Генеральша. Глава 5. 14 июня

Время  к четырнадцатому июня ползло медленно, как в детстве перед праздником, которого ждешь. В детстве всегда время идет медленно. В детстве и в старости. Вначале жизни ты торопишь его быстрее стать взрослым, в конце — быстрее прекратить мучения. А в промежутке, когда у тебя есть силы и желание оно летит, как пущенное с горы колесо, наматывая дни на недели, недели на месяцы, месяцы на годы и помнишь, вот только недавно было…  А, глядь,  уже десять лет прошло.
 Почему Катя ждала его, сказать трудно. Наверное, у этого дня был свой номер — «14», в отличие от других, пролетавших в кутерьме новых ощущений, знакомств, личных открытий, несвязанных ни с днями недели, ни с календарём. Было в нём что-то  магическое. Безусловно, тревожил и тот факт, что её будут оценивать, как хозяйку и как жену взрослые чужие люди. И пусть она только помогала накрывать на стол — ей держать ответ, всё ли хорошо приготовлено. Словно это был какой-то экзамен, словно в этот день должно произойти  какое-то знаменательное событие, от которого будет зависеть дальнейшая её жизнь. Ждала она его с тревогой.
Иван Никитич пригласил домой самых близких товарищей, закрепить, так сказать, служебные отношения — неформальными, семейными. Пригласил их с жёнами. Рассказывал, что женщины они порядочные,  с опытом и могли бы многое подсказать, многому научить.
— Ты присмотрись, Катерина, может, подружитесь, — назидательно наставлял Галеев, — а то мне твоя актриска не внушает доверия. Незамужняя баба хорошему-то  не научит.
Акулина протирала тарелки, остановилась, посмотрела на Галеева. Иван Никитич осёкся, дёрнул головой:
— Я имею в виду, актриска, да ещё и незамужняя, — поправился Галеев, — один разврат на уме.
Катя задумалась, в ответ только кивнула. Отчасти, прав был Галеев. Знал бы он о ней всё, что знает она, скорее всего, был бы скандал, запретил бы видится, а то и ещё хуже — против неё, Риты, что лихое бы задумал. 
Акулина стряпала с самого утра, а за полчаса  до гостей попрощалась и ушла к себе. Как и обещал, Галеев выбил для неё комнату недалеко от Чкаловской в Тетеренском переулке, рядом с баней и рынком. Комната была маленькая, но Акулину это не смущало.
Катя сделала прическу, как у Дины Дурбин, то есть, как у Риты, которая была похожа на причёску Дины Дурбин, а когда надела платье и вставила заколку, в зеркале на неё смотрела почти Рита, конечно, не таким самоуверенным взглядом и пухлыми, по-детски, щеками. Она ярко накрасила губы и подвела стрелки на веках. Образ был завершен.
— Ну что? Всё перед зеркалом фиксулишь? Гости скоро придут.
— Я уже, — Катя повернулась к Ивану Никитичу.
Галеев провёл взглядом сверху вниз, одобрительно кивнул.
— Ну вот, что-то уже выходит. Только губы вытри. Так только лярвы  вокзальные мажутся.
Катя опустила голову и проскочила в ванную.
Гости начали сходиться к шести вечера. Стол накрыли в зале. Акулина где-то раздобыла поросёнка, пожарила, и он был водружён в центр стола, румяный, украшенный зеленью, молодым луком и дольками лимона. Рядом теснились всевозможные холодные закуски: заливной язык, селёдочка с колечками лука, буженина с Центрального рынка,  квашеная капуста с клюквой, хрустящие огурчики,  маринованные лисички, сало с красноватыми прожилками, выложенное веером, небольшие кубики паюсной икры и масла, выложенные шахматкой, сыровяленая колбаса из Покровского спецмага. Из напитков: бутылка армянского коньяка, большой штоф с водкой и пара бутылок  вина «Улыбка» и «Южная  ночь», так сказать, для дам.
Первыми пришли  Кайдановичи. Владимир Иванович — невысокий широкоплечий  коренастый толстозадый полковник с пшеничными усами и походкой кавалериста и его жена Тамара — дамочка под сорок, полногрудая,  крутобёдрая, очень улыбчивая хохотушка. За ними пришли Барсуковы. Павел Алексеевич — подполковник,  щуплый, долговязый, с редкими пегими волосёнками и водянистыми глазами, не выдающие ни какой эмоции. И ему под стать, Надежда  — женщина с кислой физиономией, тонкими, словно лезвием, прорезанными губами, нелепо дорисованные помадой, выщипанными и нарисованными бровями. Бесконечно зыркающая по квартире и расстроенно вздыхающая.
Когда Катя подумала, что гостей больше не будет, пригласила  всех садиться за стол. В этот момент раздался звонок. Она озадаченно посмотрела на Галеева.
— Кто-то ещё должен быть?
— Николай, наверное, — махнул Галеев.
Катя пошла открывать дверь. На пороге стоял Доценко с букетом цветов и бутылкой шампанского.
— Не опоздал? — улыбался капитан, нахально ощупывая глазами Катину грудь и  губы.
— Нет…  проходите, — произнесла она, смутившись от наглого изучения.
— Это Вам…, — протянул он букет.
— Спасибо, — без особой охоты ответила Катя.
Когда Доценко появился в зале, больше всех оживилась Тамара.
— Николай! А я думаю, кто со мной будет танцевать?! Ха-ха-ха! Ну, слава Богу! Катенька, а музыка-то у вас есть?
— Да, что-то есть…, — неуверенно ответила  она.
— Ну что? — громко  спросил Галеев, — Все в сборе, прошу...
Старшие офицеры сели рядом. Доценко примостился между Тамарой и Надеждой. Катя оказалась рядом  с женой Барсукова. Катерина всё не могла взять в толк, зачем приглашен Доценко? Он был и моложе всех, да и по званию не ровня. Но потом, когда церемониальный протокол, в виде речей за здравие хозяина и новоиспечённого генерала, был выполнен, становилось понятно — Доценко позвали поднимать настроение. И он старался. Сыпал остротами, отчасти скабрезными, льстил Галееву, пил немного, больше подливал Ивану Никитичу и Кайдановичу, ну и Тамару щедро одаривал полным бокалом.  Кайданович смеялся громче всех, раскатистым гортанным смехом, от которого заражались и все остальные, кроме Кати и Барсуковой.
