Фабриканты 1 книга

Пролог

Неумолимо и быстро течет бесконечная река времени. Вперед. Только вперед.
И невозможно человеку остановить ее течение. Человек рождается. Крошечной звездочкой вспыхивает на земле. Но быстро летит в пространстве человеческая жизнь. Человек живет, постепенно сгорая. И безвозвратно теряется в звездной пыли, оставляя за собой лишь светлое сияние и память в сердцах тех, кто остается на земле еще жить и любить после него. Но, вскоре, и они, в предначертанный Богом срок, стремительно покидают мир.
И некому уже будет помнить об ушедших людях. Только легкая пыль покоится на больших могильных плитах, накрытых опадающими желтыми листьями, или  песком, который  никто уже не сотрет дрожащей и теплой ладонью с мраморного камня. И путается человеческая память прозрачной паутиной в кронах деревьев. Ничем иным  больше не напоминая живущим о других, живущих до них, а теперь ушедших в безвременье…

Апрельский понедельник выдался в Москве мокрым и ветреным. И весеннее солнце, словно испугавшись порывов резкого северного ветра, робко спрятало свои лучи за серые тучи.
Ранним утром одинокий тарантас со своим пассажиром подъехал к воротам Рогожского кладбища и остановился перед ними, не спеша въезжать внутрь. Из сторожки  навстречу вышел сгорбленный старичок-смотритель в тулупе, подпоясанном пеньковой веревкой. Он, кряхтя, подошел к экипажу, снял шапку, поклонился и спросил, глядя на пассажира своими выцветшими от времени прозрачными глазами:
– Вас к какой могилке проводить, господин хороший?
Темноволосый мужчина приятной наружности, сидящий внутри, живо отозвался ему навстречу:
– Вчера тут похоронили жену фабриканта. Поди, знаешь? Не подскажешь, голубчик, где отыскать мне её могилку?
– Отчего ж не подсказать, барин? Имя- то у этой покойницы – знатное, почитай на всю округу известное. Вы, барин, поезжайте сейчас по этой аллейке прямо, а как доедете
до развилки, так и поворачивайте направо, а дальше снова по дорожке. Как дорожка-то упрется в оградку, так и сворачивайте в сторону березовой рощицы. От этого поворота отсчитайте четыре могилки – ваша пятой будет. Там рядом и отец их, и дед – все они вместе в родовой усыпальнице покоятся.
– Спасибо, голубчик. Поди, отопри ворота…– приказал мужчина.
Смотритель угодливо кивнул, достал из кармана ключ и, повернувши один из них в замке, с силой распахнул перед посетителями широкие металлические ворота. Потом, очевидно вспомнив что-то, старик снова подошел к экипажу и поглядел на сидящего мужчину:
– Барин! А, барин! Погодите, что скажу-то. Вы пока… это! ...Обождите, пока ехать туда. Не одни вы там сейчас будете. Там, их супруг сейчас изволят находиться. С раннего утра, как пожаловали на могилку, так и сидят всё, не уходят. Я уже и скамеечку им отнес, чтобы они на ней посидели. Так они на этой скамеечке теперь сидят, и всё плачут, плачут. Дюже убиваются они по своей покойнице!– смотритель горестно покачал головой:
– Всю душу себе изорвали. Не привыкшие они еще... Вон там, в конце аллейки и экипаж их виднеется. Но ежели вы им, товарищем, каким приходитесь или сродственником, то уж и извольте к ним дальше следовать, а ежели посторонние какие, или просто знакомые, то никак не советую туда ехать! У господина фабриканта, сами, поди, слышали, характер-то какой? Неукротимые они! А вы зайдите ко мне в сторожку, барин. Посидите у меня немножко. Чайку горячего испейте с дороги и обогрейтесь, пока они не изволят уйти со своей могилки? Нельзя, чтоб посторонние беспокоили их в такой час!– видно было, что старичок будет рад случайному гостю.
Сидевший в тарантасе мужчина кивнул и задумался.  Он колебался, какое принять решение: ехать вперед, или же обождать, как ему советовал смотритель. Но в одном смотритель был прав: вспыльчивый и тяжелый характер фабриканта ему хорошо был известен.
Между тем, гнедая, запряженная в экипаж, принялась вдруг ни с того ни с сего  переминаться с ноги на ногу и нетерпеливо встряхивать ушами, явно недовольная тем, что ее не пускают вперед. Да, и возница на козлах выжидающе оглядывался на него, натягивая вожжи. Подумав, что сидеть и ждать в сторожке – причинит для всех еще больше хлопот, Яков Михайлович произнес:
– Ничего, за меня не волнуйся. Фабрикант хорошо меня знает, и я ничуть не потревожу его. Поди, же, голубчик, в свою сторожку и вынеси мне еще свечей на могилку.
– Слушаю-с, барин,– кивнул тот в ответ и поспешил уйти. Он вскоре вернулся, держа в руке свечки. Яков Михайлович выбрал две самых толстых свечи, расплатился и произнес:
–Я, пожалуй, оставлю здесь экипаж и пойду туда пешком. На вот, возьми еще двугривенный за твои труды,– ласково прибавил он и подал старику монетку.
– Спасибо, барин. А я и не волнуюсь за вас. Вы вон – живы  и здоровы. Мне, барин, главное, чтобы« мои детки» всегда спокойно и мирно спали, и чтоб покой их никто не тревожил,– отвечал ему смотритель, принимая дрожащей рукой монету и кланяясь.
( «Детками» старик смотритель называл тех покойников, что лежали на вверенном ему кладбище.)
Велев вознице дожидаться его и никуда не отлучаться, Яков Михайлович снял со своей головы фуражку и вошел на территорию кладбища.
В столь ранний час здесь было тихо и пустынно. Моросил сильный дождь. Еще молчали колокольные звонницы в кладбищенских храмах в Никольском и Покровском соборах, и только негромкие разговоры старушек – прихожанок, ухаживающих за могилками, были слышны где-то неподалеку.
Яков Михайлович грустно шел вдоль невысоких могильных оградок и смотрел на потемневшие от времени и сырости деревянные кресты и каменные надгробья. Кладбище для любого человека – последняя обитель и печальное место. Всякий человек, находясь здесь, обычно задумывается о прожитой жизни. Ведь, сколько не положено Богом каждому пожить, но в свой назначенный день и час, каждый из нас обретает вечный покой в его тишине…
А навязчивый затяжной дождь, тем временем всё усиливался, лил и лил, не переставая ни на минуту. Теперь уже резкие порывы ветра со злобной силой подхватывали дождевые брызги и наотмашь кидали их в лицо идущему человеку. Уже и земля вобрала в себя столько влаги, сколько могла вобрать, и отвергала лишнюю воду, которая скапливалась в грязные лужи. А ведь, еще только вчера, в воскресенье, с утра все в Москве вдруг хорошо и по-весеннему распогодилось. Серое небо прояснилось и ласково засинело. И на улицах стало шумно и весело от высыпавших из своих домов слободских людей. На заставах пошла бойкая торговля разнообразным товаром. Повозки и экипажи стали резво разъезжать взад и вперед по улицам. Приветливое солнце, выглянувшее из-за туч, успело основательно подсушить промокшую землю и молоденькую зелененькую травку, которая робко показалась почти на всех открытых высоких взгорках, и в пологих овражках.
Но апрельская погода всегда переменчивая. И сегодня, уже ничего не напоминало о  вчерашнем весеннем дне. Чернеющие на фоне ненастного неба чахлые деревья, не успевшие одеться листвой, теперь печально качали оголенными ветками, вслед идущему с непокрытой головой,  человеку.
Тоскливый дождь, унылая серая погода вполне соответствовали настроению Якова Михайловича. Над его ничем непокрытой, с уже мокрыми волосами головой неожиданно громко и хрипло закричала одинокая ворона, потревоженная его присутствием. Но инженер не обратил на нее никакого внимания.
«Где же ты теперь, любимая моя, Ольга Андреевна? Из какой дали, с какой высоты смотришь на меня своими милыми глазами? Объясни, как мне жить теперь без тебя? Душа ты моя! Женщина моя милая. Зачем унесла мою жизнь и счастье? Как же ты далека! Невообразимо далека, невыносимо высока ... Смотри же теперь на меня со своих небес, как я буду, мучатся без тебя и страдать! Господи, прости ей все грехи ее, вольные и невольные, и прими рабу божью Ольгу в царствие небесное! Отнял ты у меня мое счастье и жизнь мою!»- мучительно простонал он, то ли вслух, то ли про себя.… На кладбище душевная тоска заныла в нем с новой силой.– Господи! За что ты забрал ее? Она ведь, была так молода! Так прекрасна! За что ты наказал чистую праведницу? Что она сделала плохого в своей жизни? Зачем она тебе? Господи! Вокруг так много плохих и никчемных людей. А она? Она была так нужна детям. Она – лучше и чище многих! Но ты взял именно ее! Почему, Господи! Она так верила, так надеялась на тебя, Господи! Но ты обманул ее. Как ты мог, Господи! За что?- с безнадежной и тоскливой страстью вопрошал он бесконечное пространство над собой, подымая покрасневшие глаза к ненастному небу. Но вместо ответа одни только холодные дождевые капли безразлично падали ему на лицо, попадая в глаза.– Что она сделала по твоему, Господи, разумению, в своей жизни дурного, плохого или неправильного, за что ее можно было так жестоко судить и так скоро призвать к себе? За что наказал ты ее, полную молодой и счастливой жизни? За что наказал тех, кто любил ее всем сердцем? Молодой, здоровой, ей бы жить и жить! Но ты забрал ее! За что, Господи!»
Яков Михайлович переживал Ольгину смерть мучительно и тяжело. И смерть эта слилась с его жизнью воедино, превратившись в одно беспрерывное и мучительное душевное страдание. Пока боль утраты была еще свежа и остра, как кинжал, тоска жестоко терзала его сердце и разум. Но это мучительное страдание было глубоко внутри. Снаружи, Яков Михайлович был обычный человек, встающий по утрам, завтракающий и обедающий, через силу, ходящий на службу, разговаривающий с людьми о работе и просто, а по вечерам, как и всякий другой человек, ложащийся в свою кровать. Но если Яков Михайлович еще мог как-то жить, хотя страдал мучительно и тяжело, то неподалеку от него на кладбище сейчас находился  тот, для которого эта смерть стала самой смертью! И кому вид других живых людей, их разговоры были еще более мучительны и страдательны. Этот человек был Ухтомцев.
Аллея быстро закончилась, и дальше Яков Михайлович пошел уже по грязи. На земле лежала неубранной прошлогодняя листва. Но разве ему было жаль листвы? И он безжалостно вдавливал ее сапогами в грязную, раскисшую от дождя землю, чувствуя, как на подошвы сапог налепляются тяжелые комья земли. И чем ближе приближался Яков Михайлович к стоящему экипажу, тем тяжелей и тяжелей становилось у него на душе. Тоска и отчаяние терзали его сердце. Подойдя  к коляске с понурившимися лошадьми, накрытыми тяжелыми попонами, Гиммер осторожно тронул за плечо, дремавшего под мокрой рогожей, кучера:
– Здравствуй, голубчик. Давно ли барин сидит?– кивнул он в сторону одинокой сгорбившейся фигуры возле могилки
– Давно, Яков Михайлович,– отозвался тот, – почитай, с самого утра. Как приехали – так все сидят и сидят. Не шевелятся, а только все плачут и плачут. Совсем никого не слушаются, никак не хотят уходить. Даже зонтиком не хотят накрываться. И вымокли  насквозь, поди. Стали, чисто как дите – малое и неразумное. Боюсь, застудиться они хотят, да помереть за хозяйкой следом. Спаси и помилуй!- испуганно перекрестился Матвей,– уж очень сильно горюют. Да и как не горевать? Ольга Андреевна – чисто ангел небесный. А уже и красавица-то какая?  Эх! Да, что я вам-то это рассказываю? Уж, вам ли не знать, барин!– кучер не сдержал слез, вытер ладонью покрасневшие от холода и ветра глаза и замолчал.
Молчал и Гиммер, грустно повесив голову.
– Вы мне, батюшка Яков Михайлович, того ¬– помогите!– молвил кучер,- уж я его и звал, и звал идти-ть домой. А они не слушаются меня! Что с ними делать? Прямо, и не знаю. Может, у вас это дело лучше получится? А хотите, пойдемте к нему вместе? Я в сторонке постою. Вы знак мне подайте, мы и возьмем его под белые рученьки с обеих – то сторон и поведем потихоньку? А?– кучер сочувственно заглянул в глаза инженера.
– Я сам схожу. Ты посиди здесь, не подходи. Если что, я позову. Пойду, попробую поговорить с ним,– Яков Михайлович  тяжко вздохнул и пошел мимо невысоких оградок к фабриканту.
Тот сидел на заботливо принесенной смотрителем скамейке среди родных надгробий с белыми крестами, возвышавшимися над ними, и застывшим пустым взором глядел на родной могильный холмик, выросший только вчера. Фуражку свою он снял и положил рядом с собой на скамейку.
– Зачем вы здесь?Вы! – глухо спросил фабрикант, едва завидев его,–вас тут никто не ждет. Уходите!– он судорожно сглотнул и опустил низко голову, как будто с отчаянным выкриком последние силы навсегда покинули его. Казалось, горе совершенно придавило его. И жизнь вытекла из него, как вода сквозь песок. Вместо крепкого, жизнерадостного мужчины Яков Михайлович увидел перед собой надломленного горем, постаревшего человека. Вид фабриканта был жалок и ужасен. Он как будто стал физически меньше, съежился, сжался и ссутулился. Одежда насквозь промокла. Волосы растрепанными косицами свисали с головы на заросшее и бледное лицо. Всегда лучистые серые глаза сейчас были красными и опухшими от слез, казались потухшими.
– Как вы посмели прийти сюда! К ней! Когда я здесь? Рядом  с моей женой! Уходите же! Я не хочу никого видеть! А вас особенно! Неужели вы не понимаете? – страдальчески выкрикнул старик.
В голосе Ивана Кузьмича слышались мука и затаившаяся ярость от того, что чужой посторонний человек мешает ему сейчас быть наедине со своим горем. Он упивался своим горем, как пустыня не может напиться дождевой водой. Муки совести и несбыточных желаний, невысказанных слов и действий со страшной силой терзали его душу, рвали сердце. Воспоминания о еще недавно живой, но утерянной навсегда прекрасной молодой жене, мучили Ивана. Он погрузился в такие неимоверные страдания и такое глубокое отчаяние, что казалось, никакая сила не заставит его неукротимый дух отвлечься от поглотившего жестокого страдания.
– Простите меня,– четко разделяя слова на слоги, тихо, но твердо промолвил Яков Михайлович. Ему и самому произносимые слова давались с трудом:
– Я пришёл, чтобы проститься с ней. Позвольте мне это сделать,– не дожидаясь разрешения, он наклонился над свежим холмиком и точным движением воткнул в его изголовье свою свечу. Попытался было ее зажечь, но под дождем свеча никак не могла разгореться. Яков Михайлович накрыл слабое дрожащее пламя широкой ладонью – все безрезультатно. Отчаявшись, он беспомощно и с надеждой во взоре, поглядел на Ухтомцева.
– Зря стараетесь. Все равно не зажжётся, – пробормотал тот в ответ и отрицательно покачал головой,– я тоже не смог зажечь.
Они оба, молча и безотрывно, глядели на свечу. Им казалось, что эта свеча с ее незажженным пламенем обрела сейчас для них какой-то другой, отличный от обычного смысл. Как много боли, безотчетного страха сосредоточилось в отчаянных словах Ивана. Два много повидавших на своём веку человека, обладающих исключительными волевыми, умственными способностями остались беззащитны и перед ворчливой сыростью дождя, и перед мощной стихией жизни. Каждый из них пытался раздуть пламя любви одной женщины, и каждый из них по-своему нарушил трепетное горение жизненных сил в душе любимой. Чего боялись они? Того, что теперь уже ничего не смогут исправить, не смогут попросить у нее прощения и услышать ответ на свои мольбы? Или того, что их ждут муки до скончания дней – муки по безвозвратно ушедшему, когда-то мало ценимому счастью и муки безутешной совести?
Внезапно, Яков Михайлович трижды, низко поклонился кресту на могилке. Потом поцеловал деревянный крест и кожаной перчаткой бережно стер с него капли дождя. Все это время Ухтомцев продолжал безотрывно наблюдать за всеми его движениями.
– Как вы смеете прикасаться к ней?– хрипло вскричал он, увидев, как Гиммер целует крест.
Неловко покачнувшись, Иван Кузьмич сделал шаг по направлению к Гиммеру, одновременно рукой судорожно хватаясь за воротник. Его лицо еще больше побледнело. Ухтомцев широко открыл рот, будто выброшенная на берег рыба. Он захватил ртом воздух, желая что-то сказать, но не сказал – а замычал. Потом весь как-то надломился и стал заваливаться набок. Если бы Яков Михайлович не бросился и не подхватил, то он упал бы, как подкошенный.
– Ах, ты боже мой! Да что это с вами? Дорогой вы мой? Ну, полно-те! Полно же! Иван Кузьмич, миленький! Да, что это вы такое надумали? Да, не молчите же, пожалуйста! Дорогой мой. Вы слышите меня? Извольте же выслушать! Прошу вас, не изводите себя! Не рвите себе душу. Пожалейте. Пройдет время и залечит ваши раны. Не сразу, но залечит. Поверьте мне. Я знаю. Год назад я матушку схоронил, тоже сильно убивался. Думал, жизнь ушла вместе с ней. А сейчас  ничего. Хожу на службу, живу, дышу. Послушайте моего совета, голубчик. Не давайте воли своему горю! Держите его крепко. А то оно сломает вас! Давайте, присядем на лавочку. Давайте, я вам помогу! – принялся он ласково уговаривать фабриканта.
Но в ответ услышал резкий крик:
– Оставьте меня! Не прикасайтесь. Мне не нужны ничьи утешения! Я к ней хочу!– упрямо и со злостью выкрикнул Иван Кузьмич и решительно оттолкнул поддерживающие  его крепкие руки.
Но Яков Михайлович не отпустил. Настойчиво потянул фабриканта за локоть, подвел к мокрой лавке и усадил силой. Сам сел рядом. Был наготове.
– Крепитесь, Иван Кузьмич,– мягко промолвил Гиммер, осторожно прикоснувшись к руке фабриканта,– в вас сейчас такое страшное горе кричит. Но вы все равно держитесь! Её уже не вернуть. Бог забрал вашу голубку. А вам надо жить и о детях подумать, – торопливо и громко проговорил он, стараясь привести несчастного мужа в чувство.
– Зачем? Я всегда о них думаю. А о ней, душеньке моей, не думал! Как ей со мной тяжко, – Иван согнулся пополам, как будто переломился и глухо застонал, хватаясь руками за свою мокрую разгоряченную голову.
–Она слышит вас. Неужели вы думаете, что она уже не простила вас? – горячо воскликнул Яков Михайлович,- она простила! Мужайтесь, Иван Кузьмич! И живите! Прошу вас! Живите за себя и за нее. Вам надо жить. У вас дети остались. Есть новорожденный сын. Вы для них теперь отец и мать! Единственная опора и надежда! Прошу вас, вспомните о них!– он старался говорить мягко, но твердо. В то же время, сочувственно вглядываясь в серое и застывшее Иваново лицо.
Но тот будто не слышал,– сидел, равнодушно отвернувшись от него. Серые глаза, в которых плескалась неукротимая боль, пристально и холодно смотрели на качающуюся от ветра березу. Губы остались все также, плотно сжаты.
Яков Михайлович ободряюще дотронулся до его руки.
– Крепитесь, Иван Кузьмич! Вы не одни в своем горе! Ваши дочери и сын страшно переживают. Еще и за вас. Мне тоже больно,– с трудом произнес. Хотел добавить еще слова сочувствия, но поглядев на отчужденное лицо Ивана, промолчал, окунаясь в собственную боль. Так они сидели, молча некоторое время.
– Где она?– неожиданно хрипло спросил  Ухтомцев.
Гиммер не ответил и внимательно всмотрелся в его лицо: « Несчастный! Твое сердце рвется, как и мое. Но тебе сейчас тяжелей, чем мне! »– горько подумал он.
Не дождавшись ответа, фабрикант опустил голову.
У обоих, стоявших возле дорогой им могилы, мужчин промокли волосы и пальто. Но, ни тот, ни другой, объединенные одним горем и связанные одной душевной нитью, не замечали этого.
– Я хотел проститься с ней… в последний раз, – тихо произнёс Яков Михайлович. Он хотел выговориться и объяснить, что чувствует и думает. Хотя, понимал, что сидящий рядом человек не услышит его. Но и молчать он тоже не мог, потому что смерть Ольги была и его горем.
– Я не знал, что вы здесь. Иначе бы не посмел потревожить ни вас, ни ее. Но это даже хорошо, что вы здесь. Я и с вами тоже попрощаюсь. У меня на руках уже и билеты есть. Завтра я навсегда уезжаю в Германию. Мы больше никогда не увидимся с вами, Иван Кузьмич. Я хочу вам сказать, что для меня было большой честью служить на вашем заводе. Строить его! Все, что я мог сделать для завода – я честно сделал! И совесть моя перед вами и вверенным мне заводом – чиста. Но самое главное, что я должен вам обязательно сказать, – это то, что Ольга Андреевна всегда любила только вас одного! Поверьте мне! Она чиста перед вами и детьми. Святая светлая душа! Хотя, вы наверно, считаете по-другому? – с глубокой болью произнес Гиммер и закрыл глаза рукой. Горячий комок стоял внутри и душил ему горло.
– Да! Не буду от вас скрывать – я  всегда любил вашу жену!– внезапно с неукротимой страстью признался он,– как только увидел в первый раз – так и полюбил! Ее нельзя было не полюбить. Вы и сами это знаете! Она никогда не была моей женщиной, потому что любила вас одного! Слышите вы меня? Вы – такой жестокий и бессердечный человек – были её единственной любовью! Признаюсь, я не ожидал вас увидеть здесь, сударь, иначе бы не посмел прийти сюда в такую минуту. Прошу вас, простите меня!
– Однако, набрались смелости и пришли!- с горькой и презрительной иронией произнес Ухтомцев и бросил подозрительный взгляд на инженера,- на что вы надеялись, сударь? Что я прощу вас за ее и мои страдания? Зря надеетесь. Не оправдывайтесь! Я вам не верю! А может вы решили, что я ничего не знал и не замечал? Нет, милостивый государь! Я всё видел и всё замечал! Но я молчал…до поры, до времени! Она так хотела. Но я её  простил. Вас не прощу! Убирайтесь отсюда! Вы здесь чужой. И моя жена принадлежит только мне.  Видите? Вон она там! Лежит и насмехается надо мной! Да, и над вами тоже!– и фабрикант с яростью ткнул пальцем на могильный холмик.
Гиммер не ответил.
– Слышите?– неожиданно переспросил Ухтомцев, запинаясь и бросая какой-то странный и быстрый взгляд на Якова Михайловича.
Ухтомцев замер, поддавшись вперед и приложив палец к губам.
Поддавшись странному внушению и напряжению, проскользнувшему в словах и движениях фабриканта, Гиммер невольно прислушался. Но кроме завываний ветра и непрекращающегося шума дождя, да отдаленных перекликающихся женских разговоров на другом конце кладбища, он ничего не услышал.
–Слышите? Тсс! Она зовет меня… – вновь как-то странно покосил на него убегающими глазами Иван. После чего принялся напряженно вглядываться в могильный холмик. Вдруг, он встал, приблизился к могилке и, упав перед ней на колени, стал гладить грязную землю:
–Ольга, я  не могу без тебя! Ты понимаешь это? Как мне теперь жить? Господи, за что ты меня наказал? За что? Что я тебе сделал, Господи? Ты слышишь меня? Жжет меня! Как жжет! Мочи моей больше нету!–  тоскливо выкрикнул Иван, поднимая страдающие глаза к безмолвному свинцовому небу.
Не выдержав, Яков Михайлович подошел, с силой подхватил Ивана с колен и поставил на ноги. Потом, осторожно подвел к лавочке и насильно усадил.
– Не могу я. Больно мне! Как больно. Уйдите! Не мешайте! Прошу вас. Вам незачем здесь быть!– глухо и обреченно произнес Иван Кузьмич.
– Как же я могу теперь уйти? Разве могу вас оставить?– просто ответил Яков Михайлович.
Так они и сидели рядом, плечом к плечу, два человека, связанные одной нитью и погруженный каждый в свои горестные мысли.
И вдруг откуда-то сами собой Якову Михайловичу на ум пришли знакомые слова: « Переживаешь ли ты ночь скорбей, ты разлучен с близкими и дорогими сердцу твоему,- от Меня это было. Я муж скорбей, изведавший болезни, Я допустил это, чтобы ты обратился ко Мне и во Мне мог найти утешение вечное!» - И услышав сказанное, человеческая душа замерла, робко вопрошая утешения.
И как будто в ответ на невысказанный вопрос торжественно и гулко зазвонили колокола на звоннице, приглашая прихожан на утреннюю службу. Но колокола затихли, и вновь наступила дождливая и тоскливая тишина.
– Слышите?– внезапно спросил Иван. Глаза его снова смотрели на Гиммера как-то сбоку, странно и искоса.
– Я ничего не слышу. Оттудавам и мне ничего не может быть слышно!– твердо произнес Гиммер, дотрагиваясь до руки фабриканта, – Бог мой! Да что же это такое? Милый, Иван Кузьмич! Пойдемте же домой! Там тепло, сухо. А здесь сегодня весь день, напропалую, льет дождь. Вы заметили хотя бы, что насквозь промокли? А ведь, и не заметили. Вы можете простудиться! А? Иван Кузьмич? Поедемте домой!- участливо произнес он.
Но фабрикант в ответ отрицательно покачал головой.
– Я так и думал. Прошу вас, поедемте домой! Не упрямьтесь. Прошу вас! Вам обязательно надо поехать со мной. Я без вас не уйду! Буду сидеть возле вас, пока вы здесь! Так и будем вместе мокнуть под дождем! Пойдемте же домой, – в голосе Гиммера слышалась мольба.
– Как же вы ничего не слышите, сударь?- удивленно и невнятно пробормотал в ответ фабрикант, как будто и, не слыша того, что только что сказал ему Яков Михайлович,- а почему же я ее слышу?– он растеряно поглядел на инженера.
– Это в вас горе говорит, – грустно ответил Яков Михайлович и сочувственно поглядел на него,– не она. Крепитесь!
Но фабрикант уже снова отвернулся от него, не в силах оторвать тоскующего взора от родной могилки:
–Эх, Ольга Андреевна! Ольга Андреевна!– ласково произнес он и укоризненно покачал головой,– дорогая моя! Нехорошо этак-то, с вашей стороны поступать со мной! Отзовись еще. Хотя бы разочек! Неужели, не видите, как мучаете меня? Что вы там от меня спрятались, душечка? Не бойся меня! Я укорятьбольшене буду. Видишь, даже он пришел к тебе! Ох! Ольга Андреевна! Нехорошо вы со мной поступаете! Не оставляйте меня здесь одного!
– Ну, вот же! Слышите? Она отвечает мне! Только не могу разобрать, что она говорит,…Может быть, вы поймете?– и фабрикант вопросительно посмотрел на Гиммера пустыми бессмысленными глазами,
– Иван Кузьмич, дорогой! Давайте-ка! Подымайтесь! Вот так. Потихоньку, полегоньку! Держитесь за меня. Я вам сейчас помогу идти! Давайте, давайте!–  и Гиммер стал настойчиво подымать обмякшее тело Ивана с  мокрой лавки.
– Как я устал,– прошептал Ухтомцев. Он страдающим и доверчивым взглядом посмотрел на Гиммера.
И от этого доверчивого Иванова взгляда, как будто малого ребенка, вдруг неожиданно потерявшего свою мать и не понимающего, куда он попал, у Якова Михайловича вновь со страшной силой больно защемило сердце и облилось кровью. Внутренне содрогнувшись и чувствуя непреодолимое желание что-то немедленно предпринять, чтобы облегчить невыносимые страдания Ухтомцева , Гиммер заглянул ему в глаза, и ласково, но твердо произнес:
– Держитесь! Мы уходим домой,– после чего мягким, но решительным движением  взял его под локоть.
– Вы считаете, что мне надо пойти? Хорошо. Я пойду. Только ненадолго. Я должен к ней обязательно вернуться. Как вы думаете, она не обидится на меня за то, что я ушел и бросил ее одну тут… под дождем? Спать я хочу. Оля! Отпусти ты меня! Я сейчас пойду домой, потом опять к тебе приду. Хорошо, милая?– срывающимся шепотом спросил Иван еще раз у своего могильного холмика и, будто получив оттуда разрешение, как-то сразу резко обмяк в руках инженера.
Но уже бежал к ним навстречу кучер, заметив, что Гиммер почти волоком тащит Ивана Кузьмича. А тот переставляет свои ноги, как пьяный.
Вдвоем, они повели Ивана к коляске, усадили внутрь и повезли домой.


