Сосал

И также у меня была причина три дня и три ночи валяться в беспамятстве под каждым кустом в саду; ну как причина — оправдание, отговорка, условность для позволения себе такого состояния. А сад был большой, красивый, несмотря на то, что уже год как он потерял уход. Культурные растения общим порывом сдерживали распространение сорняков. Неширокие аллеи, по бокам которых двухметровые неаккуратно растопырщенные кусты, переходили в тропинки с яркими, большими и маленькими цветами, марающими глаз своей пестротой. Это был настоящий лабиринт, из которого незнакомый с садом человек мог бы выбираться несколько часов. Прекрасное, сказочное место — таким его сделала моя матушка двадцать лет назад. В то время я успел избегать каждый закуток, каждую тропинку, каждый кустик. И в этом, самом светлом в моей жизни месте, я пропивал, как мне тогда казалось, уже отобранное у меня детство.

Собираясь обоссать очередной куст, я, непонятно зачем расставляя широко ноги, наступил на бутылку — покатился и чуть ли не кубарем нырнул в этот самый куст. В нём сидел, стоял и лежал грузный, кабаньего вида, человек. На огромном лице его, брови и усы выделялись сильнее всего, как густые ветви ивы они скрывали глаза и рот. Проснувшись от грохота, учинённого мной, он дёрнул усом и начал говорить:
— Кто пришёл? А, это ты. Знаю. Знаю, — с диким басом он вырыкивал каждое слово. — Какой нынче день?
Долго я соображал, ведь какая пьяному разница — день или ночь. Не считал я и не знал оттого, что ответить, а потому сказал, собирая каждую букву:
— Ночь.
И тут он взревел грохотом, как в самую страшную грозу, затрясся так, что посыпались листья. «Смеётся», — понял я.
— Эт ты шутишь. Ой да шутишь. Ла-адно.
— А. Че-ик-го. Ты. Тут? — пьяным голосом спросил я.
— Не знаешь? Ну я расскажу. Был пир: сто столов, сто бутылок — жмоты! Не хватило. Не нажрался. Так я думаю: "Рожу кому начистить надо". Потом думаю: "Нет, резать щас буду". Вижу: свинья сидит, последнюю бутылку доедает. Я ему в морду. Ножик достал. А он завизжит, мотанётся, шуму поднял. Ну что за сопля? Так меня эти... Как они? господа достопочтенные под руки и ведут куда-то. Говорят: "Ты щас или тише сделаешься или мы тебя в землю". "Очень способствует" -- говорят. Вот, я и тут.
— Понял, — соврал я.
— Понял! Ну хорошо, — он потянулся к деревцу и сорвал маленький красный плод в зелёную горошинку, чем-то напомнивший мне крыжовник. — Это тебе, соси, но ни в коем случае не жуй.
— Что это?
— Что надо! — раздражённо поднял голос он.
Я взял твёрдый плод и положил в рот. Мир закружило в другую сторону — ловя равновесие, я сделал два размашистых шага и выпал из куста. Лёжа на земле, уснул.

По мне кто-то полз или показалось мне это. Я отряхнулся, потом встал, ещё раз отряхнулся. Осмотревшись, заметил куст, который напомнил мне о вчерашнем; осторожливо заглянул в него, но ничего не обнаружил. «Допился», — подумал я и пошёл к дому, на выход из сада.
Дома меня встретила Софья Яковлевна. Без злобы или какой-нибудь неприязни, которая должна была последовать моему поведению, напротив, она с заботой и какой-то алой нежностью приняла меня. Софочка сразу накрыла стол, сама кушать не стала, а просто молча смотрела, как я ем. С момента моего появления она роняла лишь редкие слова. А мне было то ли стыдно, то ли я просто не находил сил поговорить с ней. Весь день Соня промучилась с приведением меня в приличное состояние. И ранним вечером, когда я уже укладывался спать, она заговорила:
— Лёш, завтра Свидригайлов приезжает. Он дом хочет купить.
— Я же ему уже отказал! Что ещё ему надо? — выкрикнул я, заводясь от злобы.
— Лёша, ну подумай: продадим дом, купим квартиру в Петербурге. Да небольшую. Да только вдвоем будем жить. Но это лучше, чем сейчас, — излишне ласковым голосом говорила она, обняв меня со спины и гладя мой живот.
— Софочка, ну не могу я продать отчий дом, ты же понимаешь.
— Понимаю... Но ты подумай.
Она спешно начала уходить, но я схватил её за руку. Мысль об неотвратимой завтрашней встрече ещё сильнее углубила моё состояние беспомощного ребёнка; лицо же, наверное, сделалось предельно жалким, и я сказал: «Посиди со мной». Соня осталась. Вскоре я уснул.

Свидригайлов приехал, конечно, не ранним утром, но и не в обед. Он не пожелал оставаться в доме и в процессе нашего недолгого разговора увлёк меня в сад; в котором начал свой рассказ:
— Знаете, я такой сад видел только у Дюбелле, а это весьма значительный комплимент. Да, конечно, этому не хватает ухода, но это легко поправимо, — по-хозяйски он бросался взглядами. — А вы бывали у Дюбелле?
— Нет, — незаинтересованно отвечал я.
— Обязательно загляните как-нибудь к ним. Там словно попадаешь в локальный Univers, — сказал он на французский манер, — со своими законами и правилами. А вы бывали на каком-нибудь из их балов?
— Нет.
— Могу сказать: вы ничего не потеряли. Там разве что можно найти себе даму, но, к сожалению, ни на что не годную. Я таких сравнил бы с перчатками: порвалась — выкинул.
Мне стало тяжелее контролировать лицо. Не знаю от чего, то ли от отвратительного сравнения, то ли от сильно наскучившего мне разговора.
— Но всегда нужно быть осторожным с такими дамами, — продолжал Свидригайлов. — Я вот недавно в историю попал, гадкую до невозможности: подошёл ко мне щёголь один и заявляет, что я некрасиво поступил с такой-то там прекрасной дамой. А я говорю: «Вы, видимо, ошиблись». Оказалось, было дело, но давно, не вспомнил я поначалу. Ну, деваться некуда — стреляться. Назначил он время, позвал, ей-богу, человек сорок, встал в стойку и так глазом стрельнет, но мы стрелялись не глазами, а пистолетами — я попал ему в глаз. Насмерть. Преомерзительнейшая история. Мне, конечно, однозначно намекнули, что лучше мне там более не появляться, но Дюбелле сказали, не откажут мне в совете с садом.

Мы подошли к кусту с красными ягодами, которые я сразу определил, как крыжовник. Сорвав ягодку, я положил её в рот и моментально понял, что это — те самые ягоды; мои челюсти застыли. Свидригайлов сразу последовал моему примеру и уже вяло жевал и кривил лицо от, видимо, невкусной ягоды. Он начал хрипеть, схватился за горло, рычал, покрылся сине-лиловыми пятнами, опустился на колени, задыхаясь и кашляя, нечеловеческим голосом выхрипел: «Сосал?».