Павлуша

Ей весной стукнуло 85. Именно стукнуло! Еще вчера праздновали юбилей в полвека; казалось, что утром она плакала над тем, что 60 – это уже глубокая старость, и жизнь заканчивается; а вот на тебе – 85. Смешно и несколько наивно звучали пожелания здоровья и многих лет жизни: ну, с другой стороны, что еще желать.
Сын настоял на том, что надо полететь на отдых поближе к нему: он работал на Черном море, не там, где она родилась, но всё же на море. И она рискнула по доброй своей привычке не отказывать родным, махнула рукой и дала купить билеты, договориться с пансионатом и здравницей. И с волнением проходила все предполетные процедуры, ощущая заботу на всех этапах: и в том, что завезли ее на колясочке на борт самой первой, и в том, что бортпроводник, высокий темноволосый красавец Янис предложил ей сразу стаканчик сока или шампанского (сока, конечно!), и в приветливом обращении капитана, который, нарушая протокол, вышел к ней, очевидно, услышав от бортпроводников о почтенном возрасте пассажирки.
За окном шел ливень! Она даже встревожилась, думая, не отложат ли вылет, но современные самолеты и не в такую погоду летают. Задумавшись над тем, как капли дождя смывают небесную пыль с иллюминаторов, она и не заметила, как в голове заиграла недавно услышанная и так полюбившаяся ей Лара Фабиан «Я люблю тебя!».
Их самолет неспешно подкатился по рулежной дорожке к ВПП и встал, ожидая разрешения на взлет. Она, смотря в иллюминатор, увидела, как другой борт так же неспешно подкатывается к ВПП и встает в очередь. Она отчетлива видела иллюминаторы борта, стоявшего под углом к их самолету. Силилась разглядеть пассажиров там, на другом самолете, просто потому, что капли дождя на улице вроде как прекратили бешенную скачку, и к дождю вернулась уважающая пешеходов степенность.
Как вдруг…
Она отчетливо увидела Его.
В иллюминаторе соседнего борта.
Там, в 50 метрах от нее.
Как тогда, когда она проводила его на фронт, и долго стояла на перроне, провожая состав, а он высовывался до пояса из окна и молча смотрел. Поезд уносил его. И они не махали друг другу, чтобы этими несуразными движениями не испортить самое важное: не заслонить и не смазать в памяти лицо любимого человека.
Он погиб спустя всего полгода: раз не был ей мужем, не узнала о его гибели из похоронки. Соседка дружила с его матерью, услышала бабий вой за стеной, примчалась, увидела желтоватый клочок бумаги, промокший уже до рваной темноты, а потом, когда смогла оставить подругу, зашла к ней в аптеку и все рассказала. Точнее, зашла и одними губами прошептала: «Павлик погиб».
Ее Павлик! Ее любимый! Ее солнце, дыхание, радость, ромашки в июне в мокрой руке, пахнущие табаком кудри, майка (белая, швами наружу – натирала его тонкую нежную кожу до красных мозолей), крепкий бицепс – он играл мышцами, а она смеялась, представляя, какой он красивый, нежный, любимый. Ее!
Прошли годы, она встретила Андрея – крепкого светловолосого же парня, но совсем не такого, как Павлик. Полюбила, конечно. Трое детей, восемь внуков и внучек, правнуки пошли уже своими ногами… О Павлике не вспоминала очень давно, и даже рада была этому!
Вру сама себе… Мечтала тогда, когда объявили победу, что вдруг ошибка – и вернется он! Прямо сейчас, когда секретарь райкома негромко, почти вполголоса, серьезно и без тени радости говорил о Победе! Она не понимала, почему о Победе говорят так тихо! Надо кричать! Надо радоваться! И представляла себе, как он вбежит в ее Яр-Салинскую больничку, как, топая ногами, добежит до ее закутка, разгонит собой  запах бинтов, лекарств, валерьянки, обнимет, закружит.
В памяти стали всплывать то, чего не было и быть не могло.
