Мёд поздних цветов. Часть 2. Чудеса и не только

 А С И Н    Д О М
    
     Война не повлияла на жизнь пасеки. Людские беды и слезы оставались за ее пределами. Звуки далеких сражений у Ржева, Харькова, а затем и Сталинграда, оседали  еще  в начале дальних дорог  до Веленки. Пугали только гулкие летом грозы.
     Рабочие будни Пани были предсказуемыми и размеренными  как у той же пчелы, которая свои многие обязанности по улью  выполняла  неторопливо, но везде успевая,– собирала нектар, снабжала улей водой, сооружала соты и содержала их затем по примеру идеальной домработницы, кормила нетрудовую часть  пчелиной семьи.

     Неизменной оставалась периодичность в сборе свежего меда. И когда  наступала пора запускать в работу ручную медогонку, до четырех раз в сезон, будто по календарю, на пасеке появлялась  с проверкой из райзо уполномоченная по пчеловодству Елизавета Романовна Береговая, жизнерадостная светлокудрая  толстушка.
 
     Сейчас, на пике июньской  жары, она приехала к Пане на двухколесной таратайке с откидным верхом, сама управляя прытким коньком.
     На  милой вознице был свободного кроя сарафан с рукавчиками   из дорогого и легкого  батиста  с красными цветками по  золотистому  полю. Внешне она была похожа на пчелиную матку, царицу улья,  обретавшую невероятную бодрость и веселый нрав после глубокой  зимовки.
     Береговая  с Паней бойко обежали пасеку, не задерживаясь долго ни на складе, ни у ульев. Также быстро подписали акт проверки. Уполномоченная райзо опять же, будто пчеломатка от рабочей пчелы  для усиленного питания, получила из рук Пани  уже вызревший донниковый мед, редкий  по своему белому цвету и набору  целебных свойств. Та затолкала банку под обтянутое потертой кожей сиденье повозки и только тогда  свободно вздохнула, закрыла глаза  и широко раскинула руки в явном стремлении слиться с безмятежной природой.
 
     Сравнение Елизаветы Романовны с пчелиной  царицей у Пани еще больше упрочилось, когда в тот момент вокруг  гостьи образовалось пчелиное облако, создававшее своим жужжанием простую мелодию, незамедлительно     обращавшую  даже самую буйную натуру  в состояние  абсолютного  душевного спокойствия.
      – Зависело бы что-либо от меня, я бы медаль тебе дала. Все ладно у тебя здесь получается, будто  рекой само по себе течет,– ни с того ни с сего  произнесла Береговая.
     Коротко засмеялась:
      – А мне бы вместо медали  мужика настоящего найти, но обязательно с медалью. Нет, не с медалью. С двумя орденами!      
     Береговая догадывалась, что ее свободный образ жизни, как и последнее увлечение, могли быть  известны   Пане.
     Правила отношений  в мире людей и в пчелином  улье в чем-то совпадали.

     Тошка  своим лаем известил появление на пасеке Коломятого, толкавшего рядом с собой велосипед. С фамилией этого человека, также как и с прозвищем собаки на пасеке, происходили частые изменения, пока  Коломятый  однажды  в пьяной компании не похвастался тем, что одной заметкой в районной газете он   разогнал  богадельню  вдовы Крошечкиной.
     – А как я  красиво подписал тогда свою статью – селькор Комета! Газета мне  еще рубль выплатила   за нее. 
     С того времени счетовода стали звать Кометой. Он был иным, не небесным, телом,  и  его интересы  по  большей части  не выходили  за орбиту  села. Но  Комета похоже сжигал все, что препятствовало ему на  пути к своей цели.
     В новой офицерской гимнастерке и  с полевой  сумкой на плечевом ремешке, счетовод выглядел, как неизвестно какого ранга командир. Вид портила чуть потрепанная и  не по размеру большая военная фуражка, висевшая   на ушах. Она же скрывала  внешние признаки возраста: Комете могло быть  и двадцать пять, и сорок  лет.
     Он и прежде, без защитной формы, не считал себя  мелкой сошкой, назначаемой  правлением  колхоза с согласия  общего артельного  собрания, поскольку  сам стал органичной частью этого правления. К тому времени    в Веленке уже произошла спайка административной, советской и партийной власти. За этим новоявленным образованием, а затем и за избой, где оно разместилось,  закрепилось  название Конторы.
     Изба сгорела в ночь, когда  не было  грозы, но все на нее списали. На некогда поврежденный молнией  дуб у Никольского храма  с  того времени всегда  указывали, объясняя причину любого летнего пожара  в Веленке, когда  сгорало  колхозное имущество. На новое строительство колхоз денег не нашел. А после обращения  тетки Аси в этом отпала необходимость.
      Эта женщина выросла в некогда большой, богатой и образованной семье, где девушек  называли именами тургеневских героинь. Ее мужа в начале гражданской войны  застрелили белочехи, которые перед отправкой железной дорогой из Пензы во Владивосток кровавым колесом прокатились  по здешним землям. Старых и малых в семье в тот же год выкосила «испанка». Страшная зараза пощадила одну Асю.
     Вот женщина и предложила  Конторе заселиться в ее просторный и еще крепкий пятистенок. Сговорились на том, что за  ней останется жилая  комнатушка с отдельным входом со двора, а дела по дому с  ежедневной уборкой, заготовкой дров на зиму, доставкой воды из неблизкого колодца  будут  закрываться  ей трудоднями с освобождением от полевых работ.
     С  той поры место, где была сосредоточена деревенская власть, стало зваться Асиным домом.
 