  Катя сидела молча, равнодушно выслушивала шутки Доценко и явно скучала. Неожиданно спросила Надежда, сидевшая до этого с похоронным видом и только для вида натягивала улыбку в нужное время, когда попадала в поле зрения Галеева:
— А Вы поросёночка замачивали?
Катя растерялась.
— Я не знаю… Это Акулина готовила.
— Понятно…, — поджала губки Надежда, стрельнула глазами по Катиной фигуре, — А платье Вы… на заказ шили?
Катя опять растерянно ответила:
— Нет, я у подруги  взяла…
— Не мало;?
— Нет… как раз в пору…
— Понятно, — Надежда окинула взглядом зал, люстру,  вздохнула, — Богато живёте.
Катя чувствовала себя, как на экзамене с неприятным и предвзятым экзаменатором. Но односложные и нарочито простые ответы не останавливали Надежду. И у неё было, видимо, ещё достаточно вопросов. Катю спасало то, что она была, в некотором смысле, хозяйкой. Когда уже хотелось ответить грубо, она извинялась и удалялась на кухню за какой-нибудь мелочью. Вопросы были самыми неожиданными пустяшными и меркантильными.
— А Вы давно замужем? А деток нет ещё или не получается? — не унималась  Барсукова, а в глазах блеснул какой-то огонёк надежды.
— Нет… совсем недавно, — напряженно ответила Катя.
— Понятно, — огонёк, что возможно хотя бы тут не всё благополучно, заметно угас. Она сильнее сжала и без того тонкие губы,  затем словно игрок вспомнивший, что у него ещё есть козырная карта, выпалила. — А у нас двое, мальчик и девочка!
Надежда, с упованием посмотрела на Катерину, наклонилась к ней, будто собралась сообщить некую тайну.
 — А живем в коммунальной квартире… Пал Лексеич в органах без малого почти двадцать лет. И себя не жалеет. А Николай, вон, без году неделя, а скоро майора получит…
Катя с заметным раздражением вздохнула.
— Может Вам положить чего-нибудь?
— Нет, спасибо…, — расстроилась  Барсукова. — Так у Вас, значит, и кухарка имеется…
— Да…, — протянула Катя почти сквозь зубы.
— Понятно…
Внезапно комнату наполнил громкий и несколько пошловатый смех Тамары. Доценко рассказывал ей на ухо анекдот либо какую-то смешную историю. Сначала она хихикала, блудливо водила глазками, а затем, когда стало особенно смешно, залилась пошлым смехом.
— Ха-ха-ха! Ах, ты ж наглец! — она манерно стала бить капитана  салфеткой, — Вы слышали этот анекдот?! Ха-ха-ха!
Доценко хитро улыбался, поглядывая на Галеева и Кайдановича. Мужчины сначала не обратили внимания, были увлечены своими разговорами. Часто прикладывались к бутылке и Кайданович чаще всех. Барсуков пил мало, поглядывал на жену, словно получал команду, когда и сколько выпить.
 Галеев посмотрел на Тамару.
— Коля, он такой! Ловкий малый! Ты, Тамара, с ним ухо востро держи! Ха-ха! А анекдоты он мастер рассказывать.
Доценко с прищуром взглянул на Галеева, затем перевёл взгляд на Катю. Та отвела взгляд, почувствовала себя, словно пойманной на подглядывании. Взгляд был неприятный, с умыслом.
— Так, что за анекдот-то? — очнулся Кайданович. — Ну-ка Коля…
— Да Вы знаете, товарищ полковник.
— Рассказывай, — Кайданович вяло махнул.
Доценко ухмыльнулся и снова лукаво взглянул на Катерину.
— Муж жену спрашивает: «Дорогая, у нас есть выпить?»,  «Нет», — отвечает. «Так я же видел, в чулане бутылка стоит». А она: «Стоит…»
Тамара перебила и вновь закатилась заразительным смехом.
— Ну?  — не  вытерпел Кайданович.
—  А она, значит, «Стоит — пускай стоит, может я в гости пойду или ко мне придут». Тут ночь настала, жена говорит… — Доценко специально взял паузу, посмотрел на Катю. Она почувствовала его взгляд, но не стала смотреть в его сторону, раздумывая, встать и выйти сейчас, чтобы не дать Доценко совершить задуманное — дослушать  скабрезный анекдот. А то, что он был таковым, судя по смеху Тамары, она не сомневалась. И повторяет он его не для Кайдановича или Ивана Никитича — для неё повторяет и ждёт её реакции, — давай, у тебя же стоит…».
Тамара беззвучно сотрясалась всем телом, а Надежда натянула дежурную улыбку. Катя подняла серьезный, даже гневный взгляд и увидела в глазах Доценко удовлетворение.
— А он: «Стоит — пускай стоит, может, я в гости пойду или ко мне кто».
Капитан пристально следил за Катиной реакцией, пока она не отвела взгляд.
— Га-га-га!!! — раскатисто загоготал Кайданович. Галеев ухмыльнулся, взглянул на Катю. Та немного зарделась. Затем перевёл взгляд на Доценко. Скривил рот, задумался. Барсуков за компанию хихикнул, но глаза оставались такими же пустыми и  бесстрастными.
Когда припадок смеха отпустил Тамару, она вдруг возжелала танцевать.
— Катенька, Вы говорили,  у Вас музыка есть?
— Да, сейчас.
Катя встала и подошла к радиоле.  Она вытащила пару пластинок: сборников  ещё довоенных фокстротов и вальсов и поставила одну из них под иглу.
— Ах! — в ностальгической истоме воскликнула Тамара, — Кайданович! Куда ты дел мою молодость?! Николай!
Доценко попытался пригласить на танец Катю.
— Извините, мне нужно убрать, Вас Тамара зовёт.
— Хотя бы один танец? — попытался взять за руку капитан, но Катя выскользнула и, схватив тарелки, умчалась на кухню. Мужчины ушли курить на балкон. Кайдановича заметно развезло и он уже говорил растянуто и не слишком разборчиво. Барсукова продолжала водить глазами по залу и вздыхала время от времени. Доценко тем временем кружил Тамару, отчего та томно и кокетливо вскрикивала и заставляла Надежду чаще хлопать глазами. После нескольких танцев, капитан смог получить «увольнительную» от Тамары и пришёл на кухню.
— Может, Вам помощь нужна, я и посуду могу помыть? — вкрадчиво начал  Николай.