Их встреча в порту в Одессе. Середина апреля 1944 года. Солнце разогрело одесский воздух до 15 градусов. Она сбегает по Потемкинской лестнице, оставляя за собой еще не покрывшиеся листвой каштаны Приморского бульвара, в легком темном пальто, в беретке цвета опавшей листвы на том же бульваре, и бежит, не боясь упасть, потому что внизу – он. Кричит ему «Павлик! Павлуша! Павличек!!!»… «Павличек» – уже плача, боясь, что он не услышал ее. А он услышал, резко обернулся, ищет ее глазами – вот она! Бежит навстречу, хватает в охапку, и кружит, кружит, кружит, так, что беретка упала и унесло бы ее проказливым одесским ветерком, что юнгой с Пересыпи дергает подолы сарафанов местных девчат, а потом, сверкнув черными глазами, растворяется среди пассажиров трамвая, брякающего на Четвертой станции Большого Фонтана…
Отчетливо вспомнила она их совместный отпуск в Кисловодске. Его в марте 1953 отправили – ранения давали знать о себе, и, спасибо Сталину, о ветеранах думали и заботились. Прохладный горный воздух, только что открытый санаторий «Москва», удивительная архитектура бальнеологического курорта, О смерти вождя они узнали утром 6 марта; неспешно попивали минеральную воду из синих урыльников – вот слово какое придумано! У рыла…. Кружки такие интересные, с трубочкой внутри ручки, чтобы пить воду без потери газов, и чтобы не нюхать ее – пахла она неприятно, но, говорят, помогала.  Радиоточка, пошуршав, сообщила миру о том, что Вождя нет. Вспомнила, как он обнял ее, плачущую, и сказал что-то тихо на ухо, и они еще долго гуляли по городу, по широкому проспекту Сталина, даже не держась за руки, а молча. Тихо. Не понимая, как будет жизнь дальше идти – без Вождя. Черные столбы фонарей с белыми шарами светильников, белая статуя, деревья, деревья, деревья – еще без листвы многие, вторили ее горю, поднимая в тоске черные руки-ветви к уже чернеющему небу.
Вспомнила 60-е: Тобольск, за домом возле речки стекляшка была, комиссионка, рядом сельхозпродукты, магазинчик, а в деревянном ряду продавали гвозди, топоры, лопаты и всякое такое, он присматривался к кованым гвоздям, а потом на автобусе единичке, что ходил от вокзала, доехали до танцплощадки; как в парке в Тобольске она неловко поскользнулась и поцарапала коленку. А он дома, обработав ранку содой, вдруг поцеловал ее – в коленку ее не целовал никто, ну, разве что мама в детстве. И этот поцелуй она чувствовала даже сейчас, сидя в самолетном кресле.
Вспомнила его подарок ей в день рождения их первенца: он подарил золотой браслет. А протянул его и, сразу вслед, букет ромашек. И она не сдержалась, схватила ромашки, окунулась в их бело-желтые личики с головой, рассмеялась, и тут только увидела его недоумевающую неловкую улыбку: поняла, что проигнорировала сам подарок, но ей и не надо было ничего от него, кроме этих ромашек, каждая из которой – бесценная вселенная его любви, к ней, единственной, самой-самой.
События, встречи, расставания, подарки, улыбки – память дарила ей то, чего не было, не могло быть – ведь даже могилы его не было; только память. И ей неловко было, что с ней был Андрей, что она была счастлива с ним – ведь должна была быть счастлива только с Павликом. Паняшей. Палюней. Пашатой. Павлушкой. Палей. Павлусей. Павелкой. Как только она его не называла, а он – всегда одинаково, но так, как никто другой не звал.
Тряхнуло самолёт, отрывавшийся от взлетно-посадочной полосы. Подняло ближе к небу; и она, счастливая, смотрела на бескрайние белые облака за бортом, изумительные голубые переливы бесконечного неба, золотые лучи теплого солнца – и вспоминала ромашки и его глаза. Глаза и ромашки. Улыбалась тому, что не изменила – любила всегда. И понимала, что сейчас и он, в этих теплых солнечных лучах – протягивает к ней свои теплые сильные руки.