     Из его окна счетовод Комета    и   заметил недавно, как  Береговая   промчалась   на пасеку.
     – А я смотрю, что Елизавета Романовна мимо нас сразу проехала, и думаю: непорядок будет, если и на обратной дороге местная власть без вашего внимания останется. Председателя нет на месте. Но это совсем не значит, что не с кем больше разговаривать. Я, между прочим, сейчас исполняю его полномочия, – сказав это, Комета  поддернул у плеча ремешок  своей  полевой сумки.
     Из кармана форменных брюк он достал яркую жестяную баночку, открыл крышку и протянул Береговой:
     – Угощайтесь, Елизавета Романовна! Французские конфеты. Монпансье.
     Паня, знала, что председатель колхоза Барсуков пропал на  несколько дней. На одном конце  Веленки говорили, что уехал к сыну в госпиталь. На другом – твердили, что, мол, сам  на фронт сбежал. Много  было слухов. Но Паня, впервые сейчас слышала, что за себя на хозяйстве Барсуков оставил счетовода, а не Севладыча, председателя сельсовета.
     Подобные сомнения одолевали и Береговую:
     –  Ваш Барсуков  в Москву за медалью поехал. Ты, Гриша,  беги ему  стол по этому случаю накрывать. Не знаю, как с другими колхозными делами, а с этим, думаю, ты справишься успешно.
     – Зря вы так со мной, Елизавета Романовна. Да еще при людях,– Комета впервые с момента своего появления на пасеке бросил  взгляд на Паню.
 
     Злое выражение его глаз тотчас было потеснено  неприкрытым любопытством и новыми планами. Счетовод упаковал в жестянку пестрые леденцы, к которым гостья даже не потянулась. Освободив свои уши  от фуражки, он носовым платком – чуть ли не в половину простыни – промокнул лысину.
     – А новость добрую для моего колхоза Вы, Елизавета Романовна, принесли. Совет также хорош, как встретить председателя. Успеть бы, пока сельпо не закрылось.
     Иная причина поторопила Комету с пасеки.
     Он услышал сухой треск мотоцикла  и явно  догадался, кто на нем едет и к кому. Потому   и местный магазин к разговору подтянул как намек на свою осведомленность о сердечных делах Береговой.
    Торговая  точка в Веленке и еще несколько подобных  лавок в соседних  деревнях и селах, как и самый большой  магазин в Мокшане, были частью  потребительской кооперации, где первым человеком по должности  являлся Татаров. Еще до войны  Комета впервые увидел его красный мотоцикл,  посчитал, сколько времени надо было бы работать, чтобы купить себе такой же механизм при  сорока копейках за трудодень из колхозной кассы. Оказалось – почти двадцать лет, без затрат на еду и водку.  Как это удалось Татарову, местный народ додумывал и сочинял истории с  затейливым сюжетом.
 
     Повествование начиналось с фигуры  его  деда, который в прошлом был лихим  человеком  с большой дороги, а затем сам, будучи купцом, смело перевозил свои товары по тем же  поволжским трактам, сапогом отбрасывая от обозов менее, чем он сам, удачливых разбойников.
      Последним его лихим делом будто  стало похищение  красивой татарки с другого волжского берега. Перед тем, как купца нашли и казнили ее братья по крови и вере,  тот успел тайно  зарыть  золотые монеты. Говорили затем, что купеческий внук Татаров, унаследовавший от бабки  утонченные черты лица, смог отыскать  клад.
     Шугай  верил в эту чуть ли не заимствованную из местных песен историю, зная по собственному опыту, что хоть всю жизнь рви жилы, а своим трудом большого капитала не наживешь.
     Однажды мать Пани, увидев через окно, как Татаров, часто наезжавший из Мокшана по делам сельпо,  протарахтел  на мотоцикле  по улице, заикнулась было:
     – А чем не жених для  нашей Пани? Человек – ни разу не женатый, еще не в больших  годах, видный, при деньгах.
     Шугай тотчас оборвал подобные фантазии:
     – Еще чего не хватало, чтобы дочь по деревне татаркой звали, а внуков – татарчатами!
     В Веленке и на много километров от своего села   глава семьи не видел достойного Пани человека. Не мог быть таким и Татаров. Шугаю было очевидным, что тот, если  и унаследовал что от своего деда, было  жгучей тягой решать все правилами большой дороги, но уже не самому, а  руками темных личностей, постоянно  сновавших неподалеку.
     Всем был хорош Татаров, но для Береговой, судя по ее недавнему признанию, был дорог не он, а человек с  двумя орденами. Такого героя точно не было в Мокшане, и надо было его искать если не в Пензе, то в Москве. Но и вниманием Татарова к себе Елизавета Романовна  не пренебрегала. Быстрота, с которой ею была проведена  проверка  пчелиного хозяйства, явно была  элементом замысла высвободить  время на  заранее оговоренную встречу  вдали от любопытных глаз Мокшана.
     Местом свидания  была явно не пасека.  Обменявшись приветствиями  и набором малозначимых слов, заговорщики по одному покинули Паню: первым укатил мотоцикл, за ним в том же направлении тронулась двухколесная таратайка, верх которой уже был поднят.
   