— Нет, спасибо, я справляюсь.
— Вы как будто на меня обиженны? За что, Екатерина Дмитриевна?
— Как я могу быть на Вас обижена, если я Вас не знаю совсем?
Доценко пожал плечами и подошёл к Кате вплотную, откровенно разглядывая её.
— Так узнайте меня ближе…
 Красивые голубые глаза смотрели нахально и бесстыдно, а улыбку дополняли две ямочки на щеках. Он взял из рук тарелку и поставил на стол, а сам попытался взять её за руки. Катя освобождала одну руку, но он опутывал своими руками другую. Губы приближались всё ближе и она уже чувствовала его горячее дыхание. В очередной раз Катя освободила  руку и упёрлась ему в грудь.
— Прекратите! Я скажу мужу!
Эта угроза ещё больше раззадорила капитана.
— Не скажешь… генеральша… не скажешь…
Он навис над ней. Удерживать его становилось всё труднее, рука слабела и ещё мгновение и он прикоснётся к ней своими губами. Она растерялась. Звать на помощь выглядела бы глупо, но и бороться — сил уже не было.
— Никола-ай! Ты где?! — послышался голос Тамары. Он отпрянул, повернулся к столу, взял тарелку и, как ни в чём не бывало, стал её мыть под краном.
— А! Вот вы где! Николай, «Брызги шампанского»!
—  Тамара Петровна! Последняя тарелка…
—  Я жду…, — Тамара посмотрела на испуганное и раскрасневшееся лицо Кати с подозрением и тревогой  самки, которую ожидает неминуемая отставка. Тамара неохотно вышла.
Доценко ухмыльнулся, провёл взглядом по Катиной фигуре.
— Я не прощаюсь…  генеральша…
Когда Доценко вышел, Катя почувствовала слабость, ноги дрожали  и появилась тошнота. Она несколько раз глубоко вздохнула и села на табурет. В кухню вошёл Галеев, посмотрел на Катерину.
— Случилось, что?
— Нет…, — Катя вскочила, виновато посмотрела на Ивана Никитича.
Галеев недоверчиво разглядывал  супругу.
— Что ты, как кошка нашкодившая, глаза прячешь? Спугнул что ли?
— Нет, — Катя постаралась ответить твёрдо и, как могла, долго смотрела в глаза Галееву. Иван Никитич не нашёл больше никаких признаков обмана или подозрений, улыбнулся, решив перевести свои подозрения в шутку.
— Смотри, Катерина, капитан ещё тот котяра, прознаю чего — задушу. 
— Не нужно меня, Иван Никитич, подозрениями глупыми оскорблять.
И хотела Катя вначале рассказать, как есть, назло Доценко, даже и присочинить ещё, чтоб поплатился за свою наглость и самоуверенность. А потом глянула на Галеева — не увидела она защитника, скажешь — сама же и виноватой окажешься. Доценко, поди, выкрутится, а тебя потом попрекать будет. Смолчала. И чувство такое, гадливое, будто  есть что скрывать, будто в самом деле зажималась с капитаном, а теперь оправдываться  приходится.
— Ох как, — не ожидал он, что Катерина шутку поймёт буквально, — подозрения глупые… Ладно, пойдём к гостям, сыграешь чего…
Галеев обнял за плечи Катерину и попытался увлечь её с собой в зал. Она уклонилась, выскользнула и отошла в сторону.
— Не в духе я, Иван Никитич, там пластинки есть, не по себе мне, слабость…
— Ты что?... Брезгуешь?!  Пошли!
Галеев был уже достаточно пьян, но держался на ногах крепко. Да и пьяным она его никогда раньше не видела, думала, поймёт — отстанет. Но Галеева отказ зацепил. Он больно  схватил Катю за руку и потащил в зал.
— Отпустите! Иван Никитич! — испуганно вскрикнула Катя, не ожидая такой резкой агрессии. Сразу вспомнился тот приказ Дамира в гостинице: «Пошла!» и весь тот ужас положения, будто снова окунулась в тот страх.
— Ты думаешь, я не вижу?! Гости мои тебе не нравятся?! Я сказал, будешь играть — значит, будешь!   
Он резко толкнул её по коридору. Катя пробежала, остановилась, кинулась обратно. Галеев опять её поймал, схватил за подбородок и сдавил челюсть. Она зажмурилась от боли и невыносимой обиды. Внутри всё сжалось.
— Сейчас пойдёшь и будешь играть…, — зловеще пошипел Галеев.
Он разжал пальцы, взял её за руку и повёл в зал. В её глазах застыли слёзы. Она опустила голову, чтобы гости не заметили и прошла к роялю.
— Сейчас Екатерина Дмитриевна нам что-нибудь сыграет.
— Ура! — захлопала в ладоши Тамара, — Катенька, а вот эту знаете?
«Сияла ночь, в окно врывались гроздья белые,
Цвела черемуха... о, как цвела она!
Тебя любил, тебе шептал слова несмелые,
Ты в полночь лунную мне сердце отдала…»
Тамара пропела грудным томным голосом. Катю трясло и она ничего не могла ответить. Сильно сжав руки между ног, пыталась унять дрожь. Потом вспомнилась Рита, весь тот ужас, который она рассказала и её слова, что выход всегда есть. Постепенно дрожь унялась. Захотелось сделать что-нибудь дерзкое, назло. Первое, что пришло в голову,  была фришка — вторая часть Второй венгерской рапсодии Листа. Катя озарилась догадкой, заговорщицки окинула присутствующих, с вниманием ожидавших её игру. Она выпрямилась и с силой ударила по клавишам. Надежда подпрыгнула от неожиданности. Катя разгоняла темп всё сильнее и сильнее. Хотя дрожь ушла, но скованность осталась. Аккорды получались смазанными, но её не заботила точность воспроизведения, а только ритм и громкость. Постепенно Лист превратился в какофонию. Галеев решительно подошёл и громко захлопнул крышку рояля. Катя вздрогнула, едва успев отдёрнуть руки от клавиш.
— Я тебе, дряни, пальцы переломаю, — пошипел на ухо Галеев.
 В зале повисла тишина.
— А другую музыку Вы не умеете играть? — съехидничала  Барсукова.
Дал знать о себе Кайданович. Порычал медведем что-то нечленораздельное. Катя встала из-за рояля и направилась из зала.
— Извините… голова разболелась…
— Понятно…, — постановила Надежда.
