Глава 3. Божия рука. Сведение счётов

Влечение ума – порождает уважение,
Влечение души – порождает дружбу,
Влечение тела – порождает желание,
И лишь единение этих трёх влечений – есть любовь…

Юноша по имени Борис (Борис Борисович Буров), ещё четырнадцати лет отроду, интересуясь, что такое Любовь, отыскал где-то фразу, даже сам со временем не мог вспомнить, откуда это он взял, но тут же записал в свой тайный блокнот.

Спрашивать родителей и бабушку он стеснялся, но, впрочем, был удовлетворён этой случайно попавшейся на глаза находкой, – кто ищет, тот всегда найдёт!

Блокнот, в котором хранились переписанные им стихи, в том числе непристойные из отцовских старых тетрадей – про Машу «шухарную», Муху-Цокотуху, и другие – он прятал в укромном месте, чтобы никто не мог увидеть. Знал об этом тайнике только один человек – это он сам… А потом его блокнот исчез!

Вместе с блокнотом исчезли и отцовские записи. Можно было грешить на сестру Тоню, с которой делили одну на двоих детскую комнату в «трёшке» на Кутузова, и на слухи, распространяемые в классе, после того, когда Боря отважился почитать переписанные стихи своим друзьям, – Лёхе Алёхину и другому пацану по кличке «лыка». Хотя всё читалось на дому у Лёхи, до прихода матери с работы (его мать-одиночка воспитывала одна), друзья аккуратно «передрали» себе по нескольку понравившихся строк, но и этого хватило, чтобы через пару дней «тайное» стало явным! Слухи в те времена разносились в небывалой быстротой – такое явление называлось «сарафанным радио». Это как какой-то невидимый полтергейст!

Не исключено, что о ходивших слухах пронюхали учителя, затем на родительском собрании устроили «взбучку» родителям! Уговор, чтобы не распространять стихи, видимо кем-то из друзей соблюдён не был, во всяком случае, Лёха Алёхин после собрания получил от матери оплеуху! Точно неизвестно, скорее всего нападки от классного руководителя пришлись в её адрес. Может Инна Васильевна (классная) изъяла записи строчек у Лёхи, зачитала перед всей аудиторией, после чего Борин отец учуял, откуда «дует ветер», но сам-то на собрании промолчал…

В любом случае, загадочная история с исчезнувшими блокнотом и отцовскими тетрадями в семье Буровых не обсуждалась. Но многие стихи Боря уже знал наизусть! Ведь самое отвратное, особенно в юную пору, липнет к мозгам в первую очередь!   

* * *
Любовь – это как вечная таблетка от старости! Если задаться целью разведать, что представляет собой данное явление и попробовать описать, то отпущенных человеку 120 лет окажется явно недостаточно. Господу Богу придётся продлевать разведчику-энтузиасту срок до разрешения данного вопроса на неопределённое время…

Заманчиво, конечно. Любой может попробовать, только что б не искушать Творца всего насущного, не извращая сотворённое Им и проявленное в форме Любви.

К тому же, за эту тему брались многие литераторы, но не справились…

Борис Борисович на протяжении многих лет пытался переосмыслить ту первую формулировку, что попалась ему в молодом возрасте. И вот уже недавно, в наши дни, решил восполнить свой «пробел» в знаниях по данному вопросу и заглянул в интернет. Интерпретаций нашёл предостаточно, среди них была и такая:

«Влечение сердец рождает дружбу, влечение ума – уважение, влечение тел – страсть, и только все три вместе рождают любовь» (Конфуций). 

- Ты знаешь, кто написал эти строки? – спросил Борис у своей супруги, – помнишь в седьмом классе я тебе их зачитывал?

- Я думала, это ты написал! – ответила непринуждённо любимая жена…

- Это написал Конфуций! Только я сомневаюсь в правильности перевода!

Действительно, основываясь на личном практическом опыте и на бесчисленных толкованиях в разного рода литературе, в том числе иностранной, перечитанной за многие десятилетия, БББ не мог принять явной простоты во фразе древнего мудреца, и с большой натяжкой допускал возможно более точный такой перевод:

«Влечение душ превращается в дружбу,
влечение ума превращается в уважение,
влечение тел превращается в страсть.
И только всё вместе может превратиться в Любовь!» (Конфуций)

Базовое, привлекающее здесь слово: «может»!

Именно эта особенность перевода даёт наибольшее представление о подобного рода «превращениях»: может превратиться, а может и не превратиться!

Вообще, надо сказать о «превращениях» – это больше химический термин. Вот почему некоторые люди путают явление Любви с «химией». Должно перерастать, а не превращаться: из состояния влюблённости во плоти в обилие чего бы то ни было, пусть даже и «страсти» на 11 минут! Но это лишь прелюбострастие!

Нашлись и «учёные», кто определил среднестатистическое время на соитие!

А сколько времени понадобится на соискание уважения? Не говоря уж о дружбе?!

Или вот ещё что. Говорят, слов из песни не выкинешь! Выкинуть-то не выкинешь, это правда, но строки можно пропустить или что-нибудь перефразировать:

«Всё пройдёт – и печаль и радость…
…
Лишь любовь – не проходит, нет»  («что любовь» изменено на «лишь любовь»).

Однако, в пропущенных строчках ключевые слова: «Только верить надо»! Как раз эта вера (в чудо!) и есть квинтэссенция текущих надежд и чаяний!

Читая между строк или вовсе не читая классиков, забывая или интерпретируя их по-своему, не разбираясь, что к чему и почему, можно столько «дров наломать»…

* * *
Когда речь касается души и ума, надобно давать определение и этим понятиям: Что есть Душа? Что есть Ум? Это Борис Борисович, анализируя, уразумел!

Разобрать не так просто, особенно когда об этом не думаешь. Одним из знатоков человечьих Душ считается Ф.М.Достоевский. Стоило почитать и Достоевского…

Но можно ли причислить классика русской литературы к лику Святых? Можно ли сказать, что он постиг Бога, или только пытался приблизиться к Нему всем своим существом? Вопрос о Боге является центральным, на котором акцентировал всё внимание литератор в последнем своём романе «Братья Карамазовы».

И потом, не пытался ли он разоблачить Бога любовь? События касаются XIX века, но изменился ли человек за последние 150 лет, и ежели да, то в какую сторону?

Спасёт ли «красота» мир, о которой декларировал прозаик? Что имелось ввиду под коварным словом: «Красота»? Не растеклась ли печалью «красота» по миру?

