Мечты Крылова

Наступивший Новый год свалил всех его правильно встретивших ловкой подсечкой, ухмыльнулся и принялся удаляться. Пока лишь застенчиво постукивая маленькими ножками гейши, обутыми в гэта. Он извилисто прочерчивал путь, натянув нарисованную маску зеленой змеи, приближаясь к следующему. И тот, конечно наступит в свой черед. Припечатают!.. Ох, и припечатают змею кованные копыта огненногривистой лошади. Если ее, загнанную, к тому времени никто не пристрелит. Не правда-ли? Но возможно, змея, придавленная за хвост, все же выползет из зелени замшевой кожи, и заискивающе арендует у лошади ненужный уже череп, где и примется обрастать новой. А также, обретя сумрак алькова, хладнокровно сплетаться в извивах и клубках змеиной любви, выводить змеиное потомство, и ещё, - бог знает! – какими змеиными делами продолжит заниматься…
Прошло несколько дней. Утром по дорогам ползли неспешные автомобили, а людей на тротуарах не было видно вовсе. Впрочем, как всегда, - за редким исключением. Какой-то парень, на той стороне улицы, тянул за руку маленькую фигурку, видимо, девушку. Хотя кто их разберет? Оба в темной одежде: короткие куртки, брюки и спортивные шапочки. Оба качаются стронутыми с точки расшатанными маятниками. Видимо, эту самую утерянную точку они решили всё-таки отыскать и добраться до неё, во чтобы –то не стало. Но скорее, каждый видел только свою. Тот, что повыше, ухватил, потянул мелкую фигуру за руку, и, та, - пытаясь вырваться, - вначале лягалась, а затем уперлась ногой в живот тянувшего, выкручиваясь винтом в противоположную сторону. Вырваться удалось. Маленькая фигурка ухнула в грязный городской снег. Большая, – хоть и покачнувшись грот-мачтой попавшего на гребень волны брига, вновь обрела твердь палубы и уже медленнее зашаталась на месте. Праздник, несомненно, удался.
Телефон напомнил о себе. Говорить ни с кем не хотелось. Борису приснился странный сон, и всё думы его, тягучие, не вполне ясные, витали вокруг ночных видений, будто мотыльки возле лампы, светившей в ночи непонятно уже для кого. Телефон умолк. Борису в сонном пространстве привиделся приятель, прозванный за два приставших намертво слова - «Это самое». В сон явился он незвано – Борис давно не вспоминал о нём, - постаревший, опухший, с бегающими будто мышата, глазами. Борис и «Это самое» стояли на весенней улице ранним утром. «Это самое» сказал, что собирается на гусиную охоту, и Борис, вдруг как маленький мальчик запросился с ним. И не потому что ему была нужна эта охота, а оттого, что они когда-то дружили, и хотелось возродить это… это самое… безвозвратно утраченное. Посидеть, поговорить, повспоминать... Нет, наверное, эту мысль он додумал уже пробудившись, - имея склонность к разбору мельчайших деталей, как уже имевших место быть, так и предполагаемых в небытии будущего. Да, и ещё раз, - да! - он просто пытался напроситься. Ему отказали. Вот и всё. «Это самое» привёл веские доводы. Но они не запомнились: нет - так нет. Но внезапно закручинившая Бориса обида, смешанная с печалью, заставила его отвернуть от приятеля дрогнувшее лицо, и, задрав голову, взглянуть на какое-то странное небо: нежно-голубое, будто разбавленное толикой теплого сгущенного молока. Неравномерно. Где-то слабее, а где-то гуще, - с уже появившейся морщинистой, розовеющей пенкой. Небесный окоём безмолвно переплывали огромные лебеди. Угольно - черные птицы с парусами снежно - белых крыльев. И тут он увидел, как перекресток дорог, - по направлению к северу, на выезд из города, - переходит пантера. Вот пантеру, в отличие от лебедей в голубеющей пустоте, было с чем сравнить: в холке она возвышалась примерно по четвертый этаж пятиэтажного, вытянутого вдоль дороги, дома. Зверюга повернула морду и не останавливаясь равнодушно взглянула на Бориса темными, полупрозрачными, - за ними что-то угадывалось - очами, и продолжила своё неспешное, неслышимое, мягколапое шествие. И была пантера черна как богиня ночи. И мускулы перекатывались под антрацитово-лоснящейся шкурой. И муаровый узор пятен отсвечивал островами нездешнего мира. И загнутый кончик хвоста шевелился, будто играя в кошки-мышки. И всё происходило как наяву. И, совсем уж странными показались Борису две короткоствольные пушки времен Великой Отечественной, ползущие, как и положено пушкам, стволами назад, но самостоятельно, - будто тянули эту парочку за вздернутые лафеты невидимые тягачи. Вслед за орудиями прошагали гигантские солдаты с окаменевшими лицами, в касках и поношенной камуфляжной форме. Безмолвные, как памятники самим себе, неизвестным. Потом снилось что-то ещё. Уже неважное. В памяти не застрявшее. А «Это самое» - исчез. И вспомнился он лишь нахлынувшим из окна утром, - странной прелюдией к остальному действу.