— Да и нам уже пора, Кайданович совсем осовел. Николай! Вся надежда на тебя!
— Конечно, Тамара Петровна!
Тамара стрельнула глазками и удовлетворённо вздохнула.
— Ну и нам пора, — поднялась Надежда.
Галеев упёрся руками в стол, напряжённо смотрел перед собой,
 — Палсеич,  Николай…, — он посмотрел на Кайдановича, махнул рукой, налил себе в большой фужер коньяк и залпом выпил.
— Мы пойдём уже, Иван Никитич? — выпрашивая, спросила Барсукова. Галеев никак не отреагировал, уставился на стол.
— Товарищ генерал, мне полковника Кайдановича доставить нужно, пойдем мы…, — Николай подхватил Кайдановича и поволок того к выходу.
Гости разошлись. Иван Никитич выпил ещё и решил, что оставлять безнаказанно выходку супруги не стоит.
— Катерина! — заорал он на всю квартиру, — Иди сюда! Демонстрацию она устроила…  Я тебе сейчас покажу демонстрацию… Катерина! Дрянь…
Он нашёл её в дальней комнате. Она спряталась за шкаф. На это Галеев ещё больше разозлился, выволок её в коридор.
— Если я тебя зову, раком должна ползти! Ты что, демонстрацию мне тут устроила, опозорить меня хочешь?! Генерала Галеева опозорить?!
Он схватил левой рукой за вырез  платья  и сжал кулак правой руки. Платье слегка треснуло. Катерину сковал ужас.
— Иван Никитич, — дрожащим голосом  пролепетала Катя, пытаясь закрыться руками, — давайте, завтра… завтра  поговорим… Иван Никитич…
— Я… для тебя… Всё это для тебя, а ты брезгуешь?!  Квартира — вон  какая!  Живи, радуйся! Платье вон купила. А от тебя ласки не дождешься, зверёнышем смотришь!
— Это чужое  платье, я у подруги…, — всхлипывала Катя и ту же пожалела о своём уточнении. Галеев взбеленился.
— Подруги?! Актриски?! ****и этой?! И ты *****ю стать хочешь?! С Николашей тут уже тёрлась? Узнаю — убью!
Он с силой рванул за вырез и разорвал сразу платье до пояса, затем развернул Катерину и рванул воротник. Крепкий жаккард  разорвался, как тончайший маркизет.
— А-а-а!!! — закричала Катя и попыталась вырваться, но Галеев, с завидной методичностью для пьяного, в клочья  рвал на ней платье. Она не удержалась на ногах, упала на колени, супруг схватил за подол и рванул, что силы. Катя протащилась на коленях, пока подол не треснул и не оторвался. Чулки на коленях разодрались. Катя не успела вскочить, попытаться убежать, как Иван Никитич поймал её за комбинацию и разорвал и её. Когда на ней остались лифчик, трусы и пояс с чулками, остановился, впервые увидев жену в белье. Галеев хотел её схватить, но она смогла вырваться и запереться в ванной. Он кинулся за ней, стал орать, бить в дверь, но та оказалась надёжной и он вскоре охладел.
Только ночью, проплакав в ванной, Катя осмелилась выйти. Осторожно ступая, она  заглянула в спальню — кровать была пуста. Затем, превозмогая страх, заглянула в кабинет. Галеев лежал на диване, укрытый шинелью, и спокойно храпел.
Она сидела в дальней комнате и плакала, решив, что дождётся утра, когда начнут ходить трамваи и уйдёт из дому. Потом немного успокоилась и решила прилечь подождать. Проснулась она внезапно, от внутреннего толчка. Катю обуял страх. Она вскочила. Было около семи утра. Первое желание было собрать вещи и бежать, куда глаза глядят. Она услышала какой-то шум на кухне и испугалась, что Галеев проснулся  раньше и замысел не удастся.
Пахло сырниками. Это уже пришла Акулина. Катя прошла на кухню, с опаской заглянула. Действительно, Акулина стряпала одна. Она обернулась и с какой-то жалостью посмотрела на перепуганное лицо девушки.
— Сильно буянил?
Катерина кивнула.
— Хоть не бил? — она внимательно посмотрела на лицо. — Ну и то хорошо. Ну, что делать…  Проспится, ты поласковей будь, я морсу клюквенного сделаю, глядишь и помягшеет. Он, вообще, отходчивай…
— Поласковей?! — вспыхнула Катя.
— А ты как же хотела? Бабье дело мужа слушать, да годить во всём. Иван Никитич строг, но справедлив, ежели в чём виноват, так сторицей свою вину загладит, помяни. Буйный он, когда выпьет-то. Видно, вся боль, какая за жизнь его нелёгкую накопилась — выходит. А уж досталось ему…
— А кому не досталось? Всем досталось! Кто воевал, кто голодал! Это не даёт никому права так себя безобразно вести!
— Э-э-э, как запела… Права подавай! Вам права-то только дай, вы все обязанности и забудете. Али ты, как сыр в масле не живешь? На всём готовом-то!
Акулину  видно давно мучал вопрос справедливости и сейчас был тот самый момент, об этой справедливости, как она её понимает, напомнить. Катя растерянно посмотрела на Акулину. Тут возразить было нечем. Действительно, от неё не требовалось  изнурительных готовок,  заготовок продуктов,  простаивания в очередях, бессонных ночей с больными детьми. У неё была полная свобода. Но от той пьяной дикой выходки кипела ненависть и она вовсе не хотела менять «все удобства» на свободу и своё достоинство.
— Я его на себе не женила. Я могу обойтись и без этого.
— Ты лучше роди быстрей, он и успокоится, а то я смотрю, ты как-то и не стараешься совсем. Ножки сжала, мужику совсем ласки не даёшь, может он от этого и бесится. Смотри, девка, довыкобениваешься, пока он не заведет кого…  без ласки-то мужик долго не может.
— Какая я Вам девка?! Какое Ваше дело?! Что Вы все об одном только и думаете?! Жарьте вон себе, знайте! И не лезьте в мою жизнь! Своих детей заведите и им  указывайте!
Акулина осеклась, поменялась в лице. И Катерина заметила, как дрогнуло что-то в ней, глаза блеснули. Она отвернулась,  передником глаз вытерла. Вздохнула.
— А был у меня ребёночек, хоть и не по своей воле…
Катя смутилась, пожалела, что сказала что-то очень обидное.