Чтобы свести собственные счёты с понятием о «красоте» человечьей души, Борис Борисович перечитал ещё раз Главу IV из «Братьев Карамазовых», дабы не токмо для себя самого выявить важные «позиции», олицетворяющие надменность или же, наоборот, кротость перед Богом, обличённые героями романа. Понятно, из современной молодёжи мало кто читал эту главу или вдавался в подробности, что бы затронуло глубины самой их индивидуальной души, растеребило их чувства.

Но в отличие от школьного блокнота, куда в юном возрасте Борис заносил вовсе не пристойные куплеты, в данном контексте он решительно выписал эту, как бы сказать, «достоевщину» полностью и выставил напоказ! Для тех, кто прочитал эту Главу IV в романе, осознал, пропустил через себя, впитал то самое основное, что можно отнести к человечьей Душе, стоит пропустить, остальным же – прочитать!

* * *
Братья Карамазовы де¬кла¬ра¬ция на сайте https://наш.дом.рф/
IV
Бунт

– Я тебе должен сделать одно признание, – начал Иван: – я никогда не мог понять, как можно любить своих ближних. Именно ближних-то, по-моему, и невозможно любить, а разве лишь дальних. Я читал вот как-то и где-то про «Иоанна Милостивого» (одного святого), что он, когда к нему пришёл голодный и обмёрзший прохожий и попросил согреть его, лёг с ним вместе в постель, обнял его и начал дышать ему в гноящийся и зловонный от какой-то ужасной болезни рот его. Я убеждён, что он это сделал с надрывом лжи, из-за заказанной долгом любви, из-за натащенной на себя эпитимии. Чтобы полюбить человека, надо, чтобы тот спрятался, а чуть лишь покажет лицо своё – пропала любовь.

– Об этом не раз говорил старец Зосима, – заметил Алёша, – он тоже говорил, что лицо человека часто многим ещё неопытным в любви людям мешает любить. Но ведь есть и много любви в человечестве, и почти подобной Христовой любви, это я сам знаю, Иван…

– Ну я-то пока ещё этого не знаю и понять не могу, и бесчисленное множество людей со мной тоже. Вопрос ведь в том, от дурных ли качеств людей это происходит, или уж оттого, что такова их натура. По-моему, Христова любовь к людям есть в своём роде невозможное на земле чудо. Правда, он был бог. Но мы-то не боги. Положим, я, например, глубоко могу страдать, но другой никогда ведь не может узнать, до какой степени я страдаю, потому что он другой, а не я, и, сверх того, редко человек согласится признать другого за страдальца (точно будто это чин). Почему не согласится, как ты думаешь? Потому, например, что от меня дурно пахнет, что у меня глупое лицо, потому что я раз когда-то отдавил ему ногу. К тому же страдание и страдание: унизительное страдание, унижающее меня, голод например, ещё допустит во мне мой благодетель, но чуть повыше страдание, за идею например, нет, он это в редких разве случаях допустит, потому что он, например, посмотрит на меня и вдруг увидит, что у меня вовсе не то лицо, какое, по его фантазии, должно бы быть у человека, страдающего за такую-то, например, идею. Вот он и лишает меня сейчас же своих благодеяний и даже вовсе не от злого сердца. Нищие, особенно благородные нищие, должны бы были наружу никогда не показываться, а просить милостыню чрез газеты. Отвлечённо ещё можно любить ближнего и даже иногда издали, но вблизи почти никогда. Если бы всё было как на сцене, в балете, где нищие, когда они появляются, приходят в шёлковых лохмотьях и рваных кружевах и просят милостыню, грациозно танцуя, ну тогда ещё можно любоваться ими. Любоваться, но всё-таки не любить. Но довольно об этом. Мне надо было лишь поставить тебя на мою точку. Я хотел заговорить о страдании человечества вообще, но лучше уж остановимся на страданиях одних детей. Это уменьшит размеры моей аргументации раз в десять, но лучше уж про одних детей. Тем не выгоднее для меня, разумеется. Но, во-первых, деток можно любить даже и вблизи, даже и грязных, даже дурных лицом (мне, однако же, кажется, что детки никогда не бывают дурны лицом). Во-вторых, о больших я и потому ещё говорить не буду, что, кроме того, что они отвратительны и любви не заслуживают, у них есть и возмездие: они съели яблоко и познали добро и зло и стали «яко бози». Продолжают и теперь есть его. Но деточки ничего не съели и пока ещё ни в чём не виновны. Любишь ты деток, Алёша? Знаю, что любишь, и тебе будет понятно, для чего я про них одних хочу теперь говорить. Если они на земле тоже ужасно страдают, то уж, конечно, за отцов своих, наказаны за отцов своих, съевших яблоко, – но ведь это рассуждение из другого мира, сердцу же человеческому здесь на земле непонятное. Нельзя страдать неповинному за другого, да ещё такому неповинному! Подивись на меня, Алёша, я тоже ужасно люблю деточек. И заметь себе, жестокие люди, страстные, плотоядные, карамазовцы, иногда очень любят детей. Дети, пока дети, до семи лет например, страшно отстоят от людей: совсем будто другое существо и с другою природой. Я знал одного разбойника в остроге: ему случалось в свою карьеру, избивая целые семейства в домах, в которые забирался по ночам для грабежа, зарезать заодно несколько и детей. Но, сидя в остроге, он их до странности любил. Из окна острога он только и делал, что смотрел на играющих на тюремном дворе детей. Одного маленького мальчика он приучил приходить к нему под окно, и тот очень сдружился с ним. Ты не знаешь, для чего я это всё говорю, Алёша? У меня как-то голова болит, и мне грустно.

– Ты говоришь с странным видом, – с беспокойством заметил Алёша, – точно ты в каком безумии.

– Кстати, мне недавно рассказывал один болгарин в Москве, – продолжал Иван Фёдорович, как бы и не слушая брата, – как турки и черкесы там у них, в Болгарии, повсеместно злодействуют, опасаясь поголовного восстания славян, – то есть жгут, режут, насилуют женщин и детей, прибивают арестантам уши к забору гвоздями и оставляют так до утра, а поутру вешают – и проч., всего и вообразить невозможно. В самом деле, выражаются иногда про «зверскую» жестокость человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверь никогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, так художественно жесток. Тигр просто грызёт, рвёт и только это и умеет. Ему и в голову не вошло бы прибивать людей за уши на ночь гвоздями, если б он даже и мог это сделать. Эти турки, между прочим, с сладострастием мучили и детей, начиная с вырезания их кинжалом из чрева матери, до бросания вверх грудных младенцев и подхватывания их на штык в глазах матерей. На глазах-то матерей и составляло главную сладость. Но вот, однако, одна меня сильно заинтересовавшая картинка. Представь: грудной младенчик на руках трепещущей матери, кругом вошедшие турки. У них затеялась веселая штучка: они ласкают младенца, смеются, чтоб его рассмешить, им удаётся, младенец рассмеялся. В эту минуту турок наводит на него пистолет в четырёх вершках расстояния от его лица. Мальчик радостно хохочет, тянется ручонками, чтоб схватить пистолет, и вдруг артист спускает курок прямо ему в лицо и раздробляет ему головку. Художественно, не правда ли? Кстати, турки, говорят, очень любят сладкое.

