Безвременье

Говорят, что студенческая жизнь зачастую одна из тех вех, что навсегда остаётся светлым пятном на плёнке воспоминаний. Может быть. Будучи типичным «ботаником», я крутился в довольно узком кругу знакомых, витал в пространных мыслях о научной работе. Не считаю, что это было плохо, просто иначе. Вместо посиделок у костра с пивом я долго просматривал научные статьи и книги со всего интернета, а что не удавалось найти в свободном доступе – искал в факультетской библиотеке. Пьянки мне заменяли бесконечные конференции, где я отстаивал честь своей кафедры. Это была скучная, но в меру интересная жизнь.

Долго распыляться на эту тему не буду, смысла в этом нет. После защиты диплома и экзаменов, меня распределили лаборантом в один старенький НИИ Радиоэлектроники где-то на окраине города. Это было нагромождение серых корпусов за пару остановок до разворотного кольца трамвайной линии, в часе езды от моего дома. Не самое ужасное место, как мне казалось сначала. Мой научный руководитель, Семён Александрович, или как его звали коллеги – Сём Саныч, был добродушным толстячком лет пятидесяти, в извечном свитере с оленями, очках в роговой оправе и неиссякаемым позитивом. В его команде был старший лаборант Ольга, такая же добродушная девушка лет тридцати и ещё один бывший студент Андрей, старше меня на пару лет.

Первая неделя для меня прошла совершенно незаметно: меня не напрягали, дали время влиться в работу; мы часто под конец рабочего дня собирались в комнате отдыха, пили чай с песочным печеньем и живо обсуждали прошедшую смену и планы на будущее. Лишние пару баллов к уюту добавляли пришедшие из прошлой эпохи предметы интерьера: кресла, ковры, шкафы с книгами, цветочные вазы, пыльные портреты Ленина и видных учёных. Ностальгия порой уносила меня в детство, когда подобная обстановка не то что у бабушек с дедушками была – у многих жителей постсоюза.

Особенно Сём Саныч любил побеседовать о трудах Вернадского. Говорил он про учёного с той особенной теплотой ученика, вспоминающего своего любимого учителя. Говоря про его работы о ноосфере, мой научрук предавался довольно интересным философским размышлениям о сути сознания, информации, о человеческом опыте, порой его уносило вообще до гипотез о существовании души, Бога и посмертном существовании. Он верил, что после смерти мы сливаемся с ноосферой, становясь частью коллективной человеческой памяти. Впрочем, ничего удивительного в таких размышлениях я не видел. Многие физики и математики склонны к суевериям и небезосновательно верят в подобные концепции. Ведь как говорил один писатель-фантаст – со временем технологии станут неотличимы от магии.

- Иногда, - говаривал он, - чисто гипотетически, настроив радиоприёмник на особую частоту, если долго вслушиваться в белый шум, можно услышать голоса давно умерших людей...

- Вы про феномен электронного голоса? – спросил однажды я, когда Сём Саныч вновь поднял эту тему. – Я слышал, что это одно из проявлений парейдолии, только не визуальными образами, а слуховыми искажениями.

- Может быть, - загадочно кивал учёный. – Но с другой стороны, кем были бы мы и какой у человечества был бы уровень развития, если б мы не допускали на первый взгляд выходящие за рамки здравого смысла концепции. Вспомнить только Колумба, который утверждал, что Земля на самом деле круглая. Его тогда все, кому не лень, высмеивали. А потом, хоть и не он, а другой мореплаватель, таки обошёл нашу планету по кругу, хоть и не дожил до возвращения обратно. Так и здесь. Чудеса куда ближе, чем нам кажется. Они терпеливо ждут, когда увлечённые авантюристы и безумцы, вооружившись циркулем и наугольником, измерят их...