— Как это?
— Тятянька мой, царствие ему…  обрюхатил. Мне семнадцати не было. Мать вожжами отходила,  да из дому выгнала. А дитё… дитё мёртвое родилось, — Акулина всхлипнула, — мальчик…
Она подняла голову вверх, замолчала, пытаясь проглотить слёзы.
— А потом…  не то послед до конца не вышел, не то какую заразу занесли… Какие в деревни условия-то… Ах… В общем, и хотела бы деток, а Бог…
— Извините, — Катя виновато опустила голову, пытаясь переварить сказанное Акулиной. К Ритиным рассказам, истории в «Огнях Москвы» и вчерашней выходке Галеева добавлялась ещё и история Акулины, такая же до тошноты отвратительная. Но там были чужие люди, а тут собственный отец. Это разрывало мозг.
— И больше его не видели? — Катя надеялась, что на этом кошмар и закончится.
— Свиделись… как же.
Катя подняла взгляд и заметила некую перемену на лице, словно воспоминания об отце принесли приятные чувства. Акулина на время запнулась, в глазах блеснул странный задор. Катя с тревогой ожидала продолжения.
— Свиделись мы с тятянькой. Я уже на службе состояла и гляжу, лицо знакомое. А это — Ерофеева Дуня… из нашей деревни. Она у нас счетоводом была. Не знаю чо и как, посадили за что-то. Так она, сказывает, тятянька-то мой, не унялся…  Глашку, соседскую, и подкараулил, когда та со школы шла. А она — дитё, тринадцать годков-то… хорошо, что жива осталась. А потом, сказывала, дело на него завели и отправили в наши края. Оказалось, он в соседнем лагере сидит и срок ему дали, — Акулина скрутила фигу, — с гулькин нос. Не, думаю, выйдет, паскудник, за старое возьмётся. А тут на усиление нас командировали, как раз в тот лагерь. А тятянька там уже с разконвоированными  работал. Их на заготовку привезут, а вечером забирают, курорт, да и только. Он-то меня не признал в форме, да и раздалась я.
Акулина замолчала, глаза сузились, словно вдаль всматривалась.
— Отвела я его на дальний участок. Он всё ещё спрашивал, почему одного-то? А я ему — особое задание. А вечером… Не забрала я его, — она посмотрела на Катерину с таким радостным видом, что Катя отвела взгляд и скривилась, предчувствуя ужасный конец этой истории, — сказала, что все на месте. Мороз тогда под сорок был. Вечером искать не стали… Утром  поехали, а он на путях… верст пять до лагеря не добрёл. Волки… самое вкусное выели, а остальное уже мы… закопали…
Катерину всю передёрнуло. Холодом обдало. Поначалу жалко Акулину было, натерпелась она, а как про «тятяньку»  рассказала — жутью повеяло. Ведь родного отца! И видно, торжествует она, наслаждается местью. Глаза слезами наполнились. И не потому, что жалко стало этого «тятяньку». Себя жалко. Сколько вокруг жестокости и сил нет выдержать всё это.
Акулина посмотрела на Катерину, помрачнела, словно заново пережила. Всплакнула.
— Ну, будя воду лить, — вздохнула Акулина, — нас баб не останови, так мы потоп устроим. Ты зла не держи. Иван Никитич-то мужик правильный. Просто ты под горячую  руку попала. Ты терпи и воздастся тебе. Любит он тебя…
Акулина  запнулась, потупила взгляд, затем снова медленно подняла, провела по Катерине и утвердительно заключила:
— Любит.
Из кабинета донёсся молящий голос Галеева:
— Катерина! Акулина! Есть кто?!
— Ну вот, проснулся, — захлопотала кухарка, — Ты  морсу, морсу ему понеси…
Катя с ненавистью взглянула на Акулину, стиснула зубы:
— Сама и неси!
Она метнулась в зал, открыла ящик буфета, вытащила какие-то бумаги и нервно стала их перебирать, отыскивая нужные документы. Опять дал знать о себе Иван Никитич.
— Акулина! Катя!
— Ну что ты?! — пришла Акулина в зал.
— Уйду я от него! — решительно заявила Катя и, сгребая лишние бумаги обратно в ящик, проскользнула мимо Акулины в коридор и выскочила из квартиры, оставив Акулину в раздумьях и расстройстве.
— Эх, девка, девка… гордая, больно… Ну-ну…
 История Акулины, недавний рассказ Риты, пьяный дебош Галеева напрочь и безжалостно перечёркивали все её ранние представления о жизни, взаимоотношениях,  семье, любви, мужчинах. Её охватил бесконечный ужас и безысходность. Она слишком верила, слишком высоко парила в облаках романтики и чистоты, там, где музыка, Шопен,  нежность и возвышенная поэзия, а сейчас свалилась на землю, в самую человеческую  хлябь, где мерзость с предательством, похотью, ненавистью и нет выхода. Душила обида и жалость к себе. 
Чем дальше Катя отходила от дома, тем становилось ещё хуже. Что делать? С тем романтическим, ещё девчоночьим миром, рушился и новый, в котором она как-то уже приноровилась жить, который, она надеялась, не будет страшным, чужим и хищным.
Идти к Рите, а кроме неё идти некуда, было слишком рано. Катя боялась  разочароваться ещё и здесь. Резкость и непредсказуемость настроения подруги могли разрушить последний бастион надежды. И Катя решила не торопиться. Она бесцельно бродила  по улицам, наблюдая за прохожими и размышляя над своей бедой. Так прошло около двух часов.
Рита была дома. Катя с порога расплакалась навзрыд и безутешно, будто только и ждала этого момента, накопив влаги, щедро отдавала её на плечо Риты.
— Ну, теперь по порядку, — внимательно смотрела на подругу Рита, когда та истратила все слёзы и только всхлипывала, растирая их по щекам.
Катя прерывисто вздохнула, намереваясь начать рассказ, но лицо опять исказилось горечью и она, с рыданием, опять упала на плечо.
— Он платье… порвал … Га-га-га…
— Вот гад, — раздосадовано произнесла Рита, —  и починить нельзя?
— Не-е-е-ет… в клочья… и… чулки…., — Катя опять залилась слезами.
— Ну и чёрт с ним. Оно мне не очень нравилось.
Катя оторвалась от плеча и посмотрела на Риту.
