ОДИН ДЕНЬ, ОДНА НОЧЬ

Анализируя современное состояние общества, неизбежно приходишь к выводу, что оно глубоко нездорово. И дел здесь не только в инфекциях                и  эпидемиях. Есть болезнь гораздо более опасная и заразная - это                страх. Страх, вызванный, прежде всего, неуверенностью в будущем.
Но откуда ей взяться, этой уверенности, спросите вы, если каждый день нас пугают апокалиптическими новостями?
Согласен. Новости неутешительные.
Но оглядываясь на свое прошлое, я уверенно могу сказать, что спокойной жизни у меня не было почти никогда. А новости порой и смотреть было некогда (может и к лучшему). И если нет сейчас ободряющих новостей, то пусть мой рассказ послужит читателю некоторым утешением. Ведь все познается в сравнении.
Раньше я уже писал об особенностях работы прокурора в «лихие девяностые» - о риске, которому подвергалась его жизнь, о нечеловеческих нагрузках, о полной неопределенности в завтрашнем дне, вызванной крушением всех основ государственного устройства.


Для того, чтобы вы имели представление о том, как проходили будничные сутки районного прокурора в начале грандиозных перемен, которые привели в итоге к распаду СССР, я опишу свою работу по реальным событиям, произошедшим со мной с 3 по 4 мая 1990 года.
Итак, московское время 8 часов 30 минут. Начало рабочего дня. Место событий - город Ковров.
Подходя к своему кабинету, с трудом проталкиваюсь через собравшуюся в коридоре толпу примерно из двадцати человек. Четверг – день приема. Кого здесь только нет! Вот белоснежная борода Духанина – известного сутяжника и демагога, разыгрывающего шизофреника, и под этим прикрытием наносящего оскорбления представителям власти. Его паспортные данные говорят о том, что не так стар, как хочет казаться; поговаривали, что белизна его бороды – искусственного происхождения.


Вот настоящая шизофреничка – сутулая женщина лет пятидесяти в красном платке и  с безумным взглядом, тихо бормочет что-то, уставившись в стену, рядом - стоит на полу засаленная матерчатая сумка… Что в ней? Вонючая рыба, или опять топор, с которым она приходила в прошлый раз, доказывая, что ей нужна защита от злобных космических пришельцев? Никто ее не досматривал. Тогда бы это и в голову никому ни пришло. Никаких металлоискателей, рамок, просвечивающих приборов -приходи к прокурору хоть с обрезом, хоть с автоматом – он всех обязан принять.


Цыганка в цветастом платье, стелящемся по полу, укачивает грудного ребенка, рядом вертятся шустрые цыганята лет шести-семи, поблескивая черными, как угольки, глазами, присматривая, чего бы стянуть или выклянчить у людей, толпящихся в коридоре. Мать смотрит на меня со страхом и надеждой… Наверное, опять пришла просить за своего «рому», арестованного по подозрению в убийстве. Один из цыганят, подкравшихся к Духанину, вдруг получает от него звонкий подзатыльник и с громким ревом убегает к матери. Поднимается склока – цыганка кроет последними словами Духанина, тот замахивается на нее своим «старческим» посохом… Мне приходится вмешаться – громким голосом я возвещаю, что нарушители порядка будут приняты последними. Тем не менее, Духанин с ловкостью обезьяны первым проскальзывает в мой кабинет, с комфортом располагаясь на мягком стуле.


- Я слушаю, Виталий Никанорович! – говорю я, ощущая жуткую усталость уже в начале рабочего дня.
Духанин степенно оглаживает пышную белую бороду, затем громко вздыхает и начинает шарить по карманам.
- Курить то можно у вас? – щуря ехидный глаз, цедит сквозь желтые зубы «старец».
 - Я уже говорил, что нет. Давайте ближе к делу, люди ждут.
Духанин, качая головой, скорбно выгибает дугой мохнатые брови.
- Совсем, вы, смотрю, начальники, обнаглели… Совести нет у вас ни на грош. А я что же, значит, не «люди»? Может у меня поважнее вопросы есть, чем у всей этой шушары за дверью? Я может о том хочу поговорить, как жизнь нашу наладить, пока вы всех хороших людей по тюрьмам да психушкам не попересажаете!
Порывшись в карманах драного пальто, он, наконец, достает скомканную газету, и гневно швыряет мне на стол.
- На как вот, почитай!


