Чужая

Часть 2

Так и стали жить — вчетвером. Бабка делала вид, что Люды и Ульяны не существует. Это было трудно, но у нее получалось.
— Сынок, вечерять айда! — звала она.
Степан укоризненно смотрел на мать и звал жену с дочкой:
— Люда, Ульяша! Айдате, каша уж простыла ожидаючи. Маманя знатную сварила.
Степан пошел на работу в промысловую артель, с детства он любил ловить рыбу. Отец его, Никанор, был знатный рыбак, всему обучил своего единственного сына. Настасья так больше и не затежелела.

…Люде было тягостно находиться в одном пространстве со свекровью, хотя та ничего плохого не делала и не говорила. Добродушная Ульяша несколько раз пыталась приласкаться к бабке, но та осторожно отстраняла от себя девочку. Так и жили: равнодушие цвело в хате буйным цветом. Бабка не орала, не ругалась, не строила козней. А Люда не пыталась наладить отношения, она понимала, что это совершенно бесполезно.
Когда-то Марта, которая многому ее научила и искренне любила, сказала:
— Никогда не проси любви, все равно не выпросишь. Любовь не просят, ее притягивают. Если есть у тебя внутри магнитик, он притянет, а если нет, то… нет.
— А может магнитик появиться? — спросила тогда Люда.
— Может! — уверенно сказала Марта. — Мгновенно может появиться. Впрочем, так же как и исчезнуть.

…1941 год пришел в деревню нагло, как разбойник. Он заглянул в каждый дом и разорил его.
В хате бабки Настасьи забрал и сына, и невестку. Степан ушел добровольцем. Мать орала:
— Пошто, пошто сам-то? Нешто ня можашь дождатьси, када позовут. А можат, и ня позвали ба! А? Степушка, санок!
— Нет, мать, пойду я! Ня можно сидеть и врага-гада дожидатьси. Дык и ня один я: Лешка Пантелеев, Мишка Востриков, Демьян худой…
— Ой горя жа какоя! — заорала, запричитала Настасья, еще не вполне понимая, что пришла в ее дом тоска, беда, смерть…
Бабка хорошо помнила, как муж Никанор Евграфович уходил на войну, ну так вернулся же! Живой и невредимый!
«И санок вернется!» — уверенно успокаивала себя бабка.
Люда не плакала, не причитала и даже не обнимала мужа, а почему-то прижимала к себе маленькую Ульянку, будто это она, а не Степа, уходила на фронт.
— Девочка моя, миленькая, хорошая, как же я без тебя?!

…С Мартой было хорошо: спокойно, весело, сытно. Женщина подкармливала Люду в своей комнате сладостями и вкусностями с барского стола.
— Ешь, ешь, Люсенька! На всю жизнь не наешься, а вот воспоминания можно на всю жизнь сберечь…
Когда расставались — Люсю срочным образом уволили, она подросла, и на нее стал обращать внимание хозяйский сын — Марта обнимала ее, плакала и говорила:
— Девочка, моя миленькая, хорошая, как же я без тебя?

…Люда ушла на фронт вслед за мужем. Рано утром третьего дня она тронула бабку Настасью за плечо и проговорила:
— Любить не прошу. Знаю — не любите.
А мысленно прибавила: «Нет у нас с Ульяшей магнита для вас, а у вас — для нас!»
— Но хоть кормите да лечите, коль заболеет. Прошу…
— Куды ж ты? — ахнула бабка.
— За Степой! Не могу я без него. С ума сойду!
Глаза бедной женщины загорелись бешеным огнем:
— Не мила жизнь без него! Поймите…
Сказала и быстро ушла.
Бабка Настасья подскочила с кровати и простоволосая, в белой рубашке, босиком выскочила на улицу, крикнула протяжно:
— Людка-а-а!
Люда оглянулась: глаза двух женщин, матери и жены, любящих одного мужчину, сына и мужа, встретились на секунду. Бабка застыла и не ринулась дальше, а Люся кивнула и ушла… навсегда.
Бабка потом все время вспоминала этот момент и корила себя: почему не обняла, почему не приласкала, почему отпусти-и-и-ла-а-а!
Но это позже, много позже! А в тот день она зашла в хату и посмотрела на Ульянку, та спала, свернувшись калачиком и подложив ладошку под щечку.
Бабка Настасья закрыла рот рукой и беззвучно заплакала, затряслась, вышла во двор, чтобы не разбудить девчонку… и там дала волю своим чувствам, завыла, запричитала…
Художник Григорий Чайников
Художник Григорий Чайников