— Оно ведь такое красивое…
— Да надоело оно мне, я его продать хотела… Чулки  вот жалко, а платье…  Ну а чего случилось-то?  Из-за чего всё?
Катерина, немного упокоившись от безразличной реакции к судьбе платья, рассказала всю историю про Барсукову и Тамару, про Доценко, Акулину, а когда рассказывала о выходке Галеева, голос внезапно стал металлическим. Слёзы уже все были выплаканы. Осталось только звенящая злость, стучавшая в виски, словно молотом по наковальне. Катя вспомнила выражение лица Акулины, когда та рассказывала о своей мести. Вдруг ей показалось, что и она бы могла так. Нет, не отца, Галеева оставить замерзать там, если бы вдруг Галеев и она оказались в той ситуации. Она замолчала и уставилась в одну точку, представляя его в шинели и фуражке надвинутой на глаза, удаляющийся и скрывающийся за плотной пеленой снежной вьюги.
— Я домой не вернусь, — заявила Катерина, когда мнимая фигура Галеева скрылась в заснеженной пустыне и в памяти остался только взгляд его растерянных и непонимающих глаз.
— Это ты брось. Это взрослая жизнь, девочка,  привыкай. От всех не убежишь и себя угробишь,  если так на всё смотреть. За жизнь бороться нужно. Зубами хватать, если рук нет.
— Я так не хочу.
— Тяжело тебе будет. Ты знаешь, что, — подумав, сказала Рита, — ты не думай, что он такой кремень. Видала я таких. С виду суров, а сейчас, небось, не знает, как загладить вину. Самое время его на место поставить.
— Как?!
— Так и скажи, уйду, мол, а угрожать будет, скажи, я тебе спицу в ухо вставлю, как уснёшь. Главное, чтоб в глазах решительность была, поняла?!
— Нет, я так не могу, — обречённо вздохнула Катя, — у меня сразу ком к горлу и слёзы. А если ударит?
— Не ударит, пусть только попробует!
— Да и спицы у меня нет…
— Это не важно! Он откуда знает? Вот, смотри! На меня смотри! Смотреть нужно, чтобы ему горячо было, чтоб ожог был! Чтоб вину свою чувствовал. А ты что? Вот смотри!
Рита изобразила такой ненавистный взгляд, что у Кати пробежал мороз по коже. Катя опустила голову,  попыталась представить себе Галеева и взглянула на Риту. Та внимательно разглядывала подругу, следя за каждым выражением лица, блеском глаз. Катя смотрела на красивое лицо Риты и никак не получалось разглядеть в нём Ивана Никитича. Брови поползли вверх, нижняя губа  выпятилась и начал подрагивать.
— Ну кто так смотрит?! — с досадой крикнула Рита. — Глаза овечьи, губищи расквасила… Так только подаяние на паперти просить. Зубы сцепи до хруста и всю ненависть глазами передай, всю злость. Понимаешь?!
Катя обмякла, всплеснула руками и шмыгнула носом.
— Нет, ты не Галеев… У меня не получится… Ты хорошая… Ты смелая… Вот мне бы так…
Катя обняла Риту и прикоснулась к её щеке. Рита тоже нежно обняла девушку и стала гладить по спине.
— Дурочка,  ты…
— Малахольная…, — тихо согласилась  Катя.
Стало как-то светло и не так безнадёжно. Та щемящая жалость к себе растаяла и возникла нежность к Рите, как единственному человеку, который понимает её. Кате   захотелось сильнее прижаться, она стиснула Риту в своих объятиях и долго не могла  их ослабить. Откуда-то из памяти возник запах карамели и тихо, растворяясь  в сознании, заиграл Шопен. Дыхание стало прерывистым, частым. Гулко забилось сердце. Катя взяла Риту за плечи и посмотрела ей в лицо.
— Ты что? — удивилась Рита.
Она стала целовать, сначала легко и нежно касаясь губами её лица. Остановилась и посмотрела на губы Риты.
— Сумасшедшая…, — прошептала Рита и, облизав пересохшие губы, с тревогой посмотрела на подругу.
Катя  сочным поцелуем накрыла её губы и страсть сорвала все преграды, предрассудки, запреты, табу. Она с неистовостью стала срывать с Риты одежду, покрывая её поцелуями и нервно шаря руками по телу. Через мгновение Рита оказалась голой. Она не проявляла никакой инициативы и отдала главную роль Кате. Та, тяжело дыша, почти задыхаясь, продолжала целовать губы, грудь, зажала между своих ног ногу Риты, уперевшись в неё лобком, накрыла её лоно рукой и, содрогнувшись всем телом, с силой его стиснула. Рита вскрикнула, схватила Катину руку  и ещё сильнее прижала её к себе. Обе замерли, погрузившись в свои ощущения. 
Через минуту Катя сидела на кровати с опустошенным видом, опустив голову на руки, смотрела в одну точку. Рита продолжала лежать и, сильно зажмурившись и прижимая руку к лобку, периодически вздрагивала.
— Дурочка…, — в истоме, отдышавшись,  прошептала Рита, — совсем  сбрендила…
Она коснулась рукой  Кати. Та вздрогнула и, не оборачиваясь, встала.
— Может я извращенка? Мне так хорошо только с тобой. Я не вернусь домой…
— Прекрати!
Рита вскочила и накинула халат.
— Ты же не собираешься у меня жить?! Так не положено! С ума сошла?!
— Что же делать? Нам так хорошо вдвоём? — Катя обернулась, но смущалась смотреть Рите в глаза. Рита подошла вплотную, взяла её за подбородок и заглянула ей в глаза, затем поцеловала в губы.
— Это всё забавы, Катюша, игры. А хорошо, так ты и сама себе можешь сделать. Ведь ты делала это?
Рита внимательно посмотрела и снисходительно улыбнулась. Катя резко отвернулась, смутилась.
— Дурочка, чего ты смущаешься. Значит ты нормальная, со страстями и желаниями. Женщина должна жить с мужчиной. Просто ты ещё не нашла его. Но он обязательно будет и ты обязательно полюбишь.
— Я боюсь, что уже не смогу.
— Глупости …  Возвращайся домой и не бойся ничего. 


***

Домой Катя вернулась только к вечеру. Долго гуляла, хотелось отвлечься и посмотреть какую-нибудь комедию, но в кинотеатре шёл фильм «Смелые люди» с Сергеем Гурзо в главной роли, который, как подтверждение словам Риты «ничего не бойся», придал большей уверенности и смелости.
