Конкурент

Зной на дворе. И душно в квартире.
Сквозь ширму из газеты, что пришпилена на оконной раме железными кнопками, заглядывает в мои скачущие строчки солнце.
На столе рядом: тонометр - прибор медицины (для контроля за драгоценным здоровьем мамы); очки отца душками вверх (потертыми от долгого обращения); газета «Надежда» - медицинское приложение тупой городской газеты (вся такая вчерашняя, как мои старики).
В квартире тихо - только старые часы на стене оберегают размеренный  временной ход. Да еще телефон:
- Алло.
- Пи - пи.
- Ал - ло!
- Пи - пи!
- Ал - ло - оо!
- Пи-питюкин дома?
- Товарищ, вы не туда попали! - сдерживая бзык, реагирую я; и кладу трубку:
- Импотент-сексопатолог, твою мать.
Мне все так и норовят палки в колеса вставить. Подковырнуть. Козни строят.
Намедни один почтенный в лифте застрял. И тарабанит. И тарабанит! Час тарабанит. Два тарабанит. День тарабанит. К вечеру замолчал. К вечеру второго дня.
Да, я сидел, и кропал. Коротая часы. Как-то соразмеряясь с Галактическим пространством и Мировым временем.
Муха залетела жужжа, проделала под потолком реверанс, зашла на посадку - села, прошкандыбала по столу своими лапищами, по свежеокрашенному белой эмалью подоконнику, затем поднялась по шторе, легко перепрыгнула на стекло оконное - и впилась глазищами в мой манускрипт.
На бесстыжей морде насекомого я прочитал удивление. Мое перо на ее глазах восхитительным образом распыляло по листу бумаги (формата А4) прелестные строчки:

Вода из крана: кап - кап. Встал, пошел, закрутил.
Часы над ухом: тынь... тынь. Встал, пошел, выдернул батарейку.
Из форточки: у - у! би - би! В оба уха вставил по килограмму ваты.
Голову вместе с ушами подушкой накрыл.
Да заснул. Да приснился сон:
Вода из крана: кап - кап.
Часы над ухом: тынь... тынь.
А из форточки: у -у! би - би!

Из под пера, как из тюбика зубной пасты, натужно выдавилась загадка. А к загадке (как бонус) - отгадка:
               
                ЗАГАДКА
Жил да бы. Кто - не зна. Шел он к. Возможно, к ба.
Ба жила у него за лесом. Пекла она п. Возможно, с.
А в том лесу жил в. Возможно, во. Возможно, вол.
Возможно, вы. Возможно, сы.

                ОТГАДКА
Возможно, сы.

Занятно, правда? Приличная форма к комиксам для малолетних, в творческой истоме, зевая, отметил я. Ну? Чем не Пушкин? Ага. Вот и я говорю. Дети любят всякую дрянь.
Муха выжидала (мне показалось, насекомое кого-то ждало). Ее усищи напряглись, ее передние лапки раз-другой потерлись нервозно одна об другую, но муха не торопилась - муха ждала.
С моей стороны разумнее было бы прекратить рукотворное словоблудие, замереть, стать неживой предметностью подле окна и стола, если бы не «но».
Я говорю «если бы». Но это-то и было никак невозможным. Ведь если бы, то тогда. Вот именно.
Тогда корявые буковки не перепачкали бы свои присутствием эту страницу. И посему я продолжал все то, что продолжал, однажды начав.
А муха ждала.
Я не знаю, что высматривала эта легкокрылая тварь на окне - но я определенно видел, как она выжидала и нервничала. И я подумал (скрытно от мухи, конечно; про себя, естественно), что надо срочно что-то этакое предпринимать.
И моя рука потянулась к буфету.
Я потянул буфетную дверцу к себе - и извлек из затаенного пространства серванта пару увесистых…............. (как бы выразиться) ... пару увесистых...
А муха ждала.
Моя рука (о! то была правая, главная моя рука) - моя любимая конечность выцарапывала пером эти самые шероховатые фразы. А вторая рука (левая моя рука, не путать с правой моей) уже держала наготове связку гранат Ф1.
Не совершая поспешных движений, я поднес боеприпасы к пересохшим губам, стиснул зубами стальные кольца обеих фугасок - рванул отчаянно! - отсчитал в уме: раз! два! три! четыре! (согласно технической инструкции, граната взрывается через семь секунд) пять! шесть! - и на начале седьмого отсчета яростно швырнул вязанку в ненавистную цель!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

больничке я очнулся не сразу. Ага.
Мне ампутировали сперва правую руку (эти строчки написаны левой рукой), затем и обе ноги. Помню сквозь наркозный бред, как злорадствовал в белом халатике хмырь. Но тогда я не взял в толк, что тут, собственно, такого потешного?
Затем эскулап попереворачивал на столе останки меня, мурлыкая себе под нос: 
«Туда-сюда-обратно - тебе и мне приятно».
-Доктор! - ультимативно (типа: я все слышу) отозвался из наркозного марева я, - если вы оттяпаете мне вторую клешню, то мне станет нечем писать!
Он заткнулся на миг, хрюкнул что-то себе под нос (скотина), - и засучил рукава повыше, чтобы поскорее отсечь мне оставшуюся конечность; а огрызок карандаша, которым я обожал выцарапывать на бумаге собственную нетленку, выудил из зажатой ладони моей и (типа как рождественский сувенир) пристроил в кармане халата. Кстати, до Рождества было еще ого-го.