Телефон зазвонил вновь. Краем глаза заметил: «…Виктор Михайлович… второй раз…  Наверное, следует взять…»
- Да, - произнес Борис голосом наиболее радушным. Выслушал. Конец связи. Бросил телефон на диван. Малевичев черный прямоугольник упал рядом с книгой, раскрытой и уложенной вверх обложкой. Умберто Эко, «Пражское кладбище». Поднялся. Подошел к окну, оперся о подоконник руками, лоб вдавил в холодное, сделавшееся мутным стекло. Показалось, что по глади его поползли капли от всей собравшейся в комнате влаги…

Подполковник Крылов проглотил коньяк «Коктебель», пошевелил прокуренными усами. В его глазах зарделись огоньки. Он затаённо произнес:
- Слушайте… есть у меня мечта одна…
- Какая, Палыч? – спросил Борис.
Огни вспыхнули, озаряя провалы зрачков. Худощавый Крылов сжал костлявые кулаки, навалился грудью на стол. Приблизил насколько позволяла прямоугольная столешница лицо к гостю, сидевшему, как говорили в старину, одесную. Прищурился в невидимое. Левое веко затенило биение пламени, и оттого правый приметчивый глаз засверкал ещё ярче от плеснувшей из берегов энергии:
- Выбить зубы Чубайсу прикладом, сбросить бомбу на Вашингтон и получить полковника!
- Палыч! Палыч! Погоди… - засмеялся Борис. – Какую бомбу ты бросать собрался?! – остальное его не особенно взволновало. Даже при самом удачном стечении обстоятельств для Крылова, и крайне неудачном для Чубайса, - тот, обеззубевший в какое-то мгновенье ещё мог потом, - собравши разлетевшиеся мысли, - посетить стоматолога и, затем, прочие официальные структуры на предмет подачи жалобы на несоблюдение положений кодекса русского офицера от 1804 года. Но вот город на берегах Потомака в дистрикте Колумбия, не отмеченный звездой в цветущем поле национального флага - в колумбарий?! - это - да-а-а!.. Вместе с Капитолием, Белым домом, обелиском меж ними, и почему-то обязательно цветущими сакурами… А люди… Люди, населяющие чужую столицу, в мысль Бориса не воплотились. Он, циник, мизантроп, эгоцентрист успешно скрывавший эти лучшие свои качества от посторонних, внезапно ощутил с нахлынувшей жутью, чем подобное желание Крылова может обернуться лично для него. В его единственной и, такой, ни за что неповторяемой жизни.
- Ту самую… - хищно зашевелились крыловские усы.
- А если они на нас? А?!.. У тебя же внучка родилась?
- Да и хрен с ней! – Крылов вскочил на боевого коня. Над диваном, на красном ковре, - том ещё, купленном в годы советского задора на подобный текстиль, хрусталь, утиль: шкафы-горки и никем не читаемые в них книги, - пылилась казацкая шашка и два кинжала. Крылов привез их то ли из Грозного, то ли из Дербента, побывав там во времена второй заварухи. Он выхватил шашку и вскинув взгляд к острию, лихо вертанул вокруг себя восьмеркой. Рот оскалился пожелтевшими зубами. Усы встопорщились. Метнулся испуганный свет и звякнула люстра, осыпая белым крошевом ковер на полу.
- А, а!.. Чтоб тебя!! – взвыл Крылов с перекошенным лицом. Он грохнул плафон и лампочку. Уцелевшая парочка из этого трио, - скрепленная витыми металлическими трубками и проводами, - испуганно покачивалась.
На пороге комнаты возникла жена.
- Коля! Что случилось?! Что ты творишь?!
- Ма-а-алчать! – гаркнул Крылов. Но ещё раз взглянув на потолок и осознав потери, смягчился и произнес: - Виноват. Исправлю. Всё равно менять пора. Сколько лет висела. Со дня заселения.
Жена исчезла. Унеся скорбное лицо. Тихая, привыкшая ко всему русская женщина.
- Вот так их! – Крылов поцеловал шашку и принялся втискивать в запыленные ножны.
Ошалевший от промелькнувшего Виктор Михайлович, отряхивая что-то прилетевшее на левый рукав, пробормотал:
- Ага… Их он... – взглянул на Бориса и как-то неопределенно мотнул головой. -  Себе квартиру чуть не развалил… - и пригладил светлые волосы, поерошив их пальцами, будто успокаивая самого себя.
- Да ладно Витя! Нормально всё! – подчеркнуто радостно воскликнул Борис и подмигнул. Пока Крылов попадал острием шашки в ножны, чуть слышно, с хохотком добавил: - А то он ещё нам головы посшибает.
- Я такой! Я – могу! – услышал и развеселился Крылов. – Я – человек отважный. Я ведро в одно рыло… И с любым… поговорить на языке родных берёз! От голоса моего вертолеты с неба падали!
Ещё до того, как Крылову присвоили звание подполковника, окружающие очень долго называли его «майор Вихрь». Между собой, конечно. А в лицо, с уважением к благообразным сединам, с душевной протяжечкой: - Па-а-алыч…
Они застольничали уже давно и успели о многом поговорить. Крылов был родом из каких-то сибирских казаков. Застрявших в болотах Прииртышья, наверное, после схватки Ермака с Кучумом. Лицо у него, конечно… даже не казацкое, а именно – белоказачье. Хоть сейчас в форму наряжай войскового старшины Лейб-гвардии сводно-казачьего полка: «Ваш… бродь! Ать, два! Прощание славянки! Запе –вай!»
