Солнце встает с востока. 82. Леонид

Солнце представило реальный город, в котором на остановке щербатый тротуар, возле мусорки рядом с лавкой под навесом бумажки из-под конфет, окурки и прочее. Оно высветило, показав, какие на самом деле женские лица со смазанной косметикой, рядом с ними ощетинившихся на мир мужчин. Усталость на их лицах, усталость от ковидной зимы и военного марта.

Туренин ждал свой троллейбус. Люди в городе казались ему короткими бледными тенями от домов, которые дразнили глаз четкими геометрическими очертаниями: там куб, а там прямоугольный параллелепипед.

Когда он ехал домой, уже ближе к дому стало веселей: игрушечные домики по обе стороны бульвара разнообразили обстановку, оставляя приятное впечатление от короткой поездки.

Он решил не идти мимо кладбища, которое своим видом могло расстроить его. Там хорошо летом, когда трава накроет гробы, или же тонкие веточки на месте высоких тополей, которые года два назад подпирали небо, оно, увы! когда их не стало, оно не упало, хотя он рассчитывал на то, что так и будет, совсем рядом, дрожащие, тянущиеся кверху, оденутся в зеленые листики, и только видны мацевы и пики обелисков торчат, и плохо бесснежной зимой и ранней весной, когда все голо и пусто. Он вернулся назад и, завернув на улицу, которая вела к дому, шел, как обычно, склонив голову, как бы прислушиваясь к чему-то, к тому, что зрело внутри него, к мыслям или к звукам вокруг него. Пели птицы. Он находился в состоянии спокойствия и умиротворения, как тут, бросив взгляд в сторону дома с кучей строительного мусора возле забора, увидел двух мужчин – один жил здесь, в другом же он узнал своего соседа Леонида.

Из окна кухни он, случалось, смотрел на его двор.
 
Прежде он видел его только там (во дворе дома), и еще тогда, когда тот, вытянув голову, ехал мимо него на своем «Део Ланосе». «Почему он здесь? Собственно, чему я удивляюсь? У него, верно, везде родственники», - решил он.

Леонид - невысокий, не толстый седой старик шестидесяти пяти лет – выскочит из дома в тесный двор и бегает по нему, роясь в кучах мусора. Тут и старые телевизоры, и бак из нержавейки, и казаны под ухват для печки, и детский манеж, и многое другое, выше всех фонарь на штативе, и тут же на протянутых между старым и новым домом веревках сушатся розовые полиэтиленовые пакеты. С мусором не все так просто: не так, что бросил и он валяется в куче, а так, что если, доискиваясь истины, посмотреть шире и глубже, то в беспорядочно сваленных старых вещах был порядок и своего рода вкус и даже художественная ценность, которые обязательно подчеркивались какой-то одной деталью, такой, например, как фонарь на штативе, на первый взгляд ненужная вещь, но он, как символ (правда понятный одному беспокойному соседу), все вместе или по отдельности (как не смотри, все будет правильно) вроде шедевра какого-то там Ха Шульта или же, на худой конец, Хиля Синазандотти. «Ищет радиодетали!» - кривя губы, говорил Туренин – он знал, что тот занимается ремонтом телевизоров.

Его жена – Галина, жирная, выше его, через неделю стирала белье, которое вывешивала во дворе на веревках, и оно, белое, на фоне всего этого барахла, всей этой художественной серости было своего рода антонимом.

Леонид говорил, а тот другой слушал. До ушей Туренина донеслось буквально следующее: «Сейчас идет война, и нет никакой разницы, кто и в кого запускает ракеты».

Он прошел мимо и уже не слышал, чем закончился их разговор, но и одной фразы хватило, чтоб он начал размышлять на эту тему, и это заняло его на некоторое время: хорошо уже то, что, возвращаясь домой, он не скучал, наоборот, под конец, когда представил, как расскажет об этой встрече Нине Николаевне, развеселился.

Но подошел он к размышлениям по поводу услышанной фразы с другой стороны: «Как я посмел обсуждать с Акчуриным Ольгу и еще, при этом, гордиться собой, что не все рассказал, что было в ней такое, что оправдывало мою грубость, как будто мог замарать ее. Да, были намеки, ну и что. Я здесь причем. И почему я решил, что виноват, что нагрубил? Было другое, где я сподличал, я предал ее, и она почувствовала это – вот причина, именно это расстроило их отношения. А еще я давал советы насчет Светы. Главное, о Бородянке упустил. Вот Леня говорит, что убийство на войне имеет объяснение: так надо. Я ведь тоже так сказал. И только потом, после всего, заметил, что этого случая могло и не быть, все это выдумка, сказано назло, что сестра Люды врала. А что если было? Нет, если в общем (в целом), то есть объяснение, а если конкретно, то преступление и нет ему оправдания». И тут он нашел виноватого – это и сам он:  подлая, дескать, ты душонка.

Он решил, что если война обычное дело, вроде вредной привычки, то и другие разговоры разрешены, то есть зря он себя ругал за Ольгу и Свету. Ругать себя надо за другое, за то, что он нехорошо говорил об Ольге, что без разрешения Светы порекомендовал ее в жены Акчурину. Здесь он болван или подлец, что для него одно и тоже и нехорошо. Одним словом, все плохо. Сосед здесь оказался кстати, но настроение все-таки испорчено. Так вот, Леонид - как раз самое плохое на сегодняшний день. Его слова, которые подтверждали мысли Туренина, были восприняты им, как оскорбление. «И тут безразличие к войне, - думал он, присоединив сюда нежелание Акчурина говорить о войне, - и тут призывают сохранять спокойствие, дескать, надо смириться, если не ползти на кладбище, завернувшись в белую простыню, то хотя бы сидеть в своем углу и ждать (чего ждать? смерти?)». Его слова о том, что бомбежки и смерти, как их результат, вполне себе нормальное явление, для Туренина стали неожиданностью. «Смотри, а он не такой уже и дурак, каким я его считал, - подумал он, увидев в старике почти философа. – Но это как посмотреть, с какой стороны: если с точки зрения войны вообще, без персон, то конечно, а что если ракетой убит родной тебе человек, то тогда, где вся эта философия, все это спокойствие, до тошноты правильное, его тогда не будет».

"И все же неправильно, что надо смириться,  терпеть. А я еще подумал, что тот почти философ. Какой же я дурак! Кто Леня, а кто я. Леня тонкая поэтическая натура, художник-фантазер, шизофреник".

Вася, так тот звал на борьбу и в своих разговорах, которые ему передавала Вера, утверждал, что русские отступают к границе.

«Что он мелет,- возмущался Туренин. - Они рядом с Борисполем и вот-вот замкнут кольцо окружения». Ему не хотелось, чтоб они наступали и чтоб отступали. Он уже не знал, чего хочет.