     Много времени не прошло, как стремительным шагом на пасеку вернулся  Комета. «Не подглядывал ли он за Береговой и Татаровым  из кустов? –спросила себя Паня.– Свой велосипед там, видно, и спрятал».
     – Позабыли что, Григорий  Семенович? – спросила она.
     Девушку насторожила   заметная резкость в движениях счетовода, который  часом раньше во всем – и в поведении, и в речи – проявлял вкрадчивую обходительность. 
     – Забыл барыньку конфетой угостить.
     Комета не стал проделывать прежний трюк с жестяной коробочкой. Леденцы уже  находились в тянувшейся  навстречу Пане его ладони, чуть ли не плавая  пестрыми рыбками в лужице обильного пота. Сладкая патока заволокла его глаза. 
     – Пресвятая Богородица, спаси и помилуй! – в голове комсомолки Пани запульсировала молитва, готовая громким криком вырваться наружу с надеждой на  постороннюю помощь.
     Защитники оказались совсем рядом.
     Тошка  с лаем бросился под ноги счетоводу. Тот споткнулся и взмахнул руками, чтобы сохранить равновесие и не упасть. Леденцы  с его ладони разлетелись по сторонам, привлекая к себе пчел. Фуражка упала и, едва не задев  Паню, покатилась колесом вперед по тропке. Комета так яростно пнул  Тошку, что песик после напрасной попытки встать на лапы, невыносимо тонко скуля, пополз  до  своей конуры.
     Паня  тут же стряхнула с себя   прежние страхи. В борьбе с ними верх я  взял волевой характер отца. Девушка подняла с земли булыжник  и сама двинулась навстречу счетоводу.
     Ее опередили пчелы. Знал бы Комета, что они  на дух не переносят запах пота и незамедлительно атакуют его носителя, то немедля бы далеко отбежал от Пани, причины  своего обильного потоотделения, и большим лоскутом носового  платка обтерся насухо. Но этого не случилось.    
     Если  сложить все пословицы и  поговорки  о медоносных крылатых  насекомых, то можно вывести общее  моральное правило – к  доброму человеку пчела проявляет врожденное   миролюбие  и жалит только людей грешных. По крайней мере, за два  каких-то греха Комета сразу же  был наказан: одна пчела,  затем и другая  спикировали на  потную лысину.
     Растирая места укусов, Комета отступил. Навесил  на уши подобранную с земли фуражку, осыпая  девушку оскорблениями и угрозами:
     – Ты же не Паня, ты – понюшка табака, никому не нужная даже даром.  Я податливее тебя  девку найду. В   один прием возьму! А ты  еще поплатишься за то, что своих пчел  и собаку на меня  напустила.
     На следующий день марлевая повязка на голове Кометы скрывала последствия пчелиных укусов. Он стал похож на фронтовика с тяжелым ранением в голову.
 
      В действительности же от первой волны  военной мобилизации счетовод  только известным ему образом увернулся. Через три дня после проводов он вновь объявился в Веленке  переодетым в военную форму с планшеткой на ремне.
     – Вот выдали пензенские власти  с тем, чтобы больше доверия было  моим словам как особо уполномоченного  лица. Умные ведь люди! Посчитали, что  я здесь для Родины больше пользы принесу
     О своих полномочиях Комета не говорил, а когда  о них спрашивали, многозначительно хмурил брови: мол, не пытайтесь выведать у меня военную тайну.  Он ходил по селу и растолковывал положение на фронтах из сводок Совинформбюро,  прослушанных  прежде в  Асином доме из громкоговорителя  в виде тарелки.
     Между тем злые языки говорили о том, что Комета свою военную форму сторговал в Пензе на рынке-толкучке.
 
     Своим боевым нарядом  счетовод мог украсить любую компанию. Но таковая  у него на деревне  имелась одна. 
     Был в ней  председатель колхоза Барсуков, бывший большевистский  подпольщик. Он  сам за несколько лет до войны вызвался попробовать себя  в колхозе главным образом для того, чтобы, напитавшись  парным молоком, избавиться от  недуга. Изнурявшая  его со времени царских застенков болезнь проявляла себя  в  истончении костей  до такой степени, что он мог получить серьезные  переломы   при  простом падении. Пить парное молоко   посоветовал доктор крымского санатория. Барсуков следовал  рекомендации в начале своей колхозной жизни. Молоко помогло. Уже через год Барсуков в застольях уже не отодвигал от себя  стакан с водкой, и  падая иногда во хмелю, трудно, но все же вставал без чей-либо помощи  и увечий. Жил он одиноко, но из северных и сибирских краев, где он был на нелегальной работе или в царских ссылках, ему иногда писали бывшие жены, помещая в конверты   фотографии его детей.   
     В этом компанейском кругу  был еще один человек   без здешних корней. В  досоветские времена Севладыч  был уважаемым в Мокшане ветеринаром. Он  выезжал  из города по вызовам, но  переехал в Веленку, не стерпев  насмешек после того, как  его молодая жена, уже  после революции, сбежала с балтийским матросом из продотряда. Местное население постоянно избирало Севладычем  председателем сельсовета  с тем, чтобы тот не вернулся в город и  продолжил лечить домашний скот. Со временем бывший ветеринар превратился в  тихого  пьяницу  доброго нрава.
     Оба председателя, колхоза и сельсовета, чувствовали  себя увереннее в присутствии счетовода, единственного, кто в деревне обращался к Севладычу,  верно   называя   его  полным  именем и отчеством – Ростислав Всеволодович.
 