Впрочем, Крылову вбилась в голову эта идея, и казачья форма, и настоящая нагайка к шашке и кинжалам у него имелись. Купленные за сто тысяч рублей. О казаках с Крыловым нужно было заводить разговор очень аккуратно, и желательно воскуривая фимиам.
Так уж случилось, что Борис знал Крылова давно. Но близко они не общались. Затем жизнь свела и того и другого в одном кабинете. Вернее, привела Бориса в тот кабинет, где уже около года заседал Крылов. Их столы уткнулись друг в друга и застыли в бюрократической летаргии.
Крылов - что называется «рубаха-парень». И несмотря на десятилетнее различие в возрасте, они сошлись мгновенно. Им было о чем поговорить, и было что вспомнить. У Бориса за годы жизни сложилось весьма своеобразное мнение о человеческом племени, но вместе с тем, ему нравилось наблюдать за любыми особями, что попадались на глаза. Однажды из-за этого он чуть не потерпел крушение. В ту весну он разместился на бревне у лесного костра и к тому времени уже отрёкся от змееголовой гидры. Но двое его приятелей с удовольствием вкушали. И один из них, чрезмерно зеленым змием укушенный, принялся докучливо плести что-то такое, - мол, вот не пьёшь ты, Боря, а с нами ездишь, сидишь, молчишь, а мы тут, мол, говорим всякое, а ты с улыбочкой своей, этой… Вроде, получается, ты нас не уважаешь?..
- Ну, почему сразу – не уважаешь? Уважаю.
- Почему тогда не пьёшь?
- Надоело.
- А зачем ты с нами тогда ездишь?
- Я вас изучаю.
- Как это?! Изучаю?! – лицо собеседника преобразилось в пьяном удивлении. Рот приоткрыто застыл. – Кого? – брови натужно поползли к переносице.
- Тебя в том числе.
- Да я… - вспыхнул собеседник и покрасневшее лицо его пошло белыми пятнами. – Тебе, что?!.. Обезьяна, что ли?!! – глаза его куда-то закатились. Казалось, он в удивлении осмотрел только что свою внутреннюю сущность в поисках косматого, приматообразного доппельгангера.
Собеседник выдохнул резко будто выпустил пар, зашевелился, пытаясь подняться и возжелал дуэли на кулаках. Его успокаивали, пояснили, что для него – без вариантов. Он еле стоял на ногах.
- Тогда я тебя застрелю. – сказал он решительно, глухо и мрачно. А вот это уже было серьёзно, и, что самое паскудное, крайне несложно. Ружья, заряженные крупной дробью на гуся, висели рядышком, на деревьях. Это была одна из самых длинных ночей в Борисовой жизни. Он даже не мог предположить, что совершенно ничего не значащие слова вызовут такое нервное потрясение у человека, которого знал достаточно давно. Поэтому больше ничего подобного никому не открывал. Предпочитая сдержанно улыбаться, или загадочно поводить бровями. Хотя иногда очень хотелось. Очень. Просто подмывало сказать дураку, что он – дурак, а ещё что такие как он, да ещё гуси, - созданы для того чтобы их дразнить.
Крылов, при ближайшем рассмотрении, оказался птицей забавного полёта.
Он не входил, он врывался в кабинет и принимался с порога орать о каких-то бюрократах, не понимающих высоты той задачи что поставлена лично перед ним, и ради которой он готов взмыть в небеса:
- Как ты тут сидишь?! Ну, ты усидчивый! Не могу я! Хоть убей, не могу! У меня и фамилия такая. Меня будто крылья по свету носят! Нет, ты послушай!.. Я им – одно, а они мне – другое! Я им – как так?! А вот так! И бумажками трясут…Ну, не падлы?!
- Да не рви ты сердце… – пытался поначалу успокаивать его Борис. Но Крылов, наблюдая хоть и в единственном числе, но благодарного зрителя, ещё выше взмывал в небеса. И принимался орать громче. Он, казалось, сейчас забьётся в истерике. Ринется вниз ясным соколом и вобьёт свою грудь во твердь родной земли. Вся работа, заключавшаяся в бесконечной бумажной волоките, конечно, Борисом откладывалась. И он уже согласно кивал, широко открывая глаза в притворном удивлении.