Часть первая
1
Гулко шумят вековые ели и могучие дубы под порывами ветра,  разгулявшегося над бескрайной среднерусской равниной. Кто из ныне живущих вспомнит и скажет, когда пришел в эти края и топкие торфяные болота человек – завоеватель? Когда впервые вонзил он свой топор в вековые дубовые и еловые стволы в непроходимой лесной чаще….
В начале 19 века появился в этих местах  зажиточный крестьянин Арсений Матвеевич Ухтомцев, выходец из Воршинской волости Владимирской губернии. Построил лесопилку и мельницу,  денег и выкупил за 2000 рублей серебром непроходимые лесные чащобы и зыбкие торфяные болота, полные комариного гнуса и овода у прежнего владельца, московского графа и статского советника. 
В трех верстах от него на открытом холме, среди широких полей и векового лесного царства, возвышалась луковичными маковками деревенская церковь. Вокруг от неё на десятки верст – большие и малые деревни и сёла, а под широким крутым обрывом величественно влекла свои воды река, изгибающаяся серебристой лентой с живописными берегами. Неподалеку от реки, на другом её берегу на пологом и широком холме выстроил Арсений Матвеевич для себя двухэтажный добротный дом. Покрыл крепким тесом его крышу, украсил замысловатой резьбой наличники окон, крыльцо и огородил высоким дубовым частоколом.
Но надолго в этих тихих спокойных местах не задержался, – перебрался с семьей в Москву. А в доме остались доживать свой его мать и отец. В Москве у Арсения Матвеевича появился вскоре в Гостином дворе свой каменный амбар. И вместе с уже подросшими к тому времени двумя сыновьями он стал торговать на Волге с речных судов хлебом, мукой, льном и посудой.
Семейная торговля развивалась успешно. Старший сын купца женился, и у него родилось трое сыновей, которые, как и отец занялись торговым делом.
Но только Бог один знает, как сложится человеческая жизнь, где суждено быть и кем стать.
Однажды ранней весной Кузьма Арсеньевич поехал на Волгу рыбачить и угодил в полынью. Простудившись, он вскоре умер. Осиротели жена и трое детей.
И пришлось  теперь уже его вдове Александре Васильевне вставать во главе семейного дела. К этому времени она уже достигла пятидесяти трех лет. Происходила из зажиточной старообрядческой крестьянской семьи и строго придерживается дедовых традиций. Купчиха набожна и любит ходить в монашеские обители. Крепкая и не старая ещё женщина, она ходит по дому и на людях только в темной одежде. Имеет решительный и волевой характер, умна и властолюбива. Худую костлявую спину держала прямо, как заскорузлое и вросшее корнями в землю, крепкое дерево. На людей глядела недоверчиво, а твердые и бескровные губы её почти всегда плотно сжаты. Редкий человек мог заметить на её лице улыбку. С посторонними людьми она обычно разговаривала сухо, а то и пренебрежительно. Наряжаться не любила, и обычно ходила в одной и той же, тёмной и часто латаной одежде. Но для церковных праздников или особенных торжеств у неё в сундуке припасены светлая и тёмная кофта и богатый кружевной воротник. Новую ткань, если и покупала, то крайне редко, и только тогда, когда уже заплатки и штопанье делу не помогали, потому что на юбке или кофте живого места не оставалось. А если и купит, то потом себя сильно ругает и корит, что не уберегла копеечку, и потратилась. Однако, её нельзя назвать скупердяйкой. Она не проходила мимо нищих на паперти, и много жертвовала в окрестные храмы и дальние монашеские обители, куда совершала паломничества.
С домашними работниками купчиха строга, и могла так иногда посмотреть на виновного, что тот чуть не присядет. А если кого ругала, то только за дело. Но прислуга, состоящая из ключницы Степаниды, кухарки Аграфены и дворника Семена, хозяйку не боится, а уважает, рассуждая: «За нашим братом присмотр обязателен, а стоит, лишь выпустить вожжи из рук, так мы понесемся сломя голову, кто в лес, кто по дрова….».
Старший сын Федор, женившись, получил от матери пять тысяч рублей и уехал с женой в Петербург. Открыл там металлические ремонтные мастерские, которые спустя десять лет превратились в завод. К тому времени, о котором здесь речь, он имеет уже двоих детей: старшую дочь Елену семнадцати лет и десятилетнего сына Сережу. Жили скромно, не кичились миллионами.
Средний Иван тоже радовал мать: закончил Московскую практическую академию коммерческих наук и торговал в Гостином дворе. А затем, получив от матери денег, уехал во Владимирскую губернию и заново отстроил старый дедов дом, расширив усадьбу. Недалеко от родового гнезда возле реки Клязьмы, возвел ткацкую фабрику с красильней и отбельней. Запустил заглохший кирпичный завод и возвел в нескольких верстах ткацкую фабрику и рабочий поселок, вдохнув в них новую жизнь.
К этому времени в России сформировался устойчивый спрос на льняные и хлопчатобумажные ткани, миткаль и ситец. После войны тысяча восемьсот двенадцатого года почти все ситценабивные фабрики в Москве оказались разрушенными. И именно в провинциях сосредотачивалась основная масса умельцев-кустарей горшечников и набойщиков, которыми всегда славилась Россия. Поэтому, создавать ткацкие производства в провинции, скупая у кустарей за бесценок миткаль и пряжу, сделалось выгодно.
Место, где выросла ткацкая фабрика, оказалось удачным: на пологом возвышении, за которым шёл скат к реке. Неподалеку находился ещё и пруд, за которым простирались поля и луга, как будто специально созданные для сушки холстов и бельников. Необходимые паровые машины, котлы и станки для своей новой фабрики Иван закупал на нижегородской ярмарке через посредническую английскую контору, доставляя баржой по Волге и обозным порядком по суше.
Два шустрых и ловких приказчиков ездили по селам и деревням, отдавая пряжу в работу, и забирая потом готовую ткань, которую обозами переправляли в Москву. Скупали выбеленный миткаль, проколандривали на фабрике, высушивали и набивали цветочный рисунок. Затем также везли обозами, а потом и железной дорогой в Москву на продажу.
Спустя несколько лет Иван построил ещё два новых каменных корпуса. С 1858 года он уже закупал сырье через английские торговые дома из Америки, из Бухары, не забывая про Нижегородскую ярмарку. А чтобы какой-нибудь заезжий перекупщик не смог составить ему конкуренции, открыл у себя на фабрике раздаточную контору, чтобы местные кустари могли брать крашеную пряжу и ткать дома, занимаясь размоткой бумажной пряжи и приготовлением основ. В домашних условиях кустари делали бумажную  дешевую сарпинку или холстинку, и полосатый портяночный тик, идущий потом на перины и тюфяки. Однако не забывал Ухтомцев и про свои торговые лавки в Гостином дворе, в которых успешно управлялся его приказчик и поверенный в делах его матери Голованов Гаврила Андреевич.
Старшие братья Ухтомцевы стремительно богатели. И в 1871 год они победоносно вступили миллионерами, владея на двоих капиталом в размере 2 миллионов 500 тысяч рублей.
Наживаясь на коммерции и труде наемных рабочих, – их облик менялся, постепенно превратив обоих братьев в совершенно необыкновенный тип промышленников и фабрикантов, в характере которых причудливым образом сочетались как хищные черты новоявленных капиталистов, так и присущие русскому православному купечеству черты высокой жертвенности и благотворительности.