     Как-то быстро Комета на колхозных собраниях в клубе стал занимать место в президиуме,  причем сразу  по центру стола и даже тогда, когда и речи не было: а нужно ли кому-либо  подниматься на  сцену?   
     С  какого-то  времени он стал представлять  себя главным счетоводом. Случилось это на другой день после двадцать четвертой годовщины Октябрьской революции, когда  утреннее застолье  завершилось глубокой  ночью. Барсуков, разглядывая свои приказ о новом назначении Кометы, так и  не смог объяснить себе, почему небольшому колхозу, обедневшему  на людей после мобилизации на фронт, урожаи в поле и деньги в  кассе,  потребовалось  ввести  такую должность для   единственного в  своем роде специалиста.


Ч У Д Е С А
    
   Вероятнее всего, Комета вместе с офицерским обмундированием и командирской сумкой-планшеткой приобрел на толкучке в Пензе еще и бинокль – два дополнительных глаза вскрывать чужие секреты с большого расстояния. Иначе каким образом счетовод смог  бы разглядеть банку белого меда, переданного на пасеке Паней в руки Береговой, казалось бы, со всеми предосторожностями!
     Конечно, не эта банка была поводом для проверки всей документации по пчелам, как и другие банки, развезенные  Паней по нужным Барсукову адресам  в Мокшане в конце мая после сбора акациевого меда.  Очевидным было  желание Кометы быстро, еще до приезда председателя колхоза из столицы, обрушить  на  Паню  кары, обещанные  ей ранее на пасеке. Между тем счетовод, отступая от  многовековых правил козней и заговоров, действовал суетливо. Он  не додумывал мелочи, через которые  его недобрый умысел  ломился наружу.
     Поводом  для проверки стало анонимное письмо. 
     Когда Севладыч из-за своего стола у Кометы поинтересовался, а каким образом  оно попало к нему,  тот кивнул на открытую форточку  Асиного дома:
     –  Подбросили через окно.
     – Если только голубь почтовый занес, – председатель сельсовета становился язвительным на язык, когда с утра– и  в перспективе  на день – не проглядывалась возможная пирушка.
     Комета сразу понял, что промахнулся уже в начале  своей авантюры. Дом стоял на чрезмерно высоком фундаменте и дотянуться до форточки со двора можно было  только с приставленной к стене лестницы.
     – А, может, кто  в магазине в карман мне  сунул. Но факты серьезные там для проверки изложены.
     – Факты не проверяют. На то они и факты, –  Севладыч  не поменял  свое запальчивое   настроение. Однако дальше уже не вмешивался в запущенный  Кометой процесс.
     В одну колонку счетовод  записывал  цифры из документации пасеки с ведомостями, актами  ревизий, товарными квитанциями о сдаче меда, журналом, дневником, где содержались сведения о пчелах, вплоть до возраста каждой пчеломатки, а также  о погоде на каждый день и периодах цветения медоносов.
     Содержание второй колонки  составили нормы сбора меда на один улей, площади под гречихой, подсолнухами, кормовыми культурами с масштабами    опыления пчелами этих полей.
     В третий раздел   были включены справочные материалы со ссылками на  постановления центральных органов коммунистической партии большевиков, инструкции и регламенты в сфере пчеловодства, дописаны  номера телефонов строгих государственных органов, куда следовало обращаться при выявлении хищения.  Последнее обстоятельство невольно указывало на маршруты  дальнейшего продвижения Кометой  материалов проверки  с заранее  ожидаемым  минусом для пасеки.
     Недостача  была обозначена основной нотой, остальные, присоединяясь  к ней, под  рукой счетовода могли создать композицию  желаемого звучания. Одновременно со дна тайников его мыслей к этой коварной цели был подтянут  план  по замене   Барсукова собственной персоной на  первом посту в колхозе.
 
