Путается кружево

БАБА ДУНЯ
В хуторе Донском, именовавшемся когда-то Нижне-Гнилой, коренного населения человек под сто шестьдесят. Впрочем, коренным кого-либо из живших и проживающих до настоящего времени назвать можно только чисто условно: в пятидесятых годах появились в тех степных краях первые переселенцы из Орловской и Липецкой областей и стали будить ото сна и обустраивать придонскую целину.
Евдокия Афанасьевна Устинова, теперь баба Дуня, с переселенцами из Ельца на хутор совсем девчонкой приехала. Тогда в Нижне-Гнилом только два дома и было. Пятеро детей, бабка со свекровью, да она с мужем – так всем семейством и оказались здесь.
По молодости, еще в Ельце, баба Дуня работала кружевницей в артели. Спрос на кружево в то время был значительный. Ручное кружево – дело терпеливое, представляет собой сложное переплетение нитей, намотанных на деревянные коклюшки – круглые палочки, перебрасывая которые мастерица и создает нужный узор. Скатерти, салфетки, ажурные дополнения к одежде – все имело спрос. Особенностью же елецкого кружева во  все времена считались тонкость и необычное изящество узора.
Но не только труд ради красоты познали эти руки: и окопы рыли, и пахали за ушедших на войну мужиков. Шесть годов Евдокия за колхозными ягнятами ходила: кормила-поила. Работали почти задаром – за трудодни. И про сборы не забывай: картофель в огороде посадил – плати за него государству; яйца, молоко, масло, шерсть – отнеси, а еще сельхозналог и облигации – это для всех было обязательно.
- И все же как-то  веселей было на душе. И молодежи было много, клуб был, так весело, так хорошо. И водку не пили так... А теперь уже и бабы больше мужика пьют. Тогда работали здорово, говорить нечего. И совесть у людей была.
Бабе Дуне восемь десятков почти, на прожитую жизнь она не в обиде. Да и на настоящую особо не жалуется:
- Я так живу и пусть так будет. Чтоб только хуже не было. А жить щас можно, кабы еще и цены полегче. В магазине хлеб беру, сахар кое-когда, крупу; магазин наш – не сказать, что он порожний. Живность у меня есть: куры да собака. Радость есть, когда дети приедут. Вот только дед мой рано прибрался...
Хутор Донской виден с асфальта благодаря ряду последних построек, да еще броской веренице строящих в два этажа особняков, вызывающих резкий контраст своей добротностью и современностью с бледным патриархальным окружением.
-Вот, чисто советское! – иронизируют отныне при удобном случае хуторяне, - снаружи позолота, а внутри гнилье.
Если полюбопытствовать на этот счет и свернуть с асфальтированного шоссе в поселок, то можно понять отдающий горчинкой смысл: скособоченные домишки и перелатанные халупы во всей однообразной численности предстанут взору. Бывшие механизаторы, совхозные доярки и скотники, отжавшие сполна родной державе труд и здоровье, живут-доживают свой век уныло в окружении шикарных прибежищ состоятельных горожан.
- Им, конечно, жизнь хорошая, какие нахаляву живут. Вот домины строят какие. Не за свой счет, за твой – я уже не работаю. Тут один купил дом вроде дачи, а сам в городе живет. Спрашиваю: а ты почему доски ночью привез? Мнется. А потому что ты их украл!.. Пусть живут как хотят. А мы – как знаем. А мож, чаю попьешь? Ну, гляди.