– Брат, к чему это всё? – спросил Алёша.

– Я думаю, что если дьявол не существует и, стало быть, создал его человек, то создал он его по своему образу и подобию.

– В таком случае, равно как и Бога.

– А ты удивительно как умеешь оборачивать словечки, как говорит Полоний в «Гамлете», – засмеялся Иван. – Ты поймал меня на слове, пусть, я рад. Хорош же твой Бог, коль его создал человек по образу своему и подобию. Ты спросил сейчас, для чего я это всё: я, видишь ли, любитель и собиратель некоторых фактиков и, веришь ли, записываю и собираю из газет и рассказов, откуда попало, некоторого рода анекдотики, и у меня уже хорошая коллекция. Турки, конечно, вошли в коллекцию, но это всё иностранцы. У меня есть и родные штучки и даже получше турецких. Знаешь, у нас больше битьё, больше розга и плеть, и это национально: у нас прибитые гвоздями уши немыслимы, мы всё-таки европейцы, но розги, но плеть – это нечто уже наше и не может быть у нас отнято. За границей теперь как будто и не бьют совсем, нравы, что ли, очистились, али уж законы такие устроились, что человек человека как будто уж и не смеет посечь, но зато они вознаградили себя другим и тоже чисто национальным, как и у нас, и до того национальным, что у нас оно как будто и невозможно, хотя, впрочем, кажется, и у нас прививается, особенно со времени религиозного движения в нашем высшем обществе. Есть у меня одна прелестная брошюрка, перевод с французского, о том, как в Женеве, очень недавно, всего лет пять тому, казнили одного злодея и убийцу, Ришара, двадцатитрехлетнего, кажется, малого, раскаявшегося и обратившегося к христианской вере пред самым эшафотом. Этот Ришар был чей-то незаконнорожденный, которого ещё младенцем лет шести подарили родители каким-то горным швейцарским пастухам, и те его взрастили, чтоб употреблять в работу. Рос он у них как дикий зверёнок, не научили его пастухи ничему, напротив, семи лет уже посылали пасти стадо, в мокреть и в холод, почти без одежды и почти не кормя его. И уж конечно, так делая, никто из них не задумывался и не раскаивался, напротив, считал себя в полном праве, ибо Ришар подарен им был как вещь, и они даже не находили необходимым кормить его. Сам Ришар свидетельствует, что в те годы он, как блудный сын в Евангелии, желал ужасно поесть хоть того месива, которое давали откармливаемым на продажу свиньям, но ему не давали даже и этого и били, когда он крал у свиней и так провел он всё детство своё и всю юность, до тех пор пока возрос и, укрепившись в силах, пошёл сам воровать. Дикарь стал добывать деньги подённою работой в Женеве, добытое пропивал, жил как изверг и кончил тем, что убил какого-то старика и ограбил. Его схватили, судили и присудили к смерти. Там ведь не сентиментальничают. И вот в тюрьме его немедленно окружают пасторы и члены разных Христовых братств, благотворительные дамы и проч. Научили они его в тюрьме читать и писать, стали толковать ему Евангелие, усовещевали, убеждали, напирали, пилили, давили, и вот он сам торжественно сознаётся наконец в своём преступлении. Он обратился, он написал сам суду, что он изверг и что наконец-таки он удостоился того, что и его озарил господь и послал ему благодать. Всё взволновалось в Женеве, вся благотворительная и благочестивая Женева. Всё, что было высшего и благовоспитанного, ринулось к нему в тюрьму; Ришара целуют, обнимают: «Ты брат наш, на тебя сошла благодать!» А сам Ришар только плачет в умилении: «Да, на меня сошла благодать! Прежде я всё детство и юность мою рад был корму свиней, а теперь сошла и на меня благодать, умираю во господе!» – «Да, да, Ришар, умри во господе, ты пролил кровь и должен умереть во господе. Пусть ты невиновен, что не знал совсем господа, когда завидовал корму свиней и когда тебя били за то, что ты крал у них корм (что ты делал очень нехорошо, ибо красть не позволено), – но ты пролил кровь и должен умереть». И вот наступает последний день. Расслабленный Ришар плачет и только и делает, что повторяет ежеминутно: «Это лучший из дней моих, я иду к господу!» – «Да, – кричат пасторы, судьи и благотворительные дамы, – это счастливейший день твой, ибо ты идёшь к господу!» Всё это двигается к эшафоту вслед за позорною колесницей, в которой везут Ришара, в экипажах, пешком. Вот достигли эшафота: «Умри, брат наш, – кричат Ришару, – умри во господе, ибо и на тебя сошла благодать!» И вот покрытого поцелуями братьев брата Ришара втащили на эшафот, положили на гильотину и оттяпали-таки ему по-братски голову за то, что и на него сошла благодать. Нет, это характерно. Брошюрка эта переведена по-русски какими-то русскими лютеранствующими благотворителями высшего общества и разослана для просвещения народа русского при газетах и других изданиях даром. Штука с Ришаром хороша тем, что национальна. У нас хоть нелепо рубить голову брату потому только, что он стал нам брат и что на него сошла благодать, но, повторяю, у нас есть своё, почти что не хуже. У нас историческое, непосредственное и ближайшее наслаждение истязанием битья. У Некрасова есть стихи о том, как мужик сечёт лошадь кнутом по глазам, «по кротким глазам». Этого кто ж не видал, это русизм. Он описывает, как слабосильная лошадёнка, на которую навалили слишком, завязла с возом и не может вытащить. Мужик бьёт её, бьёт с остервенением, бьёт, наконец, не понимая, что делает, в опьянении битья сечёт больно, бесчисленно: «Хоть ты и не в силах, а вези, умри, да вези!» Клячонка рвётся, и вот он начинает сечь её, беззащитную, по плачущим, по «кротким глазам». Вне себя она рванула и вывезла и пошла, вся дрожа, не дыша, как-то боком, с какою-то припрыжкой, как-то неестественно и позорно – у Некрасова это ужасно. Но ведь это всего только лошадь, лошадей и сам бог дал, чтоб их сечь. Так татары нам растолковали и кнут на память подарили. Но можно ведь сечь и людей. И вот интеллигентный образованный господин и его дама секут собственную дочку, младенца семи лет, розгами – об этом у меня подробно записано. Папенька рад, что прутья с сучками, «садче будет», говорит он, и вот начинает «сажать» родную дочь. Я знаю наверно, есть такие секущие, которые разгорячаются с каждым ударом до сладострастия, до буквального сладострастия, с каждым последующим ударом всё больше и больше, всё прогрессивнее. Секут минуту, секут, наконец, пять минут, секут десять минут, дальше, больше, чаще, садче. Ребёнок кричит, ребёнок, наконец, не может кричать, задыхается «Папа, папа, папочка, папочка!» Дело каким-то чёртовым неприличным случаем доходит до суда. Нанимается адвокат. Русский народ давно уже назвал у нас адвоката – «аблакат – нанятая совесть». Адвокат кричит в защиту своего клиента. «Дело, дескать, такое простое, семейное и обыкновенное, отец посёк дочку, и вот, к стыду наших дней, дошло до суда!» Убеждённые присяжные удаляются и выносят оправдательный приговор. Публика ревёт от счастья, что оправдали мучителя. Э-эх, меня не было там, я бы рявкнул предложение учредить стипендию в честь имени истязателя! Картинки прелестные. Но о детках есть у меня и ещё получше, у меня очень, очень много собрано о русских детках, Алёша. Девчоночку маленькую, пятилетнюю возненавидели отец и мать, «почтеннейшие и чиновные люди, образованные и воспитанные». Видишь, я ещё раз положительно утверждаю, что есть особенное свойство у многих в человечестве – это любовь к истязанию детей, но одних детей. Ко всем другим субъектам человеческого рода эти же самые истязатели относятся даже благосклонно и кротко, как образованные и гуманные европейские люди, но очень любят мучить детей, любят даже самих детей в этом смысле. Тут именно незащищенность-то этих созданий и соблазняет мучителей, ангельская доверчивость дитяти, которому некуда деться и не к кому идти, – вот это-то и распаляет гадкую кровь истязателя. Во всяком человеке, конечно, таится зверь, зверь гневливости, зверь сладострастной распаляемости от криков истязуемой жертвы, зверь без удержу, спущенного с цепи, зверь нажитых в разврате болезней, подагр, больных печёнок и проч. Эту бедную пятилетнюю девочку эти образованные родители подвергали всевозможным истязаниям. Они били, секли, пинали её ногами, не зная сами за что, обратили всё тело её в синяки; наконец дошли и до высшей утончённости: в холод, в мороз запирали её на всю ночь в отхожее место, и за то, что она не просилась ночью (как будто пятилетний ребёнок, спящий своим ангельским крепким сном, ещё может в эти лета научиться проситься), – за это обмазывали ей всё лицо её калом и заставляли её есть этот кал, и это мать, мать заставляла! И эта мать могла спать, когда ночью слышались стоны бедного ребёночка, запертого в подлом месте! Понимаешь ли ты это, когда маленькое существо, ещё не умеющее даже осмыслить, что с ней делается, бьёт себя в подлом месте, в темноте и в холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку и плачет своими кровавыми, незлобивыми, кроткими слёзками к «боженьке», чтобы тот защитил его, – понимаешь ли ты эту ахинею, друг мой и брат мой, послушник ты мой божий и смиренный, понимаешь ли ты, для чего эта ахинея так нужна и создана! Без неё, говорят, и пробыть бы не мог человек на земле, ибо не познал бы добра и зла. Для чего познавать это чёртово добро и зло, когда это столького стоит? Да ведь весь мир познания не стоит тогда этих слёзок ребёночка к «боженьке». Я не говорю про страдания больших, те яблоко съели, и чёрт с ними, и пусть бы их всех чёрт взял, но эти, эти! Мучаю я тебя, Алёшка, ты как будто бы не в себе. Я перестану, если хочешь.