Зная, что избавиться от него не так просто, я разворачиваю скомканный листок какой-то бульварной газетенки, вижу размашистый заголовок,                с характерным для начала «девяностых» названием – «Взяточников в погонах к - ответу!»
-  Ну, что скажешь мне, милый человек? По-справедливости это, или как?
- Конечно по справедливости! – говорю я, возвращая газету. – Раз взяточник, значит к ответу.
- А, боишься, значит, власти-то народной! – торжествующе хихикает «старец». – Кончается ваше времечко! Вон как запел!
- Боюсь, конечно боюсь… И за вас, Виталий Никонорович, тоже боюсь.
- А за меня-то чего бояться?
- А как же не бояться? Вот перебьют нас всех, кто в                погонах. Пересажают. Хлынет на улицу радостная толпа. Из зон, тюрем - охранять-то их уж некому будет. Устроят пир на весь мир – будут бить витрины магазинов, водку глушить – праздник народный отмечать. Торжество, так сказать, демократии. Вдруг кому-то закурить приспичит. Глядь – а тут старичок идет с клюшечкой. Виталий Никонорович шествует, «Беломор» курит. Подойдет вдруг к нему этакий здоровенный дядя, татуированный от ушей до самых причиндалов, и скажет: «А ну-ка дедуля, угости папиросочкой!» Дедуля-то, по привычке, возьмет и обматерит его, как следует. Да тут же по кумполу и получит. Хрясь – и перелом основания черепа. И дух вон. Да только на убийство это никто не приедет - потому как всех жуликов в погонах пересажали. И будет дедушка бедный лежать, пока собаки его труп до костей не обглодают. Вот чего я боюсь, Виталий Никонорович. Жалко мне вас. Переживаю.
Духанин, побагровев, молча берет газету, посох, встает и двигается к выходу. В дверях оборачивается и с лукавой улыбкой шипит сквозь бороду:
- Ишь ты… Вон как вывернул! Хитер-бобер! Ну, погоди, я тебя еще выведу на чистую воду!


Следующий посетитель – сумасшедшая женщина, Галя Медведева, как она обычно представляется. Возможно, в какой-то инстанции ее не примут, но только не в прокуратуре. Прокурор обязан принять каждого.
- Они опять взялись за свое! – сипит грубым мужским голосом Галя. Вид ее ужасен – безобразный платок, зрачки глаз расширены, на плоском бледном лице огромное родимое пятно в половину лица. Драная сумка неумолимо начинает распространять запах гнилой рыбы по всему кабинету.
- Кто взялся за свое? – ласково спрашиваю я, незаметно протягивая руку к городскому телефону.
Женщина тревожно оглядывается по сторонам, делает руки рупором и горячо шепчет мне в самое ухо:
- ЦРУ! Опять ночью приходили за мной из космоса! С лазерными установками!
Я тоже перехожу на шепот:
- К сожалению, прокуратуре с лазерами не справиться. Здесь нужны другие специалисты.
- Кто?!
- КГБ! - громко шепчу ей в самое ухо.
Радость озаряет лицо Гали. Она хватает сумку и стремительно выбегает. У нее появилась новая цель – городской отдел комитета безопасности. Передаю им эстафету, которая скоро закончится районной психбольницей.


9 часов 30 минут. После объяснений с экспрессивной цыганкой и выдворения ее вместе с цыганятами, расхватавшими у меня все карандаши                на столе, в кабинет важно проходит человек лет тридцати пяти, в вареных джинсах, кроссовках «adidas» и спортивной курточке. Классическая одежда демократа девяностых. Еще один Виталий, второй за сегодняшний день. Себя он так и называл - «демократ Федосеев».
Рот Федосеева кривится в самодовольной ухмылке, едет набок, как у эпилептика. Скошенный подбородок гордо вскинут, ноздри гордо раздуты. Я знаю, что он меня ненавидит, впрочем, Федосеев этого никогда и не скрывал.
- Я вас слушаю – говорю я спокойным тоном. – Прошу говорить четко и по существу.
Бледные, отвислые губы моего посетителя дергаются от ненависти:
- Нет, это я тебя хочу послушать, товарищ прокурор! Как ты будешь оправдываться перед народом, который ты привык обманывать. Ты и твои хозяева из КПСС!
- А почему на «ты»? Я же вас уважаю, обращаюсь корректно.
- А потому, что я тебя не уважаю. И потом, если ты в курсе, сам Господь обращался к своим ученикам на «ты», как и они к нему. Если ты, конечно, читал библию.
- Читал, читал. И, насколько я помню, библия проповедует любовь                к ближнему. И уважение к властям. А в вашей злобной ухмылке я не вижу ни того, ни другого.