2

И если к двум своим старшим сыновьям Александра Васильевна относилась ровно и без особых эмоций, к младшему Петруше она относилась пристрастно, и даже с какой-то болезненной жалостью и снисходительностью. Может, потому что тот родился слабым и в детстве часто болел, то чаще и приводил её в волненье.
Пока он рос, она безуспешно пыталась приучить его к торговому делу и после гимназии каждый день отправляла в лавку работать. Но Петруша сразу же невзлюбил торговое дело. Поверенный в делах купчихи и давний друг семьи Голованов Гаврила Андреевич брал мальчика в хлебную лавку даже по выходным. Петр обычно наедался до отвала горячими калачами и сдобными булками с изюмом, выпекаемыми в пекарне, а разгружать тяжелые подводы и носить привезенный товар вместе с остальными мальчиками, не спешит. В те времена мальчиков в торговых лавках использовали в основном для тяжелых и черновых работ. И для Петруши, хотя он и был хозяйским сыном, не делалось поблажек.   
Мальчик отлынивал от работы, прячась под лестницей, или сбегал на улицу. Он шатался без дела по улицам, и на ярмарках, проводит время на реке, и с интересом наблюдал за местными рыбаками.
В свободное время Петр пристрастился к чтению. Бова Королевич и Еруслан Лазаревич, стихи Пушкина стали любимыми, даются ему легко, и он быстро заучил их наизусть. Впрочем, кто из детей не любит сказок? Деньги, которые выдавались ему на покупку сладостей или игрушек, Петр тратил на покупку книжек со сказками, бегая за ними в книжные лавки. И вскоре, к удивлению матери, в нём и самом обнаружилась склонность к сочинительству стихов. При этом точные науки, такие как математика и геометрия, естествознание давались ему с трудом.
Закончив  гимназию, Петр наотрез отказался от работы приказчиком в лавке брата Ивана, ссылаясь, что в нём нет таланта к счету, и с попустительства матери два года болтался дома без дела.
Бывало, встанет он вместе с домочадцами весенним или летним утром ранёхонько, обильно и сытно покушает с матушкой. А как все разойдутся по своим делам, начинает праздно слоняться по комнатам. Поскучает немного и пойдёт поглядеть, чем матушка Александра Васильевна с работниками на огороде или в саду занимается. Постоит возле них, посмотрит, а после присядет в садовой беседке под черемухой, или же примется расхаживать неподалеку между теплицами и громко вслух декламировать, приводя своих невольных слушателей сначала в умиление, а спустя время в раздражение.
Сама-то Александра Васильевна не разбиралась ни в ямбах, ни в хореях. Можно сказать, она про них ничего толком сроду и не слыхивала. Но так как в момент декламаций сама не бездельничала, а в поте лица хлопотала, то и на дух не переносила, когда возле неё, – кто-то без зазрения совести прохлаждался….  И начинает у купчихи в душе всё зудеть и гореть. И принимается она в сердцах сыну выговаривать и упрекать.
Петру быстро надоедает слушать горячие материнские упрёки, и он прячется от неё в доме.
Найдет себе укромный уголок в какой-нибудь комнатке, приляжет там на кровать или диван. Да так и замрёт, бесцельно разглядывая потолок, или же принимается считать мух на окне, наблюдая за тем, как лениво колышется от легкого ветерка занавесь на окне. И если не сморит его в этот момент сладкий сон, и в голову влетит внезапный стихирь, то он, как ужаленный, так и подскочит с удобной и мягкой лежанки: схватится за перо, и начнёт что-то лихорадочно записывать в синюю тетрадь. Или же, энергично жестикулируя, примется размашисто ходить по комнате и декламировать с выражением только что сочинённые вирши. А когда надоест ему так ходить или бегать, или же он слегка подустанет, то снова и приляжет на свою лежанку, и глазки свои сонные прикроет, и так мирно себе лежит и потчует.
Тем временем, Александра Васильевна кружится по хозяйству: то в город съездит по делам, то на огород или в саду так захлопочется, что и пообедать позабудет. А как вернётся домой и обнаружит, что в доме  стало слишком тихо. Работников-то и приживалок к полудню уже и не сыщешь: кроме сонно клюющей носом на кухне Аграфены, разбредутся по углам и каморкам, да и спят.  Переполошится купчиха и пойдёт сына Петрушу по двору и дому искать. А как найдет его спящим в каком-нибудь уголке, да и всплеснёт руками, а после встревожено спросит:
– А я-то хожу по дому и думаю, куда ж ты подевался….. А что же ты не обедаешь? Уж, не заболел ли, милушка мой? Дай-ка, я лоб потрогаю…
– Не лезьте, мамаша, – отвечает хрипловатым басом, проснувшись и широко зевая, великовозрастный детина, – не видите, – вдохновенье сошло….
– Эка, невидаль, вдохновенье твое,…да и что же теперь с ним делать-то? – язвительно замечает купчиха. Берёт стул и усаживается возле изголовья его дивана, укоризненно выговаривая:
– Мне бы твои заботы, …. Взял бы, да в лавку сходил. И то прок. А вдохновенье твое, чаю, никуда не денется. Гляди-ка, уже всю свою тетрадку исписал, будь она неладна! И бумаги на тебя не напасешься…. Слышь-ка, сынок. А Гаврила Андреевич-то сегодня утром разве за тобой мальчика не присылал? Чего-то совсем закружилась, да и не заметила, приходил или нет?
– Не было, маменька. А если и был кто, так ещё утром. А сейчас, уже полдень. Что толку теперь куда-то идти? Гаврила Андреевич и сам уже из лавки уехал….
– Никуда он не уехал, до вечера там сидит, – пуще сердится Александра Васильевна, чувствуя скрытый подвох и нежелание сына трудиться.
– Сходил бы в лавку и узнал, зачем звал.
– Перестаньте, мамаша. Никуда не пойду. Да, и знаю я зачем он зовет…. Придёшь, так он обязательно куда-нибудь пошлёт по своим поручениям. А мне разве охота? Да и по чину не положено. Для этого приказчики и мальчики есть. А я уже хозяин. Вот, если мне быть бы приказчиком…, – мечтательно произносит Петр и прибавляет, – да, вот беда: считать не люблю. А без счета в торговле нечего делать! Вот, братья мои хорошо считают, поэтому и торгуют. Иван в уме даже тысячи складывает. А я не умею, – жалуется он.
– Не умеешь, я знаю. Так какой из тебя приказчик, – кивает головой купчиха. Потом, спохватившись, говорит, – так, он, может, тебя по другому делу просил зайти... Сходи, разузнай… 
Пётр с искренним недоумением взирает на мать:
– Так вы сами сказали, что нужно обедать. Пока поедим, поспим, уже и вечер наступит…. Нет, сегодня я никуда не пойду. Да и, не перепутали ли вы про Гаврилу Андреевича? Вчера он мне после ужина другое сказывал, что его весь день сегодня не будет, мол, поедет за сахаром…. 
– Ничего я не перепутала, – в сердцах восклицает купчиха. Терпение её лопается, и она недовольно сдвигает брови.
Она знает, что сын лжёт. Ведь, она вчера сама тайком договорилась с Гаврилой Андреевичем о том, чтобы тот подослал к нему с утра мальчика  под каким-нибудь надуманным предлогом. Ей хочется, чтобы Петр не лежал бы на диване, как бревно и не сочинял стихи, записывая в ненавистную ей синюю тетрадь. Такое занятие купчиха считает пустым дело и блажью.
Заметив по лицу матушки, что та вот-вот готовится разразиться в его адрес очередной тирадой упрёков, Пётр резво соскакивает с дивана и в радостном возбуждении выпаливает:
– А я вчера, пока вы были у Авдотьи Тихоновны, отвёз свою поэму в журнал.
– Взяли? – бросает на сына хмурый взгляд Александра Васильевна.
– Почти…. Но встретили весьма благосклонно, – торопливо говорит Петр и прибавляет, – сами изволили выйти из-за стола, когда я вошел, –  его лицо расплывается в самодовольной улыбке.
– А чего бы ему не выйти-то, поди знает тебя, – ехидно замечает купчиха и качает головой. Петр не замечает подвоха и, продолжая говорить, идёт к окну:
– Поэму мою полистал, а потом положил на стол и говорит: «Вы, извините, сударь, но читать на ходу не могу…, тем более такого талантливого автора…..». Видите, маменька, как меня назвали…, – напыщенно прибавляет он.
 Купчиха недоверчиво смотрит на него. Она догадывается, что тот привирает, но, как и всякая мать, щадя его самолюбие, решает ему подыграть. Её строгий взгляд смягчается, она кивает, крестит его и восклицает с надеждой:
– Ну, дай Бог, сынок….., дай Бог….. Хорошо бы тебя уж, хоть в какой-нибудь бы журнал или газету взяли и напечатали. Бедный ты мой, голубчик….Поди, уже и сам-то измаялся, ожидая? – сокрушенно вздыхает она.
– Ничего. Всё равно я их одолею. Они потом ещё и в очередь ко мне выстроятся, умолять будут, чтобы я в их журнале печатался. Вы ещё увидите, как обо мне в газетах писать будут. Я знаю….., – с жаром уверяет Петр. Он поправляет постель и снова падает на диван, вытягиваясь на спине и закидывая руки за голову.
 Дело в том, что он ещё ни от кого не слышал по поводу своих сочинений прямой и честной критики, полезной для каждого автора. Его самолюбие растет вместе с ним, как на дрожжах, подогреваемое лестью и естественным восхвалением его матери, и в итоге принимает уродливую гипертрофированную форму, способную поглощать одну только лесть, и не терпящую ни малейших возражений или сомнений в его исключительном таланте. И хотя сама Александра Васильевна давно не восхищается его сочинительством, считая пустым времяпровождением и блажью, сейчас, она почему-то снова и снова повторяет излюбленную фразу:
– Ну, дай Бог, дай бог…..., – вздохнув, купчиха отворачивается и смахивает слезу. Сердце деятельной, здравомыслящей и энергичной женщины неожиданно тает, будто сопревший снег под ярким весенним солнцем. И  она из великой материнской любви прощает сыну и лень, и вранье. Гладит по голове, будто малого ребенка, и ещё раз теперь уже жалостливо вздохнув, поднимается и идёт хлопотать с обедом.
После обеда, Александру Васильевну и саму иногда уже тянет ко сну. Распорядившись об ужине, она ложиться в своей небольшой и заставленной громоздкой мебелью комнатке на пуховую перину. И спустя несколько мгновений по коридору уже разносится её храп.
Дождавшись, когда мать уснёт, Петр вскакивает с дивана и выскальзывает за калитку, прихватив с собой деньги, которые он, пробравшись к матери в комнату, крадучись, вытаскивает из её пузатого комода.
Его нет до ночи. Молодой человек может гулять до утра в ресторане или трактире.
А возвращается он домой обычно ближе к рассвету. Иногда ему удаётся проскользнуть незамеченным и юркнуть в постель. Но чаще его поджидает в сенях рассерженная мать. Александра Васильевна встречает сына в передней и разряжается громкой руганью. В ответ Петр может тоже начать буянить и крушить всё, что попадётся под пьяную  руку.
Однажды, он явился домой с чужим пистолетом и стал демонстрировать ей приобретенные навыки в стрельбе, заставив мать и ключницу приседать от страха при  звуках оглушительных выстрелов. При  этом он пафосно утверждал, что стреляет метко и может попасть с большого расстояния в самый маленький предмет. Для чего выбрал в качестве мишени стоящие на серванте в гостиной немецкие фарфоровые фигурки, и начал по ним палить. Шум, дым из дула пистолета, вопли ужаса, крики отчаяния и слёзы…, – мать и домочадцы в ужасе разбежались, прячась, кто в сарае, а кто в кустах. Хорошо ещё, что в тот раз в затворе оказалось мало патронов, да и те, очевидно, были холостыми, а то не избежать беды! Беспокойная ночь заканчивается тем, что проголодавшийся повеса уснул, сидя на стуле на кухне.
Но вскоре до бедной матери доходят слухи, что Петр связался с какой-то нехорошей кампанией. Теперь его частенько видят разъезжающим в чужих экипажах в окружении подвыпивших гуляк. Половые приносят купчихе на дом счета из ресторанов, которые нужно оплачивать.