– Ничего, я тоже хочу мучиться, – пробормотал Алёша.

– Одну, только одну ещё картинку, и то из любопытства, очень уж характерная, и главное, только что прочёл в одном из сборников наших древностей, в «Архиве», в «Старине», что ли, надо справиться, забыл даже, где и прочёл. Это было в самое мрачное время крепостного права, ещё в начале столетия, и да здравствует освободитель народа! Был тогда в начале столетия один генерал, генерал со связями большими и богатейший помещик, но из таких (правда, и тогда уже, кажется, очень немногих), которые, удаляясь на покой со службы, чуть-чуть не бывали уверены, что выслужили себе право на жизнь и смерть своих подданных. Такие тогда бывали. Ну вот живёт генерал в своём поместье в две тысячи душ, чванится, третирует мелких соседей как приживальщиков и шутов своих. Псарня с сотнями собак и чуть не сотня псарей, все в мундирах, все на конях. И вот дворовый мальчик, маленький мальчик, всего восьми лет, пустил как-то, играя, камнем и зашиб ногу любимой генеральской гончей. «Почему собака моя любимая охромела?» Докладывают ему, что вот, дескать, этот самый мальчик камнем в неё пустил и ногу ей зашиб. «А, это ты, – оглядел его генерал, – взять его!» Взяли его, взяли у матери, всю ночь просидел в кутузке, наутро чем свет выезжает генерал во всем параде на охоту, сел на коня, кругом него приживальщики, собаки, псари, ловчие, все на конях. Вокруг собрана дворня для назидания, а впереди всех мать виновного мальчика. Выводят мальчика из кутузки. Мрачный, холодный, туманный осенний день, знатный для охоты. Мальчика генерал велит раздеть, ребеночка раздевают всего донага, он дрожит, обезумел от страха, не смеет пикнуть… «Гони его!» – командует генерал. «Беги, беги!» – кричат ему псари, мальчик бежит… «Ату его!» – вопит генерал и бросает на него всю стаю борзых собак. Затравил в глазах матери, и псы растерзали ребёнка в клочки!.. Генерала, кажется, в опеку взяли. Ну… что же его? Расстрелять? Для удовлетворения нравственного чувства расстрелять? Говори, Алёшка!

– Расстрелять! – тихо проговорил Алёша, с бледною, перекосившеюся какою-то улыбкой подняв взор на брата.

– Браво! – завопил Иван в каком-то восторге, – уж коли ты сказал, значит… Ай да схимник! Так вот какой у тебя бесёнок в сердечке сидит, Алёшка Карамазов!

– Я сказал нелепость, но...