Иронично хмыкнув, Федосеев скрещивает руки на груди и некоторое время смотрит в окно. Рот опять дергается, едет на бок.
- Любовь к ближнему? - говорит он после минутного раздумья. – Но такие как ты любви вообще не достойны. Как и уважения. На мой взгляд, такие сатрапы даже на жизнь не имеют права.
- Давайте ближе к делу и без оскорблений. Я терпелив, но и постоять за себя могу. И за государство, которое представляю.
- Государство? – надменно усмехается мой посетитель. – А ведь вашему государству уже приходит конец! Кстати, я пришел, чтобы сообщить, что я поступил на заочное отделение юридического факультета.
- Поздравляю. Теперь, изучив законы, вы научитесь их выполнять.
Федосеев презрительно смеется в ответ:
- Не выполнять, а писать новые! Слышишь ты, но-вы-е! Я, лично я буду их создавать! Заново! А ты, бывший прокурор, будешь их исполнять. Если только… (он осекся, уставившись в пол).
-  Если только к стенке меня не поставите? – продолжил я за него.
- Может и придется – произнес он глухо, поднимая на меня ненавидящий взгляд.
-   Это все? Там, в коридоре, очередь, если помните.
- Нет, не все. По новым законам мы создадим новое                общество. Общество свободного избирательного права. И создадим государство нового типа. Государство свободы.
- То есть государство анархии?
- Не анархии. А именно свободы. Пусть поначалу это государство будет жестоким. Пусть будет террор, ибо таким, как ты, не место среди гражданского общества.
- Ну, почему же не место. Может, я и сам не против некоторых демократических перемен. Но пусть они произойдут путем эволюции, постепенно. Зачем же все сразу ломать и крушить?
- Никакая эволюция с вами, чиновниками, не получится. Нам нужна революция!
- Вот как. А не пожалеете?
- Я?! Это ты пожалеешь, товарищ прокурор.
- А вы, товарищ студент, не читали историю Парижской                коммуны? Не помните, что произошло с героем французской революции Робеспьером двести лет назад? Я вот хорошо помню, как раз курсовую работу в институте на эту тему писал.
-  И что же с ним произошло? – с кривой улыбкой спрашивает Федосеев.
-   Да вот он тоже был юрист,  демократ, мечтал о новых законах, прямо как вы. Ох и страсть была все менять у французских революционеров – даже свой календарь новый создали, революционный. Вот какой сейчас месяц,                к примеру?
-   Ну, май – буркнул Федосеев.
- Это все пережитки, голубчик! Революционный конвент отверг                эти устаревшие названия. Так что сейчас не май, а флореаль.  От слова флора - месяц цветения!


Федосеев невольно покосился в окно на пышные одуванчики, вылезшие густым желтым ковром у стен прокуратуры.
- Но я отвлекся - продолжил я. – Настало время, когда ради спасения демократии Робеспьер стал призывать народ к большому террору. Именно он, кстати, автор этого выражения - «враги народа». Странно, не правда ли? Трубить о правах, свободах и кидать своих вчерашних друзей за решетку - таких же революционеров. Разглагольствовать об отмене смертной казни, и тут же рубить гильотиной головы на городской площади. И все ради блага народного.
- И к чему ты клонишь? – нервно перебивает меня Федосеев.
- Да ты дослушай сперва. То есть вы. Вам же скоро экзамен сдавать по                теории права. И вот, Робеспьер, из лучших побуждений, установил очередной новый закон о максимуме  цен. В итоге цены на продукты в Париже взлетели до астрономических масштабов.  Интересно, что было дальше?
- Я не собираюсь выслушивать… - начал было Федосеев, но я его перебил:
- Нет, уж, слушай студент, раз пришел. Итак, в месяц жары –                10 термидора 1794 года Робеспьера повезли в грубой телеге  к месту его казни. Везли со сломанной челюстью, повязанной платком - так его отблагодарил народ за эти голодные реформы. Французские женщины радостно плясали рядом с телегой и плевали ему в лицо – «вот тебе твои законы!» А через несколько минут его отрубленную голову положили в плетеную корзину. Где уже лежали головы его друзей – Кутона и Сен-Жюста. А на следующее утро были казнены еще семьдесят человек из его окружения. И, по выражению журналистов того времени, «кровь лилась на парижскую мостовую рекой».