Да собственно, работой это было трудно назвать. Пустопорожнее протирание штанов. Бориса это устраивало. Он сидел за древним кубическим монитором и в виде неожиданно зазвучавшего в ушах этюда пытался написать рассказ. Пришла ему в голову такая мысль. Раз делать было больше нечего. Слова понемногу приклеивались друг к другу, но перечитывая, Борис чувствовал всю натужность и какую-то необъяснимую, неясную неестественность написанного. Но в чем это все заключалось, пока определить не мог. И это его не то что злило, а возбуждало желание победить во чтобы-то не стало. Оказалось, писать, достаточно непросто. Если, конечно, подражать лучшим образцам. В мысли назойливо вворачивалась навязшая в зубах фраза из старого кинофильма: «Всё уже… до нас». И вместо пропуска требовалось лишь вставить что-то наиболее уместное в текущий момент. И, как раз вот тут, слово «написано» с легкостью заменяло слово «украдено». Да. Наверное, так и есть. Хотя… Что-то всё равно не давало покоя и заставляло пальцы пробегать по еле слышно клацающим, кое где залипавшим кнопкам клавиатуры. Вспомнился дурацкий стишок: «На скамейке я и Клава после трудового дня. Я сижу от Клавы справа, Клава – слева от меня». Да, клава возлегала на столе слева, ближе к стене, сокрытая монитором. Борис продолжал тискать её в кабинетной тишине с нарождающимся наслаждением, пробегая взглядом по тексту. В отличие от той, на скамейке, с помощью этой теперь предполагалось только одевать. Облечь обнаженность девственного листа в черные символы букв. И, тут врывался Крылов.
- Палыч, Палыч! Давай чаю попьем. – одна из найденных им, культурных форм заткнуть чужой рот. – Присядь.
Крылов садился, и словно в каком-то забытье помаргивал глазами, уставившись в одну точку на полу. Борис вставал, включал чайник. Тот закипал, кипяток разливался по кружкам, и в него бросался пакетик. Крылов топил, придавливая ложкой, сразу два. И не дожидаясь заваривания, принимался ожесточенно хлебать.
- Да погоди ты. Вот - пряники бери, - Борис доставал пакет с мягкими, покрытыми глазурью имбирными лепешками. На срочной службе, - он это иногда вспоминал не без удовольствия, - не такие конечно, но подобные, сверху любовно уснащали сливочным маслом и покрывали оранжевой шапкой абрикосового джема. Кажется, из братской венгерской республики, - компания «Глобус». Но теперь, конечно, это было бы чрезмерно.
- Не. – отрезал Крылов, по-пролетарски шмыгнув аристократическим носом. – Я чай люблю голый.
- Да-а… - удивился подобному виду чая Борис, покривился ухмылкой в сторону и уже не в силах сдержаться, проговорил:
- А я голых – только баб люблю. Но чтобы красивые... – голос его закатился в мечтательную пропасть прошлого. По правде сказать, на ее дне была свалка из женских образцов абсолютно любого типа.
- Не до баб уже! – пресек подобные разговорчики Крылов. – Некогда по ним бегать. Не знаю, как ты, а я - отбабился.
Борис решил не заострять темы не интересующей Крылова, -  отбабился, так отбабился, - поэтому надевая личину добропорядочного семьянина произнёс: - Да я тоже, собственно говоря, люблю свою единственную и ненаглядную…
- А! – махнул рукой Крылов. – Ну, их на хрен!
Так. С этим понятно. Рекогносцировка продолжалась.
По крайней мере, Крылов утихомирился, и горячая, окрашенная в темное, чайной пылью в пакетиках вода, казалось его размягчала. Он, кажется, будто даже оттаял.
- Чего ты там всё шлёпаешь и шлепаешь? – кивнул он на клавиатуру, во внимательности ему было не отказать.
Борис решил не врать.
- Да тут дед один позвонил. Голосок такой тонкий-тонкий, жалобный. И что-то он мне такое напомнил, - долго рассказывать. Я вдруг представил себе, как прожил жизнь этот человек. Увидел каким-то образом и начало её и завершение, и решил об этом написать. А вот в середине, представляешь? - запнулся. Вот и выходит, что серёдка - самая сложная. Придумывай, что у него там на месте тире происходило.
Крылов вопреки всему не удивился. Посмотрел на Бориса задумчиво, отвел взгляд в сторону, явив свой медальный профиль. Прищурился.
- Знаешь, хочу тебе тайну одну открыть… - он стал медленно поворачивать лицо, но не довернул. Остановился на полпути, и правый глаз его вспыхнул как зрак вещего ворона в мультике про колдуна-оборотня. Вспыхнул, и засверкал всеми переливами радужки, и Крылов, словно факир, выдул из себя обжигавшее изнутри пламя:
- Я стихи пишу.
Да, становилось всё забавнее и забавнее. Как там Алиса говорила? Провалившись в кроличью нору?
А, вот себе, Борис позволил удивиться, Он сразу понял, что Крылову это будет приятно.
- Да ну?! – лицо его озарила сотни раз виденная в зеркале, непередаваемо искренняя улыбка с голубыми глазами нараспашку и детскими ямочками на щеках. Именно это всё и нравилось девушкам во времена его молодости. Кое-кто даже говорил, что он вылитый актёр… как его?.. забыл фамилию. Но не наш. Или, наш? Из погорелого, для краткости, театра.
Крылов молча кивнул, произведя головой движение похожее на нырятельное.
- Хочешь прочитаю?
Отрицательный ответ Борисом даже не рассматривался. Ему действительно стало интересно, о чем он там пишет? Это же надо?! Писатели собрались, твою дивизию!..