3

Заветный комод в собственной комнате, из которого Петр раньше мог вытащить деньги на свои пьянки, Александра Васильевна теперь запирала на ключ.
Спустя время, устав от ночных кутежей, Пётр приходит к матери с повинной головой и просит пристроить его в какое-нибудь «тёплое местечко».
У родного брата в Гостином дворе он работать отказывается, заявляя, что стыдно быть у брата на побегушках.
– Так то же свой человек, родной. Он и поможет в случае надобности, и не посоветует. Чужие-то с тебя три шкуры сдерут за провинность…, – уговаривает купчиха.
– Не уговаривайте. Не пристало мне позориться перед братом. Да я ежели ошибусь, Гаврила Андреевич вдруг не удержится и про меня расскажет, а тот засмеёт…. Нет, маменька. По мне, лучше к чужим на службу идти , чем к Ивану….
–Ну, как хочешь, милушка, как хочешь. Лишь бы от этого и впрямь прок какой был…, – соглашаясь, вздыхает Александра Васильевна.
Она договаривается, и Петра берут помощником приказчика в галантерейный магазин старинного знакомого покойного мужа. Но спустя два месяца приключается нехорошая история, о которой купчиха узнает от самого хозяина магазина.
В один из дней в магазине у покупателя пропадает сумка с деньгами, которую тот оставляет при входе, на стуле. В торговом зале в тот момент, никого, кроме Петра, не было, – и все подозрения сразу же падают на него. Находится и свидетель в лице дворника, который уверяет владельца, что видел молодого человека, спешно покидающим магазин с черного входа с коричневой сумкой в руках. В тот день Пётр домой не вернулся. Купчиха забеспокоилась сразу и уже на следующий день кинулась его разыскивать. В магазине он с утра он также не появляется. А вечером дворник докладывает измучившейся от неведения матери, что видел молодого хозяина, проезжающим по улице в новом сюртуке с незнакомыми людьми. Об обстоятельствах пропажи чужой сумки купчиха узнает на другой день от владельца магазина, который заезжает к ней с жалобой. Младшего Ухтомцева подозревают в краже, его нигде нет, и на него имеются показания свидетеля.
Александре Васильевне ничего не остается, как попытаться замять судебное дело. Она уговаривает владельца магазина не придавать дело огласке и решить его миром, выплачивает необходимые деньги. И на этом дело из уважения заминают.
Петр пропадает неделю. А когда заявляется домой, то снова пьян. Мать набрасывается на него с бранью. Петр начинает буянить. Скандал заканчивается на кухне, куда разбушевавшийся хулиган наведывается в поисках еды. Насытившись, он там и засыпает, сидя за столом с разлитыми на скатерти щами и, свесив безвольную голову на грудь.
На следующий день Александра Васильевна долго беседует с сыном, увещевает , ругает его и плачет. В конце разговора берёт с него клятву, что такого больше не повториться.
Но проходит три дня, и всё повторяется снова….
Совсем извелась купчиха в борьбе за сына. Уж, и не знает,  к кому ей бежать за помощью: то ли к священнику, то ли к сыну Ивану, который живет поблизости, но от которого чудом пока удается скрывать пьяные похождения младшего брата, то ли везти Петра силой к доктору в психиатрическую лечебницу…..
Однако, мучения матери имеют странное свойство. Купчиха свято верит лживым обещаниям сына «больше не пить». Отчего в ней, в здравомыслящей женщине наравне с житейской мудростью, прозорливостью и смекалкой, уживается подобное легковерие, и даже какая-то детская наивность, – сама она не задумывалась. И стоит только Петруше после очередного кутежа повиниться и покаяться перед матерью, пообещав, что с завтрашнего дня он больше не пьёт, как она тотчас же затихает. И в её сердце вместо тревоги воцаряется покой, дыхание становится легким, свободным. Купчиха распрямляет болезненно отяжелевшую спину, и в голосе её вновь проявляются властные нотки. Черты морщинистого закаменевшего лица разглаживаются и смягчаются, взгляд, которым она смотрит на сына, исполнен затаенной надежды, глаза увлажняются слезами от переполняющего сердце умиления.
Царящая в доме гнетущая и нервная обстановка меняется. Из изгоя сын мгновенно возносится матерью на пьедестал и предстает перед ней уже в ареоле страдальца и бедного мученика.
Купчиха старается предугадать любые желания этого страдальца и с радостью исполняет все его прихоти в пище, питье и уходе. Для « сына Петруши» приготовляется на кухне много всякой вкусной еды: жирные щи и борщи, рассольники и расстегаи, жарко протапливается баня, и Александра Васильевна вместе с Лукьяновной или Аграфеной, как привязанные ходят за ним по пятам, докучая вопросами: « Когда же ты изволишь в баньку-то сходить, милушка мой? А не изволишь ли курочки жареной отведать, а может, мятного кваску или клюквенного холодного морса подать, рассольчик огуречный тоже неплохо испить… , и прочее, прочее….».
Пётр Кузьмич ходит по дому гоголем и поглядывает на матушку свысока, позволяет себе покапризничать, а то и ворчливо обругать её за плохо прожаренное мясо. Мясо дожаривается и подается снова.
«…Только б не пил…, сыночек», – с горестным жалостным вздохом произносит купчиха, просиживая вечерами с Лукьяновной возле самовара и раскладывая пасьянс.
Какое-то время Петр героически держится, прилагая неимоверные усилия к тому, чтобы не пить. Он лежит в своей комнате и отказывается от пищи, держится скромно и почтительно. Чем радует сердце матери. Вечерами она заходит к нему в комнату и спрашивает: « Не надо ли чего тебе, голубчик?» Александра Васильевна замирает в ожидании ответа и почти не дышит.
– Ничего не надо, милая, – слабым голосом отвечает тот, продолжая лежать на кровати, отвернувшись к стене.
– Эх, Петруша, горе с тобой. За что мне такое наказанье? Уйду от вас всех в иерусалимскую землю, поселюсь там и буду грехи замаливать, – пугала она сына.
Но тот никак не реагирует на эти угрозы. Подумав, Александра Васильевна бросается к сыну, как коршун. Она с силой теребит его за костлявое плечо и горестно вопрошает:
– Да, уж не помираешь ли ты? Не пугай!
Петр недовольно дергает плечом, давая понять, что ещё жив и не собирается в загробный мир. Мать успокаивается и с облегченьем крестится. Она стоит над ним, поправляет сползшее на пол одеяло и участливо уговаривает:
– А может, тебе, голубчик, клюквенного морса или соленых грибков из погреба принести? После пьянки поесть-то соленое или моченое, как хорошо!
Но ее Петенька молчит, думает, потом тяжко вздыхает. Тогда мать присаживается рядом и страдающим взором смотрит на его редкие прилизанные волосы на затылке. Ей жалко до слез «несчастненького».
Она спрашивает ещё о его желаниях, готовая исполнить их в ту же секунду, лишь бы Петр «держался от пьянства». И невзирая на сопротивление, велит Аграфене принести Петру Кузьмичу в его горницу солений и клюквенного с брусничным морсом. Приносятся моченые яблоки, соленые рыжики и огурцы, квашеная капуста с клюквой и кровяная колбаса. Яства оставляют возле кровати, на которой возлежит больной, и Александра Васильевна, приложив палец к губам, вместе с Аграфеной, на цыпочках покидают комнату мнимого больного. Вечером, как правило , на столике возле кровати тарелки пустеют. Все съедается и выпивается. Но больной продолжает также неподвижно лежать, причиняя матери страдания. Предпринимаются ещё попытки его расшевелить и поднять, открываются настежь окна, в комнате устраивается уборка, читаются молитвы , и зовут священника, чтобы он освятил дом.
Дождавшись, когда сочувствие и сострадание матери достигнет своего апогея, Петр Кузьмич улучает момент и с задумчивым выражением на лице подходит к матери с просьбой.
– Мне бы маменька жениться.
– Давно пора, сокол мой. Приглядел ли кого?
Петр огорченно и отрицательно мотает головой.
– А ты и вправду надумал? Не водишь меня за нос? В прошлый раз, я вон как опозорилась. Ходила сватать за тебя Зинаиду Ерохину. И что? Сам же потом отказался.
– Не достоин я её. Да и она за меня не пошла бы.
– Э-э-х! Недотепа! Откуда ты знаешь? А что же я с Марфой Степановной туда ходила? Напрасно что ли? Уж, мы бы это дело быстро уладили, своего бы не упустили. Дело-то было почти на мази, – упрекнула Александра Васильевна.
– Вы, маменька, не огорчайтесь. Все в наших руках. Мне бы только сюртук и штаны новые купить, и я быстро найду невесту. Вы бы похлопотали, да лучше спросили разрешенья у братьев, да пустили бы меня в лавку торговать.
– А что мне у них совета спрашивать? Лавка моя. Завтра и поезжай туда, если хочешь. Вникая в дела, а я про тебя Дмитрию Сидоровичу распоряжусь, – Александра Васильевна посылает в Гостиные ряды за старшим приказчиком и распоряжается, что Петр Кузьмич с завтрашнего дня приступает к работе в галантерейной лавке.
Исполненная благостных надежд Александра Васильевна сразу добреет и становится веселей. На её суровом лице чаще появляется улыбка, которая вначале смотрится неестественно. Но длится это безмятежное состояние недолго. Приступив к работе, и продержавшись на людях не больше двух недель, Петр Кузьмич снова срывается, буйствует, и приказчики привозят его с рядов в экипаже пьяного. После чего Петр долго и беспробудно пьет, не выходя из дома и пропивая все добытые им из кассы деньги с дневной выручки. А Александра Васильевна вновь приходит к своему обычному состоянию, становится суровой и жесткой, ругает всех за малейшую провинность и замыкается.
В отличие от Федора и Ивана, Петр в её глазах выглядит беспомощным  и несамостоятельным человеком, которому непременно требуется поводырь. В поводыри, естественным образом, с детства, она добровольно записала себя, взвалив на себя эту ношу опеки над ним. А, не встречая с его стороны сопротивления, не слыша даже ни малейшего ропота или возмущения, она так и тащила его, решая за него самые важные вопросы. Петр Кузьмич ленив, имел легкомысленный и податливый более твердой воле характер. Повзрослев, и не обнаружив в себе никакой склонности к какому-либо занятию или делу, живя на все готовеньком, не привыкнув принимать самостоятельные решения и живя на все готовом в доме у матери, он от безделья принялся пить. И сколько бы мать с ним не билась, сколько не убеждала, не губить свою жизнь, брать пример с братьев, она только сильней усугубляла в нем упрямство, и желание сделать назло.  Особенно раздражало Петра Кузьмича восхваление матерью перед ним достигнутого положения его деловыми братьями.
Если же Пётр изволит встать с утра не с той ноги, то и по дому все ходят на цыпочках, тихо разговаривают, лишь бы тот оставался спокоен и не тревожился б ни о чём, не забивал бы голову посторонними мыслями. На обед или ужин молодому хозяину подаются питательные и аппетитно украшенные блюда в огромных количествах. Купчиха уверена, чем больше еды, тем меньше тяга к выпивке.
При виде эффектно оформленных блюд можно проглотить язык, но Петр Кузьмич брезгливо морщится. То ли нет аппетита, то ли его уже с утра мучает изжога, тошнота или жажда. Какое-то время он стоически держится и никуда из дома по вечерам не выходит. Обычно он лежит на диване, и если не спит, то сидит за столом и смотрит в окно пустым остекленевшим взглядом. Чего он там видит, одному богу известно! Купчиха, заглядывая в комнату сына, прикрывает дверь и часто крестится. Ей пугает пустой и равнодушный взгляд сына, внушает тревогу.
Иной раз, не выдержав, она подкрадывается к нему сзади, заглядывает через плечо в ненавистную синюю тетрадку. А после настырно трясет за худое плечо, выступающее под пледом, сердито восклицая:
– Чего сидишь и молчишь, как сыч на болоте? Что задумал, говори. Ты у меня смотри, ничего себе не придумывай. Знаю я тебя, если за старое примешься, из дома, ведь, прогоню. Ты меня знаешь: я своему слову хозяйка. А ты мне клятву давал! Помнишь?
Пётр знает, что это пустые угрозы.
– И охота же вам, маменька, на пустом месте страх нагонять, – равнодушно произносит он и раздраженно дергает плечом, стряхивая чрезмерно заботливую материнскую руку.
Купчиха незаметно и суетливо крестит его. Присаживается рядом и, облокотившись на руку, вздыхает, грустно приговаривая:
– Вот, спасибо, милушка моя. Утешил мое сердце, а то ведь, опять что-то я растревожилась. Принести тебе, милушка, холодного клюквенного морса или грибков солёненьких? Поел бы чего-нибудь остренького, чтобы дурной дух вышибло. Глядишь, и полегчает твоей душеньке, бедненький, – она жалеет его. Тоскливо смотрит на его вытертую от лежания проплешину на затылке. Ей тяжко и больно видеть его, совсем молодого человека, в таком неприглядном виде. Сын кажется ей несчастным и беззащитным. И она готова пойти ради него на любую жертву, назначив себя виновной в первую очередь во всех его несчастьях. «Бедный сыночек, ох, горе-то какое. Как же так, а…»? – Думает она про себя и страдальчески морщит лоб.
Внезапно она замечает грязное пятно на сбившейся простыне на его диване, и тотчас отвлекается от своих душевных переживаний.
Она выходит за дверь и возвращается уже с ключницей Степанидой, которой строгим голосом велит перестлать постель. Матери кажется, что такими простыми и бесхитростными действиями, как перемена грязного белья на сыновней постели, или переодевание в чистую одежду, она наведёт порядок не только в его быту: но и в его неустроенной жизни.
И она продолжает суетливо хлопотать возле него, наводит порядок на его столе, вытирает пыль, прячет в комод лежащие на столе тетради и книги, и вызывает своими действиями в нем раздражение. Во время уборки она суетится, и допытывается о его планах, готовая исполнить их немедленно, только бы сын удержался от нарастающей тяги к выпивке. Уборка и разговор кончаются тем, что Петр в ярости выскакивает из-за стола и озлобленно кричит на мать, выгоняя её.
Купчиха уходит. Но выйдя из комнаты, она тотчас преображается и велит Лукьяновне, сбегать в погреб и принести молодому хозяину соленья позабористей и холодный брусничный морс. Из погреба приносятся также моченые яблоки, соленые рыжики и огурцы, хрен с помидорами, квашеная капуста с клюквой и кровяная колбаса. Возбуждающие и вышибающие дух, острые яства оставляются открытыми возле кровати, на которой с отсутствующим видом продолжает возлежать молодой хозяин.
Целыми днями Александра Васильевна или ключница на цыпочках шмыгают мимо дверей Петра по коридору. После ужина, когда хозяйка уходит с кухни к себе. Ключница садится за стол вместе с кухаркой Аграфеной и сплетничает:
–Хозяин-то наш сегодня опять из своей матушки веревки, какие плёл…., – делится она новостями и прибавляет, – уж, она, наша голубушка с сыночком и так, и этак, перед ним готова плясать, а этот ирод, ни в какую…. Верно говорят, сколько волка не корми, всё-то он в лес глядит…, – вздыхает Степанида
– Заздравную в церкви ещё заказать, матушка. Истинно говорят, что наилучшего средства против пьянства и бесов не сыщешь, – поддакивала Аграфена. Она стоит, низко согнувшись над тазом с вспененной водой и что-то стирает.
– Да, брось ты уже свою стирку. Отдохни. Ты мне скажи, не осталось у тебя ещё обедешных-то ватрушек с творогом. Уж, больно люблю я твои ватрушки.…   Да, и не люблю я вот так просто сидеть….., – зевая, произносит Лукьяновна и грозно глядит на кухарку.
Аграфена разгибает спину и вытирает об передник свои намыленные руки.
– Правда ваша, матушка моя. Чего ж это просто сидеть. Сейчас  чайку на ночь попьем и спать. Подожди немножко, я поставлю самовар, – добродушно произносит она  и направляется к буфету за чашками. 