Галеев был дома, читал газету. Как только Катя переступила порог дома, все установки и сценарии предстоящего разговора развеялись и оказались бесполезными. Катю сковал страх и она снова хотела убежать. Она повернулась к двери, но голос Ивана Никитича остановил её.
— Катя! Катя! — позвал Галеев, но интонация была какая-то необычная, просящая.
Она вспомнила Риту, её взгляд. «Нужно, чтоб ожог был». Она развернулась и исподлобья посмотрела на Галеева. Он выглядел каким-то растерянным, виноватым, кинулся к ней, но наткнулся на гневный взгляд Катерины, остановился, начал шарить  глазами по полу, подбирая слова и стараясь не смотреть на неё. Катя почувствовала его растерянность, которую раньше никогда не замечала. Это придало ей силы, она сжала кулаки и решила, что ни за что не отведет взгляд, пусть даже ударит. Всё равно.
— Прости ты меня, дурака пьяного, Катерина. Сам не знаю, что нашло, показалось мне…
— Я, Иван Никитич, такого от Вас терпеть не буду. Вы матери поклялись… Я или уйду, или руки на себя наложу, а терпеть не стану.
Катя говорила  ровным, немного монотонным голосом, что делала угрозу  ещё правдоподобней.  Галеев хотел приблизиться, взять её за руку, но Катя выставила ладонь вперёд, сигнализируя, что никакие объятия сейчас не уместны. Он повинно опустил голову и проговорил:
— Прости меня… люблю я тебя. Хочу, что семья была, как у людей.
— Как у Кайдановичей?
— А что, Кайдановичи? — не понял Иван Никитич. — Семья, как семья…
— Вы мне пример советовали брать. С них что ли?
— А чем не пример?
— Одна чахнет от зависти, другая похотью сочиться.
Галеев недовольно замотал головой.
— Не замечал…
— Пойду я, Иван Никитич, прилягу, голова болит…
— Да, да, конечно, — с готовностью  согласился Галеев, — если что… может таблетку какую?
— Нет, спасибо.
И ведь права оказалась Рита — «не кремень». Все эти сегодняшние и вчерашние переживания измотали Катю. Она лежала и думала о Рите, о том, что сегодня произошло между ними. Боролись два чувства мораль и страсть. Побеждала мораль. Может быть оттого, что не было рядом Риты, не возникла та ситуация, в которой страсть вырывается сквозь путы морали и несется без оглядки? А сейчас, в спокойной обстановке, всё кажется ужасным и предосудительным? Что думает об этом Рита? Всё это казалось сном, видением. Но чувство, то непередаваемое чувство, оно было. Оно было наяву. Обрывки фраз, отдельные слова, музыка, запахи, ощущения постепенно выстраивались в рифмы и вышло стихотворение, которое Катя записала и хранила, как сокровище, надеясь когда-нибудь показать его  Рите.

Ноктюрн Шопена и запах карамели
Теперь связал нас воедино туго.
Я преступить черту посмела —
Любить тебя совсем не так, как друга.

И до–диез–минор, рассыпавшись в пространстве,
Как карамель нечаянно обронённая,
Даёт мне знак во мгле любовных странствий,
Указывает путь к любови запрещённой.

Как страшно мне признаться, Господи спаси,
Самой себе, измученной сомненьем,
В греховной сути выбранной стези
Бесстыдного и плотского влеченья.

Но так сладка была блаженства страсть,
Что нету сил сопротивляться боле.
И пусть Любовь – чудовище, разинув пасть,
Проглотит нас и нету лучшей доли.

 Галеев как-то отошёл на второй план. Она даже не заметила, прошла мимо своей победы. Будто она была очевидной и не предполагала другого исхода. Катя всё время возвращалась к сегодняшнему событию, терзалась сомнениями и страхами своей  ненормальности. Вспоминались все подробности, ощущения, запахи, звуки, вызывавшие приятную истому и заканчивавшиеся стыдом. Обжигающим и неотвратимым стыдом.  Если первый раз она была застигнута врасплох и не понимала, что происходит, то в этот раз она сама была зачинщиком. Она сама этого хотела. И от этого стыд жег ещё сильней.
Всю следующую  неделю Иван Никитич был по-особенному учтив, немногословен, впрочем, как всегда, но при бывшей немногословности  Катя почему-то робела и ей казалось, что находится под пристальным вниманием и оценкой. Сейчас же, Галеев был непривычно кроток. Когда встречался взглядом с Катериной, отводил первым, дергая головой,  словно ругая себя за выходку. Акулина вела себя тоже необычно. Она как-то посветлела и казалось, что больше всех удовлетворена  исходом ссоры. Катерина не знала, что  прежде, чем Галеев признал свою вину между ним и Акулиной состоялся разговор. Это она взрыхлила почву, засеяла чувством вины, полила своими слезами, а Катя уже увидела всходы. Хоть Галеев поначалу и ершился, дурой обзывал, что лезет не в своё дело, но Акулина всё же смогла убедить его повиниться, хотя за дерзость такую и сама могла схлопотать.
К слову сказать, у Ивана Никитича самого было муторно на душе — перегнул он.  Ох, перегнул. Будто бес вселился, глаза закрыл, в голове помутилось. Не видел, кто перед ним. Обида душила. Когда выпивши, обида всегда обидней, унижение больней. Сказались и сомнения по поводу разницы в возрасте. Страшился он, что раскроется Катерина, как женщина, а вокруг молодые да ретивые, вон, как Николай, удержит ли её? Даром, что он генерал, а она совсем не меркантильна. Не станет цепляться за погоны, если страсть закипит. Приревновал, есть грех. Да и будто не Катерина это была — чужая баба в чужом платье. Ну не без того, можно хорошо приложить, только не в зубы, чтоб не выбить. Для понимания, но потом, когда заматереет. Как отец учил. Акулину вон охаживал бывало, так той хоть бы хны, ещё ласковей становилась, покладистей. А Катерина ещё и бабой не стала, молода слишком. Да и нет у него ни злобы, ни  желания,  чтоб воспитывать её, как отец его мать воспитывал. Уж он-то толк в воспитании знал. Не крикнет, голоса не повысит, а четверг пришёл — держи ответ за всю неделю. В другой день — нет, никогда. Бывало мать до бесчувствия бил. Та отлежится после первого кулака, встанет, чуть шатаясь, а отец неторопясь подойдет, посмотрит, куда лучше бить, да и как врежет. Жалко было мать, безропотная была,  никогда не заплачет, не закричит, а отца любила. А он отца боялся, да так, что в портки ссал. Ему-то только ремнем доставалось, пока четырнадцать не исполнилось. А как исполнилось — всё, взрослый и получай по-взрослому. Почти два года эту науку проходил, пока в Дербент с братом не уплыли.