Так прошла моя первая неделя. После я приступил к своей непосредственной работе. В чём она заключалась, толком сказать сложно. Ходил из кабинета в кабинет, от стенда к стенду, что-то записывал в толстую тетрадь, а после переносил результаты в базу данных. Что-то вычислял, сопоставлял полученное. Потом нёс Сём Санычу, и он одобрительно кивал, делая какие-то пометки у себя и прямо на распечатках. К своему удивлению, воспроизвести те символы, что он чертил на моих листах, я уже не смогу, а их тайна навеки была утеряна там же, куда и исчез мой научрук. Память выкинула будто бы серьёзный промежуток времени, когда я познавал тонкости работы лаборанта. Если честно, я даже толком не помню, как вообще оказался в этом НИИ после распределения. Не помнил ни трудоустройства, ни такой вакансии, ни момента общения с отделом кадров, ни даже ознакомительной экскурсии. Будто бы я давно всё знаю здесь. Тоже самое и с работой. Я спрашивал, что мне делать, а мне все говорили, что просто нужно начать работать. Я и начал. И работа пошла.

Единственная странность, что меня удивила, так это наличие ночных смен. Андрей это объяснял тем, что некоторое оборудование проверяется передачей сигнала на крайне далёкое расстояние. По его словам, приёмная станция находится где-то на Камчатке. Собственно, такая разница часовых поясов и вынуждает иногда оставаться на ночь. Впрочем, меня это устраивало. Я просто запирался в своём кабинете, с одного монитора смотрел фильмы или листал анонимные форумы, а на другом плясали диаграммы испускающего сигнал устройства. Но ещё одну странность я заметил, в свободное от работы время прогуливаясь по коридору нашего корпуса. Некоторые двери были давно опечатаны. На печатях стоял 1972 год. Сём Саныч на вопрос о странных неиспользуемых помещениях отвечал уклончиво, соскакивая на другие темы. Атмосферу тайны поддерживал ещё и тот факт, что более сговорчивая Ольга не могла вспомнить, почему они закрыты. Лишь расплывчато предполагала, что раньше институт занимался какими-то военными разработками, поэтому всё что касалось этой темы до сих пор замалчивается. Первое время меня это объяснение вполне устраивало.

Однажды, накануне новогодних праздников, я всматривался в пляску снежинок за окном, когда приметил ещё один корпус, на который я совершенно не обращал внимание раньше. Недолгие поиски привели меня к единственной запертой и опечатанной двери. Там уже стоял другой год – 1992. Что случилось в том корпусе спустя ровно двадцать лет с закрытия тех нескольких помещений? Но уже на этот раз Сём Саныч довольно спокойно объяснил, что тогда институт сократили, а тот корпус был законсервирован до лучших времён. И похоже, о нём все забыли. Типичная история для постсоветской науки в то голодное время.

В канун главного праздника страны мы ничего не делали. Просто собрались в комнате отдыха, пили чай с тортом и отдыхали от работы. Под конец была открыта бутылка шампанского, формально встречен Новый Год и за пару часов до боя курантов мы разъехались по домам. Но всю новогоднюю ночь я провёл за поиском информации про этот институт. Ничего такого нигде найти не вышло. Обычный НИИ, ничем не примечательный. Основан в бородатых 50-х, участвовал в нескольких всесоюзных конкурсах молодых специалистов, даже занимал какие-то призовые места. Параллельно этому я наткнулся на тему в одном анонимном форуме, где тамошние завсегдатаи делились, естественно, вымышленными историями про странности работы в подобных учреждениях. Даже послушал пару озвученных интересных историй про то, как в таких НИИ клепали мутантов. Я улыбался этому.

Спустя пару дней выходных, я вновь приступил к своей работе. И только Сём Саныч ходил мрачнее тучи. На мои расспросы он отвечал односложно, не вдаваясь в лишние подробности. А однажды я подслушал такой странный разговор научрука с Ольгой:

- Оль, ты не замечаешь ничего странного в поведении младшенького?

- О чём вы, Семён Александрович?

- Он стал в последнее время какой-то подозрительный. Про двери спрашивает, недавно вообще про закрытый корпус допытывался. Ну не могу я всего рассказать, хотя на самом деле хочется...