 
- Вот такая она, революция, Федосеев – закончил я свою                краткую лекцию. - Я полагаю, вы этого еще не прочитали в учебнике, по которому предстоит сдавать зачет?
Федосеев молчал, уставившись на свои кроссовки так, словно увидел их впервые.
- Так что, когда будете писать свои новые законы, вспомните Максимилиана Робеспьера. А теперь убирайтесь – говорю я, указывая ему на дверь. – Там ждут люди, которые действительно нуждаются в помощи.
Яростно сопя, Федосеев кидается к двери…


10 часов 30 минут. Мой следующий посетитель - знакомый рыбак   Юра.  Еще один новоиспеченный демократ из народа, любитель народных митингов и всевозможных агитаций. В отличие от предыдущего посетителя, он полагал, что демократию спасут не реки крови, а обильные потоки слов. Неважно при этом, что у тебя нет образования, и ты не читал разных там умных книжек – чем проще, тем ближе к народу, считал Юра. Увидев его широкое румяное лицо, просунувшееся в приоткрытую дверь, я чуть не застонал, как от зубной боли.
- Я пришел к тебе, Федорыч, с сочувствием и призывом – торжественно сказал он, протягивая мне свою шершавую лопатообразную руку. – Давай-ка ты, брат, перекрашивайся.
- В каком это смысле?
- В прямом! – Юри приблизил ко мне голубые глаза, горящие огнем фанатичной веры. - Я вот вчера у себя в гаражном кооперативе на планерке вышел и сказал – давайте так, мужики:  кто за Ельцина – отходи направо, а кто за коммунистов – налево! Больше половины пошло направо… Видишь, народ как решил. Так, что Федорыч, давай и ты, примыкай к нам.
- Спасибо тебе за сочувствие и поддержку – сказал я Юре, чувствуя, что голос у меня уже садится. - Но я предпочитаю остаться тем, кем я был. Ни вправо, ни влево я не пойду. А ты ступай, куда хочешь.
Юра обиженно супит брови. Он приготовился говорить долго, а его обрывают на полуслове.
- Жалко мне тебя, хороший ты мужик, Федорыч. Ты ведь за это и поплатиться можешь.
- Ну, это уж мои проблемы – улыбаюсь я в ответ.

 
Годы спустя Юра горько разочаровался в своих идеалах. Стоило слышать, как потом он материл и Ельцина, и весь его кабинет министров и «всю их долбаную демократию».
После ухода Юры я, не поднимая головы, до часу дня принимал остальных людей. Жалобы, слезы, стоны, угрозы… Прием заявлений. Некоторые оказались заслуживающими внимания: в тот день я возбудил по трем жалобам уголовные дела, а еще по нескольким - назначил общенадзорные проверки.
Но вот, наконец, обед. Точнее, получасовой перерыв в работе. Мчусь на служебной машине домой, ем, давлюсь, снова в машину и на работу.


14 часов 00 минут. В кабинете на столе меня ожидают шесть уголовных дел и стопа корреспонденции высотой около полуметра. Все это я должен прочитать, причем, соответствии с приказами и указами высокого руководства  «тщательно», «углубленно», «не считаясь с личным временем», «оказывая должную чуткость в работе с обращениями граждан», «неукоснительно соблюдая принципы законности», «энергично реагируя на сигналы граждан», «непримиримо искореняя нарушения закона», «усиливая позиции прокурорского надзора», «добиваясь ощутимых результатов»,  и т.д. и т.п. – фантазия руководителей на подобного рода директивы была поистине неистощимой.


20 часов 00 минут. Я закончил работу с почтой, тщательную и углубленную, оказав предельную чуткость к обращениям граждан. Ощутимым результатом работы была боль в глазах, духота и стук в висках. «Пора энергично и неукоснительно топать домой!» - подумал я, протирая уставшие веки.


20 часов 30 минут. Какое наслаждение – просто идти с                работы. Пешком, через весь этот небольшой город. Глядеть на заходящее солнце, перистые облака на розовом майском небосклоне, серебристую точку самолета, оставляющего за собой белую линию…
После ужина у телевизора я задремал под какую-то интересную передачу о джунглях Южной Америки. Оказывается, это так хорошо разгружает мозг. Почему я раньше этого не замечал? Наверное, самое приятное в этих обезьянках, ягуарах и анакондах, то, что они никогда никому не пишут жалоб.