     Проверка была для Пани внезапной. Когда утром девушка появилась на пасеке, пчелы, привлеченные  запахом перевешиваемого меда, не летели на  поля, а бестолково штурмовали  склад. Там уже с час топталась комиссия во главе с Кометой, который, памятуя недавние пчелиные укусы, накинул на себя армейскую плащ-палатку с подобием капюшона. Сторож  Дичок со связкой ключей  был своим обреченным видом похож на захваченного в плен немецкого солдата.
     Паня отказалась подписывать результаты работы комиссии.
     – Вы ведь знаете, Григорий Семенович, что неделю до этого райзо инспектировал пасеку. Тот акт я подписала, а ваш – не буду. Без меня, к тому же провели  свою проверку. Что вы там наплели, не знаю. Но в такую петлю свою голову совать не буду.
     Выходя со склада, Паня широко открыла  его перед пчелами   и те завершили труды комиссии, обратив ее в бегство. Счетовод даже сбросил с себя перепачканную  медом брезентовую плащ-палатку, которая из-за этого обстоятельства привлекла к себе повышенное внимание пчел и которая, по словам Дичка, затем бесследно исчезла:
     – Может, пчелы растрепали или собака куда утащила. Вещь знатная была,– Дичок вместе с Кометой сожалел о его потере.
     Уже к вечеру Комета звонил   в  Мокшан. Подобрал такой момент, чтобы его разговор слышали Севладыч и хромой бригадир полеводческой бригады Буянов, который одновременно возглавлял организацию колхозных коммунистов. Счетовод  явно хотел их сделать свидетелями обращения в  отделение НКВД, чтобы затем, возможно, оправдываясь перед Барсуковым за этот звонок, скрыть собственные мотивы: мы, мол, все так решили…   
     Медленно и четко, будто давая время энкэведешному дежурному осознать всю серьезность своего обращения, Комета проговорил:
     –Надо направить оперативную группу в колхоз по факту  хищения  народной собственности для допроса и ареста заведующей пасекой.
     – Колхоз? – переспросил дежурный.
     – Да, колхоз имени наркома СССР Молотова.
     – Меда сколько пропало?
     – С пуд.
     – А с пасеки женщина  красивая?
     – Ну, молодая совсем.
     – Знаешь что, колхоз, решай свои вопросы с бабами сам. А то мы с тобой самим решим. Горазд командовать: опергруппу туда, опергруппу сюда! Лично привезешь  заявление, тогда будем разбираться.
     Но прежде, чем в конце разговора на другом конце провода  трубка легла на телефонный аппарат, она донесла до Асиного  дома отборное ругательство. Если передать его смысл, то оно сводилось к следующему:  нужна управа на деревенских мухоморов – в то время, когда настоящие мужики воюют на фронте, они пытаются уламывать их баб через НКВД,  ничего не имея за собой кроме власти – ни молодости, ни сил.
     Комета побагровел и в этот момент стал  похож на одноименное космическое тело на подлете  к земной поверхности. Из своего объемного портфеля извлек бутылку водки и шмат сала. В ящике своего стола  нашел засохшие куски хлеба. Впрочем, к ним никто не притронулся – и зубы  не те, и мыши явно с этими сухарями уже потрудились.   
     Выпили по одной. Но разговор не шел.
     Первым нарушил затянувшееся молчание Севладыч:
     – Что тут скажешь, зоркие у нас органы. Замечу сразу, ничего подписывать не буду. Пойду уже я. Сердце что-то шалит.
     – На меня, Комета, также не рассчитывай,– заковылял к выходу и Буянов.–  Я хоть и дальний родственник Репиным, но на погосте  все лежат    в одном месте. Не хочу, чтобы на мою могилку после  смерти плевали.

     Эта  мысль явно не отпускала  бригадира по пути домой и заставила его свернуть  к  Шугаю.
     Хозяин дома не был рад позднему гостю. Когда-то голоштанный Андрюшка участвовал в раскулачивании, при этом всегда ухищрялся  предупредить   свою зажиточную родню о  предстоявшей акции. В памяти  Репиных же остались не его добрые поступки, а картины несправедливого разорения  под угрозой всю семью в один час отправить в  сибирскую ссылку.
     Паня через приоткрытую дверь на кухню услышала свое имя, полчаса стояла оторопело, прижавшись спиной к стене, под впечатлением истории о телефонном звонке Кометы.

     К утру девушка знала, как поступить. Опережая неминуемый разговор с  отцом, который на ночь не стал ее отягощать своими соображениями, в большей мере похожими на инструкции, как ей поступить дальше, она решила пешком направиться в Мокшан за защитой у Береговой. Надела светлое праздничное платье и прежде, чем отправиться в дорогу, поспешила  к Дичку с просьбой  до ее возвращения из райцентра не уходить с  пасеки.
     Не отойдя далеко  от крыльца,  она едва не столкнулась  с  теткой Асей. Пожилая и грузная женщина запыхалась  от быстрой ходьбы:
     – Ну, ты, доченька, так вырядилась, будто  сразу под венец, – она запнулась, но все же договорила до конца свое  страшное  предупреждение, ради которого и пришла, – или в гроб. Собрались тебя, доченька, лишить жизни. Я утром в правление прибраться пришла. А там Комета! Сильно пьяный спит. Мой топор на полу рядом с ним. Я обратно топор за печь спрятала. Поднял-то Комета  голову от стола, да как закричит: «Убью я эту Паню вместе с ее пчелами!» И в дверь. Смотрю за ним через окно. А он  взял и упал прямо во дворе. Уснул. Я вот сразу к тебе. Ты только Шугаю не говори. Смертоубийство тогда точно будет! А вдруг я не так все поняла? Или Комета  всего лишь спьяну грозился? Матери своей также  не говори. Больной она человек. Не ровен час, плохое что случится!
     Паня быстро, насколько хватало сил, рванула к  Асиному дому. Но во дворе Комету она не нашла. Не было его внутри.
     С крыльца, сжав кулачки, воскликнула:
     – Где ты,  Коломятый?
     Встала по центру улицы и уже на  все село   прокричала свой вопрос.
     –Там, куда  все мужики  спьяну заворачивают. У Комунады! – подсказала нагнавшая ее тетка Ася при всех вредных для  ее внешнего вида  последствиях проворного, не по возрасту, передвижения: пот лил уже в три ручья, а сердце грозило выскочить наружу. Но желание самой увидеть развязку  рассказанной  ею истории придавало силы.   
     По пути к дому местной, с тюремным прошлым, вертихвостки, чье обидное  прозвище меньше всего было связано  с жизнью в уже давно прекратившей свое существование  сельской коммуне, Паню настигли босоногие гонцы:
     – Скорей, скорей, Панюня, беги на пасеку. Бочки там  полопались. Мед вытекает!
     Паня, как была в нарядном платье, так и  рванула за ребятами.