4
На следующий день Петру и самому уже надоедает лежать на диване, и он изволит подняться. Тарелки возле изголовья подчищаются, и у матери на душе становится легче. Пётр теперь ходит по дому с выражением явной скуки и недовольством на лице. Александра Васильевна предпринимает попытки отвлечь его от гнетущих мыслей и алкогольной тяги. В комнате сына распахивают настежь окна, устраивается генеральная уборка, приходит старушка из ближайшей церкви и читает молебен за здравие, в дом приглашают попа, чтобы тот освятил стены.
Незаметно для него, в чашку с питьем по ложечке подмешивают всевозможные настойки из народных средств, включающие зеленых клопов собранных с кустов малины, или растворенных в водке дождевых червей с мухоморами. К сожалению, предпринимаемые хитроумные действия не приводят к нужному результату.
Проходит неделя, и в один из дней купчиха замечает, что Петр становится особенно тих и задумчив. Теперь его раздражает всё в доме. Он все время задумчиво и тягостно молчит, и сердится по пустякам, особенно раздражаясь, когда мать обращается с каким-то вопросом.
Воздух в доме снова как будто сгущается, весь пропитываясь тревожным ожиданием чего-то нехорошего, и приближением знакомой развязки. Александра Васильевна и сама уже в душе невольно торопит её наступление, желая, чтобы всё поскорее прояснилось, и на этом закончилось. Движимая болезненным инстинктом она больше уже не оставляет сына одного: тихо сидит в его комнатке где-нибудь в уголке, вяжет, или же суетится около него, донимая пустыми разговорами и чрезмерной заботой:
– Не надо ли чего подать или принести, милушка мой? – тревожно вопрошает она и почти не дышит в ожидании ответа.
Но тот лишь отрицательно качает головой. По его бледному и брезгливому лицу пробегает судорога, сухие красные губы недовольно кривятся. У купчихи, как в пропасть ухает сердце. Она понимает, беда вновь пришла на порог…., и сыну всё опостылело.
– Может, чего-то болит, а ты и утаиваешь? А то ведь, молчишь…., – бормочет она и подскакивает к нему, дотрагивается до трясущейся сыновней руки.
– Оставьте меня в покое! – Нервно выкрикивает Петр. Душа его страдает, найти бы стаканчик с водочкой, и он неотвязно думает только о том, как горючая жидкость побежит по горлу, потом по истосковавшимся сосудам, венам, распрямляя их, наполняя энергией…. Жаждущий алкоголя червяк внутри его тела мучительно злобно корчится.
 Петр с тоской смотрит в окно, за которым для него маячит желанная свобода
– Да, разве же я пристаю к тебе, голубчик мой? – тихо и виновато переспрашивает Александра Васильевна, пожимая плечами. Она делает вид, что не понимает, о чём он толкует и отходит. Петр подскакивает. Остановившись перед матерью, он брызжет слюной и зло выкрикивает, что ему всё опостылело и лучше голову в петлю сунуть….
– А ты, что девка красная? Ишь, как! Опостылело ему! – мгновенно меняется тон у матери. Она распрямляется и гневно смотрит на него. Разговаривает строго, сухо и спокойно, как будто старается утихомирить и пригвоздить его бунт.
– Чего это на тебя вдруг нашло? – В душе купчихи кипит ярость, отчаяние.
– Да, от вас в петлю хоть залезай. До того вы мне надоели со своей заботой. Да, вы меня из дома выживаете! Я давно это понял. Вам спокойно жить хочется. Да живите. Только оставьте в покое. Дождетесь, уеду в Воронеж жить к вашей сестре и там навсегда и останусь….. Или к Ивану в деревню перееду, и буду жить в старом доме. Только бы вас не видеть! – с остервенением выкрикивает он. Лицо делается красным, от натужного крика. Он останавливается и начинает разрывающее кашлять, с ненавистью глядя на мать.
– Вон, как тебя бесы-то крутят…., ишь, как, они тебя бедного-то корежат, за собой в ад тянут……., – назидательно  заключает та и прибавляет:
– В Воронеж хочешь поехать, поезжай. Держать за штаны не буду. А в деревню не пущу. Нечего тебе там делать: там Иван со своей семьей живёт.
– Так он там только летом живет. А сейчас, зима…..Да, и дом дедов не ему принадлежит. Вы на него наследство никому не отписывали. Захочу и поеду, никто меня не остановит. Я право имею.
– И думать не смей, – отрезает купчих. Лицо её каменеет, – хочешь, чтобы я с Иваном из-за тебя перессорилась, и чтобы он тебя возненавидел? Ну, так и дурак ты после этого. Нечего тебе там делать. Жениться тебе надо, вот что я думаю, – говорит она и пристально смотрит на сына. Тот не шевелится.
– Бесы это…, – повторяет купчиха убежденно и, подойдя ближе, крестит.
– Какие бесы! Да, вы сама – бес! Как же вы все мне надоели! – истерично выкрикивает Петр и, в бешенстве выбегает из комнаты, хлопая дверью так, что сыплется штукатурка.
Вечером того же дня он возвращается навеселе. Купчиха встречает сына в передней и гневно отчитывает. Молодой человек в сердцах разворачивается и выбегает за порог. Обратно он вновь возвращается домой через неделю, но уже одетый в чужую грязную одежду, и сильно пьяный. В сенях его никто не встречает. Бормоча и шатаясь, молодой купец проходит к себе и, не снимая сапог и верхней одежды, валится на кровать.
Ранним утром мать заходит к нему, раскрывает окна настежь и снова стыдит. Петр приоткрывает осоловевшие и красные глаза и равнодушно выслушивает  наставления. Весь день он отсыпается, а вечером снова исчезает.
 Если же после своего возвращения он никуда не ходит, то обычно отлеживается дня два или три. Иногда в бессильной ярости начинает кидаться в стену какими-нибудь предметами.
В такие драматические моменты, Александра Васильевна, напряженно стоящая за его дверью, подслушивает, что происходит в комнате сына, – понимающе и встревожено переглядывается с Лукьяновной и вздрагивает. Она не заходит к нему, зная, что приход вызовет в нём новый приступ ярости и ненависти.
 Улучив момент, когда тот выйдет, она идет за ним неотвязно. Вздыхает, и спрашивает, будто бы невзначай:
– На кого ж ты, милушка мой, так вчера осерчал , что стулья опрокидывал? Лукьяновна чуть самовар на себя не пролила…. Что у тебя случилось, сынок? Не таись перед матерью-то. Совет дам. Я ведь, в жизни все порядки знаю, столько лет уже прожила….
– Вы не поймете….,– отмахивается Петр.
– Это всё твои гулянки виноваты. Говорю тебе, что это тебя пьяные бесы крутят. Почему ты меня не слушаешь? Всё безделье твое….Ты, бы, как старшие братья, в лавку в приказчики поступил. Хочешь, замолвлю словечко? – с надеждой спрашивает она.
Услышав про братьев, Петр мрачнеет. Грубо отвечает и разворачиваясь, уходит, оставляя мать в ещё большей тревоге.
В другой раз она заводит с ним разговор про женитьбу:
 – Ты бы тогда, что ли женился.……Глядишь, и жизнь бы у тебя наладилась. Старшие братья-то вон, как хорошо живут.….Тьфу, тьфу, – суеверно восклицает она и сплёвывает через плечо. После чего покаянно и с жаром крестится, глядя на икону в красном углу.
– А чего на них глядеть-то, – сварливо бурчит Петр, – я не торговый человек, ум у меня по-другому устроен. Я стихи и поэмы умею сочинять. А братья мои только деньги считать умеют, и на счётах щелкать…, – напыщенно заявляет он.
– Ах, вот оно что! Стихи ты у нас сочиняешь…., – скептически повторяла купчиха, – да, ты их уже столько насочинял, – что и не пересчитать! Говорю тебе, брось эту дурь. Пустым делом занимаешься, – со знанием дела уговаривает она.
– Не уговаривайте, не брошу. А будете настаивать, сниму себе квартиру и отделюсь от вас, – пугал маменьку Петр.
Александра Васильевна вздрагивает. Ей не хочется отпускать слабохарактерного безвольного сына от себя, рассуждая про себя, что уж, лучше он будет у неё на виду,  чем на улице, где его мигом погубит дурная кампания:
– Чего удумал!  Да, разве же я тебя выгоняю? И слышать ничего об этом не хочу! Никуда от себя не отпущу!  – всполошившись, машет она руками.
Порой, не дождавшись сына домой, она усаживается в коляску и отправляется на его поиски, объезжая известные ей злачные городские места. Найдя в каком-нибудь ресторане или трактире, она оплачивала за него счета и привозит домой обычно в полубесчувственном пьяном состоянии.
Не желая тревожить старших сыновей,  до поры до времени ей удаётся скрывать от них свою беду. Она надеется на бога, молится, ходит по дальним монастырям и церквям пешим ходом вместе с паломниками, однако избавлению сына от бесовского наваждения пьянства это не помогает.

5
Александра Васильевна не догадывается, что сын её попал под влияние преступников, промышлявших в Москве вымогательством, шантажом и воровством денег через поддельные векселя. Прознав, что их новый знакомый Петр Кузьмич Ухтомцев родом из богатой купеческой семьи, и имеет братьев миллионеров, мошенники в первый же день знакомства напоили и привезли его на одну из снимаемых ими квартир, где принялись играть на деньги в карты.
Чем чаще молодой Ухтомцев гуляет с привязавшейся к нему дурной кампанией, тем больше и сам понимает, что запутывается, отрезая возвращение к обычной порядочной жизни. А вскоре таившаяся в его организме наследственная тяга к алкоголю,  подкрепляемая ежедневными возлияниями, легко и быстро перешла в пагубную и болезненную страсть.
Осенью 1870 года матери все же удалось уговорить его поехать с Гаврилой Андреевичем в Воронеж к старшей сестре, в надежде, что тот, уехав из Москвы, отвлечётся от прилипчивых приятелей и от выпивки. Купчиха была бы уже и рада, если бы Пётр остался в Воронеже жить, но тот уже и сам не хотел….
Через два дня после приезда, Пётр тайком вытащил из кармана сюртука Гаврилы Андреевича, пока тот спал, наличные деньги и сбежал в Москву. Домой он не вернулся, а сразу же отправился к приятелю Жардецкому.
Вернувшийся в Москву Гаврила Андреевич доложил купчихе о воровстве и исчезновении Петра.
– Как пить дать в Москве уже. Как сам думаешь? Больше негде. Эх, да что же это такое.  Как же так, – сетовала Александра Васильевна.
Стоявший перед ней Гаврила Андреевич только в смущении разводил руками и оправдывался:
– Такая оказия вышла, Александра Васильевна. Уж, и сам не ожидал. Я ведь, его сидел в номере и ждал три дня. А, ну думаю, вдруг он домой воротится. Городничего просил искать.
– И что же?
– Не нашли нигде.
– Ну, ему, видать, возвращаться то не резон. И ко мне тоже не резон. Знает, что зажму его в кулаке, что и не пикнет. Теперь, пока все деньги не пропьет, не вернется. Ну, погоди, дай мне только добраться до тебя, – возмущалась купчиха.
– А вы его, как он вернется, – заприте в кладовой. И держите на хлебе с водой, – предложил честнейший Гаврила Андреевич.
– Если бы могла, давно бы уже заперла. Так его ж туда, в эту кладовку ещё надобно и заманить…, – с сожалением вздохнула купчиха.
Перед рождеством, Петр наконец-то явился домой.
Москву сковали лютые морозы, и он вынужденно сидел дома, очевидно, и сам, в очередной раз устав от своих приятелей.
Проходя мимо дверей его комнаты, Александра Васильевна теперь все чаще видела склоненную голову сына, что-то быстро записывающего в ненавистную ей ту самую «стихоплётную» синюю тетрадку. Но теперь она, напротив, с облегчением вздыхала при взгляде на эту самую тетрадку, и незаметно суеверно сплевывала через плечо, трижды стучала по дереву, крестилась, а потом подкравшись к нему со спины, незаметно крестила непутевого сына. Бедная мать смирилась с его стихоплетством, и теперь даже надеялась, что это «пустяковое» занятие отвадит сына от пьяных загулов.
После масленицы она поехала вместе с Гаврилой Андреевичем по срочному семейному делу в Тулу. Там должно было состояться судебное заседание о разделе наследства её бездетного старшего брата.
Пока матери не было, Петр отбил молотком замок на новом дубовом сейфе в её комнате, и вытащил оттуда все имеющиеся деньги и ценные бумаги: вексельных бланков на 14 тысяч рублей, процентных бумаг на 12 тысяч рублей, в числе которых 7 банковских билетов на предъявителя по 500 рублей каждый. А также 12 билетов внутреннего с выигрышем займа. Деньги в количестве семи тысяч рублей лежали перевязанными в двух пухлых пачках. С похищенными деньгами он скрылся из дома в неизвестном направлении.
Когда Александра Васильевна вернулась в Москву и обнаружила развороченный сейф и пропажу денег, её чуть не хватил удар. Купчиха не могла поверить, что сын так подло мог поступить. Сгоряча она обвинила в случившемся Лукьяновну, прогнав со двора. Однако, уже на следующий день, уже под вечер как будто опомнившись, послала за ней мальчика. Когда та пришла, купчиха призвала всех домочадцев к себе и провела собственное расследование. Она выслушала каждого из них по очереди, заглянула каждому в глаза, и убедилась, что своровал деньги Петр.
И как только она это поняла, её как будто окатило ледяной водой.  Сердце Александры Васильевны закаменело. Обняв Лукьяновну, она попросила у той прощения. Затем, приказав всем уйти, обессиленно опустилась перед иконами на колени и тихонько завыла. А когда поднялась, долго и гневно грозилась пальцем кому-то невидимому, что с этого дня ноги сына в её доме больше не будет….

