Начало

Мне пять лет. Босые ноги по щиколотку утопают в серой, пушистой пыли саратовского чернозема. Степной суховей обдает лицо горячим, словно из печки, воздухом с горьким ароматом чабреца и полыни. Я бегу к Сердобе, чтобы окунуться в ее мелкие прозрачные воды. Там, на галечном перекате, уже плещется вся наша сельская детвора. Но мне не столько хочется купаться, сколько  похвастаться новой красной рубахой, которую мне привезла из города сестра Шура. «Я в ней  буду жениться!» - громко заявил я родителям.


Спасаясь от жары, я ныряю в тень колхозной фермы, и тут же вжимаюсь в стену: на меня, пригнув рога, ринулось черное чудовище – огромный бык абердин-ангусской породы. Жуткий рев потрясает окрестности села, выводя его из сонного оцепенения, навеянного летним зноем.


- Роберт! – вскрикиваю я в непередаваемом ужасе, и во весь дух припускаю к реке. Бык, словно черная гора, преследует меня, фыркая в облаках пыли, которую взметают мои голые пятки.


Всему виной рубашка. Роберт и без того злющий бык, уже не раз нападавший на людей без причины, а тут я еще раззадорил его своим кумачовым нарядом.
С бьющимся, как у воробья, сердцем, я заворачиваю за угол                фермы. Природный инстинкт выживания подсказывает мне единственный способ спасения – накрыться старой плетеной корзиной, кем-то брошенной у навозной кучи. Я ныряю под корзину и стараюсь не дышать… Чудовище обнюхивает воздух вокруг, и испускает громовой рев, словно эпический Минотавр в поисках Тесея. Куда подевалась красная рубашонка? – говорят его свирепые, налитые кровью глаза.
Через дырки в корзине я вижу широченную тупую морду со слюнявым носом и похожие на плуг рога, злобно вспахивающие густую пыль. 


Роберт был дорогостоящим колхозным имуществом. Заморский бык, приобретенный государством за валюту, считался ценным племенным производителем, и потому трогать его было нельзя никому. Словно чувствуя свою безнаказанность, он нагло расхаживал по селу, пугая доярок, которые при встрече с монстром бросали ведра и пускались наутек.


Закрыв от страха глаза, я слышу, как шумно сопят огромные ноздри, как тяжелые копыта ступают совсем рядом с корзиной… и уходят прочь.
Долго я не решаюсь покинуть мое убежище. Наверное, проходит целая вечность, пока я осторожно выныриваю из-под корзины, и что есть духу бегу домой, чтобы рассказать маме о  своем приключении.


Запыхавшись, я вбегаю в сени, хватаю кружку с водой, жадно пью… И тут мой взгляд падает на милицейскую фуражку, висящую на крючке.
В те годы визит представителя власти сулил мало хорошего. Тем более, что в нашем селе никогда никакой власти не доверяли - ни помещичьей, ни советской. Много раз я слышал, как взрослые шепотом рассказывали о подавлении крестьянских восстаний в наших местах, о раскулачивании и продразверстках, о целых деревнях, вымерших от голода в результате изъятия «излишков хлеба». Оба моих деда умерли от голода.
Осторожно открывая дверь, я пробираюсь в дом.


- Заходи уж давай, не крадись! – раздается грубый бас нашего участкового. Он сидит за столом у избы, развалясь на широком табурете,                в форменных штанах, заправленных в сапоги и расстегнутой до пупа милицейской рубахе.


Исподлобья я рассматриваю его потное, красное от жары и алкоголя лицо. Так и есть, на столе – стопка самогона, вареная картошка в котелке, соленые огурцы, черный хлеб – все, что у нас есть. Рядом сидят мои родители – сурово сдвинул брови отец, мама нервно сжимает в руках кухонное полотенце.
Чувство праведного гнева овладевает мной. Что здесь делает этот вражеский захватчик? Как он смеет сидеть на нашем табурете? Невольно я вспоминаю его последний визит – в тот зимний вечер он забрал у нас последний кусок сала. Я помню, как мать бросилась к отцу, яростно сжавшему кулаки: «Федя не надо! Посадят…»


- Ну, друг, чего насупился? – захмелевшим голосом произносит участковый.  – Дай-ка пять! – и он снисходительно протягивает мне свою лопатообразную ладонь.
 Я продолжаю стоять, не шелохнувшись. Отчаянно борясь с собой, я все же не смог удержать дерзкого языка.
- Друг-друг, а в шапку нагадил! – выпалил я ему в лицо.
Несколько секунд его изумленные глаза рассматривают меня в упор.
- Та-а-ак! – глухо произносит он, медленно вставая из-за стола и направляясь к выходу.
- Васька! – охает мать, закрывая лицо руками.


Отец, не меняя выражения лица, продолжает сидеть с индейским спокойствием. Похоже, втайне  он одобряет мои действия. Он вообще ничего и никого не боялся, даже Роберта, которого он впоследствии все-таки уложил, словно тореадор, остро заточенным ломом, после того как надоевший всем бык поднял на рога колхозную лошадь и убил сторожа фермы.


Понимая, что меня ждет хорошая взбучка от матери, я кинулся прочь из избы.
Через несколько дней, когда страсти улеглись, я спросил у нее:
- Кто главнее нашего участкового? Кто может его самого посадить?
Немного подумав, мама сказала мне:
- Наверное, прокурор.
- Тогда, мама, я обещаю тебе, что стану прокурором!
Свое обещание я выполнил.