     Дичок с опухшим и бурым в похмелье лицом стоял на коленях перед иконкой с изображением  святых монахов и пчел Соловецкого монастыря и вымаливал прощение.
     – Дядя Дичок, кто тебя  напоил? Тебе счетовод водки принес? – Паня взялась пытать его своими вопросами :
     –  Верно, дочка! То был  чертовод!  – Дичок на мгновение  перевел свой мутный взгляд от  иконки на другой угол, скрытый темнотой, и перекрестился. – Бес опоил  меня, Господи!  Слабой  воли я, Твой раб. Грех-то какой! Прости, Господи! Не было подобного со мной прежде. Тебе ли не знать, Господи! 
     Паня и сама  не видела Дичка когда-либо пьяным. Через несвязные молитвы, как через железное ведро, будь оно сейчас нахлобучено  на его голове, девушка сейчас не могла  пробиться к  разуму своего помощника на пасеке.
     Случившееся же, конечно, требовало объяснения. Три бочки на десять ведер были еще купеческого заказа, из липы, дерева мягкого, без  явных запахов   и каким-то неведомым образом отпугивавшего от себя мышей. Эти бочки могли еще  лет двадцать простоять, удивляя всех своей надежностью. Но полопались в одну ночь.
 
     На пасеке  появился Севладыч. Сознавая свою беспомощность в ситуации с вытекшим медом, он далеко от Пани не отходил и себя занял тем, что повторял  ее слова, придавая им  форму громких  команд: 
     – Быстро все за  своими ведрами и лопатами мед собирать, – кричал Севладыч тем, кто, привлеченный шумом на пасеке,  вместе с ним пришел сюда из села. А когда люди возвращались, заставлял их  сгонять  в ведра мед с настила под  взорвавшимися бочками и затем  наполненную тару вместе с соломой,  пропитавшейся  этим сладким продуктом,  как можно скорее   уносить к себе домой. По  совету Пани, председатель сельсовета при этом  стал  учитывать в своей тетрадке,  перегнутой по высоте для удобства размещения во  внутреннем кармане пиджака, кто и с чем   ушел с пасеки.
     Паня чувствовала, что любое промедление сопряжено с большой опасностью  для всех пчел. Надо было  постоянно оглядываться, не зная, откуда могла  налететь эта беда, называвшаяся «нападом»  и   пугавшая  даже опытных пчеловодов. Однажды,до коллективизации,  Паня, еще зеленой девчушкой, на отцовой  пасеке, была очевидцем такой летучей напасти. Играя с Дуняшей в догонялки, она опрокинула случайно  поставленную на улей свою баночку с медом.
 
     Вскоре над этим местом зависла чужая пчелиная тучка, а затем   со стороны бесхозной пасеки, принадлежавшей прежде  первой в Веленке раскулаченной и уже высланной в Сибирь  семье Лукиных, валом пошли  другие злые и голодные  пчелы. Захватчики и защитники собственного улья, схватываясь в воздухе, тысячами падали на землю  и там погибали, корчась в болезненных судорогах. К чужому полчищу  присоединялись пчелы из других ульев своей же пасеки,  и  совместными атаками они затем  разоряли ослабевшего соседа.
     Картина прошлого бедствия стояла перед глазами Пани, когда она чуть ли не за шиворот перетаскивала из служебной избы  на склад еще  окончательно не пришедшего в себя Дичка. Не вставая с колен, тот  взялся отмывать дочиста пол.
     Вода нагревалась на кострах. Дым от них заволакивал пасеку, приводил в замешательство  пчел, не решавшихся вылететь наружу с тем, чтобы не  оставить в ульях  без защиты своих пчеломаток. Одновременно  клубы дыма должны  были предотвратить  разбойничьи налеты чужих пчел.
      Севладыч взглянул на часы, сунул свою тетрадку Пане:
     –  Теперь ты сама проследи за всем. Никого не упусти, кто мед возьмет домой. Список мне затем занесешь. Есть у меня мысль, как с таким разором решить. А уже  после будем гадать, за кем  вина.
     Через часа два склад был очищен. Там же на соломе, настланной  поверху места бедствия, уснул Дичок.
 
     Паня спустилась к реке. Стыдливо оглядываясь по сторонам, сняла загрязнившееся платье и простирала его  обмылком, взятым с пасеки.   
     Платье досыхало  уже на Пане по дороге к  Асиному дому.
     Дверь в правление была открыта, но внутри никого не было. Фуражка Севладыча из светлой парусины,  одинакового полувоенного покроя для руководителей любого ранга от колхоза до Кремля, «сталинка», лежала на его столе  верхом вниз. Паня подсунула под нее тетрадку с  последними записями  по меду.
     Задев  взглядом  рабочее место  счетовода, она  отметила, что верхний  ящик стола, вопреки обыкновению его хозяина все за собой  закрывать  на ключ, был приоткрытым.
     – Видно,  так спешил меня убить, что обо всем другом позабывал, – подумала Паня и волна еще до конца не выплеснутого гнева  вновь накрыла ее.
     Она подошла к печи, к которой был приставлен топор: зимой дрова колоть на лучины для растопки, в другое время – перерубить мясную кость   или забить  гвоздь  в расшатанной мебели. В плену своего подозрения, Паня нагнулась за этим универсальным орудием бытового труда и  тут же отдернула руку как  от  неожиданно обнаруженной змеи – топорище было    липким от   меда!
     Она быстро вернулась к столу Кометы. Без какого-либо сомнения в правоте своего поступка, девушка вытащила  верхнюю бумагу с черновой арифметикой счетовода, где итоговая цифра обозначала недостачу меда в пятнадцать килограммов. При объемах, когда с каждого улья Паня за сезон собирала по пять пудов, такую нехватку без большого труда можно было покрыть к концу лета: в обороте  на пасеке  имелось   еще некоторое   количество неконтролируемого меда. Его движение было недоступно наблюдению  и  учету в пасечных журналах. Этот мед пчелы  натаскивали и сразу пускали в расход для питания  своей семьи, выращивания расплода, переработки нектара и производства  воска.
     Однако даже в этом случае не было нужды  для покрытия  недостачи  заглядывать внутрь улья. Комета  с умыслом или по недосмотру упустил  из виду  месячной  давности поставку воска  по срочному заказу   фронтовых госпиталей для раневых повязок  и свечей. Тогда   рамки с полными  сотами  пришлось сразу пропускать через паровую  воскотопку.  Мед в остатках уже был сорным, иной кондиции, не взвешивался  и хранился  для подкорма пчел перед зимовкой отдельно в  холодном  погребке.