С того дня все изменилось в отношениях Ульяши и бабки Настасьи.
Бабка стала совсем другой: она приглядывала за девочкой, стряпала и кормила, заплетала тоненькие косички — мышиные хвостики, много с ней говорила
Неожиданно она вдруг поймала себя на мысли, что любит эту девчушку, и ей даже стало казаться, что она ее родная внучка.
— Кажи, Ульяшка, а ты батьку свово шибко любишь? — спрашивала она иногда.
— О как люблю! — девчонка подбегала к Настасье, крепко обнимала ее и жарко целовала в худую щеку, а потом шептала на ухо: — И тебя люблю, бабусечка моя родненькая!
Бабка млела, но не подавала виду, а строго продолжала допрос. «А хто ж яво знат, можат, про свово рОднова батьку грит мене».
— Кажи мене, а как жа кличуть батьку твово?
— Так Степаном! — улыбалась девочка. — Неужто забыла ты, бабуля, как сына своего назвала?
Смеялась и бежала прочь.
— Ах ты ж, бесовская твоя душа!
— беззлобно ругалась старуха, а душа ее пела и ликовала.
«От какой мой санок! Чужая девчонка батькой кличеть и любить как роднова!»

…От Степана не было ни одного письма, а от Люды  — одно. Да кто ж прочитает?
Бабка Настасья надела самый красивый платок, достав его из тяжеленного кованого сундука, своего приданого. Ульянке тоже повязала синюю косынку.
Дочка Марфы Синявиной Даша умела читать, она в городе в училище училась, а как началась война, приехала домой, поддержать мать: отец и старший брат погибли в первые дни войны.
— Дашка, письмо нам с Ульяшкой пришло от мамки явонной, невески моей. Прочти, сделай уж милость нам.
Бабка положила на выскобленный стол два куска сахара. 
Худенькая Даша с огромными глазами на бледном лице кивнула, глянула на сахар, бросила коротко:
— Заберите. Пусть Ульяшке будет.
И развернула желтый листок, с осторожностью пробежала глазами по первым строкам. Поняв, что это хорошее письмо, принялась громко и радостно читать.
Бабка Настасья постеснялась да и не захотела снять свой красивый платок, но с девчушки сняла и пригладила и без того гладкие волосики.
— Здравствуйте, мои дорогие баба Настасья и доченька Ульяна. Как вы там? Как живете? Я очень скучаю. Нет и дня, чтобы я не думала о тебе, моя доченька, мой цветочек. Не присылал ли папка письма? Я очень за него беспокоюсь!
У меня все хорошо, за меня не думайте, не волнуйтесь.
До свидания, скоро увидимся, даст Бог.
Баба Настасья, спасибо вам большое за доченьку. Очень верю, что ей с вами хорошо.
— Мамочка, — Ульяша вдруг прижала руки к груди и проговорила: — Мне хорошо с бабушкой. Ты не бойся за меня. Да только я по тебе сильно скучаю. Ты приезжай быстрее, мамочка!
Девочка расплакалась, бабка принялась ее утешать, но Ульяша никак не успокаивалась.
— Ах ты жа незадача! — сокрушалась бабка. — Думала, как лучша, а оно вона чавой. Ай-я-яй!
Домой бабка принесла Ульяну на руках и все причитала:
— А хошь, яишенку прямо щас изжарю тебе? А хлебушка? Может, сахарку? Вот он жа, Дашка мене назад у карман сунула.
Но девочка только качала головкой и плакала лишь горше.
«Никаких писем больша!» — решила старушка, но их и не было: ни от сына, ни от невестки. Хотя и похоронок тоже не пришло…

…Немцы в деревне не стояли, но голодно было сильно. Хлеба долго не ели вообще. Чем питались — один Бог ведает, но выжили, и то хорошо!
Степана и Люду ждали все время: и год спустя после победы, и два, и три, и пять. В пятидесятом году бабка сказала Ульяне, взрослой девочке, почти девушке, шибко похожей на мать:
— Ульяша, в город тебе надо бы!
Учиться дальше. Ну што наша школа? — бабка махнула рукой. — Ехай, милмоя, выучись, а потома вертайся, а я тебе ждать стану.
— А вдруг мама или папка придут?
Бабка схватилась за сердце:
— Так и хорошо!
Увидев движение Настасьи рукой к сердцу, девушка забеспокоилась:
— Бабуль, чего? Плохо тебе?
— Нет, нет, — сглотнув, сказала бабка. — Все ладно со мной.
— Не поеду никуда. Ты как тут одна, без меня? А? Нет, и не проси! Даже не думай.
— Ульяшенька, внученька. Ну чевой ты коровам хвоста крутить станешь? А учителка мене сказывала, што умная ты шибка, и учиться дальша нада.
Но Ульяна лишь качала головой.