В руках поэта внезапно появилась потертая тетрадка, и, надев очки, Крылов принялся её перелистывать, отыскивая стихотворение, предназначенное к закланию на суде единственного слушателя. Нашел. Прочёл заглавие:
- «Бабье лето». Вот, как специально для тебя написано… Вернее, в тему, к разговору… - Крылов откашлялся, и с выражением приступил:

Вот опять особой метой
Солнце светит свысока,
Ныне ж осень – бабье лето,
Даже в красках облака.

От заката до рассвета
Звёзды падают с небес,
Ныне ж осень – бабье лето –
Пора желаний и чудес!

Последняя строчка карябнула слух Бориса коготком птичьей, лёгонькой лапки. Он поморщился в душе, но с увлечением вслушивался…

Пора грёз и вдохновений
Самых праздных наяву,
И ложится зной осенний
На опаленную листву.

Снова, - шкряб…

На деревьях и полянах
Много сказочного цвета.
И я хожу всё время пьяный
Бабьи летом, бабьим летом!

Вспомнилась песня Высоцкого, на стихи Игоря Кохановского…

По утрам – густы туманы,
Да так, что эхо – без ответа.
И я хожу всё время пьяный
Бабьим летом, бабьим летом!

А в тумане затеряюсь,
Мне подскажет путь домой
Всем друзьям моим на зависть,
Мой таинственный запой…

Всё! Вот на этом – всё! - Борис наклонил голову рассматривая горячий чай. Это уже… ни в какую кружку! Но, Крылов продолжал и продолжал, как пулемет в руках Анки… Вспомнились слова кого-то из знаменитых, о разделении поэтов на две категории, - тех, что сожгли свои стихи после восемнадцати лет, и на других, что продолжают писать и далее… Но даже в последнюю категорию Крылов не помещался. До Бориса издалека долетело:
- Ну, как?
Тот очнулся, будто вышел на солнечную полянку из Крыловского пьяного тумана.
- Слу-у-ушай… - придал голосу доверительную интонацию. – Ты знаешь - интересно. Самое главное, как-то… свежо. - мгновенно всплыло лицо Остапа Бендера в исполнении Миронова при просмотре совместно с Кисой бессмертной пьесы Гоголя. Мучительно захотелось щелкнуть пальцами, оттопырить указательный, и произнести: «Конгениально!» Но не стал, не стал… Из этого всё же родилось: – Кон…конечно, кое-что можно поправить… - попытался изобразить критика, но увидел покривившееся лицо Крылова, понял, что тут всё ещё сложнее, чем даже с казачеством. Критика не приветствовалась. Поэтому Борис зашёл с другого фланга.
- Знаешь, я тоже писал. На срочной. В вагонострадательный период.
- Это как?
- Ну как тебе сказать? Примерно так: когда страдая, разгружал стоящий вагон.
Крылов вдруг припомнил что тоже разгружал вагоны и оттолкнувшись от их былой опустошенности, перешел уже в состав военно-топографического отряда, участвуя в прокладке Байкало-Амурской магистрали:
- Помню, приволокся после съемки, чего-то перекусил, устал как собака - проглотил одним словом, - да в палатке спать улегся. И уснул так хорошо. И такое ощущение, что кто-то под голову подушку пуховую подложил. Тёплая такая. Я её даже кулаком так… - показал движение правой руки, - взбил. И снится мне сон, что кто-то вроде как храпит. Будто, подушка моя. Да так громко! Просыпаюсь, - ничего понять не могу, а палатка у головы – шевелится. Вышел, обхожу, луна светит, - а там, мать моя! - медведь молодой улёгся! Я как заору! Он как зарёвёт! И, в стороны мы… Как два зайца! Кино и немцы! Злой дух Ямбуя!
Борис захохотал. Крылов тоже. И даже настроение поднялось. И все же Борис решил вернуть Крылова на творческую стезю:
- Вот про это писать нужно. Басню: «Подушку раз под ухо подложив, уснул я после скудного обеда, и снилось мне про бурого медведа: что он, подлец, пыхтел, сопел, храпел, урчало его брюхо, затем бродил и оттоптал мне ухо, потом… - тут Борис задумался, но поток рифм иссяк; решил, что и этого довольно и отправил медведя, без объяснения морали басни, восвояси. -  Потом на грех такой скандал, - с испугу зайцем ускакал!» А, вообще, Палыч, кому, как ни тебе знать, - раз слово твой строительный материал, - что даже единственная буква меняет текстуру фундамента.
- Это какая?
- Да почти любая. Но только в нужном месте. Ну, вот к примеру, широко известное: «Добры бобры идут в боры».
- Ну, это, конечно… - как-то неопределенно согласился Крылов, но интереса ни к прозаическому, ни к поэтически-былому творчеству Бориса не проявил. И, какую букву, и где, нужно было изменить, понятное дело, не сообразил, касаясь лишь поверхности внешнего.
Потом они вместе вышли. Крылов предложил довезти «куда надо». Они не торопясь приблизились к ряду стоящих за забором машин, и серый «Сурф», как знакомый привратник, уважительно присвистнул, заговорщицки мигнул, завелся, - словно танк тарахтя дизелем, и казалось, сам, будто по волшебству, радушно распахнул дверцы. Цифровая часть автомобильного номера неприятно напомнила об Откровении Иоанна Богослова.