– То-то и есть, что но… – кричал Иван. – Знай, послушник, что нелепости слишком нужны на земле. На нелепостях мир стоит, и без них, может быть, в нём совсем ничего бы и не произошло. Мы знаем, что знаем!

– Что ты знаешь?

– Я ничего не понимаю, – продолжал Иван как бы в бреду, – я и не хочу теперь ничего понимать. Я хочу оставаться при факте. Я давно решил не понимать. Если я захочу что-нибудь понимать, то тотчас же изменю факту, а я решил оставаться при факте…

– Для чего ты меня испытуешь? – с надрывом горестно воскликнул Алёша, – скажешь ли мне наконец?

– Конечно, скажу, к тому и вёл, чтобы сказать. Ты мне дорог, я тебя упустить не хочу и не уступлю твоему Зосиме.

Иван помолчал с минуту, лицо его стало вдруг очень грустно.

– Слушай меня: я взял одних деток для того, чтобы вышло очевиднее. Об остальных слезах человеческих, которыми пропитана вся земля от коры до центра, я уж ни слова не говорю, я тему мою нарочно сузил. Я клоп и признаю со всем принижением, что ничего не могу понять, для чего всё так устроено. Люди сами, значит, виноваты: им дан был рай, они захотели свободы и похитили огонь с небеси, сами зная, что станут несчастны, значит, нечего их жалеть. О, по моему, по жалкому, земному эвклидовскому уму моему, я знаю лишь то, что страдание есть, что виновных нет, что всё одно из другого выходит прямо и просто, что всё течёт и уравновешивается, – но ведь это лишь эвклидовская дичь, ведь я знаю же это, ведь жить по ней я не могу же согласиться! Что мне в том, что виновных нет и что я это знаю, – мне надо возмездие, иначе ведь я истреблю себя. И возмездие не в бесконечности где-нибудь и когда-нибудь, а здесь, уже на земле, и чтоб я его сам увидал. Я веровал, я хочу сам и видеть, а если к тому часу буду уже мёртв, то пусть воскресят меня, ибо если всё без меня произойдёт, то будет слишком обидно. Не для того же я страдал, чтобы собой, злодействами и страданиями моими унавозить кому-то будущую гармонию. Я хочу видеть своими глазами, как лань ляжет подле льва и как зарезанный встанет и обнимется с убившим его. Я хочу быть тут, когда все вдруг узнают, для чего всё так было. На этом желании зиждутся все религии на земле, а я верую. Но вот, однако же, детки, и что я с ними стану тогда делать? Это вопрос, который я не могу решить. В сотый раз повторяю – вопросов множество, но я взял одних деток, потому что тут неотразимо ясно то, что мне надо сказать. Слушай: если все должны страдать, чтобы страданием купить вечную гармонию, то при чём тут дети, скажи мне, пожалуйста? Совсем непонятно, для чего должны были страдать и они, и зачем им покупать страданиями гармонию? Для чего они-то тоже попали в материал и унавозили собою для кого-то будущую гармонию? Солидарность в грехе между людьми я понимаю, понимаю солидарность и в возмездии, но не с детками же солидарность в грехе, и если правда в самом деле в том, что и они солидарны с отцами их во всех злодействах отцов, то уж, конечно, правда эта не от мира сего и мне непонятна. Иной шутник скажет, пожалуй, что всё равно дитя вырастет и успеет нагрешить, но вот же он не вырос, его восьмилетнего затравили собаками. О Алёша, я не богохульствую! Понимаю же я, каково должно быть сотрясение вселенной, когда всё на небе и под землёю сольется в один хвалебный глас и всё живое и жившее воскликнет: «Прав ты, господи, ибо открылись пути твои!» Уж когда мать обнимется с мучителем, растерзавшим псами сына её, и все трое возгласят со слезами: «Прав ты, господи», то уж, конечно, настанет венец познания и всё объяснится. Но вот тут-то и запятая, этого-то я и не могу принять. И пока я на земле, я спешу взять свои меры. Видишь ли, Алёша, ведь, может быть, и действительно так случится, что когда я сам доживу до того момента али воскресну, чтоб увидать его, то и сам я, пожалуй, воскликну со всеми, смотря на мать, обнявшуюся с мучителем её дитяти: «Прав ты, господи!», но я не хочу тогда восклицать. Пока ещё время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребёнка, который бил себя кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слёзками своими к «боженьке»! Не стоит потому, что слёзки его остались неискуплёнными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии. Но чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно? Неужто тем, что они будут отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей, что тут ад может поправить, когда те уже замучены? И какая же гармония, если ад: я простить хочу и обнять хочу, я не хочу, чтобы страдали больше. И если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены. Не хочу я, наконец, чтобы мать обнималась с мучителем, растерзавшим её сына псами! Не смеет она прощать ему! Если хочет, пусть простит за себя, пусть простит мучителю материнское безмерное страдание своё; но страдания своего растерзанного ребёнка она не имеет права простить, не смеет простить мучителя, хотя бы сам ребёнок простил их ему! А если так, если они не смеют простить, где же гармония? Есть ли во всём мире существо, которое могло бы и имело право простить? Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству не хочу. Я хочу оставаться лучше со страданиями неотомщёнными. Лучше уж я останусь при неотомщённом страдании моём и неутолённом негодовании моём, хотя бы я был и неправ. Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно. И если только я честный человек, то обязан возвратить его как можно заранее. Это и делаю. Не Бога я не принимаю, Алёша, я только билет ему почтительнейше возвращаю.

– Это бунт, – тихо и потупившись проговорил Алёша.

– Бунт? Я бы не хотел от тебя такого слова, – проникновенно сказал Иван. – Можно ли жить бунтом, а я хочу жить. Скажи мне сам прямо, я зову тебя – отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребёночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщённых слёзках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!

– Нет, не согласился бы, – тихо проговорил Алёша

– И можешь ли ты допустить идею, что люди, для которых ты строишь, согласились бы сами принять своё счастие на неоправданной крови маленького замученного, а приняв, остаться навеки счастливыми?

– Нет, не могу допустить. Брат, – проговорил вдруг с засверкавшими глазами Алёша, – ты сказал сейчас есть ли во всем мире существо, которое могло бы и имело право простить? Но существо это есть, и оно может всё простить, всех и вся и за всё, потому что само отдало неповинную кровь свою за всех и за всё. Ты забыл о нём, а на нём-то и созиждается здание, и это ему воскликнут: «Прав ты, господи, ибо открылись пути твои».