Я продолжительно привыкал. Ну, не то чтоб долго свыкался я (больше всего меня удручал факт, что муху-то я не убил) - но я привыкал. И божественная страсть бумаготерзания во мне жила вопреки; и она разгоралась, подобно пожару на городской мусорке, с прежней сокрушительной силой. Короче (здесь вам не Сочи), без ручек и без ножек я все же оставался писателем.
Я писал и писал напролет. Я строчил, точно я подстреленный пулеметчик, все дни, все ночи. Видя, что работы еще ого-го! и эге-гей!, я взялся трудиться по утрам, и даже сумеречными вечерами. Я забросил все второстепенное: перестал бриться (впрочем, рук-то у меня все равно не было), чистить по утрам зубы (рук-то у меня уже не было). Но писать,  писать, писать стало моим священным долгом - и я старался.
Я закусывал авторучку нечищеными зубами, бумагу подкладывал под спинку напротив стоящего стула - и так «творил». Божественный промысел, что ту добавить. Трудно быть Богом. Но я попробовал.
Вот зацените, какие прелестные вещи. Вот беглые синопсисы на них:

Четычо наловил в лесу колючих ежиков, засушил их, растолок в ступе - и по полю вместо пшеничных семян разбросал.
Наутро просыпается Четычо - а его все поле в кактусах. Собрал Четычо кактусы, засушил, растолок - и снова посеял.
Наутро просыпается Четычо - а его все  поле в ежиках. Бегают по полю колючие ежики, бегают, бегают...

 Ну? Чем не Пушкин? Ага. Вот и я говорю. Или так:

Вода из крана: кап - кап. Встал, пошел, закрутил.
Часы над ухом: тынь... тынь. Встал, пошел, выдернул батарейку.
Из форточки: у - у! би - би! В оба уха вставил по килограмму ваты.
Голову вместе с ушами подушкой накрыл.
Да заснул. Да приснился сон:
Вода из крана: кап - кап.
Часы над ухом: тынь... тынь.
А из форточки: у -у! би - би!

Или вот еще, доктор. Из гениального цикла:

Вода из крана: кап - кап. Встал, пошел, закрутил.
Часы над ухом: тынь... тын. Встал, пошел, выдернул батарейку.
Из форточки: у - у! би - би! В оба уха вставил по килограмму ваты.
Голову вместе с ушами подушкой накрыл.
Да заснул. Да приснился сон:
Вода из крана: кап - кап.
Часы над ухом: тынь... тын.
А из форточки: у -у! би - би!

- Просто песня! – признал мой литературный успех эскулап. И добавил:
 - Я, пожалуй, тоже смогу.
Он высверлил потолок своим острым глазом (так, что посыпалась штукатурка) и тут же с выражением продекларировал:

Летел аэроплан: трык - трык - трык!
Летел среди облаков: дзынь! дзынь! дзынь!
Летел над землей: о - о - о!!
И над лесами: у - у - у!!!
И над сараями: эй, Федя!

- Кол-ле-га, - робко полюбопытствовал я (заглядывая ему в кривой рот, который еще не остыл от артикуляции), - вы ж не станете ампутировать мою челюсть, а?
Я смотрел на него с последней надеждой. Челюсть мне была необходима. Челюсть стала писательским аксессуаром.
Назвав врачующего «коллегой», я ему как бы польстил. На что «литературный соратник» умиленно (он почувствовал фальшь аванса) улыбнулся по-американски. Под белым колпаком (я услышал возбужденное шевеление его волос, типа как бегающие тараканы) хмыря (так по умолчанию я его величал) навязчиво крутился свежеиспеченный  синопсис:

Графоман сидит.
Три фиолетовых КИЛОМЕТРА уже намотал.
Одной бумаги ПОЛКИЛО под откос пустил.
Сам себя ну достал: сидит и сидит...

- Только нижнюю! - фраза стала заключительным вербальным аккордом доктора.
Моя одноразовая зажигалка дремала в его нагрудном кармане давно, она смотрела волшебный сон: чирк-чирк! чирк-чирк! А в разгоряченной башке эскулапа (он был в графоманском ударе) рождался синопсис:

Тараканы достали!
Схватил топор и гранату - и за гадом!
А он юрк под стол. И мне из под стола:
ку - ку!
А я: на! - топором, на! - гранатой.
Таракан из под стола испуганно:
Юр, ты чо!?

А доктор (теперь понятно, его, звали Юрик) корчился американской гримасой еще и еще (Юрика колбасило от избыточной гениальности); и мурлыкал «ля-ля-ля!» себе под нос; и точил, точил о камень свой скальпель...
И вот тогда я подумал. В стиле синопсиса, разумеется, я подумал. Про себя, естественно. Написать пером по бумаге я уже не мог (ручек - то не было, не было и карандаша). Итак, синопсис на финише. Скажем так. Читать из уважения с выражением:

Парашютист выпрыгнул из.
И летит к.
А парашют за.
Мда..

Геннадий Колодкин
 1996 г.
Фото автора