- Зачем ты номер такой присобачил?
- А! – махнул рукой Крылов хохоча. – Один гаишник знакомый по приколу всучил: надо, говорит? Давай, говорю!
- Ох, и бесовская у тебя колесница! – сказал в шутку Борис, усаживаясь на пассажирское сиденье. Крылову шутка понравилась:
- Не боись! Доставлю в лучшем виде!
- Роад ту хелл?
- Чего?
- Да это я так… Дурные мысли вслух.
Водил Крылов, конечно, отменно. Казалось, он родился с правами в руках, со всеми проставленными категориями. Ехали под нескончаемые рассуждения о прочих участниках дорожного движения. Особо Крылова заботили дамы неспешно пересекающие проезжую часть по пешеходному переходу:
- Ну чего ты, тварь, плетёшься?! Ну, чего?! Надела она шубу, норковую! Смотрите на неё!
- Палыч, она же по правилам…
- Быстрей пусть ходит! – хохотал Крылов. – Быстренько перебежала, - и шагай в развалочку по тротуару. Кто ей там против? А, тут, выплыла, пава! -любуйтесь на неё!

Крылов привык к тому, что с Борисом можно было поговорить о стихах, и он ему их частенько читал, а Борис одобрительно кивал головой.
Как оказалось, крыловская тайна стихосложения оказалось сродни той… как её?.. В общем, что была у Поли в шинели. «Ты только никому не говори…» - шептала с придыханием Поля, распахивая полы шинели, - и то, что было клятвенно обещано, сообщалось потом с бахвальством по секрету близким, и расползалось за все ограничительные пределы. Или, её, как-то по-другому звали?.. Впрочем, это уже действительно не важно.
Крылов свои стихи зачитывал во время застолий, в честь любых праздников. Подбирая ошеломительные и, соответственно, тематические, рифмы. Ему рукоплескали. И Борис думал: «Боже! Кто эти люди? Они что? Не читали Пушкина, Есенина? В конце концов, они что не слышали ни одной блатной песни, - раз книг не читали? – любая - эталон точности и образности…» Но всё это, впрочем, лишь укладывалось в ту его стройную концепцию, которая подкреплялась высказываниями великих, - в первую очередь, Антона Павловича, про большинство, - ну, и, собственными, получается, наблюдениями.
Как-то Крылов зашел непривычно задумчивый. Присел к столу боком. Нахохлился как хищная птица. Прищурился на корешки древних справочников в шкафу. Молчит.
- Ты чего, Палыч?
- А?! – будто вырвался из задумчивого плена.
- Чего молчишь, говорю? – повторил Борис.
- Соревнование у меня идёт. – проговорил он медленно. – С Владимиром Семёновичем. Стихи я пишу, про волков. Он одно написал, а я уже – штук двадцать! Почитать?..
Борис молча взглянул на него.
И Крылов отреагировал: - Вот, ты, наверное, думаешь, - дурак! А так оно и есть. У всех в голове два полушария, а у меня – три! Талантом я награжден. И вырезать нельзя. Вот и приходится стихи писать. Не напишу – не усну!
- Да как, так-то?.. – тут Борис действительно удивился.
- А вот так! Обследование у меня было. Три, говорят!
Насчёт трёх полушарий Борис спорить не стал, к стыду своему подумав: «А вдруг… чёрт его знает?», но вот насчет стихов попытался урезонить. Конечно, не в прямую. Опосредованно. На личном, так сказать, опыте:
- Я вот, тоже, тебя наслушался, отыскал старые свои стишки, да давай их перечитывать. Вот, белиберда! Чушь – чушью. Рифма самая простецкая: грусть – пусть, кровь – любовь, розы –морозы… Ни смысла, ни текста, ни подтекста. Иной раз, помню, придумается что-то замечательное, запишешь радостно. А потом и припоминается, что это чужой в твою мыслительную нору забился, высунулся, и пытается выдать себя за своего. На потеху досужим обывателям. Хотя какая у них потеха? Они в детстве букварь скурили. Но люди знающие - разберутся. Не хочется дураком быть. Казаться можно. Иногда, даже нужно. Но быть – нельзя. Поэтому с этим делом, всё сложнее и сложнее…
Но Крылов слушать его не хотел. А может, вообще не слышал, и затем совершенно «убил»:
- Ты знаешь… я стихов написал… больше всех в мире!
Борис отвернулся к окну и покачал головой. Да что он, в самом деле? Пусть пишет человек. Вреда в этом никакого нет.
Но натуру не обманешь. И тогда Борис, - из любви к инженерному искусству, - решил «перековать» Крылова на почве казачества.
- Знаешь, Палыч, я ведь про казаков не понаслышке знаю. Родители мои в Новочеркасске по сю пору живут. Будем поэтому танцевать от печки. Ты в станице Черкасской был?
- Не был. – пошевелил усами Крылов.
- Вот! А там знаешь, что самое интересное?
- Что?
- Храм там стоит. Воскресенский. Белый, белый, а полы – из железа. Цари в нём молились, да наследники престола. Аж железо до белизны протерли. А при входе в тот храм, ещё интереснее. Знаешь, что?