– А, это «единый безгрешный» и его кровь! Нет, не забыл о нём и удивлялся, напротив, всё время, как ты его долго не выводишь, ибо обыкновенно в спорах все ваши его выставляют прежде всего. Знаешь, Алёша, ты не смейся, я когда-то сочинил поэму, с год назад. Если можешь потерять со мной ещё минут десять, то я б её тебе рассказал?

– Ты написал поэму?

– О нет, не написал, – засмеялся Иван, – и никогда в жизни я не сочинил даже двух стихов. Но я поэму эту выдумал и запомнил. С жаром выдумал. Ты будешь первый мой читатель, то есть слушатель. Зачем в самом деле автору терять хоть единого слушателя, – усмехнулся Иван. – Рассказывать или нет?

– Я очень слушаю, – произнес Алёша.

– Поэма моя называется «Великий инквизитор», вещь нелепая, но мне хочется её тебе сообщить.

* * *
Поведал Борис Борисович Главу «достоевщины» целиком, без утаивания будь каких «фактиков». Да, в школах и университетах такого нынче не подают! Не те уж учителя пошли, и дети «продвинулись» на два шага вперёд. «Права» качают!

Если совсем начистоту, из таких вот «фактиков» состоит основа нашей жизни, и от внутреннего что ли воспитания зависит меньше, чем от внешнего! И сердиться можно разве что на себя самого. За то, что не познал Божию любовь... Не свёл с нею собственные счёты… У бабушки Бори были ровно такие же счёты…

Битым со всем усердием отцом своим неугомонный Борис был всего раз в жизни!

Было это уже не за детские «шалости» и упрямства, когда мог часами простоять в углу с рёвами, криками и нервами. Тогда, лет восьми, он почувствовал силу свою мальчукову против силы сестры, да не думая врезал и попал неудачно ей в грудь, растущую как на дрожжах. Прямо кулаком! А она, нерасторопная, беззащитная, проплакав от боли и обиды в уголку, возьми и пожалуйся обо всём матери – по её приходу с работы, – а та, естественно, сообщила отцу.

Вот и состоялось «побоище» ремнём по голому заду, да с такой оттяжкой, что на ор сбежались соседи! Урок вынес! Поумнел прямо на глазах: девочек защищать надо, тем более, свою единокровную сестру!

Но сам-то сам? Обошлось ли всё гладко с детьми его, Бориса Борисовича?

Да нет же, нет! Чего там греха таить! Разве что не ремнём, а наотмашь по голому заду ладошкой. Доставалось старшей дочери за упорство и непослушание. Да и то, не часто – наверное пару раз. Мучила потом совесть, и дал себе обещание не распускать руки, одумался, так сказать! Это было задолго до прочтения Главы IV.

А младшая дочь, сын и внуки Бориса Борисовича так и не вкусили счастия быть битыми от руки его… Но щелбаны упругим пальцем в лоб за заносчивость или назойливость старшие дети и племянница его (дочь Тони) всё же получали…

Но не только об этом сие повествование.

Борис Борисович напрягался уж не раз, желая вспомнить, когда и как впервые Бог сам проник в его ещё несмышленую сущность. Точно так, как не сразу вспомнил о «рыжей бестии», описанной ранее, отчего вдруг вмиг повзрослел. Здесь сталось не всё так очевидно, как можно было бы расположить в хронологическом порядке.

Событие Первое.

Боре с Тоней не было, по всей видимости, и четырёх годиков, поскольку жили они с роднёй (всемером) в трёхкомнатной квартире Сталинска по улице Кирова. В тот день они вернулись из детского садика явно перевозбуждённые: воспитательница всем деткам рассказывала об атеизме и буквально настаивала, чтоб не слушали своих стареньких бабушек и дедушек, говоривших им о Боге!

Бога нет и точка! Мысль о том, что можно не слушать бабушку, так развеселила двойняшек, что они по приходу из садика просто перестали вести себя как раньше – как подобало всем деткам в их возрасте! Бабушка недоумевала, непослушание же зашкаливало, что было невыносимо! Каким-то образом исподволь тёте Гале с мамой удалось разузнать, отчего было у детей такое весёлое настроение.

Дети наперебой рассказали, что узнали в садике, и бабушку теперь не слушают!

Эта история закончилась печально для воспитательницы садика. Бабушке в ту пору было за 70, умудрённая опытом воспитания подрастающего поколения она на следующее утро устроила настоящий «разгон» в детском саду – досталось и заведующей садиком и всем остальным! Бабушка от имени Бога сводила счёты!

Боря запомнил, как на второй день та же самая воспитательница оправдывалась перед детьми, что имела ввиду совсем другое, чего не могла внятно объяснить, а бабушек и дедушек всем деткам обязательно нужно слушаться!

Запомнился же этот случай маленькому Боре вовсе не из-за того, что воспитатель в садике оправдывалась на следующий день. Когда накануне выяснилась причина непослушания, бабушка с усердием на виду у детей стала молиться Богу!

Она это делала так умело размашисто, что Боря с Тоней поначалу остолбенели, а затем Тоня со слезами на глазах выбежала из комнаты. Боря же кинулся на руку бабушке, пытаясь остановить её действо, цепляясь и уговаривая не молиться. Но бабушка только приговаривала «святый Боже» и ещё пуще, усерднее молилась…

Отчаявшись, Борис повис не её руке, надеясь таким образом «образумить» свою бабушку! Но «бараний» вес его был, очевидно, столь мал, что вместе с рукой его бабушка «мотыляла»: от лба вниз, затем от плеча правого к плечу левому! И так несколько раз, покуда ручонки Бори сами не разжались и не свалился. Заливаясь самыми горькими слезами, он рухнул подле молящейся бабушки на любимый его диван и разрыдался, уткнувшись в подушку. Долго не мог уняться, покуда спустя час еле-еле не успокоила его мама.

Знакомство с неимоверною «силою Бога», в молящейся руке, оказалась столь удручающим и, вместе с тем, поразительным щелчком, что событие отразилось на всей дальнейшей Бориной судьбе! С тех пор Боря словно осознал: Бог есть! 

И буквально через несколько дней произошло нечто невероятное. Малые дети запоминают яркие моменты лучше, чем взрослые! Хоть и был бабушкин рассказ для его детского ума лишь рассказом, но она так описала это происшествие, что маленький Боря будто сам побывал на её месте!

Было дело так. Детей отправили в садик, взрослые ушли на работу, а бабушка закрыла за всеми входную дверь на замок, осталась одна дома. Причём ключ был в замковой скважине – оставляла, чтобы не забрались в квартиру воры.