ФЕРМЕР ГЛАДКОВ
С Владимиром Александровичем Гладковым еще до знакомства с Евгенией Устиновой, свел меня случай. Тем ранним утром рейсовый автобус сократил свой маршрут и отдалил меня непредвиденно от Донского. Либо семь километров пешком, либо с надеждой найти попутку – в Вертячий. Выбрал второе.
«Принести трехлитровую банку Анне», - мимоходом прочел я пометку в пишущей машинке отсутствующей секретарши и постучался в директорский кабинет совхоза «Память Ленина». Здесь с фермером Гладковым и встретился. Из кабинета выходили уже вдвоем.
Работал и жил Владимир Александрович когда-то в городе. Трудился на заводе. Но вот удивительно: горожанином так и не стал. В поле работа заставляет работать, а там – начальство. И стал он к земле прибиваться. Сначала выращивал совхозные арбузы и тыкву, много ли мало, а десять лет бахчевником в «Паньшинском» проработал. Что привлекало? Сам образ жизни – он ведь родился в нем. Еще дед его Григорий Андрианович в Саратовской области арбузы растил, и Владимир, мальчишкой тогда, - вместе с ним.
- Я землю люблю. И трудности мои не в поле – в конторах, с бумагами. Вроде и помогают, а в то же время... Думал в этом году ток построить, электричество уже подвел, но – денег нет: дали, а потом и те отобрали. Вот и бегаю, добиваюсь. В тока своего нет, значит, вези на элеватор, значит анализ  - за свой счет.
Фермеры бывшей страны Советов изначально различаются по двум признакам: фермеры от кресел и фермеры от земли. Первым, как правило, и земля получше досталась, последним, соответственно – неудобья.
- А почва моя – голый песок. Раньше эти земли числились у совхоза как пастбища. Вот и приходится все паровать, навоз вносить. 150 гектаров подготовлены к обработке, 12 остальных – овраги, канвы, зыбучий песок.
Верткий «Москвич» пылил среди полей  к Донскому. Перестройка разделила историю этого поселения на две главы: до и после. Со слов старожил, вздыхающих часто по первой главе, до восемьдесят пятого года здесь зарабатывали, а значит, и жили люди неплохо. Многие успели приобрести автомашины. И молодежь, видя такое, стала возвращаться из городов. Прежде, поработав от души сезон, сельчанин мог мотоцикл купить. После восемьдесят пятого подобное стало недосягаемым.
Реже слышна на селе гармонь. К жизни присоединились тревожная неопределенность. Правда, по-прежнему на улочках хутора жируют гуси, цепляя отвислыми килями придорожную пыль, и как прежде озираются на понурых собак глупые бройлеры, и свиньи все также подозрительно косятся на пришлого чужака, и 850 голов крупно-рогатого содержит совхоз, и улица Молодежная продолжает строиться. Но чаще и громче в разговорах селян проскакивает беспокойное: нет, так мы не выживем. И обращаются невольно взоры назад – к оставшемуся в свежей памяти и уже легендарному прошлому. ДО и ПОСЛЕ. А между ними бесцеремонная перестройка проложила свою межу.

Вот и Донской. Усадьбы фермера. Навстречу сын.
- Слышь, бать, солярку двигатель на комбайне в картер погнал...
Замечая в кабине пассажира, здоровается.
Фермер морщит лоб, закуривает:
- Вы проходите в дом, располагайтесь... Фу–тты! – срывается у него.
Сразу после прихожей – рабочий кабинет. На письменном столе лампа, калькулятор, телефон, пишущая машинка, бумаги и много книг.
- Все сам, - отгоняя заботу с лица, улыбается Владимир, - и бухгалтерию веду, и отчет... Эх, твою дивизию!
И тут же за телефон:
- Михал Михалыча!.. А до скольки он будет проводить? Извините...
И как бы сам с собою:
- Бубенчиков – молодец мужик, помогает, как может.
Нынешние проблемы фермеров напоминают кружево бабы Дуни. Только соткано это хитросплетение сплошь из противоречий: цены на горючее отпустили, а на зерно не поднимают. Сегодня трактор соляркой заправить – 21 тысяча рублей бак. Бака только на день и хватает. Цена на зерно – 40 рублей. Толку-то. Не политика, полнейший разбой. Именно в таких выражениях излагают собственное положение пионеры фермерства.
В соседней комнате кашляет во сне малыш.
- Нас шесть человек. Четверо работают, а двое подрастают. Хозяйство наше «Баски» называется. Когда-то хутор стоял с таким названием.
Первый трактор Гладковы купили за 14 тысяч, второй – уже за 360. «Не инфляция, а большой обман». Но сколько отечественной техники фермер не получал, самое большее – новый трактор без поломок неделю отработал. Специалисты по сложному ремонту – в совхозе. Запчасти нередко – опять в совхозе. Ремонт – в поле, зимой  - на морозе.
Техники у Гладкова побольше, чем у иного американского фермера: три трактора, зерноуборочный комбайн, КаМАз, подвесные и навесные орудия. Но нет мелочей: косилки, граблей. И выходит, что фермерство без совхозов никак не поднять, все нити от фермера в совхоз тянутся. Вот и набирает фермер, избегая зависимости, себе в убыток однотипные машины: трактор зачихал – второй в запасе. «Если б у меня был второй комбайн, я бы день сегодня не упустил...» На 160 гектаров один комбайн -  роскошь, а Гладков вынужден о втором мечтать. Порочный круг.
Да на 160 гектарах и севооборот невозможно наладить правильно. Было бы 400! Ведь что 400, что 160 – затраты на обработку немногом отличаются.
Баба Дуня, баба Дуня, что же ты наплела? «Шуму вокруг фермерства много, людей за уши втянули, а потом и бросили на произвол судьбы. Большая растовщиловка, кормушка для кого-то опять. И теперь кричат: фермерство не оправдало себя! Внаглую».
Работы в фермерском хозяйстве хватает всем. В настоящие дни – уборка зерновых. Потом уборка соломы. Затем начнется пахота. В августе сеять озимые, а там и бахчи пойдут. В приусадебном еще поросята, куры, гуси, сад молодой да огород большой. Летом Андрей, друг сына Виктора, помогает; жена Людмила и сноха Татьяна домашнее хозяйство ведут, мужчин кормят. И еще есть внук Володя и внучка Юля.
Фермерство нынче невыгодно. Оттого и появляются фермеры-коммерсанты, у которых вовсе не крестьянское хозяйствование становится источником дохода. Продавать, перекупая, выгоднее, чем производить. Зато не противоречит Порядку!
Вот выписка из заявления одного фермера на имя руководителя совхоза, где горе-собственник просит помощи:
«скосить ячмень,
скосить пшеницу,
подобрать и обмолотить,
отвести урожай на ток,
произвести первичную обработку,
подготовить семена пшеницы и ячменя,
произвести хранение».
За услуги «фермер» обещает расплатиться деньгами или натурой. И подпись, датированная 06.93 года. Красноречивая иллюстрация к вышесказанному...