…Так прошло еще два года, и все-таки Ульяне пришлось уехать в город, председатель колхоза настоял. Как-то он пришел в дом Настасьи летним вечером.
Уж бабка и не знала, куда посадить припозднившегося важного гостя:
— Улька, самовар ставь! — распорядилась она. — Ох ты жа, квашня, квашня, надо бы вчерась. Чичас пироги ба быля.
— Да не суетись ты, бабка Настасья. Я к тебе с разговором про Ульяну.
— Чевой? — села бабка. — Чевой случилоси? — и снова руку к груди левой потянула.
— Петр Сергеевич, ну что ж вы? — укорила Ульяна. — Бабушке нельзя волноваться, сердце у нее.
— Да я хорошее… — тоже заволновался председатель. — Бабка Настя, учиться внучке твоей надо, я направление дам в город на зоотехника.
Бабка оживилась:
— А я чевой ишшо давеча ей говорила? Таки вредная жа она, настырная, упрямая какая. Нет, и усе! Вот и сидить тута со мной.
— Ну бабуля! — засмущалась Ульяна.
— Чевой бабуля? Чевой? А ну давай чумадан собирай. Када ехать ей, Сергеевич?
— Так к сентябрю, — обрадовался председатель перспективе того, что через пару лет будет у них собственный зоотехник.

…В ту ночь бабка спала плохо, ей снова снился Никанор, а рядом с ним Степан и Люда. Ей часто снился этот сон, и Настасья понимала, что сына и невестки нет в живых, но никогда она не рассказывала об этом Ульяше. Девочка верила в то, что мать с отцом живы. С годами она совсем забыла, что Степан не был ей родным отцом, а значит и бабка  — не родная.
В этот раз во сне Настасья увидела и Ульяшу,  а Степан сказал:
— Мать, ты бы к нам Ульяну отправила-то?
Бабка проснулась в холодном поту и вспомнила тот сон, много лет назад, когда Никанор попросил отправить к нему сына… и вот он с ним.
Тут же ночью упала Настасья перед образами и стала истово просить Богородицу:
— Меня, меня возьми. Старая я. Не надо Ульянку, не надо. Меня, меня, старую…

Вечером следующего дня бабка вышла за околицу и до боли в глазах всматривалась вдаль.
Все повторялось снова. Все повторялось!
Фигуру внучки она увидела издалека. Она шла, ведя за ручку маленького мальчишку.
Сердце бабки Настасьи, как и тогда, бешено заколотилось, и ей даже почудилось, что оно снова стало спрашивать: «Хто, хто, хто, хто?»
«Вродя как пацанчик? Откудава?»
Хотелось бежать навстречу, но сердце не пускало.
Ульяшке тоже хотелось бежать, но тогда надо взять мальчишку на руки… а нельзя.
— Бабуль, это я, Ульяна, внучка твоя, — зычно крикнула Ульяна. — Я это! Внучка твоя! Явилась, бабуля. Тута я!
— Вижу, Ульяша, — закричала в ответ Настасья. — А хто енто с тобою, такой ладненький?
«Однако, лет пять, — подумала бабка и ахнула: — Чужой!»
— А это сынок мой, — крикнула Ульяна. — Егорка.
Молодая женщина кинулась в объятия Настасьи, мальчишка остался стоять чуть поодаль.
— Бабуль, я замуж вышла, это сынок его. Мать его умерла. Бабуль, а бабуль, к майским я еще одного рожу. А на работу выходить надо. Бабуль, поглядишь за обоими, а, бабуль?
— Дак где ж муж твой? — строго спросила бабка. — Аль врешь?
— Нет, бабуль, не вру. Приедет на днях. Дела уладит и приедет.
— Папка мой приедет, — тихонько проговорил мальчик. — Не врем мы!
— Бабуль, поможешь с ребятами? — тревожно переспросила Ульяна.
Бабка кивнула и приложила руку к сердцу.
— Бабуль, плохо тебе? Ты чего? — перепугалась Ульяна.
— Нет, Ульянка, мне хорошо!
Ох, как хорошо!  — сказала вслух, а мысленно добавила: «только б не было войны!»
Ночью ей снова снился сон.
Никанор, Степан и Люда улыбались:
— Сами мы тут, мать, справимся, — пробасил Никанор Евграфович. — А ты тама давай, внучке нашей помогай с робятами.

Татьяна Алимова