Хлеб

Саня смотрел на своё отражение, такое же мутное, как и зеркало в вокзальном туалете. О как, до вокзала добрёл, а пил на автостанции. Собственно, оттуда нужно было домой ехать, а он решил пройтись по центру. Прошёлся. До рюмочной. Лицо сразу выдавало: мышцы обмякли, щёки сделались ещё больше хомячьими, глаза выкатились, а нижняя губа чуть отвисла, открывая нижние мелкие зубы. Саня прижал губу пальцем, на место поставил, она тут же снова оттопырилась. Домой звонить не стоит, Надя почует тот замедленный убедительный тон, каким он говорит только когда выпьет. Значит, надо идти пешком, хотя бы проветриться по пути, перебродить...

Он шагал по обочине, против движения машин, вспоминая, как в детстве наказывал себя за двойки, потерянные деньги и другие косяки. Казалось, накажешь себя — пешком от школы пойдёшь по дальней дороге, обеда себя лишишь, — и мать меньше будет ругать. Когда Саня приходил домой с "наказанным" лицом, мать ничего не спрашивала, молча уходила на кухню, сидела там и ждала, когда сын появится в дверях с неизменным "Мам..." и виноватым взглядом исподлобья.

Вспомнил маму и до боли под рёбрами захотел к ней. Десять вёрст — не крюк. А дома всё равно будет молчанка, Надя терпеть не может запаха алкоголя. Саня выпив часто делался сентиментальным, ласковым телёнком, хотелось зарыться лицом в Надины волосы, подхватить её на руки, зацеловать, опуститься на колени и прижаться к её ногам... "Отстань, слюнявый, от тебя воняет". Только это и слышал. Тогда в телёнке просыпался бык, насупленный, гордый, полный чёрного гнева. Бык рвался на волю, хотел крушить весь мир. Дрожжам гнева нужно было перебродить. И Саня шёл на озеро или к маме, по дороге мечтая встретить врагов и начистить им морды. До кровавой юшки. Враги не попадались. Саня шёл, выбирая самые окольные дороги, чтобы до матери донести как можно меньше пьяного и как можно больше соскучившегося. Мать обнимала его, прижимала к себе. "Ты хороший у меня, ласковый". Иногда Саня плакал от таких её слов.

Мать, конечно, была дома, в последнее время она не выходила никуда, боялась упасть по дороге. Много чего стала бояться на старости лет. Обнялись, посидел, поспрашивал. Одно и то же каждый раз, а слушать надо, мама же, он единственный сын. Уходить стал, она заплакала, редко бываешь, говорит. Надо чаще, конечно. Всё надо. Всем всё от Сани надо.

Домой поехал на автобусе, поздно уже. Открыл своими ключами, проскользнул в комнату. На стене гитара. Показалось, что если начать играть их с Надей песню, всё будет хорошо. Пока настраивал, она зашла в комнату, лицо обвиняющее. "Опять?" Отнекиваться глупо, но Саня топил до талого. Махнула рукой. "Хоть бы хлеба купил, долбоклюй!" Хлеба ей, надо, видите ли. Бык поднял голову, набычился. Будет ей хлеб. Оделся, пошёл на улицу. Два пива взял в ларьке, к озеру потянуло. На озере было хорошо. Летом. Сейчас же серый свинец, мутный, как зеркало в вокзальном туалете.

Или нет, всё же с бликами, как глаза у Катюшки. Три года назад на годовщине окончания школы она выпила, потом подошла и просто обняла. "Ты мне всегда нравился, Сань". Прижалась, тоненькая, смотрит снизу, такая беззащитная. Саня смотрел-смотрел в её глаза, да и поцеловал. Медленно, нежно. И глаза, и губы. А потом... Что потом? У обоих семьи, куда там. Ломать что ли? Зачем? Но переписка ВКонтакте завязалась, и по сей день пишутся изредка, раз в неделю или два... Озеро смотрело Катюшиными глазами. Захотелось его обнять, пожалеть. Полез к воде поближе, ботинки промочил, в грязь вступив. Берег мягкий, как тесто. Бык уже давно переплавил чёрный гнев в тяжёлый золотой мёд или сироп, в таком двигаться тяжело. Хочется кого-то согреть, защитить, стать нужным и важным.

Можно Катюшке написать, рассказать, как много раз думал, что было бы, сойдись они после школы. Или после института. Да хоть бы десять лет назад, когда уволили за профнепригодность, запил, бросил, решил начать жизнь с нуля. Бегал в парке, на пленер выходил... А Надя? Что Надя? Профессор древнерусского искусства на лекции по символике говорил, что якорь обозначает надежду. Надежда — якорь Сани. Как знать, унесло бы его без жены, этого стойкого оловянного солдатика? Холодного оловянного солдатика. А профессору тому нравились его, Сани, рисунки. "Далеко пойдёте". Пошёл, далеко и надолго. Молокозавод, сутки через двое, и Дом пионеров с кружком рисования. Зашибись. Хотел и об этом написать Кате, да передумал, послал только фото серого с бликами озера. Та лайкнула в ответ. Занята, наверное.

Ноги в мокрых ботинках замёрзли. "Пора домой", — сказало озеро. Шёл и думал о важном, а о чём думал, забыл. Жена открыла, ключи не взял, разумеется. И тут вспомнил про хлеб. Как ещё с утра Надя просила купить хлеба по дороге домой. И сейчас он выходил за хлебом. Застыл на пороге. Казалось, с мокрых ботинок медленно стекает грязь. "Я долбоклюй, Надя". Махнула рукой, ушла в кухню. Воду пил в ванной, из крана, будто крал. Лишь бы не заходить на кухню, где что-то гремело. Лёг на кровать, не раздеваясь, и сразу поплыл куда-то. "Пора домой", — произнёс голос над ухом. "Я долбоклюй", — ответил голосу Саня. Ему было хорошо и плохо одновременно. Хорошо от дома и плохо от того, что Надя на кухне. Хорошо, что Надя на кухне, и плохо от дома, где всё казалось чужим. "Хлеб наш насущный", — кто это сказал? Кажется, сам он. Дом — это хлеб насущный. Жена — это хлеб насущный. А он про хлеб забыл.

На кухне, давно закончив все дела, сидела Надя, прислушивалась к звукам из комнаты. Бормочет что-то, вздыхает. Молится он там что ли? Вот, затих. Бабушка, когда жалела, говорила: "Перемелется — мука будет. А будет мука, хлеб испечём". Раньше хлеб пекли сами, на своей закваске, а теперь едим, что дают... Муж заснёт покрепче, можно будет пойти, раздеться рядом с кроватью, скользнуть под одеяло, согреться, отворачиваясь от кисло пахнущего дыхания. И неожиданно почувствовать себя на своём месте. И всё на своих местах. Даже хлеб, ещё немного на завтрак осталось. Завтрак — это значит, что будет завтра. Завтра будет завтра.

14.01.25