     В бумагах Кометы номер телефона дежурного по НКВД был обведен кружочком и, вспомнив подслушанный  вчера разговор  отца с  ее троюродным дядькой Буяновым, Паня  решила  поступить похоже.
     Она  попала явно на  того же дежурного,  что и Комета:
     – На пасеке нашего колхоза совершено вредительство,– начала  девушка свой разговор.
     – Знакомая песня. Это разве не колхоз Молотова?
     – Молотова.
     –  А ты случайно не заведующая пасекой?
     – Да.
     – А зовут тебя Джульетта?
     – Паня я, – сказала девушка и тотчас поправила себя,– Прасковья Михайловна Репина.
     Дежурный будто ее не услышал:
     – Так вот что,  Джульетта, я вовсе не Шекспир, чтобы на  любовные истории время  и чернила тратить, – явно довольный своей прозорливостью  и литературными знаниями  захохотал дежурный.
     –  Ничего смешного здесь не вижу, – обиделась Паня.
     Но  дежурный уже  завершил разговор.
     – А это и к лучшему. Пусть думают, что цирк к нам приехал. Все лучше смеяться, чем плакать,  – Севладыч  застал  телефонное общение Пани с НКВД, когда открыл дверь в правление с кувшином колодезной воды от тетки Аси   и все это время простоял тихо на пороге.
     Он был уже на удивление спокойным – не сравнить с  его недавним  состоянием на пасеке. Такую перемену можно было объяснить не только тем, что вернувшись в привычную среду в границах стен колхозного  правления, он вновь приобрел прежнюю уверенность в речи и жестах. Пожалуй, главной причиной,   смены настроения был полученный еще до появления здесь Пани телефонный звонок  Барсукова  из Пензы  с готовностью как можно скорее вернуться в Веленку.
 
     Председатель колхоза приехал из Москвы не только с медалью. С ним из поезда в Пензе сошла попутчица, для которой он снял на время угол в частном доме, а сам, поселившись в гостинице, занимался организацией ресторанных застолий с людьми, сыгравшими не последнюю роль в запуске процедуры его награждения. В то же время он размышлял, каким образом свою попутчицу  принять на работу в свой колхоз. Должность должна   была быть для женщины привлекательной,  давала бы  ей возможность жить безбедно и под собственной крышей: Барсуков не намеревался с красивой женщиной  выстраивать прочные семейные отношения и утруждать себя общим хозяйством. Но и отпускать ее далеко от себя он также не хотел.
     Исправных машин в колхозе не было. Барсуков попросил Севладыча направить за ним в Пензу лошадку с Феденькой, молчаливым свидетелем председательских  проказ.   
     Утром спозаранку Феденька постучался кнутовищем в окно Шугаю, передал записку от Барсукова  с требованием к Пане срочно прибыть в правление.
     В телеге  лежал едва прикрытый сеном  чемодан Барсукова.  Видимо,  срочность раннего  собрания была  настолько большой, что  с дороги, не заезжая домой,  председатель колхоза завернул в  Асин дом.
 
     Пока Паня собиралась  на встречу с председателем  колхоза, тот уже принял поздравления  и посчитал их достаточными для себя. Свой пиджак с медалью «За трудовое отличие»  на красной  треугольной колодочке, напоминавшей  перевернутую каплю крови хвостиком вниз, он повесил на высокую спинку стула. Прохаживаясь между Севдадычем, Буяновым и  Кометой, каждый из которых уже сидел за своим столом, Барсуков не раз смотрел на эту каплю, оценивая, насколько красива награда с виду.
     Но тема разговора уже была иной. Не дожидаясь заведующей пасекой, он приступил к  дознанию применимо  ко всей этой истории с недостачей и порчей меда.
     Счетовод Комета первым выявил недостачу, сигнализировал о ней, куда надо в таких случаях, и это обстоятельство исключало его из ряда подозреваемых.    
     Сторожа Дичка легче всего было с головой  завалить обвинениями, которые могла утяжелить его прошлая принадлежность к попам-мироедам. 
     –Дичка под суд?– Комета прервал рассуждавшего вслух Барсукова.       
     Счетовод боялся, что в руках чекистов бывший дьяк сознается даже в убийстве библейского Авеля. Еще с большей легкостью трусоватый человек, каким был Дичок, мог вспомнить реальную картину, как вечером на пасеку к нему пришел пьяный Комета и, грозя топором, принудил сторожа выпить немерный объем водки. Дальше место было бы рассказу, как лиходей – счетовод топором сбил обручи с  медовых бочек.
     – С Репиной за все надо спросить, – счетовод явно указывал, в какую сторону следует развернуть дознание. – Серьезная комиссия  выявила хищение. Кому выгодно, что мед вытек? Только Репиной!