Прошло минут 20, она даже не услышала, как звякнул в прихожей выпавший ключ, потому что плохо слышала, и вдруг увидела непрошенных гостей – двух воров, открывших отмычкой дверь и уже зашедших в коридор. Бабушка не растерялась: «Ой, я наверное не закрыла двери… Идёмте, идёмте…» – и выпроводила верзил восвояси!

Представьте картину: бабушка на две головы росточком ниже их, но стушевались здоровяки перед старушкой, растворившись в дверном проёме! А она, как ни в чём не бывало, затворила за ними дверь, подняв с пола выпавший ключ. Если б данный эпизод разбирали на партсобрании, наверное там ёрничали бы на фоне плаката: «Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почёт!»

- А если б тюкнули чем-нибудь по голове? – негодовала эмоционально тётя Галя на семейном совете, давая задание Михею срочно сменить замки!

Но ведь не тюкнули же!!! Что-то же остановило воров! Конечно же, беспардонные атеисты в оправдание «домушников» могли придумать: о стечении обстоятельств, неожиданном повороте и даже о том, что «честолюбивые» не «мокрушничают», и так далее. Иные приняли бы проникновение непрошенных гостей в квартиру – из-за чистого любопытства, – чем не мотив для жуликов?

Но нет же нет, и ещё раз нет! Бабушку оберегал Ангел-хранитель! Случайностей не бывает, а произошедшее – преднамеренное действо с целью ограбления!

Этого тогда не мог познать Боря, он был лишь свидетелем взрослых разговоров.

* * *
Борис Борисович понимал, что вышеописанное событие не могло стать причиной познания Бога! Это было отчаянное прозрение в том, что Он есть! Только и всего!

Продолжая копаться в воспоминаниях о самом малом детстве, вывел положение, что память фрагментарна и избирательна. Если день ото дня всё проходит гладко и однообразно, ничего не запоминается. Но яркие всплески вызывают в голове, пускай ещё с неокрепшими мозгами, какие-то особые восприятия: то ли восторга, то ли других эмоций, даже если эти восторги и эмоции исходят вовсе не от него самого, а от родителя или близкого человека. Дитя реагирует и на них!

Докопался он и до таких воспоминаний, о которых не пишут в пристойной форме в современной литературе, прозрачной для цензуры. Однако, всё услышанное или увиденное с самого раннего детства, что вызвало в нём самом соответствующий отклик, осталось в его памяти навсегда.

Он помнил, как научился выговаривать букву «р», огромную коробку с игрушками у стены, куда каждодневно собирали разбросанные игрушки в основном родители, живого петуха под кухонным столом, привязанного к ножке стола верёвкой, пока тот не угодил в суп. Помнил наводнение 1958 года, когда ближе к лету река Томь вышла из берегов и затопила округу на «болотной», хорошо просматриваемую с пятого этажа. Тогда люди плавали на лодках – спасали имущество и животных. В один день поплыл целый дом, а может то был сарай или только крыша дома, – малышу-зрителю казалось всё огромным! Было Борису от силы 1,5 годика!

Но самое раннее, что удалось выудить из памяти, были первые шаги, которые по восторженным возгласам мамы с тётей засели напрочь, а по словам родителей он пошёл поздно – в 11,5 месяцев, то есть через полгода после приезда в Сталинск.

А вот яркое событие, когда Ангел-хранитель оберёг Борю с Тоней, сложно было воспроизвести в памяти, поскольку вызвало шок у родителей, а не у малышей.

Событие Второе.

Это было жарким летом, скорее всего в июле – на день рождения отца, поскольку при резко континентальном сибирском климате знойные дни выпадают на вторую половину июля. Правда, бытовала шутка, что в Сибири полгода – зима, по три месяца приходится на весну и осень, а остальное – на лето. Детям – по 3,5 года.

Яркое солнце светило в настежь раскрытое окно, оттуда проникало в комнату хоть какое-то дуновение. Это было единственное окно, выходившее на южную сторону – прямо на Кирова. Остальные три окна выходили через двор на «болотную», – тогда там были постройки частных домов, позже все снесённые.

Наевшись и напившись взрослые удалились на теневую сторону, где прохладнее, а детям – раздолье! Быстро взобравшись на крепкий двухтумбовый чертёжный стол, стоявший прямо у открытого окна, дети, нисколько не боясь, выглянули на улицу. В голове Бори промелькнула идея понаблюдать, как будут приземляться на асфальт игрушки, летящие с пятого этажа. Идея так взволновала и захватила их обоих, они так увлеклись, что вслед за маленькими в окно полетели две большие куклы, разлетевшиеся в разные стороны. Как они сами только не выпали из окна?

Благо, какая-то прохожая увидела да поднялась на пятый этаж с выброшенной куклой, и сообщила родителям, о чём те изумлённые не подозревали! Боря из этого приключения запомнил, что лежал на пузе на столе, крепко держась за раму окна и с захватывающим интересом следил за падением огромных кукол.

* * *
Расхлёбывать в таких ситуациях приходилось чаще всего Михею. Получал от тёти Гали «пилюли» за проделки и шалости детей почему-то именно он. Оказывается, он не догадался закрыть окно, когда все взрослые удалились в другую комнату!

В другой раз, когда Боря с Тоней носились по длинному коридору в «догонялки» и на развороте Боря поскользнулся и упал прямо на торчащий гвоздь, кровь тут же хлынула из разодранной раны чуть ниже коленки. Хорошо, был выходной, на этот случай у Михея оказался под ругой волшебный клей БФ-2. Рану ему обработали и заклеили клеем – затянулась и зажила как на собаке, обошлось без врачей. Лишь след еле заметный на всю жизнь остался.

Все эти случаи проходили как бы незаметно. Несомненно, они чему-то учили и даже предупреждали Бориса об подстерегающих на каждом шагу опасностях. Он вспоминал и окончательно удостоверился в том, что лез часто куда не следует сам. Любознательность зашкаливала и когда сунул палец в розетку с током – был такой настоящий шок, что ни в сказке сказать, ни пером описать!

Михею пришлось все розетки затыкать специальными заглушками. Уже будучи постарше, лет шести, Борис решил проверить, отчего ходит бабушкин будильник, и, раскрутив аккуратно винтики, несколько оторопел, когда изнутри выскочила растрёпанная пружина и расползлась по полу. Кто ремонтировал будильник, не сложно догадаться.

Может роль Ангела-хранителя Бориса-ребёнка исполнял Михей?

Событие Третье.

В бабушкином диване, на котором постоянно ночевал Боря, завелись клопы. Он искусанный однажды проснулся среди ночи и обнаружил нарушителей сна. Был ли то «Божий промысел», не известно, но сколько переполоху – не передать!