- Нет.
- Вот видишь, а рассказываешь ты мне про казаков.
- Ну и что там? – пошевелил Крылов недовольно усами.
- Там цепь черная, слева из стены. На ней Степана Разина держали. А знаешь, почему в храме?
- Нет.
- Одно каменное здание в станице было. Да ещё, говорят, думали, что колдун Разин, - лишь божьи стены разрушить не сумеет, да оковы святой водой сбрызнутые не разомкнет. А кто его посадил на ту цепь, знаешь?
Крылов промолчал. Видать, знал он…
- Свои же казачки. Схватили его в Кагальнике. Да решили выдать, чтоб самим спастись. Я и на том месте был. Возле Константиновки это. Там Дон плотиной перегородили, шлюзы. Интересно. Даже канал рыбопроходной сделали. А рыбы всё равно уже нет. Кончилась. Слёзы, а не рыба. Я, Палыч, ещё в третьем классе книгу прочел. Её тоже Степан написал. Только по фамилии Злобин. Читал ты?
Крылов неопределенно пошевелил усами. Молча шмыгнул носом. А Борис продолжал:
- Молились, значит, в том храме государи… И, знаешь какая думка к моему берегу стругом казачьим приплыла? Точно говорю, - колдуном Степан Тимофеевич был. Точно! Отлились, отлились царям Стенькины муки. И, казакам тем отлились. Проклял он их. Проклял. До седьмого колена. А Булавина кто продал? А, Пугачёва? Это у них во-внутрях такое… В «Тихом Доне» точно сказано… То туда они шныряли, то – сюда… То к белым, то к красным. То к Аксинье, то к Наталье. И, всех их под корень! А моё мнение такое: казаки после Пугачёва кончились. Казак, он вольным должен быть, - как птица, как ветер, как луч солнца! – Борис видел, как у Крылова открываются глаза и распрямляются плечи. – Так ведь прочими людьми с завистью и говорится - вольный казак!
- Точно ты говоришь!
- А, реестровый, Палыч, - это уже не казак. Нет. Знаешь, как ещё на Дону говорят? Переводняк. А русский народ на площадях кто нагайками лупцевал? Они к царю с иконами, а их – по хребту! Нет, Палыч. Это уже - конная жандармерия.
Взгляд Крылова снова потускнел.
- А знаешь ещё что?
Крылов молча взмахнул головой.
- Вот знаю я точно, что такую эпопею как «Тихий Дон» не мог написать двадцатилетний пацан по фамилии Шолохов. Ты себя в двадцать вспомни? Какие там эпопеи?! Другим голова забита! И, дело там даже не в исторической достоверности написанного, а в понимании людской натуры в целом, и женской, – в особенности. Что он мог тогда о всём этом знать? Ты, фотографию двадцатилетнего Шолохова видел?
- Нет. – покачал головой Крылов.
- Ребёнок. Какой там «Тихий Дон»? Какая Аксинья? Какая Наталья? Да, он, года не прошло, как женился только к тому времени. А с бабой прожить надо, чтоб её понять. Да не год. Да не с одной. На разных посмотреть. Хоть и говорят, что все они одинаковы, но это только дураки говорят. Все они разные. И в этом весь мёд. Липовый, гречишный, разнотравье. Ты вот поинтересуйся, найди его фотографию, да на него взгляни. И сам всё поймёшь. А, нет, - так я тебе покажу. Не он это. Вот хоть ты меня саблей своей проткни - не он.
- А кто тогда?
- Кто – не знаю. Но пойми - в двадцать лет такого не поднять. Никому. Говорят, Фёдор Крюков. Или, ещё кто. Не знаю. Величайшая литературная мистификация двадцатого века. Жизнь нужно прожить, чтоб такое написать. Жизнь, Палыч! А не двадцать годков от соски косолапо проковылять…
Борис замолчал. Молчал, и Крылов, насупившись. И, едва на его лице показалась тень от пробежавшей в его голове мысли; едва он что-то хотел сказать, как Борис, в разрез, на опережение, резанул убийственным вопросом:
- Ты то, за каких казаков? – за белых, или за красных?
Крылов резко поднялся, двинул грюкнувший стул, и вышел из кабинета.
- Вот так! – произнёс Борис. – А то ишь… моду взяли. В голове дым коромыслом, а всё туда-же: то в казаки, то в геополитики. А к любому сражению нужно быть готовым. Как в теоретической области, так и в материальной части.
На следующий день Крылов как ни в чём не бывало, самым заполошным образом влетел в кабинет. Рухнул на стул, раскинув руки по столу, постучал пальцами, будто сбацал на клавишах собачий вальс, но тут-же выхватил из нагрудного кармана расческу, причесался, провёл по усам в левую и правую стороны, и уставился на Бориса глазами затопленными бурным наводнением. Выдохнул: - Правильно ты сказал!
- Ты о чём, Палыч?
- Придурки! Сплетники! Ничтожества! Предатели!
- Ты что? Всю ночь не спал, что ли? На самом деле – ерунда это полная. Не бери в голову. С той поры как Каин убил Авеля, оно всё так на земле и ведётся. Человеческое бытие во все века наполнено гарью, кровью и потрохами. И, для нас самое главное, не создавать себе кумиров и проскочить между скрижалями. Только тот хорошо прожил, кто хорошо спрятался.