23 часа 00 минут.  Меня будит звонок. Звонит начальник УВД  Станислав Никонов.
- Василий Федорович, в коммуналке на Малеевке убийство. Сосед зарезал соседа. Бегает по коридору с опасной бритвой, грозится кого-то порезать еще. Все заперлись. Я уже послал туда наряд. Машина за тобой выехала.
«Подходящий случай для обучения нашего стажера» - подумал я, набирая номер молодого сотрудника прокуратуры.
Захватив стажера, выезжаю на убийство.
Все было так, как и описал Станислав Николаевич:  в грязной коммунальной квартире на улице Малеева, на неровном дощатом полу лежит труп мужчины с перерезанным горлом в луже черной густой крови, и ее нудный железистый запах смешивается с резким запахом браги, доносящемся из открытой сорокалитровой фляги. Это отвратительное амбре - неизменный спутник утренних автобусов, пригородных электричек, камер предварительного заключения, приемных госучреждений. Запах проклятой сивухи - «элексира забвения» для опустившихся, растерявшихся перед наступающим хаосом людей. Тошнота подступает к горлу, и я не понимаю, от чего меня больше воротит – от нестерпимого запаха крови, или от фляги с самогоном.


Стажер начал составлять протокол осмотра места происшествия. Рядом топчется неприметный убийца - сухопарый мужичонка в мятой пижаме, оказавшийся особо опасным рецидивистом, с мутным взглядом желтых шакальих глаз. Мужичонка, как-то странно закатывая глаза, просит у охранявших его милиционеров разрешения взять пачку папирос в верхнем ящике стола. Он мне очень не нравится, и я пристально наблюдаю за ним. Милиционеры ведут себя крайне беспечно, позевывая и поглядывая на часы. Стажер и вовсе – сев на табурет, повернулся к убийце спиной, погруженный в составление протокола.

 
Открыв ящик, мужичонка взял мятую пачку папирос; рядом блеснули лезвия опасных бритв, которые он незаметным движением спрятал в рукав пижамы. Я стою сзади и внимательно слежу за его манипуляциями. Вот он просит молодого сержанта дать ему                прикурить. Простофиля соглашается, и начинает шарить по карманам.  Вдруг мужичонка, напрягшись, как дикий зверь, резко выхватывает бритву,  но не успевает замахнуться.


Я прыгаю к убийце и сбиваю его с ног ударом плеча. Мужичонка с грохотом падает, сшибая стол с остатками алкогольного пиршества; бритвы веером вылетают у него из рукава, грязные стаканы со звоном летят на пол. После того, как на него надеты наручники, я, «не считаясь с личным временем» и не скупясь на выражения, читаю бестолковой молодежи энергичную лекцию, иллюстрируя ее примером окровавленного трупа на полу.


01 час 30 минут. Протокол осмотра места происшествия                закончен. Завершили свою работу следователь, участковый и эксперт-криминалист, зафиксировавший следы рук на предметах в помещении.
Я отправляюсь с убийцей в отдел, где я его должен допросить его перед арестом. Труп, за нехваткой транспорта, погрузили в вытрезвительский «рафик» без опознавательных знаков и повезли в морг.
Около двух часов ночи я вместе с убийцей, стажером и Станиславом прибываю в отдел.
Нас встречают сотрудники - Володя Баластаев, дежурный                Женя Семенов и два помощника дежурного. Больше во всем отделе не было ни души.


- И это все? А где остальные? – спрашиваю я у Никонова.
Станислав сонным движением открывает пачку сигарет, щелкает зажигалкой, с удовольствием  затягивается, выдыхая через ноздри ароматный голубой дым.
- Странный день – говорит он, тихим, измученным голосом. Сегодня столько преступлений в городе – кражи, грабежи, разбои, что практически весь личный состав выехал на места происшествий. Некоторые отправились даже пешком – у меня больше нет транспорта. Я просто не понимаю, как…
- Товарищ полковник! – прерывает его фразу чей-то взволнованный крик.
В отдел вбежали милицейский водитель и сотрудник, сопровождающий машину вытрезвителя. По их перепуганным лицам струится пот.
Станислав равнодушно смотрит на них, застыв с дымящейся сигаретой            в руке.