Часть вторая
1

В 1871 году уже в начале мая семья Ухтомцевых прибыла в свой дом на летний отдых. Цвели вокруг купеческой усадьбы белые черемухи и вишни. Над пробуждающимися к новой жизни деревьями и кустами летали шмели, и ласково пригревало солнце. И дом, и раскинувшийся вокруг него сад, – были похожие на цветущий рай. За окнами этого рая, в Петербурге и Москве, в больших и малых городах прокатывались волны рабочих выступлений, которые заканчивались вооруженными столкновениями с полицией и тревожными заголовками в газетах. Неспокойно было и на бескрайних российских просторах. Многие дворянские поместья разорялись в силу экономических причин. Помещики, не сумевшие перевести хозяйство на новые капиталистические рельсы, пополняли ряды мелких чиновников. Бывшие дворяне закладывали и распродавали отцовские земли и поместья, уезжая в крупные города. Их поместья и земли скупали новые деловые и предприимчивые люди, поднявшиеся с низов из торговой среды, из купцов и бывших крестьян, обладавшие острым умом и хищнической цепкой хваткой. К таким новым людям принадлежал и фабрикант Иван Кузьмич Ухтомцев.
Кое-где в губерниях крестьяне требовали справедливого дележа помещичьих земель и, хотя помещики и дельцы, скупавшие землю, вполне могли опираться на помощь земского начальства и старост крестьянских общин, все чаще для подавления разрозненных крестьянских выступлений, использовались жандармы.
Но все эти перипетии бушующего житейского моря  сейчас были так далеки от цветущего сада и дома Ухтомцевых, что их хозяину не хотелось о них даже думать.
На десятки верст от хозяйской усадьбы простирались широкие и ровные поля, перемежающиеся густыми лесами. Вековые дубы, вросшие в землю крепкими корневищами, стройные сосны и кудрявые белоствольные березы создавали неповторимую картину. Леса тянулись вдоль всего побережья полноводной реки Клязьмы, огибая кудрявым полукружьем разбросанные вокруг многочисленные деревеньки, большие и малые. Из этих деревень к ним приходили наниматься на поденную работу крестьяне.  В соседней деревне, на открытом взгорке возвышалась церковь, блистая на солнце золотыми куполами. И когда ее колокол призывно звонил, приглашая на службу, а ее задумчиво-радостный гул разносился далеко по окрестностям, то его отзвуки слышались и в доме Ухтомцевых.
Собственная ткацкая фабрика и кирпичный завод, небольшой поселок с рабочими придавали в глазах хозяев окружающему пейзажу особенную и суровую прелесть.
Добившись от мужа разрешения на переделку старого, но ещё прочного дедовского дома, Ольга Андреевна с азартом засучила рукава. Уж, так ей хотелось поскорей все переделать и облагородить: придать дому модный вид, который она уже давно задумала, разглядывая различные столичные журналы.
Для постройки новой усадьбы из Петербурга выписали модного дорогого архитектора, который привез с собой солидный толстый портфель, с торчащими из него свернутыми рулонами эскизов и чертежей. Ольга Андреевна основательно засела с архитектором за привезенные проекты. Тщательно изучила все и просмотрела. Но не все планы ей удалось осуществить, так как по поводу некоторых изменений снискала она непонимание и недоверие мужа. После горячих словесных баталий решили старый дедов дом не трогать, в память об основателе рода Арсении Ухтомцеве,  и использовать его, как контору и флигель для приказчиков и дворовых. А чтобы не портил вида главного дома, решили выстроить перед ним еще один новый дом на дворянский манер из белого кирпича, который обжигался на собственном кирпичном заводе.
Архитектор прожил в хозяйском доме две недели, пока решался грандиозный по замыслу проект, но и этого хватило с лихвой. Между супругами не прекращались жаркие дебаты, споры и обсуждения, в которые вовлечены все, включая детей. И бедный архитектор чувствовал себя песчинкой, попавшей между молотом и наковальней, не решаясь встать ни на чью сторону. Когда же обсуждение проекта завершилось, он с облегчением перекрестился на образа, схватил свой портфель и дал дёру из шумного имения, перед этим попросив радушных хозяев незамедлительно предоставить ему экипаж и, напрочь, отказавшись погостить ещё.
Но как, же отрадно теперь хозяйке дома возвращаться в экипаже или пешком домой, особенно если встать на крутой взгорок напротив белеющего с дворянской пышностью хозяйского дома и радостно вглядеться в него. Эта картина наполняла сердце Ольги Андреевны счастьем и ощущением полноты бытия – этот дом: оплот её семьи и деяние её рук….
В усадьбе, со всеми стоящими рядом с ней основательными и добротными хозяйственными постройками, сараями и амбарами заботливыми хозяевами разбит новый сад, в котором щедро росли вишни – шпанские и местные ( муромские и вязниковские) – и большое количество яблонь разнообразнейших сортов, среди которых попадались анис и боровинка, пеструха и бель. Выращивали в саду сливу, красную и черную смородину. Плоды и ягоды рачительные хозяева не только сбывали на базар, но и отправляли в Ростов для водочных заводов. В Нижний Новгород на ярмарку в урожайный год тоже снаряжался обоз с приказчиком во главе. В хозяйстве всё привыкли делать сами. Из фруктов, овощей и ягод, выращенных в саду и на огородах, впрок заготавливались различные консервы, которые ближе к осени благополучно отправлялись на нескольких подводах вместе с солониной, вяленой рыбой, мясом, мукой домой, в Москву.
В заросшем старом парке в стороне от хозяйского дома, можно встретить небольшие уютные беседки, обвитые диким виноградом и темно-зеленым плющом. Кусты белых роз, которым Ольга Андреевна намеренно предоставила свободу, образовывали густые заросли в укромных и темных уголках сада, а под растущими, вперемешку березами и елями, в укромных уголках, прятались грибы с коричневыми и влажными шляпками и огромное количество брусничных зарослей. Центральные ворота парка и его тенистый покой охраняли пожелтевшие от времени суровые каменные львы на белых постаментах. Дети знали каждую щербинку и выемку на могучих лапах и головах своих каменных и любимцев, ведь, кто, как не они могли оживить этих львов своим смелым воображением в играх и мечтах.
В глубине парка за кустами разросшейся акации прятался таинственный пруд, покрытый темно-зеленой ряской и камышами, возле которого на старенькой скамейке можно уединиться от всех с интересной книгой и помечтать о чем-нибудь удивительном. И каждый раз девочки как будто заново открывали для себя и этот таинственный пруд с тиной, и колючие елки, березы, на коре которых и у подножья корней в земле водились самые разные насекомые, жуки и муравьи....Уже за оградой, огибающей парк, и за территорией имения был высокий обрыв с узкой тропой, сбегающей к роднику. Возле извилистой речушки жарким летним днем плескались под ивами деревенские ребятишки. За ней простиралось до горизонта поле с цветущими между колосьями васильками.
В деревне вольготно жилось и дышалось вдали от пыльной летней Москвы. И для дочерей фабриканта Наташи и Тани – не было чудесней момента, когда они всей семьей теплым майским днем выезжали двумя экипажами, с кухаркой, официантом и горничными на дачу. А когда подъезжали по широкой дороге с растущими с обеих её сторон высокими могучими вязами и полями, над которыми стаями носились веселые стрижи, радости их не было предела. С бьющимися в нетерпении сердцами они наконец-то въезжали в  распахнутые, настежь,  широкие ворота, и здесь, за воротами…
… А за воротами можно наконец-то, сбросить с ног надоевшие жесткие туфли и сколько угодно бегать вольными босыми ногами по мокрой зеленой траве, отворачиваясь от густых зарослей жгучей крапивы. Можно бросившись с размаху на теплую разогретую свежескошенную траву и лихо перевернувшись на спину, смотреть в небо, угадывать и спорить, что изображает проплывающее облако. А какие восхитительно-сладкие эти пряные летние травки, которые можно держать во рту, пока они не превратятся в зеленую кашицу и быстро их сплюнуть,  пока мама и гувернантка не видят. На разогретом солнцем пригорке прятались в траве россыпи душистой и тающей во рту земляники. А как приятно холодили руки зеленые, закрученные в спирали влажные стебли одуванчиков, из которых они мастерили травяные кукол для своих игр.

2

В деревне Иван Кузьмич обычно вставал раньше всех. Умывшись во дворе колодезной водой, он усаживался  в столовой завтракать. И за завтраком обязательно перелистывал газету «Губернские ведомости», которые доставлялись с оказией из города. Если же свежей газеты не оказывалось под рукой, то сгодится и прошлогодний засаленный номер, который он наобум вынимал из стопки старых газет, лежащих на пузатом дубовом буфете.
Сегодня он только под утро прискакал от приятеля Коровина Ильи Тимофеевича, у которого гостил несколько дней, успев вволю поохотиться. Охота получилась удачной, и на кухне кухарка уже ощипывала пятнадцать штук бекасов.
Переодевшись и не зайдя в спальню к жене, Иван сразу же направился в столовую и велел своему домашнему работнику и одновременно буфетчику Григорию подавать завтрак. Съев творога со сметаной, яичницы с салом, Иван откусил кусок пирога с вишней и отхлебнул горячего чая. После чего с удовольствием пробежался глазами по давно известным и вдоль и поперек прочитанным заголовкам старой газеты. На этот раз газета оказалась двухнедельной давности и, отхлебнув в очередной раз глоточек горячего чая, фабрикант с удовольствием снова пробежался взглядом по заголовкам, отметив возникшее при этом приятное чувство прочности и незыблемости своих позиций в мире капитала.
Сегодняшний день, как и все остальные его дни на даче, начинался хорошо и спокойно. В контору на фабрику он не собирался ехать. Упаси, Бог! Итак, весь день там вчера пропадал! А сегодня можно заняться хозяйством и сельскими работами.
Напившись чая и съев ватрушку, дочитавши до конца свою любимую газету, Иван легонько вздохнул, пружинисто встал и с удовольствием потянулся. А, вспомнив старинную русскую поговорку, что «весенний день и год кормит», пошел в кабинет переодеваться.
Погожий майский день давно вступил в права. Ночью прогремела первая гроза, сопровождаемая оглушительными раскатами и частыми молниями, но к рассвету уже распогодилось. Небо успело очиститься от хмурых и рваных туч. И теперь только сырая  расползающаяся под сапогами земля, да грязные лужи, заполнившие все земляные ямки и рытвинки, напоминали о миновавшем дожде. Утренний воздух наполнен той знакомой каждому влажной и молодящей свежестью, которая появляется сразу же после грозы. На востоке на сером небе всходило солнце, щедро заливая горизонт молочно - розовым заревом.
Иван быстро миновал хлебный амбар и птичник, возле которых сновали его работники, и завернул за облупленный угол дедова флигеля. На ходу подумав, что хорошо бы подкрасить стену, он обошел кухонный флигель и вышел через калитку с обратной стороны двора, оказавшись на дорожке из гравия, ведущей в парк.
Несколько крестьян, стоявших у конторы, как по команде, почтительно скинули шапки и картузы и поклонились проходившему мимо хозяину.  Кивнув им в ответ, Ухтомцев подошел к конюшне.
Его уже ждали. Управляющий Михаил Яковлевич Бармасов и конюх Савелий стояли между лошадьми и о чем-то громко спорили. Две запряженные лошади, удерживаемые с одной стороны крепкой рукой конюха, а с другой – рукой управляющего, медлительно переминались с ноги на ногу, всхрапывали и косились на людей.
Завидев хозяина, Бармасов передал уздечку конюху и подошёл. Снял с головы картуз с лакированным козырьком и, придерживая полы распахнувшегося овчинного тулупа, и почтительно поклонился. Его хитро прищуренные  голубые глаза блеснули из-под широких рыжеватых бровей. Он был крепкого телосложения, широкоплечий, одетый в темно-коричневый зипун поверх драпового пальто, перехваченный широким ремнем.
– С хорошим вас утречком, Иван Кузьмич. А славную нам сегодня Бог погодку-то ниспослал. Вон как от солнышка теплом на нас тянет…, благодатно и хорошо….,– сказал он, довольно и хитро улыбаясь. Смяв в руке картуз и сунув за пазуху, он поинтересовался:
– Куда изволите сперва, заехать, Иван Кузьмич?
– Сначала – на Спасское, а дальше будет видно, что да как, – отвечал фабрикант.
Пока Савелий возился с упряжью, они отошли от него и лошадей и разговорились. 
– Вот увидите, летом не будет дождей, – убежденно заявил Бармасов после небольшого отчета о переделанных за прошедшее утро делах.
– С чего вы это взяли? – удивился Ухтомцев.
– А вы сами потом увидите. То, что один раз полил –и то  хорошо. Так бы и поливал все лето, – с сожалением вздохнул Бармасов, – а только не будет. Уж, я точно знаю. По всем приметам не будет, – в голосе его звучала непоколебимая уверенность.
– Да, нет…. Не должно. Вон и нынешней ночью, как хорошо поливало, – не поверил фабрикант.
– Ну, и что. А зима-то, какая в этом году? – Морозная и малоснежная. Вот и волки в нашу деревню повадились бегать: только так скот режут. Люди засекали уже днем двух матерых. Точно, гнездо где-то уже неподалеку, а там уже, поди, и волчата появились. 
– Можно облаву устроить. А там глядишь, и приметы не сбудутся, – усмехнулся фабрикант.
– Облаву-то…., это, конечно, можно. Мы с мужиками соберёмся и потолкуем об этом. А насчет точности моих примет – не извольте сомневаться. Приметы верные, и обязательно исполнятся. Сами увидите. Хоть всех волков перестреляй, – не поможет. Будет засуха, придется деревенским идти побираться, – убежденно повторил Бармасов.
– Пойдете с облавой на волка, меня тоже зовите, – сказал Ухтомцев.
– Как соберемся, я сообщу, – согласно кивнул головой Бармасов.
Между тем даже возможное наступление летней засухи, и последующего за ней недорода, означали бедствие для тысяч крестьянских хозяйств и семей. И картина уныло бредущих по пыльным проселочным дорогам крестьян с котомками за плечами, была им знакома.
– Бог милостив, авось, пронесет, – сказал Ухтомцев.
– Не дай-то бог. Хотя, сами знаете: на бога надейся, а сам не плошай….,  – напомнил поговорку Бармасов и тоже перекрестился. 
– Тут надо подумать, – отозвался фабрикант, а у самого в голове мгновенно возникла давно вынашиваемая идея о мельнице, которая позволит выгодно продавать муку и зерно в местные хлебные лавки и земство.
Савелий запряг лошадей и, воспользовавшись выдавшейся минутой, подошел к глубокой колее с грязной водой, оставленной от колеса телеги, стал присыпать то место землей. Фабрикант подождал, пока он закончит и подозвал его. Взяв лошадь под уздцы, Савелий подвел её к хозяину.
Молодую серую кобылу звали Ласточкой. Она покосилась выпуклыми блестящими глазами на Ивана и тихонько настойчиво фыркнула, потянувшись мордой в его сторону. Фабрикант улыбнулся и ласково похлопал лошадь по теплому и шелковистому серому боку. Затем вскочил в седло, натянул поводья и вмиг ощутил в груди знакомую волнующую дрожь, которая возникала в нём всякий раз, когда предстояла быстрая езда.  Бармасов тоже вскочил на своего жеребца. Выехав за ворота, мужчины поскакали в сторону виднеющегося за полем темного леса.