Но Крылов его не слышал. Он так спешил сказать, будто боялся забыть.
- Не спал я. Точно. Стихи писал. Потом только уснул.
Из того самого нагрудного кармашка куда убрал расческу, он извлек сложенный вчетверо листок в клетку. Развернул. Надел очки.
- Слушай…
В стихотворных строках пылали пожары, сотрясалась земля, сын шёл на отца, а брат на брата, ржали кони, хрипели люди, и клинки, - то высекали искры в звонких ударах стали, то выплескивали кровь из разрубленных тел, - и грудь молодого горниста выдувала звуки труб Иерихонских, и рушились стены укрепленных городов, и пыль от руин поднималась до самого солнца, заслоняя Божий свет… Низвергались короны. Сыпались государства. Из всего этого многообразия Борис ухватил одну из последних строчек, или, она и была последней? – «…азиатской подлой крови».
- Нет, нет! – возразил Борис, чуть приподняв руку. – Вот это уже -лишнее…
 - Ты что! Это же стихотворение мощное, фундаментальное! – вспылил Крылов.
- Я бы убрал. Могут неправильно понять. Ну, впрочем, - как знаешь.
Ничто так не пугает как сумрак, в котором скрывается нечто. Даже полная тьма.
- Ладно! – махнул он рукой с листком. – Переделаю.
Он разгладил изрядно уже натерпевшуюся бумагу на столе и схватив лежавшую рядом ручку, принялся интенсивно зачеркивать.
И несмотря на все, поначалу кажущиеся неудобства, Борис привык к Крылову, и даже, зачастую, поджидал с нетерпением, когда в очередной раз распахнётся занавес на этих подмостках и Крылов выдаст что-нибудь эдакое! У Бориса спрашивали: «Как ты тут с ним?!» «Нормально» - отвечал Борис, и понимал, что даже это, поднимает его в глазах окружающих. Они бы – не смогли. С Крыловым было не скучно, и, самое главное, - в этом здании он оказался единственным человеком, которого Борис знал давно, и это, как-то удерживало его на плаву. Давало понимание, что находится в реальном мире, а не в вымышленном сочинении австро-венгерского подданного. Так странно, но Борис чувствовал, что без Крылова уже не может, и если бы вдруг его не стало, то и Борис исчез бы отсюда на следующий день. Ни минуты ни о чем не жалея. Он стал заезжать к нему в гости. Они пили чай, и Борис старался найти отвлеченные темы для бесед. Но Крылова неумолимо сживали со свету текущие события. Он не мог ни к чему относится спокойно. Всё его будоражило. Он как спичка из белого фосфора зажигался буквально от всего. И чем тщательнее его пытались тушить, тем сильнее взвивалось пожирающее его пламя.
- Палыч, - как-то спросил его Борис. – А может, ну его? Ко всем чертям!
- А что я дома буду делать? – сказал Крылов и несколько раз быстро моргнул. – В стену глядеть?
- Ну почему в стену? Гулять, читать, телевизор смотреть…
- Выкутай вет, кутай тивизий! – сказал, по-доброму улыбнувшийся Крылов, - что случалось крайне редко, - и как-то устало покачал головой с прищуренными глазами.
- Чего? – улыбнулся в ответ Борис. – Чего ты сказал?
- Это внучка моя говорит: «Выкутай вет, кутай тивизий!»
- А-а… - приоткрыл рот Борис, и тоже покачал головой, хоть ничего и не понял.
- Выключай свет, включай телевизор… - пояснил грустный Крылов. – Свет-то выключу, а вот телевизор… уже не включу. А! – махнул он рукой. – Не могу его смотреть. Сразу засыпаю. Не смогу я дома. С кем мне разговаривать? С котом? Так я и так с ним разговариваю. Посажу его на стол, картошки пожарю, рюмочку налью, и разговариваю.
- Ну, книжки там… На охоту, на рыбалку…
- Книжек я не читаю, а охота с рыбалкой – пьянка одна. Да и не тянет меня на это дело. Вот только стихи и остаются. Да есть у меня мечта ещё…
- Какая, Палыч?
- Сказку для внучки написать…
А потом Борис понял, что пора уходить. А Крылов остался. И случился сентябрь. И чуть видимые в вышине гуси торопливо улетали на юг. Борис отправился в лес по ягоды, поздравил Крылова с днём рождения и после этого, в этот же день, как-то странно потерял телефон. Через неделю, конечно, купил новый. Дождливый октябрь. Вьюжный ноябрь. Декабрь. Промелькнувший Новый год. Диван и книги. Романы знаменитого медиевиста. И в одном из них Борис вычитал слова Фомы Кемпийского: «Повсюду искал я покоя и в одном лишь месте обрёл его – в углу, с книгой»
Потом всё же побеспокоил Виктор Михайлович, и сообщил, что теперь никаким мечтам Крылова сбыться не суждено. Тогда на мутном стекле Борис начертал пальцем: Facere in tempore. И, сквозь буквы, вновь открылся мир, город, и человек человеку помогал встать.