Задыхаясь и перебивая друг друга, они доложили начальнику, что  прямо сейчас к отделу направляется толпа солдат, численностью около двухсот человек, которые кричат, грозят захватить и разгромить «ментовку» чтобы освободить каких-то своих друзей.
- Двухсот? – затягиваясь сигаретой, рассеянно переспрашивает Никонов. В его глазах сквозит такая усталость, что ему, кажется все равно - двести солдат, или двести тысяч. Его уже трудно чем-то удивить.
- Двухсот! Две роты, не меньше!
В разговор вступает дежурный капитан Семенов.
- Товарищ полковник, этим днем наш наряд скрутил на привокзальной площади пятерых пьяных солдат из нашей ковровской дивизии, которые устроили драку. Видимо, часть поднялась, и они идут им на выручку.
- Ну и что? Где задержанные?
- Как положено, мы их задержали и на конвойной машине отправили на гарнизонную гауптвахту. Здесь их нет.
- А выручать их идут сюда -  загасив окурок, резюмирует Никонов.


За окном послышался нарастающий гул голосов, перешедший в рев и крик. Отчетливо раздался чей-то высокий молодой голос: «Бей ментов! Громи их …» – дальше слышался отборный солдатский мат.
Я внимательно смотрю на Станислава. Он мгновенно преобразился, расправил плечи, став похожим на большую хищную птицу. Куда девалась его усталость! Глаза горят, черты лица обострились. В нем снова  проснулся боевой офицер, прошедший огонь афганской войны.
- Слушай мою команду! – гаркнул он так, что задрожали стекла в дежурке.  - Нас всего здесь двенадцать. Плюс Василий Федорович. Они хотят боя? Мы им устроим бой… Женя! – крикнул он дежурному. Неси из оружейки автоматы и пулеметы. Позвони кинологу, пусть бежит сюда  со всеми своими псами. А вы (он мотнул головой в сторону убийцы и стажера) – марш в КПЗ. Закройтесь там на все замки и сидите!
Вспомнив, что среди нас - женщина, следователь милиции Люда Халямина, он велел спрятать и ее на всякий случай - «подальше от охреневшей солдатни».


Итак, нас осталось одиннадцать человек.
Семенов вынес из дежурки два ручных пулемета Дегтярева, затем охапку автоматов АКМ и целый ворох снаряженных магазинов.
Взяв автомат, я занял оборонительную позицию около входной двери, придвинув к ней стол, на котором посетители писали заявления, рядом установил на сошках пулемет, положил несколько еще несколько автоматов с  примкнутыми магазинами.
- Одобряю, грамотный подход! – кивнул головой Никонов. - Василий Федорович, Женя, оставляю вас защищать отдел. Мы пойдем в контратаку. Если прорвутся во двор,  дайте несколько очередей поверх голов, если не испугаются – бейте по ногам. Все, пошли!


Схватив несколько автоматов, Станислав прыгнул в служебный УАЗ. На трех машинах, груженых оружием, с четырьмя служебными овчарками из отдела вневедомственной охраны, включив мигалки и сирены, они ринулись навстречу толпе приближающихся солдат.
Вскоре, сквозь вой сирен и лай собак, мы услышали грохот раскатистых очередей из пулеметов и «калашей».  С замиранием сердца, мы ждали развязки…
- Евгений, если ворвутся и сомнут меня, бей им сначала по ногам! – сказал я бледному капитану, прильнувшему к обрешеченному окну                с автоматом. Он послушно кивнул, роняя с лица капли пота.
Вдруг вдалеке прокатилось громкое «ура-а-а-а-а!». Я готов был поклясться, что в этом крике узнал голос Стаса.


Его маленькая, но отважная армия, обратила в бегство толпу молодых необстрелянных солдат. Под рьяным натиском героя Афганистана незадачливые войско кинулось удирать с такой скоростью, что собаки едва успевали за солдатами.
Через несколько минут в окне показались Стас с восемью                помощниками. Их смех и громкий возбужденный разговор свидетельствовали о полной победе над противником.
- Засранцы! – усмехнулся Станислав, бросая на стол увесистый                пулемет. – Какая же это армия? Мои афганцы не оставили бы здесь камня на камне, прикажи я им штурмовать это здание.
Рядом с ним крутилась овчарка, глядя на нас умоляющим взглядом черных лукавых глаз – ей очень хотелось похвалится своим трофеем.
- Дай-ка сюда! - приказал Станислав, выдирая у нее из зубов обрывок солдатской гимнастерки. – Вот и весь наш улов! Что ни говори, а бегают они быстрее наших собак!
Я с нетерпением стал расспрашивать его о подробностях боя.