- Я сама так-то не в курсе всего, что здесь происходит. И меня это тоже начинает интересовать.

- Понимаешь, здесь конструировались и собирались под заказ несерийные образцы, специфическая аппаратура, что конкретно – не помню, да и вообще не думаю, что у меня есть необходимость помнить.

- Именно поэтому мы должны молчать?

- Незнание само по себе уже является благом, поэтому прошу, не стоит совать руку в клетку с медведем. Не нужно. И подопечного нашего нужно как-то образумить...

Больше вопросов и меньше ответов. Это было странно. Что от меня нужно такого скрывать и о чём эдаком знает Сём Саныч? Во время очередной ночной смены я решил заглянуть в кабинет к начальнику. Раздобыть дубликат ключа и проникнуть внутрь у меня не составило труда. Для доступа к компьютеру требовался пароль. Каким-то чудом я обнаружил записку, где напрямую указывался код доступа: DGFG0451. Среди тонны научных работ и статей моё внимание привлёк архив с интересным названием: «Гипотеза Сломанного Радио». Скопировав архив себе на компьютер по локальной сети, я вернулся в свой кабинет и с жадностью стал его изучать. Там были фотографии каких-то мест в лесах и болотах, старинные карты, а в текстовом документе пару координат. Первые указывали на деревню Зимовище в Томской области, другие – на точку в Мещёре, где ничего нет. И всё. Похоже, Сём Саныч сам мало что знает, поскольку в комментариях к координатам писал, что он без понятия, что это такое.

На какое-то время, может, месяц, а может и полгода, я забыл про эти странности. Жил обычной жизнью, работал, даже подумывал пойти в магистратуру заочно. Рутина поглощала меня целиком. Впрочем, я был доволен тем, что есть. Научрук вновь вернулся в своё обычное позитивное состояние, часто шутил и выглядел более чем жизнерадостным.

Человеческая природа такова, что мы очень любопытны. Это любопытство, а вовсе не труд, и сделали из обезьяны человека. Именно любопытство заставило меня во время очередной ночной смены, когда я почувствовал исходящий откуда-то низкочастотный гул, отправиться на поиски его источника. Необычный звук исходил из одной из закрытых комнат. Поработав с полчаса инструментами, мне удалось вскрыть старую дверь. За более чем пятьдесят лет все поверхности покрылись толстым слоем пыли и паутины. Вдоль одной из стен находились стойки с неизвестными мне приборами. От них и исходил гул. Напротив, над столом, висела чёрно-белая фотография, покрытая плесенью и приобретшая за столько лет оттенок сепии. На ней стояло четыре фигуры. Лица были размыты, но троих я узнать смог. Это были Сём Саныч, Ольга и Андрей. Под фотографией была табличка «Сотрудники лаборатории переменных частот, май 1970». Мне показалось, что это какая-то шутка. Пожав плечами, я вышел из комнаты, прикрыл за собой дверь и постарался восстановить печать как было.

Следующие несколько ночных смен мне мерещились шаги в темноте, приглушённые вздохи, а компьютер и радио, по которому крутили песни советской эстрады, стали ловить помехи. Со временем странности стали проявляться и днём. Кого или что я выпустил на свободу – неизвестно. Даже звук стал немного иначе распространяться. Порой мне казалось, что кто-то дышит мне в затылок, оборачивался и – никого.

Однажды это заметил Андрей и очень пристально вслушивался в треск радио, а после молча глядел на меня, будто бы за моей спиной стояло что-то невидимое, огромное, всепоглощающее. Но только я оборачивался – опять пустота. Но и это не конец. Я заметил, что кроме пробелов в воспоминаниях, не видел или не замечал, как тогда с корпусом, других сотрудников, кроме своей группы. Более того – когда я спрашивал об этом у своих коллег, они крутили у виска и указывали на пусты коридоры, где слышались призрачные шаги.