     На крыльце правления Паню встретили  Дичок с теткой Асей.  Владелица дома до того момента  просила бывшего священника растолковать последний сон, собравший вместе давно загубленную пулями и хворями  ее большую семью.
     Дичок, заметив Паню, глубоко в себя спрятал виноватый взгляд. В ответ на приветствие девушки, даже не приподняв  головы, торопливо  перекрестил ее.
     – Укрепи ее, Боже!
     Вслед за Паней  мимо Дичка с теткой Асей в дверь правления  проскользнул Феденька. Девушка прошла  вглубь помещения, а возница,  вскинув руку, чтобы быть замеченным Барсуковым, занял место на лавке в ожидании команды, что делать дальше. Он явно был обеспокоен тем, что еще  не завершил своего задания доставить  председателя  колхоза до первоначально указанного адреса. Эту лавку для посетителей тетка Ася  всегда  выставляла у порога с тем, чтобы они не разносили грязь с улицы по всему дому.
     Заметив приближавшуюся к нему Паню,  Барсуков, быстро сел за свой  стол, словно вспомнил  игру из своего городского детства, когда по команде ведущего  надо было скорее  занять свободное место. Проигравшим считался тот, кто оставался на ногах. В этой роли  сейчас оказалась  юная хозяйка пасеки.
     Паня не оробела, когда тотчас оказалась под шквалом вопросов Барсукова:
      – Каков валовой выход меда на пасеке? А воска? Сколько меда взяли после откачки, а сколько оставили в сотах? Остатки кормового меда после зимовки?  Какие площади и каких культур опылили пчелы?
     Отчет скорее  напоминал допрос, для которого начинающий дознаватель обычно  заранее очерчивал линию своей  атаки. Барсуков действительно  часто заглядывал в бумаги, которые Паня видела прежде  в ящике стола Кометы. 
     – Какая недостача?– возмущалась Паня.–  Я акт не подписывала. Выводы не те. Вы же помните, сколько меда мы на воск для фронта вытопили? Мед за минусом учли, а воск с плюсом по какой графе провели? А ведь на  килограмм воска до четырех килограммов меда уходило. Вы же, товарищ председатель, мне на такую переработку свое согласие давали. Все для фронта, все для победы! Ваши слова. Помните?
     –  Помнить-то я помню, но почему в бумагах  нет никакого следа?
     – Много следов было, но ваш следопыт только тем и занимался, что собственные  следы заметал.
     Комета заерзал на стуле, явно намереваясь  возразить. Но Паня тут же его буквально припечатала к месту: 
     – Я видела  сбитые обручи с бочек. А топор, которым  плющили  железо, вот за этой печкой лежит. Знаю,  кто  с ним на пасеку бегал!
     – Сам разберусь, кто железо плющил, кто мед хапал, – Барсуков поочередно посмотрел на Комету и Паню.
     – А я бы не спешил всех собак на девчушку вешать. Очень умно она придумала, как распорядиться с пролитым медом. Вот здесь есть список, кто ведрами разносил его по домам, – Севладыч достал из пиджака  свою тетрадочку и хлопнул ею по другой ладони, как делают обычно на рынке, нахваливая свой  товар. – Почему теперь не списать мед как выданный в счет трудодней?  Люди поймут нас.  Погорельцам всегда помогают. А тут вроде бы как и пожара не было.
 
      Неожиданно в дверях появился еще один Панин защитник, Малой, ее родной дядя.
     После смерти четырех сыновей он редко  бывал на людях. Когда заходил в магазин сельпо,  очередь молча расступалась перед ним, и он с покупками уходил, не проронив  слова.  Он часто, не только по церковным праздникам и памятным датам своей семьи, проводил время  на местном кладбище. В каждом случае поправлял могилу своей супруги, а также чужие холмики, присматривать  за которыми уже было некому на селе, убеждая себя тем, что  неизвестные ему люди с той  же любовью ухаживают за местами вечного  успокоения его детей под жестяными звездами  братских могил. Иногда он уходил   в Мокшан, молился   на  иконоподобную  роспись стен разрушавшихся храмов, разговаривая с одним из сыновей,  в зависимости от  того, чьей рукой был написан тот или иной святой лик.
 
     – Смотрите! Вы, партийные, с правдой подходить должны. Племянницу мою штурмовать не надо. Не враг она всему свету. Но  и молчать не будет, как этот человек Божий, – Малой мотнул головой в сторону  Феденьки.
     Тот вдруг принял кивок Малого за некий сигнал для себя, поднялся с лавки, прошел  в центр дома и   вдруг – с  сценической выразительностью в голосе и  помогавшей ему  красивой жестикуляцией  руками –  взялся безошибочно произносить забытый со времени его давней  встречи с цесаревичем, накануне пережившим  покушение на  японских островах, свой длинный хвалебный стих Господу и Государю.


Фото из открытых интернет-источников.