3

Бог, ты мой! До чего же было славно опять очутиться в седле! Ощутить в ушах свистящий свежий ветер, когда в распахнутую грудь, что было силы, бьётся, норовя выбить из седла, и трепещет звенящий весенний воздух, еще таящий в себе отголоски ушедшей холодной зимы.
В Ивановой груди то больно вырастала, то сладко замирала душа. Ему хотелось, как могучему великану-мальчишке привстать в седле и закричать вдаль в синие просторы, что было силы: «Эге – гей!». Чтобы громкое раскатистое эхо откатилось вдаль по безбрежному полю и отозвалось в лесу.
До чего любил Иван Ухтомцев быструю и лихую езду в широком поле, наперегонки с вольным ветром. Когда густые высокие травы, достающие ему до пояса, будто безбрежное море волнуются под копытами его резвой лошади, мчащейся к горизонту.  Но еще более, всем сердцем, любил он зимнюю охоту на лисицу. Держал специально для этого, лучших охотничьих собак и начищенные ружья. Как упоительно, как хорошо, когда ловко и уверенно, по-хозяйски, сидишь в седле, и охотничьи собаки стремятся вперед, обгоняя лошадь, превращаясь в слух и трепет, как напряженная музыкальная струна. Тогда пьянящая полнота окружающей жизни с неистовой силой охватывала всю Иванову душу и проникала во все ее уголки, и он сладко забывался в пылу по первобытному яростного охотничьего гона….
Для езды в поле Ухтомцев надел любимую «сибирку», черный длиннополый сюртук из теплого сукна. Синие суконные шаровары заправил в щегольские сапоги с высокими голенищами. На голове вызывающе красовалась сдвинутая набекрень черная фуражка.
Ивану Кузьмичу Ухтомцеву тридцать восемь лет. Правильные и мужественные черты волевого лица подчеркивались ровной линией коротко стриженых усов и аккуратной бородки, обрамлявшей жесткий решительный подбородок. Когда-то черные смоляные волосы теперь кое-где поблескивали серебряными нитями и придавали лицу фабриканта очертание суровой, но приятной зрелости. Темно-серые глаза смотрели цепко и внимательно. Если хозяин глаз сердился, то взгляд его становился пронзительным, стальным. А когда Ухтомцев улыбался – то и глаза его улыбались, и лицо уже не было строгим и сосредоточенным. Дочкам фабриканта Наташе и Тане нравилось наблюдать, как почти неуловимо, серьезные отцовские глаза наполняются радостью, и вокруг них стремительно собираются лучики морщинок.
На реке в этом году дружно вскрылся лед. И вышедшая из берегов Клязьма затопила окрестные пойменные луга. И вот уже на пригорках и на полях пробивается первая молоденькая травка. 
Вокруг ехавших царила та самая неповторимая и прекрасная пора, когда на всех деревьях и кустах уже давно выглянули наружу по-детски любопытные, влажные и терпкие зеленые листочки. На склоненных ветках берез, распустивших свои девичьи косы, вместе с молодыми листьями уже появились длинные желтоватые сережки. Свежая ярко- зеленая листва и трава неудержимо заполняли собой недавно оголенное в холодном зимнем сне окружающее  пространство. Луговые травы и первые весенние цветы тянулись ввысь к синему небу и солнцу, в очередной раз, поражая человеческий глаз своей извечной и мощной жизненной силой. И вся земля, как-то вдруг и сразу оказалась покрыта сплошным ковром новой зелененькой травки, сквозь которую то там, то здесь виднелись многочисленные родинки-островки желтеющих одуванчиков и мать-и- мачехи. Вдоль лесной кромки, также цвели черемухи. И ветер щедро разносил и раздаривал вокруг её дурманящий и пряный аромат.
В окрестных деревнях и селах тоже начались весенние хлопоты и приготовления к пахоте. Мелькали веселыми белыми пятнами на черных взгорках платки на головах у крестьянок, копошившихся на своих наделах и равняющих огородные грядки.
Объехав дальние пашни и довольные осмотром, мужчины не спеша возвращался обратно по кромке густого, по-весеннему гудящего и стремительно оживающего леса. С другой стороны от их тропы расстилалось широкое поле, которое засеивалось обычно рожью, а ещё дальше – ячменем.
Недавно вспаханная земля вольно дышала теплом и влагой. Когда Иван смотрел на эту парную, лоснящуюся, жирную и вздыбившуюся землю, жадно призывающую к себе человека, и сердце его наполнялось счастьем. Оттого что это его поля так аккуратно возделаны и уже почти все засеяны яровой пшеницей – заранее, еще до того, как начали цвести черемухи вокруг. Оттого что это на его полях совсем скоро пробьются нежные зеленые ростки, которые быстро взойдут и дадут новый хороший урожай. «Хорошо. Как жить-то хорошо!» – взволнованно думал он.
Владимирская земля малородная, но если на ней усердно трудились человеческие руки, то и эта неприветливая земля могла откликнуться на заботу и стать ласковой и щедрой на всходы, родить крестьянам хороший урожай. Но год на год все равно не  был похож. Иной год и вовсе, для сельских жителей, можно было назвать плохим и голодным.
Вокруг ехавших людей, царила та самая буйная майская пора, когда на всех деревьях и кустах уже давно выглядывали наружу по-детски любопытные, влажные и терпкие зеленые листочки. На склоненных и легко качавшихся ветках берез, распустивших свои девичьи косы, вместе с молодыми листьями уже появились длинные желтоватые сережки. Свежая ярко- зеленая листва и трава неудержимо заполняли собой недавно оголенное в холодном зимнем сне окружающее пространство. Луговые травы и первые весенние цветы тянулись ввысь к синему небу и солнцу, в очередной раз, поражая человеческий глаз своей извечной и мощной жизненной силой. И вся земля, как-то вдруг и сразу оказалась покрыта сплошным ковром новой зелененькой травки, сквозь которую то там, то здесь виднелись многочисленные родинки-островки желтеющих одуванчиков и мать–и–мачехи. Здесь же, вдоль лесной кромки, также цвели черемухи. И ветер щедро разносил и раздаривал вокруг ее дурманящий и пряный запах.
Копыта лошадей утопали в сырой коричнево-рыжей вспаханной земле. Ехать  по полю было тяжело. И всадники снова  направили своих лошадей в сторону леса, березовым и еловым ожерельем огибающим поле. Земля здесь была тверже, неподатливей и упрямей.
Бармасов докладывал, сколько десятин земли засеяли яровой пшеницей и сколько мешков выбрали из амбаров. Надо бы опять бороновать. Гречиху и ячмень в этом году он предлагал посеять меньше, из-за её неурожая в прошлом году.
– Под картофель можно вспахать ещё пятьдесят десятин, а через день, другой – посадить, – проговорил Иван Кузьмич, приподымаясь в седле и взглядывая вперед.
– Как прикажете, – поддакнул Бармасов, – а вы когда на заимку поедете?
Он спрашивал о той заимке Ухтомцевых, на которой скотником работал его младший сын Алеша. На ней содержался табун лошадей в 20 голов, а также 15 голов породистых коров и примерно столько же и овец.  – эта скотина и попадала под присмотр сына управляющего. Этой скотины вполне хватало, чтобы прокормить собственную семью и поддержать многочисленную материнскую родню круглый год, и продавать излишки молока, творога и сметаны на ярмарках в Москве и во Владимире. И это тоже являлось заботой управляющего и двух работников, нанятых из крестьян.
– Завтра. Сколько в этот год бочек с дегтем припас? Помнится, в прошлый год по твоей милости нечем было скотину от гнуса лечить.
– Да, было дело, – виновато крякнул управляющий,– в этот год я в запас оставил двадцать бочек.
– Хорошо.  Сын твой как, привык?
– Привык, что ему сделается. Я и братья ему помогаем.  Вас, благодетеля, в молитвах добрым словом поминаем, желаем семейству здоровья. Дети у меня хорошие, не подведут, – добавил Михаил Яковлевич.
– А что племянница, уладили дело? – спросил фабрикант.
– Агафьюшка тоже умница, все уладила, – расплылся в улыбке довольный Бармасов.
Агафьюшка, о которой вспомнил фабрикант, приходилась ему племянницей. Ее не без его помощи пристроили на заимке подойщицей. Труд скотника и женщин подойщиц, работавших на заимке с раннего утра до позднего вечера, – фабрикант оплачивал недорого: в 65 рублей в год, 7 кулями и 7 мерами ржи, 2 кулями овса, 1 кулем ячменя, разрешая работникам иметь на заимке ещё и свой дополнительный огород, держать скотину. Но в близлежащих окрестностях было мало крепких помещичьих хозяйств, где крестьянин мог бы подзаработать. И Бармасов искренне благодарил фабриканта за то, что по его милости пристроил на заимке почти всю родню.

4
По полю ходили три сеяльщика. Каждый из них шёл по своей полосе за  тяжелым двухколесным деревянным плугом-сеялкой, впряженными в пару быков. Третий без плуга, шел рядом, по ровно вспаханной борозде и, держа в руках сито, уверенным размашистым движением разбрасывал направо, налево зерно. Мешки с зерном для посева, лежали возле распряженной телеги, с края поля, а рядом – три поломанных бороны.
Ухтомцев привстал в седле и сказал:
– Надо бы ещё пробороновать. Успеем? Половина поля не распахана, – и он вопросительно посмотрел на бурмистра.
– Непременно успеем, Иван Кузьмич. Уж, вы не извольте беспокоиться.
– Вы бы ещё нашли время и зашли сегодня в плотницкую, увидели, что там творится….
– Я знаю, заходил, – кивнул головой бурмистр, – поломанный инструмент там лежит, с прошлого года.
– А что же не отдали в починку? Дожидались, когда весна наступит?
– Забыл. А сейчас кузнец один на пять деревень, – к нему то один подойдет, то другой…
– А куда же другой подевался?
– Так, помер, ещё в прошлый год. Под лед провалился, заболел. Сгорел в три дня. Царствие ему небесное, и место покойное….,  – перекрестился Бармасов.
– Не знал.… Помню,  хороший был мастер. Царствие ему небесное, – сказал Иван и тоже перекрестился. Подумал и добавил:
– И чего теперь будешь делать, Михаил Яковлевич?
– Как вернемся, отвезу кузнецу.
– Ладно. Почему здесь только троих человек оставили? Поле большое. За день вряд ли успеют.
–  Эти успеют, Иван Кузьмич. Хорошие работники, – заверил Бармасов. Помолчал и добавил:
– А с инструментом, знаете, ведь какая оказия получилась? Вы, когда в прошлое лето изволили отбыть, вместо вас Ольга Андреевна хозяйничала…., – управляющий многозначительно помолчал и добавил, – а разве супруга вам не изволила доложить, позвольте полюбопытствовать? – как будто невзначай поинтересовался он и, прищурившись, посмотрел на фабриканта лукавым взглядом.
– О чем?
– Вот, незадача….,– озабоченно пробормотал тот и дернул себя за бороду, – да, мы осенью на ярмарку собирались, и она смету смотрела и весь инструмент вычеркнула. Объяснила, что этот инструмент на вашем заводе можно сделать…. Ну, я и жду, когда сделают….., – Бармасов развел руками и скользнул по лицу хозяина вопросительным и лукавым взглядом.
– Получается, что моя хозяйка виновата, что инструмент сломанный лежит в сарае, – ехидно съязвил фабрикант.
– Да разве же я ее упрекаю, – с обидой воскликнул Бармасов и взмахнул рукой.
– А то мне привиделось…., – съязвил фабрикант.
– Не иначе, батюшка наш…, – поддакнул Бармасов.
Хотя, крепостное право уже почти десять лет как отменено, Михаил Яковлевич, имея власть в крестьянской общине и управляя волостью из двух богатых сел и пяти деревень в четырех верстах от хозяйского дома, перед своим нанимателем фабрикантом оставался все тем же подневольным крестьянином. Родом Бармасов происходил из местных крепостных помещика Алексея Дмитриевича Трубина, чье имение находилось на другом берегу. Перед крестьянской реформой помещик разорился, и Ухтомцев задаром скупил  у него землю и лес, заодно выкупив всех крестьян, включая Бармасова с его семейством. В крепостных он удачно торговал, скупая у своих же селян кустарей холсты и пряжу. А после реформы занялся торговлей и стал ездить в Нижний Новгород на ярмарки. Через три года сельское правление выдало Бармасову свидетельство, что за ним не числится недоимок, семейство не состоит на очереди по отправлению рекрутской повинности, и потому причисляет его в купеческое сословие.
– Как скажете-с, так и сделаем-с, Иван Кузьмич,– сказал Бармасов, про себя давно приняв заведенный порядок, что на то и хозяин, чтобы ругать работников и выговаривать им. Таков закон жизни и это правильно. А будь он на месте хозяина, то вел себя также.
Не удерживаемые руками седоков, кони неторопливо брели по влажному чернеющему полю вдоль кромки глухо шумящего леса. От вспаханной земли тянуло легким холодком и сыростью. А светло-зеленые островки молоденькой травки, выбивающиеся сквозь жухлые стебли прошлогодней травы, радовали человеческий глаз. И при взгляде на эту вылезшую, где робко, а где и настырно, новую зелененькую травку вперемешку с желтыми и любопытными головками одуванчиков на открытых солнцу пригорках, ясное небо, у Ивана Кузьмича схлынуло с души, сделалось легко и спокойно.
– Травы в этот год уродится много, урожай будет хороший, – заметил Бармасов.
Ухтомцев согласно кивнул. Он и сам, пока ехали, это приметил. А прикинув количество будущей скошенной травы для своего скота и количество муки, полученной с новой мельницы, пришел в еще более хорошее расположение духа.
Крестьяне заметили их и остановились. Двое направились в их сторону. Шли медленно, загребая на лапти тяжелые комья свежевспаханной влажной земли. Оставшийся крестьянин пока присел возле плуга, передохнуть. 
Приблизившись, мужики сняли шапки и степенно поклонились в пояс.
– Бог в помощь, ребята, – поздоровался Ухтомцев и спросил, – успеете за три дня этакую прорву преодолеть? А то ведь надо бы ещё поборонить….
– Пробороним, батюшка, обязательно. За это вы не извольте беспокоиться, – отвечал тот, что постарше и побойчей : глаза у крестьянина – бледно-голубые, выцветшие на солнце, лицо морщинистое, задубевшее от ветра.
– Это да, барин! Землю-матушку обиходим вовремя. Нам тоже резон управиться побыстрей, – попытался он по-мужицки успокоить барина.
– То-то я и гляжу, как вы торопитесь…. Вот я вам ещё водки велю поставить, если поле быстро засеете,– пообещал Ухтомцев.
– Отчего же не успеть, – успеем, – повеселел тот,– отдохнем чуток и дальше пойдем.
– Вот и договорились, – кивнул головой Ухтомцев.
Вернувшись в имение, фабрикант приказал Бармасову принести ему после ужина отчет по податям. Сам слез с лошади и, передав конюху поводья, пошел через парк  к  дому.
Возле птичника, мимо которого пришлось идти, копошились в песке вышедшие погулять куры и утки. Воробьи шмыгали возле мисок, стремительно и весело взлетали, громко чирикая, стремятся поскорей стащить из-под зазевавшейся птицы хотя бы малое зернышко. Из раскрытых дверей хлева до слуха фабриканта донеслось сердитое мычание быков и коров, желающих погреться на солнышке.
Обогнув хозяйственные постройки, он миновал старый флигель и ещё издали приметил возле парадного подъезда высокую и тощую фигуру француженки-гувернантки в облезлом заячьем тулупе, гревшуюся на солнце и безмятежно закрывшую глаза. Лукаво усмехнувшись, фабрикант подкрался к гувернантке сзади и гаркнул над ее ухом:
– Ты что, окопалась….?
От неожиданного окрика та испуганно вскрикнула и схватилась за сердце, повернулась к хозяину и сердито залопотала по-французски.
– Зря распыляешься, глупая. Все равно ни черта не смыслю, что ты там бормочешь. Надо же, как сыплет-…., забористо…, – с насмешливым удовольствием проговорил фабрикант и покровительственно похлопал рассерженную m-l по плечу. После чего, бодро насвистывая, взбежал по ступеням.
Дверь захлопнулась, но вслед продолжала нестись ругань оскорблённой Маруси. (Так по-простецки в семье звали эту француженку, хотя имя ее у той Mari).
«Забористая бабенка, а с виду и не скажешь…. Понять бы ещё, что она там лопочет.… Сейчас наверно к Ольге помчится жаловаться….. Ну, и пускай. Шутка ли? Пройти мимо такого знатного тулупа…. Ха-ха»! – подумал Иван и беззлобно усмехнулся.  В душе-то он, конечно же, понимал, что поступил некрасиво. Однако же не видел в этом вины и относился к свершённому легкомысленно. Когда-то ему и самому, как простому приказчику, приходилось стоять за прилавком и обслуживать покупателей, уже тогда любил он иногда  съехидничать или незлобно подшутить над своим зазевавшимся приказчиком, – тихонько подкрасться и неожиданно гаркнуть у того над ухом. Подобное шутовство не порицалось в торговой среде, а наоборот, приветствовалось, добавляя веселья и смеха в однообразную и тяжелую работу за прилавком. И хотя, подобное скоморошничание в глазах жены выглядело дурной привычкой, которую нужно изжить, Иван не прекращал  подшучивать и скоморошничать при подходящем случае. И эта въевшаяся в него привычка была такой же особенностью его яркой и самобытной натуры.