- Какой там бой, – махнул рукой Станислав. - Пара сотен расстрелянных  в небо патронов и ни одного солдата. Кому бы я хотел набить морду сейчас, так это их командирам.
Отчаянно матерясь, он стал звонить дежурному по дивизии. Дежурный  с армейской непосредственностью доложил, что весь личный состав находится на месте. Израсходовав на него весь запас накопившейся ярости, Станислав в изнеможении рухнул на стул.- Вот с нашей армией так всегда. Все шито-крыто. Узнаю родную систему!
Мы прекрасно понимали, что солдаты, изучившие город за время самоволок, немедленно распылились по его щелям, как тараканы. Преследовать их в ночи не было смысла, да и некому было это делать.


Допросив убийцу, я поднялся на второй этаж в кабинет начальника.
Станислав, гремя ключами, что-то доставал из сейфа. Обернувшись, он изможденно улыбнулся и поставил перед моим носом бутылку коньяка.
- Устал я, Федорыч… Нам всем надо отдохнуть.
Шел уже четвертый час утра. Начинало светать.
Не успел Станислав разлить по стопкам коньяк, как зазвонил телефон.
Стас, тихо ругнувшись, снял трубку:
- Ну чего еще?!
- Станислав Николаевич, разбойное нападение в Мелехово! – дребезжал в динамике телефона отчаянный голос дежурного.
Мы тоскливо посмотрели на бутылку коньяка и стали собираться. Я домой, а он – на место происшествия в Мелехово.
- Ну вот, Василий.  Осталась только одна машина, и то моя. И спасенная нами от солдат следователь Халямина.


Мы спустились вниз. Станислав взял с собой два пистолета, еще один вручил Лиде.
Затем он предложил меня подвезти.
- Ночь-то ведь еще не кончилась. Мало ли что. Где, кстати, твое оружие?
- Один пистолет дома, второй у вас в дежурке.
- Евгений, принеси пистолет Василию Федоровичу.
- Может, завтра заберу?
- Нет, заберешь сейчас.
Его серые стальные глаза приблизились вплотную к моим.
– Я тебе приказываю! – добавил он тоном, не терпящим возражений.
Я не стал спорить и отдал ему карточку-заместитель на выдачу табельного оружия, положил пистолет в карман кителя.


Не успели мы с ним выйти из здания, как поступил еще один                звонок. Звонила рыдающая женщина: еще одно разбойное нападение.
Никонов плюнул на крыльцо, и вернулся в дежурную часть. По нервному звону ключей и грохоту оружейного сейфа, я понял, что он решил взять с собой еще и автомат.
Служебная «Волга» вылетела из отдела с визгом тормозов. На большой скорости мы мчались по пустому городу, тускло освещенному редкими фонарями.
На проспекте Ленина «Волга», не вписавшись в крутой поворот,  вдруг потеряла управление, и нас понесло боком понесло на огромную ржавую металлическую звезду, украшавшую в те годы центр города.
- Николаич! – охнул я, зажмурившись в ожидании удара… Лида закричала, закрыв лицо руками. Стас резко принял вправо, чудом избежав столкновения со звездой.
- На секунду отключился, наверное, заснул, – спокойно прокомментировал он свой каскадерский трюк.


Он остановил машину у здания торгового центра, в двухстах метрах от моего дома, пожелав хорошо отдохнуть, и они вместе с Лидой помчались дальше,  в Мелехово.
Я шел домой, вдыхая свежий воздух раннего утра, слушая отрывистые тявкания первых галок, просыпающихся на крышах домов.
Было уже почти совсем светло. Расстегнув китель, я шел, подставляя грудь свежему ветерку, вдоль высокого забора у гаражей, опутанного колючей проволокой. Ну вот и овощной магазин, а за ним – мой дом… Еще сотня шагов, и я в квартире.
 Вдруг из-за гаражей показалась фигура высокого мужчины.  Навстречу мне шел крепкий, досиня выбритый здоровяк, одетый в спортивную одежду, поверх которой почему-то была наброшена старая армейская гимнастерка.
Как я понял, он поджидал меня. Поигрывая в руках металлическим ломиком, незнакомец  вразвалочку стал приближаться ко мне, явно ощущая свое физическое превосходство.