Что-то происходило и с пространством в этом месте. Стоит вначале оговориться: наш отдел располагался на последнем, четвёртом этаже здания НИИ. Лестничный марш обрывался выложенной гранитом площадкой, куда выходили двери допотопного лифта, пахнущего старым пластиком и бакелитом, да крутая лестница в лифтовый машзал. В очередной раз проходя мимо отделённой перегородкой из стеклоблоков бетонного колодца поздно вечером, я увидел странное – идущие выше пролёты. Сначала я думал, что ошибся, ибо нумерация этажей с течением долгих лет куда-то пропала, но уходившая домой Ольга подтвердила, что этаж правильный. Терзаемый любопытством, я всё же решил подняться на пару этажей выше. Двери были приветливо приоткрыты, но идти дальше я побоялся. Глянув в проём наверх, мои волосы встали дыбом: лестничные пролёты уходили в туманную дымку бесконечности. Глянув вниз, я узрел тоже самое. Лифт не работал. А с каждым новым этажом обстановка становилась более запущенной и заброшенной. Пыль, паутина, окурки и обрывки газет, что метал из стороны в сторону залетевший через разбитые окна ветерок. Что меня обрадовало, так это то, что спустя небольшое время аномалия меня выплюнула обратно на площадку нормального четвёртого этажа. И хоть я в ней пробыл от силы полчаса, на горизонте уже брезжил рассвет.

В один солнечный летний вечер я наблюдал за такой картиной: Сём Саныч с очень озабоченным видом расхаживал по кабинету, а потом побежал в ранее мной открытую дверь в пустующее помещение. Не появлялся он пару часов, выйти оттуда он не мог. Но внутри никого не было. Будто сквозь землю провалился. А через пару дней он вернулся, и, как ни в чём не бывало, продолжил работать.

А ещё меня тянуло в тот опечатанный в 1992 году корпус. Ночь, пустынный коридор, дребезжание ламп. Я вновь с набором инструментов ковыряюсь в старом замке. Высвободив все штифты, мне удалось проникнуть в манящие меня помещения. Корпус давно был отключен от коммуникаций, но там был рабочий лифт. Только кнопок там было куда больше, чем этажей. Большинство из них либо имели абсурдные обозначения, либо не имели их вовсе. Пожав плечами, я решил посторониться его, двинувшись пешком по лестнице. Луч моего фонаря высвечивал странные, ни на что не похожие стенды, отсылающие к фильмам ужасов про злых учёных, артефакты, которым не место в этом мире. В один момент я приметил какие-то баллоны, косы проводов, кушетки на колёсиках и автоклав. Он был ровно такого размера, чтоб туда мог поместиться человек. Среди документов часто фигурировал некий НПО «Протон», а среди развала бухгалтерских бумаг я увидел похожую на ранее увиденную фотографию, тоже из 70-х. На ней я смог разглядеть лицо четвёртой фигуры. Это был я сам.

Картинка начала было складываться в голове, но, когда я вернулся в свой корпус, двери обратно не было. Через пару дней я заметил, что и сам корпус исчез. Как и окончательно исчез Сём Саныч. Остальные коллеги лишь тихо перешёптывались за моей спиной, рассуждая, что научный руководитель нашёл нечто удивительное. То, что сам давно искал.

Срок распределения давно подошёл к концу. Я пытался найти вновь тот НИИ, но на его месте был лишь кусок пустыря среди промзоны. Все упоминания в сети тоже бесследно пропали. Что это было? Помутнение рассудка? Или дьявольская, застывшая во времени аномалия, которые могут возникать в местах, где реальность слишком тонка. А может институт и был. Просто они увлеклись прожиганием экзотическими радиочастотами пространства, что сами провалились в неизвестные бездны? Впрочем, иногда, долгими зимними вечерами в эфир моего любимого радио с советской эстрадой нет-нет, да врываются помехи, в которых, если долго вслушиваться, можно разобрать голоса моих бывших коллег.