Через неделю Иван Никитич пришёл домой с важным и торжественным видом. С порога  даже не проронил ни слова, будто слова берёг для чего-то особенного. Катерина была дома. Акулина хлопотала с ужином.
— Кать, — позвал Галеев супругу, — поди, а?
Катерина вышла из комнаты и с недоверием взглянула  на мужа. Иван Никитич был трезв и сиял.
— Ну, поди ближе, не укушу.
Катя подошла. Галеев взял Катину правую руку, что-то вытащил из кармана. Катя испугалась и потянула руку к себе. Галеев вздохнул, снисходительно посмотрел.
— Да не бойся ты. Колечко тебе купил. В пору ли?
Он взял её ладонь и надел кольцо на безымянный палец. Катя стояла, замерев от неожиданного подарка. Это было узенькое золотое  кольцо с небольшим бледно-розовым камнем. Камешек игриво переливался в свете лампочки, а в голове играл «Танец Феи Драже». И чем громче  становилась музыка, тем сильнее к горлу подкатывал ком. Катя  смотрела на кольцо, а глаза начали наполняться слезами. Она зажмурилась и слёзы покатились по щекам.
— Ну… Ну что ты дурочка, — Иван Никитич обнял  Катерину, прижал к плечу, — перестань.
— Спа-си-бо, — вздрагивая, пытаясь взять себя в руки, тихо прошептала  Катя.
— Это ещё не всё! — выпустил из объятий окрылённый Галеев. Он взял планшет и вынул из него два невзрачных бумажных патетика, на которых была нарисована улыбающаяся кокетка, фривольно задравшая юбку, выставляя напоказ свои ляжки в чулках и надписью — «Dederon». Катя посмотрела и смутилась. Ей стало неловко за эту нарисованную девушку. Она быстро перевернула пакет другой стороной и бросила взгляд на Ивана Никитича.
— Что это?
—Товарищи из Германии привезли. Чулки это, немецкие, — Галеев запнулся, дернул головой, — ущерб, вот, возмещаю…
Из кухни вышла Акулина, бросила взгляд на подарки, буркнула:  «Ужин готов» и угрюмо побрела назад.
— Акулина! И это ещё не всё!
Акулина обернулась,  удивлённо посмотрела на Галеева. С лестничной площадки раздался какой-то шум, стук. Галеев открыл дверь и на пороге показались четверо солдат, которые тащили какой-то странный белый шкаф с закругленными углами  Катя прижалась к стенке и с удивлением наблюдала за происходящим. «Шкаф» пронесли в кухню и поставили у стены. Акулина, подбоченясь, встала перед «шкафом» и с недоверием разглядывала  диковинку.
— Это что ж такое?
— Это холодильник,  Акулина, полезная штука, смотри.
Галеев потянул за хромированную ручку и открыл дверцу.
— Можно будет впрок продукты покупать. Молоко, там, яйца, мясо. И не надо будет каждый день в магазины бегать.
— Эт ты мне, Иван Никитич, жизнь решил облегчить?  Чтоб часто глаза не мозолила? Ты б сказал, я бы и так поняла, — вздохнула Акулина и насупилась.
— Вот ты дура! При чём тут это?! Я тебе говорю, чтоб продукты не портились, а ты всё не про то! В общем, изучайте, я сейчас.
Галеев вышел из квартиры. Катя подошла к холодильнику и провела рукой по гладкой белой поверхности, затем по выпуклой хромированной надписи «ЗиС Москва».
— Красивое кольцо, дорогое, — заметила украшение Акулина, — я тебе говорила,  сторицей воздаст. Он такой. Даже не знаю, радоваться обновке или огорчаться?
Катя отдёрнула руку и сжала кулак.

Кольцо и вправду было красивым. Катя украдкой, когда оставалась одна, смотрела на него при солнечном свете, а оно  переливалось, играло разноцветными зайчиками. Это был самый дорогой подарок в её жизни и при этом он не столько радовал, сколько настораживал. Был ли он знаком раскаяния и попыткой загладить свою вину или это аванс за возможные подобные выходки в будущем? Катя не хотела думать так. Она старалась выкинуть из головы всю эту историю и уговаривала себя принять версию Акулины, что  любит её Иван Никитич, так вышло, не со зла он, а только из-за тяжелой судьбы и обиды.
Когда Катя снова встретились с Ритой, она вручила подруге пакетик с чулками. Было заметно, что Рита была рада, но чувствовалась какая-то неловкость. Последняя встреча разделила их отношения на дружеские и любовные. И хотя был ещё тот случай с «раковыми шейками», но он был, как невинная детская забава, наваждение. Сейчас же, даже Рита, при всей своей прямоте и откровенности не понимала, как себя вести. От этого и возникала неловкость. Она чувствовала, что произошла какая-то странная перемена в их отношениях. Опыта таких связей не было и у самой Риты. Появилось незнакомое чувство двойственности. С одной стороны ей нравилась та страстность, с которой Катя бросалась в этот омут, с другой, пугала ненормальность всей этой истории и больше всего Рита  боялась привязать к себе неестественной любовью эту наивную, незнающую жизни девушку. Теперь, самый невинный поцелуй при прощании или при встрече, случайное прикосновение, объятия могли быть истолкованы не так, какими были изначально.
Катя тоже чувствовала неловкость. Когда Рита, взяв пакет, с интересом начала разглядывать  на нём «фривольную кокетку», а затем подняла взгляд, Катя отчего-то смутилась, словно этим оказывала знак внимания, каким пользуются любовники. Но выяснить, прекратить эту двусмысленность отношений не решалась ни одна, ни другая.  Словно обе не хотели наглухо захлопывать эту дверь, ведущую в царство Эроса. Катя, потому что не знала чувства сильнее, Рита, потому что чувствовала, захлопни эту дверь и нарушится та искренность и доверие, которое возникли между ними.
Каждая оставила себе возможность войти в неё самой, либо впустить другую.