- Ну, падла прокурорская? Попался? – произнес он с торжествующей улыбкой, похлопывая ломиком по огромной ладони.
Маленькие глазки верзилы светились злобной радостью, крепкие белые зубы оскалились, как у волка.
Он шел убивать.
«Какой-же ты молодец, Стас» - подумал я, ощущая в кармане спасительную тяжесть пистолета Макарова. На секунду мне представилась ужасная картина: я лежу у забора с разбитой головой в луже крови,                а  заплаканная Нина и дети  с отчаянием всматриваются в серый сумрак за окном, тщетно надеясь меня увидеть.


Не сбавляя шага, я шел убийце навстречу, глядя ему в глаза.
На расстоянии пяти метров от него я выхватил «ПМ», с резким лязганием передернул затворную раму, загоняя патрон в патронник, и вскинул пистолет на уровень его лба, целясь прямо между узких, цинично прищуренных глаз. Наглая улыбка мгновенно сошла с его лица, посеревшего от ужаса. «Ничего» - думал я, продолжая идти ему навстречу. «Полежишь здесь под забором, пока найдется свободная труповозка. Я даже успею поспать пару часов. А потом напишу рапорт о применении оружия. Только и всего…»
Я приготовился нажать на спуск и поставить последнюю точку в моих невыносимо долгих дежурных сутках. Но судьба милостиво избавила меня от этого.
Внезапно злоумышленник совершил такой прыжок, которому позавидовал бы горный козел. Я с изумлением отметил, что верзила с ломиком буквально исчез, перепрыгнув забор, увитый колючей проволокой. Было такое ощущение, что он просто взлетел, не сгибая коленей.


Но я был слишком уставшим, чтобы чему-то удивляться. Преследовать его у меня не было ни сил, ни желания. Да и стрельбы в эту ночь уже было достаточно.
Поднявшись на третий этаж, я тихо открыл ключом входную дверь, разрядил пистолет, снял китель, поставил чайник. Тихо подошла Нина, обняла меня.
- Вася, как ты? – спросила она, тревожно вглядываясь в мое лицо большими зелеными глазами.
- Устал. Потом расскажу.
Наспех перекусив и выпив чашку чаю, я забылся коротким нервным сном. Пока снова не зазвонил телефон.
- Василий Федорович! Убийство. Три дня назад в городе пропала женщина. Предположительно, ее убил сожитель.
Круг замкнулся.
Потянулись новые прокурорские сутки…


На следующий день после неудачного штурма солдатами городского отдела милиции к нам из соседней дивизии пожаловал штабной чиновник - кругленький румяный подполковник. С вежливой китайской улыбкой он уточнил, сколько было израсходовано и каких патронов. В течение суток он возместил отделу все боеприпасы, израсходованные Станиславом и его «коммандос» во время лихой ночной контратаки. На этом инцидент был исчерпан.


Пышнобородый «старец» Духанин еще долгие годы продолжал отирать пороги государственных учреждений. Дождавшись смены политического режима, он с энтузиазмом принялся поносить новую власть, отравляя существование городских чиновников до тех пор, пока его не настигла уже непритворная старческая немощь.
Федосеев получил высшее юридическое образование, со временем стал городским депутатом, активным проповедником демократических реформ. В начале нового тысячелетия он умер в бедности и болезни, проклиная власть олигархов и горько сожалея об утраченных возможностях построить свободное демократическое государство – государство его мечты.


Рыбак Юра закончил не менее плачевно, потерял работу, утратил интерес к гаражным митингам и в конце концов спился, оплакивая «великую державу, которую мы потеряли».
Цыганка, которая покорно ждала у двери, дождалась своего                мужа. Желая сохранить ему жизнь, я спрятал его в камере от гнева разъяренных родственников, которые, ошибочно считая его убийцей девушки из своего клана, заочно вынесли ему смертный приговор. Настоящий убийца был вскоре найден, и счастливый «рома» вернулся к жене и детям.


Сегодня нет в живых уже ни Стаса Никонова, ни Володи Баластаева,                ни Жени Семенова, ни Лиды Халяминой. Не считая себя героями, они бесстрашно исполняли свой долг, тянули лямку тяжелой, неблагодарной работы, не щадя ни здоровья, ни жизни в то лихое, безумное, непредсказуемое время. Ради того, чтобы жили другие.