В доме из четырех комнат все просто: телевизор, магнитофон, шкаф, остальное – кровати. Все самое необходимое. Чисто, организованно, излишеств нет. И так три года с тех пор, как стали Гладковы фермерами.
В «кабинете» Гладкова снова раскален телефон:
- Михал Михалыч! Я уже надоел вам как горькая редька. Но, как говорится, гонят в двери – лезь в окно. Михал Михалыч, выслушайте меня одну минуту!..
Да только ли фермеру сегодня тяжело?
- Ай, да чего угодно пишите, дело ваше! – говорит бригадир «Паньшинского» Иван Дмитриевич Хитров и обреченно рубит горячий воздух тяжелой рукой. – Но так мы не выживем!
Выживут ли фермеры? Выживут ли предприятия? И тем, и другим тяжело. Поскрипывая, хозяйственная телега стоит на месте, как известный крыловский воз. Чисто по-советски, с палками в каждом колесе.

ЗНОЙ
А на совхозном поле – десятки комбайнов в клубах пыли. Час-другой, и целого поля пшеницы нет. Напористо! Задорно! Здорово!
Припоминается фермерская мечта. На фоне гудящих машин романтическая миниатюра выглядит забытой пасторалью: своя усадебка на собственном поле, маслобоечка, мельница.
Коллективное и Индивидуальное. К первому я привычен, второе видел только в кино, что однозначно представлялось утраченным. И вдруг... Интересно. Будущее – это и есть сближение вчерашнего с позавчерашним?
Но только как такое понять: вчерашние совхозы акционерами стали, а их работники распорядителями своих доходов, однако, как и прежде, комбайнер за бутылку водки способен бункер зерна отдать. Бутылка стоит 700, а бункер? Поэтому и разговаривают люди на разных языках. Поэтому и фермерство – «гадкий утенок» среди хозяйственной системы старого образца. Не подпускают к «стае», клюют. В жизни переплетения, а значит, и в умах. Поди разбери, какая их нитей в «кружеве» уже ненужная.
...За вереницей городских «пантеонов» чуть через степь – деревенское кладбище. Не ощутить аромата в знойной степи. Солнце в зените, режет глаза. Колется под ногами степь. Но горит чабрец, и дает знать о себе вольный ветер с Дона.
Рву пахучую траву и вдруг оглядываюсь на большие дома: а что, если это уже чья-то земля, а на ней – чей-то чабрец?.. И усмехаюсь в усы: но-вые люди!
Есть могилка без имени. Есть без креста. Дарьи, Александры, Романы, Натальи, Егоры... Первые переселенцы. Разные судьбы.
Много чего было. Много чего впереди.
Никто не скажет, что будет. Хочется только думать, что станет все по-другому.

Геннадий Колодкин
Июль 1993 года