Было Борису в ту пору где-то пять или шесть лет, точно он не помнил. Пришлось сменить привычное место ночлега на пару недель, – вдали от бабушки.

Поначалу видел все процессы профилактики и разборки дивана. Михей выжигал керосиновой горелкой стыки и подозрительные места, клопы трещали от пламени и издавали отвратительный запах. После обрабатывал скипидаром и какими-то составами, что перебивало запах клопов, но давало свой не менее невыносимый отвратительный и едкий. Увидел Боря и скрученные пружины дивана, на которых спал до этого, – из туго сцепленных меж собой пружин состояла цельная сетка.

Михей решил перепроверить всю мебель, чтобы избавиться от этой напасти. И Борю забрали родители в недавно полученную квартиру по улице Транспортной. Ходили в старшую группу того же садика, но преодолевая дальнее расстояние.

Зачем же Борис Борисович шерстил так упорно свою память, выворачивая вроде как наизнанку её содержимое? Во-первых, понимал, что абсолютно всё пришло к нему из детства. Разбирая вопросы «любви», необходимо, прежде всего, узнать о любви своих близких родственников, окружающих с малолетства. Без этого, по его мнению и внутреннему убеждению, невозможно двигаться далее в изысканиях.

Во-вторых, он ничего не знал о Боге, потому что внутри семьи Буровых не принято было говорить на религиозную тематику, а в школе и университете прививали атеистически направленные постулаты, смешивая, размазывая и даже подменяя философские взгляды предшественников социалистического общества с более вымышленной идеологией идеалистичного грядущего, – непостижимого здравым умом строя, где все равны и обеспечены по потребностям.

Бог не только открыл Себя Борису в слишком раннем возрасте, но и подсказывал всячески, из чего состоит мир! Он объяснил Боре в ощущениях, что есть боль и кровь, страдание от бессилия остановить бабушкину молитву и переживание за близких, дал почувствовать «силу Бога» и сравнить с «силой» электрического тока в розетке, показал, как падают игрушки с пятого этажа, залечиваются раны, как разливаются реки и какими бессильными становятся люди перед стихией, показал петуха – праотца курицы и яйца. Он дал шанс раскрутить будильник, чтобы понять, как тикает время. Предъявил наконец сосущих кровопийц-клопов, вытравить которых не так просто. Заодно Борис видел, из чего и как устроены диванные внутренности, на котором он смотрел сны. Но всё равно Борис Борисович знал и чувствовал, что этого недостаточно для того, чтобы иметь прямую связь с Творцом человечьих душ!

И он всё-таки вспомнил ещё одно замечательное событие, которое как раз, может быть, стало тем самым Знамением, открывшим ему прямой путь к Творцу!

Событие Четвёртое, заключительное.

Видимо, произошло оно в ту самую пору, когда Борю временно забрали родители от бабушки. В любом случае, это было в старшей группе садика.

Когда садились кушать, среди деток была одна девочка-непоседа, которая сама не ела, больше мешала другим, громко болтала, а на замечания воспитательницы никак не реагировала. Не ведомо, какая муха укусила Борю, да только он встал со стульчика, подошёл к этой девочке и врезал ложкой прямо ей в лоб!

Девочка от неожиданности замерла и замолкла. А Боря сел на своё место и стал кушать вместе с другими детками. И всё бы ничего, воспитательница успокоилась, да только когда все доели произошло обратное: та девочка как-то незаметно подобралась к нему сзади и влепила своей ложкой – попала ровно по темечку! К невыносимой боли добавились слёзы, которые Боря не смог сдержать. Увидела и тут же подскочила воспитательница, схватила за шкирку девку и оттащила в угол!

Она затем вернулась и долго возилась в Борей, прикладывала холод и смоченное водой полотенце. Позвала врача, проверили, не было ли сотрясения мозга. Мало-помалу боль в голове стихла. Все расслабились и даже повеселели. Но с того дня Борю с той девочкой разводили по разным сторонам, и взрослые следили, чтобы они всегда находились порознь. 

А вскоре Борю с Тоней перевели в подготовительную группу. Чтобы учились со сверстниками помладше, продлили счастливое «золотое» детство в садике. По настоянию мамы их отдали в школу не с семи, а с восьми лет.

Росли дети Буровых в благополучное время и воспитывались в благополучной семье, – как бы сейчас сказали, в среде среднестатистической интеллигенции. К школе были готовы заранее, поэтому первые четыре класса окончили одинаково – круглыми отличниками. Бабушка уделяла своё внимание, терпение и заботу Боре, на полном её попечении он, собственно, вырос. Тётя Галя и бабушка вкладывали в него всю свою душу, передавая только самое ценное, чем могли обе, каждый по-своему, поделиться. «Золотое» детство – беззаботное детство!

* * *
Сравнивая своё детство с описанной выше «достоевщиной», Борису Борисовичу оставалось подчеркнуть, что любовь к ближнему начинается не с Любви к себе, как это утверждают премногие достопочтенные литераторы. Есть исключения в сообществе людей, а по мерзким «фактикам» Ивана Карамазова, описываемым в Главе IV романа, не следовало бы слишком обобщать на все человечьи души!

Вот кто такие «карамазовцы»? Это те, кто готов уничтожить близкого своего, будь то мать или отец родной? И всё ради собственной выгоды? Исключение – Алёша!

Да, вкусив яблоко, человече познал добро и зло, и прежде всего напротив любого, даже слишком лютого зла следовало бы указать на иную сторону: добра! А ежели мерзок человек со всех сторон, так это уж вовсе не человечий облик! Это и есть лютый зверь с повадками звериными! Над обликом работать, думать надобно!

Даже сказочный Маугли, выросший в среде волков, обрёл человечий облик!

У нас в жизни как бывает? Сам наделал ошибок, безответственно или намерено по каким-то скрытым подпольным мотивам, а вину не признает ни за что! Кто-то другой найдётся, кто признает вину того, кто не признает её своей! Всегда среди недалёких обывателей найдётся тот, на кого можно списать вину! Поговорку даже сочинили: «Незаменимых людей нет!» – значит, нет незаменимых и на списание вины! Стало быть, точно так и со страданиями?! Хочется что ли кому-то страдать за кого-то?! Так вот ежели хочется, ведь же и страдают! И пусть страдают! Разве может кто-то запретить страдальщику страдать?

Но Бог-то тут причём, скажите на милость?

Он что ли заставляет страдать человече?

И причём тут социум? Неужто кто-то намеревается собственную ошибку обобщить и переложить на плечи Бога или социума? Это же чёрт знает что!

Прежде чем любить кого-то, сперва потребно научиться с ближними ладить!