5
Жена стояла у залитого солнечным светом распахнутого окна. Подняв руки, она закручивала свою русую толстую косу на голове в какой-то немыслимо замысловатый и тугой узел и глядела на открывающийся её взору задний двор.
Находящиеся там  хозяйственные постройки и сараи отделялись от главного дома широкой дорожкой, замощенной красным кирпичом. Вдоль которой тянулись аккуратно постриженные кусты диких роз, – им ещё не пришел черед цвести. Они создавали подобие невысокой естественной изгороди. За кустами,  на расстоянии нескольких аршин, виднелись аккуратные беленные известью задники  сараев, навесов и амбаров – а над ними возвышался величественный из потемневшего от времени дедов дом, с которого когда-то всё и началось: освоение владимирской земли и строительство кирпичного завода.
Дедов дом именовался домочадцами флигелем. Он имел в себе множество комнат, подсобных мастерских и кладовых, которые использовались под разные хозяйственные нужды. На втором этаже флигеля располагались жилые комнаты для Бармасова и еще двух приказчиков, уезжавших отсюда с торговыми поручениями в Москву и обратно. Приказчики были местными жителями, и почти постоянно проводили время в дороге, во флигеле жили только, когда останавливались с дальней дороги. В нескольких верстах отсюда, в деревне они имели на своем попечении крестьянские дворы и многочисленные семейства.
Под старым флигелем находился вместительный подвал с холодными кладовыми комнатами, в которых хранились всевозможные съестные припасы.
Завернув за дом, можно увидеть еще один небольшой каменный флигель, служивший летней кухней, за которым располагаются курятник, хлев, баня.  А ещё поодаль, за парком располагались конюшня, псарня и хлев, с живущими в нём коровами и козами. Здесь ещё одна контора для приказчиков. На дальней заимке – большой скотный двор.
– Уже встала? – спросил  Иван Кузьмич. Он подошел к жене и шутливо пощекотал пальцем по её шейке.
От него волнующе и приятно пахло свежестью ясного утра и запахами весенних парных полей. Постояв возле неё, он отошел и плюхнулся на зеленый, обитый бархатом диван. Сладко зевнул и вытянул на паркете свои длинные крепкие ноги в грязных сапогах, облепленных рыжей глиной.
– День-то сегодня, до чего хорош, благость и тишина! Весна…– проговорил он расслабленно, невольно любуясь очертаниями её женственной и статной фигуры. Ольга  стояла перед ним вся облитая лучами солнечного света, пронизывающего спальню, необыкновенно волнующая и красивая.
 «Хороша! До чего же ты хороша, душа моя! И не поймешь, какая из них лучше: то ли жена, то ли милая Варенька….»?  – думал Иван и с удовольствием глядел на нее. Глаза его заблестели, а губы непроизвольно раздвинулись в хищной и плотоядной улыбке. 
Всей душой  чувствовал Иван пьянящую полноту и радость жизни, которая появлялась в его душе всякий раз, когда он по-хозяйски взглядывал на жену или на свою любовницу Варвару, как на принадлежащую ему собственность, или же на свои поля и лес, два завода и фабрика, мельница, магазины в Гостином дворе.
Он точно знал, что в Москве, в торговой и шумной людской сутолоке никогда не испытает такого прекрасного, пьянящего и свободного чувства, какое испытывает только здесь, в деревне. И даже близость жены, детей, их семейное благополучие не сделает его таким счастливым, живи он все время в Москве. Там в его суетливой  торговой жизни, за частоколом вылезающих на него из всех углов разных и важных дел, никогда не приходил он в состояние такой безмятежной и спокойной отрешенности, которая случалась с ним только здесь, в деревенском имении.
В Москве Иван почти никогда не замечал пробуждения природы. Лишь, иногда, стоя в церкви на службе, и после, слушая гулкие переливы колокольных звонниц, или же сидя в экипаже и направляясь куда-нибудь по своим срочным делам, он поднимал голову вверх, и неожиданно замечал, что над ним – ослепительно светит солнце, ярко синеет московское небо и величественно плывут вдали позолоченные церковные купола. Но это было другое солнце и другое небо. Не его, не Иваново.
Но здесь – в деревне для него все было по-другому ! По-другому, Ивановы глаза смотрели на окружающий мир. По-другому, свободно и вольно дышала грудь, и успокоено билось сердце. Другими, простыми и понятными мыслями наполнялась здесь, в деревне его душа и голова. Простыми и незыблемыми казались здесь многие жизненные истины, которые принято называть философскими.
У себя в деревне Ухтомцев особенно был хозяин. И только здесь появлялось у него в душе чувство особенно радостного удовлетворения, когда год выходил урожайный. Родная земля давала ему это чувство удовлетворения, земля воспитывала в нем чувство красоты: единение природы и человеческого труда более всего были близки Ивану.
Однако он не слишком задумывался над простым и естественным вопросом: почему же ему в деревне так легко дышится и вольнее, кажется? И почему, его сердце так и льнет к земле. Он просто наслаждался размеренной деревенской жизнью и дышал полной грудью. Никогда не сравнивая эти две составляющие своей жизни, в шумной сутолоке Москвы и в деревне,  он продолжал просто жить  в неутомимом и бесконечном круговороте своих коммерческих и торговых дел. Однако, он хорошо знал, что когда в его голове крутится назойливый рой цифр и деловых вопросов, то ему уже точно не до поэтики.
– Зайца видел, – сбежал пострел. Эх, я пожалел, что не взял ружья, – а то принес бы трофей, – убежденно заявил он жене. Мог фабрикант иногда похвалиться, якобы для красного словца, а пуще, пустить пыль в глаза да себя показать: мол, «не хуже других умеем….» 
Та, зная об этом, со снисходительной улыбкой только отмахнулась. А Иван взял со стола колокольчик и с силой затряс им.
– Подай туфли, Григорий. И грязь убери, –  велел он, ткнув пальцем на то место, где насыпалась глина. Работник кивнул и вышел. И почти тотчас же вернулся, держа наизготовку веник и домашние туфли.
– Это хорошо, что заяц сбежал от тебя…., – приглушенным голосом проговорила Ольга, дождавшись, когда работник уйдет. Она повернулась к мужу, поправляя прическу и зажав губами шпильки для волос, отчего голос её получился приплюснутым. Жена точными и уверенными движениями быстро вкалывала шпильки в  высоко закрученную короной косу, одну, за другой. Оставила справа кокетливо извиваться, светлую волнистую прядь и улыбнулась.
– Зато другие точно не убегут,– она покончила с прической, погляделась в маленькое круглое позолоченное зеркальце и с улыбкой, обернувшись к Ивану, поманила его к окну, – поди-ка, глянь вон туда…, – и Ольга кивнула на окно.
В окне видна была крепкая светловолосая  девушка с русой косой в красном сарафане Даша, старшая дочка Бармасова. Забавно приседая и вихляя короткими перебежками, ловила сбежавшую курицу. В руках девица держала веник, которым она отчаянно  замахивалась на бегущую птицу, загоняя ту в угол. Припертая между флигелем и кухней в темном углу, курица заметалась в разные стороны, но исхитрилась и выскочила из-под растопыренных  рук девушки. С громким кудахтаньем и смешно подпрыгивая, курица побежала прочь за угол кухни, стремясь коротким путем, как можно, скорей добраться до птичника. Девушка бросилась за ней вдогонку, задорно и яростно размахивая веником, как томагавком.
Наблюдавшие за происходящим супруги рассмеялись, переглянувшись между собой.
– Постой-ка, дай обниму-то,– поймав задорный взор жены, дрогнувшим голосом позвал жену Иван и, обняв за талию, привлек к себе, – убежит ведь, курица-то…., – тут он замолчал и потемневшими глазами вгляделся в запрокинутое лицо жены.
– А вот и, нет!– с азартом возразила та, также открыто и доверчиво глядя на него и закинув руки ему на шею, – Даша – настырная в отца. Вот увидишь, курица окажется в супнике, – в голове у неё зашумело от горячих и нетерпеливых прикосновений мужа, и она легонько отстранилась от него.
–  А что, девицы наши встали? Ты утром сказала что-то, да я не услышал. Ехать надо было. Расскажи, как они вчера чердак нам чуть не обвалили, – спросил Иван с легкой улыбкой.
– Представляешь, взбрело им вчера снова вылезти на чердак и покопаться в старом тряпье и сундуках! А сколько потом про это разговоров вели и шушукались. Пока я с делами на огороде управлялась, они и залезли. Зашла я в сени воды попить, а они у меня над головой, как угорелые носятся. В сенях – пыль столбом стоит, наверху – кошки бегают и благим матом орут. Потолок ходуном! Что делать, – взяла я хворостину и полезла на горки. А там… Что там твориться! Поглядел бы ты, как они гоняли среди соломы и хлебов кошек и чердачных мышей. Ну, и потеха,– улыбаясь и морщась, рассказывала Ольга Андреевна, качая головой и прижимая как старушка, ладонь к щеке.
–  И ты, что же, за ними сама на чердак и полезла? А что ж Дуню не позвала? Видать тебе самой хотелось ревизию провести в сундуках, признайся же, – с ласковой иронией усмехнулся Иван, мысленно нарисовав картину, как его взрослая и деловитая жена, охающая и умиляющаяся при виде старинных безделушек и нарядов, стоит, подперев руки в бока посреди чердака.
– Нет, мне вчера не до того,– отозвалась Ольга и встряхнула головой, вставив последнюю шпильку в волосы.
– Управляющий вечером еще приходил, хлопотал за Дашу,– продолжала Ольга,– хочет отправить ее с нами в Москву, учиться. Чтобы потом брала уроки и как сыр в масле каталась…, – с ехидством добавила Ольга и сделала паузу, давая мужу осмыслить сказанное. Иван поддакнул и с осуждением покачал головой.
– Знаешь что, –  неожиданно противореча себе, продолжила Ольга, – я хочу взять Дашу в помощницы к Марусе, пусть присмотрит за девочками летом. А потом Даша может с тобой на Макарьиху поехать. А Маруся останется со мной и Наташей.
6

–  Ты вот эту крестьянскую девку хочешь отправить со мной вместо Маруси? – Иван ткнул пальцем в окно и прищурился,– а чему она научит мою дочь кроме забав с курицей?– в голосе его прозвучала ирония.
 Ольга слегка нахмурилась, ирония мужа показалась ей неприятной. Заметив ее раздражение, Иван добавил:
– Ладно, Ольга. Сделаем как ты говоришь,– слукавил он и бросил насмешливый взгляд в сторону жены.– Если ты думаешь, что эта девица справится с нашей Таней лучше Маруси, пускай едет.
– Да мы с тобой, Ваня, тоже не дворяне. Чего гнушаться-то, – заметила Ольга, подумав, что она-то как раз из дворянского сословия.
– Имей в виду, что по билетам как студентам университета, я платить ей не буду. Служить будет за кров и стол, так и передай Михаилу Яковлевичу. Хотя и сам могу ему сказать.
– Не надо. Он меня спрашивал, я и скажу. Ты другое скажи…, – проговорила Ольга.– Не передумал ты брать с собой дочку?
Этой зимой младшая дочь Таня уговорила отца взять её летом с собой в поездку на ярмарку в Нижний Новгород. И если восторгу дочери не было предела, то Ольга потеряла покой. Всю зиму она отговаривала мужа, из-за чего постоянно вспыхивали ссоры.
– А ты  что сомневаешься, – Иван внимательно поглядел на жену.
– Мне не хочется ее отпускать, – объяснила Ольга в надежде, что муж одумается.
– Мы все уже решили, я менять решения не буду, – ответил Иван, давая понять, что разговор закончен. Однако потом он все же ласково погладил жену по шейке и прибавил:
– Со мной поедет.
Но Ольга не замечала его легких поглаживаний. Стояла, нахмурившись и поджав недовольные губы. Не скрывала, что расстроена его решением, как будто оно не было принято ими давно, а вот только сейчас муж решил на все лето отнять у неё – матери младшую дочь…
– Все время ты со мной споришь, – раздраженно воскликнул Иван. Он убрал свою руку от жены и прошелся по комнате. – В твоей семье торговым делом не занимались, и отец твой служил в казенном заведении за скудное жалование. А у нас не привыкли жить в нищете, и капитал сами добывают. Меня и братьев родители к этому с малых лет приучали. И не зря! Все, что имею, – он самодовольно обвел рукой вокруг, показывая на убранство спальной комнаты, – вот этими руками нажито. А имел бы я свои миллионы, если бы, как твой отец за скудное жалование трудился?
Ольга слушала и с досадой думала, что зря она затеяла этот пустой и бессмысленный разговор. Между супругами уже давно продолжался этот спор. И если в повседневных житейских делах они принимали общие решения, то в вопросах воспитания дочерей – между ними все чаще в последнее время проявлялись глубокие разногласия. Ухтомцев был дельцом и руководствовался представлением о жизни, в которой деньги и прибыль занимали для него первое место. Конечно, речь шла о деньгах, заработанных собственным трудом и «практическим талантом». Но не всегда, по мнению Ольги, такие деньги были «чистыми»– если таковое слово вообще могло подходить к определению денег. Кроме того, ранней этой весной она вдруг случайно узнала об амурных похождениях мужа с певичкой Сытовой, что также мешало ей удерживать душевное равновесие и уважать мужа и себя: потому что приходилось искать оправдания его постыдным поступкам, чтобы « не думалось» и не болело на душе. Она уже давно убедилась в том, что есть вопросы, в которых она никогда не будет с ним заодно. Стена непонимания пролегала между ними и в отношении стремительного обогащения Ивана. Все это порой мешало супругам прийти к общему мнению в разных волнующих ситуациях, которые возникают в жизни любой семьи. Вот и сейчас, этот вопрос острым углом вновь вклинился в их разговор. Тем временем Иван Кузьмич приблизился и остановился перед женой, возвышаясь над ней, будто высокий и твердый утес:
– Погляди на Трубина: помещик, – а как беспечно жил. На словах за принципы и морали держался, а на деле все отцовские накопления спустил и пропил. В результате – разорился. А тут и я! Не будь дураком – подсуетился и весь его лес и землю дешево скупил, угодья свои расширил! Опять же, и капиталец приобрел, – заключил Иван.
Ольга подперла руками бока и набросилась на него с упреками:
– Чем ты хвалишься, тебе не стыдно? Тебе ли по твоим миллионам и чину так говорить?
– Эка, как ты заговорила,– с удивлением и обидой пробормотал Иван,– это за что же мне стыдно? Я что ли довел дурака до разорения? – Нет! Он был глуп и пьяница, сам дошел до своего скотства и повесился! А я-то тут при чем. Я свою выгоду ищу, – высокомерно прибавил он, после чего демонстративно заложив руку с ладонью, сжатой в кулак за спину, а другой рукой барабаня себя пальцами по висящей на животе цепочке от часов, отошел от жены к другому окну.
– Ищешь ты…только барыш, а лучше бы совесть поискал…,– в сердцах воскликнула Ольга.
– Пустая бабья болтовня…., – брезгливо отмахнулся Иван Кузьмич.
– Потому и не хочу, чтобы ты наших детей в коммерцию тянул. Они девочки, вырастут, жизнь сама приведет их, куда нужно.
– Как перекати поле они расти не будут.
– Какие же они перекати поле…? Вон и французский учат, и в гимназию ходят. Не хуже других. Не хочу, чтобы они стали такими же алчными, как и ты, – внезапно вырвалось у нее.
Иван казался чужим. А ей хотелось вновь ощутить близость родной души, успокоиться и забыть обидные слова, не видеть, не слышать в нем хищного стремления к обогащению без стыда и совести. Но почему-то увидев, что тот безразлично глядит в окно, отступила:
– Прошу тебя, не увози Таню от меня.
– Нет. Она – наследница моих миллионов. Все мои заводы и фабрика, лавки по завещанию принадлежат дочерям, – не тебе, Ольга. Ты в завещании опекун и в случае моей смерти будешь распоряжаться только долей наследства до наступления совершеннолетия детей. Тебе я назначил небольшую пенсию. Я сделал это намеренно, чтобы ты на своей шкуре прочувствовала цену моим «грязным деньгам», которыми ты мне тычешь. Тьфу на тебя, дура! Мои деньги тебе не достанутся. И еще…. Деньги для меня значат много, но дети на первом месте, потом деньги. И только потом ты, – на самом последнем месте. Запомни это. А то стоишь здесь и отчитываешь, – процедил он сквозь зубы и презрительно оттопырил нижнюю губу.
Ольга Андреевна заметила его нарочитую грубость и последнее изменение в завещании не в ее пользу, а также подчеркнутую издевку, и так ей сделалось тошно, что и словами не описать. Однако вместе с тем, при взгляде на презрительно оттопыренную губу мужа, ей почему-то вдруг припомнилось, до чего же приятно было целовать в моменты их близости именно вот эту нижнюю губу, которая  сейчас так презрительно и высокомерно оттопырена на нее и видимо, поэтому кажется ей особенно гадкой и скверной. Вслед за этой мыслью в ее памяти также неожиданно всплыла нехорошая и ужасная  картина возможных и страстных поцелуев ее мужа с той самой ненавистной « гадкой и подлой» певичкой из ресторана – Варькой Сытовой, которую она на дух не переносила. С этой Варькой муж тайно «гулял» всю прошлую зиму.
В  голове у нее зашумело от нахлынувшей ревности и обиды, а в душе поднялась жаркая и гневная волна: «Ах, ты! Да что же ты так невыносимо на меня глядишь! Какие же у тебя ужасные издевательские глаза и презрительный голос! Но главное, что ты мне говоришь….»,– возмущенно думала она, сама ошеломленная собственными воспоминаниями и чувствами, которые властно напомнили о недавнем страдании. Спасительная сдержанность покинула ее, стало тесно и душно в груди.
До чего же невыносимо вот так покорно и молча стоять перед ним и слушать суровую отповедь: «Разве же я заслужила? Ишь, разошелся…. И не остановишь. Эх… И зачем спросила. Стояла бы себе и стояла, в окошко бы глядела, на двор  любовалась. Дернул же черт за язык», – досадовала Ольга.
– Ох, ты…, – подначивал Иван. – Да ты лицемерка, Ольга. Таких, как ты я вижу насквозь! Живете за счет тех, кто в поте лица на вас зарабатывает. Тешите себя иллюзиями о каких-то высоких материях, а сами…. Считаете, что все должны под вас подстраиваться, и все исполнять по вашему.… Не будет этого, кукиш вам. Пришли времена других людей, дельцов. А вы, пустые, никчемные люди с дворянскими мерехлюндиями будете подстраиваться под нас. А не подстроитесь, сотрем вас в порошок. Без меня, хозяина и дельца ты ни на что не годишься и жизнь в богадельне закончишь. Так что молчи уже, дура, – Иван презрительно прищурился. Гневом искрились глаза. Непримиримая почти классовая ненависть к бесполезному с его точки дворянскому сословию взбурлила в крови, готовая перелиться через край.
– И еще запомни, я кусок свой никому не отдам. Ни тебе, ни чужому….И первый его вырву. Детей своих этому тоже научу. А ты – уйди с дороги и не перечь, – он наблюдал за её реакцией. Знал, что своими словами заденет за живое. Обычно спокойные глаза жены прожигали Ивана огнем. Ему не понравилось, что этот твердый и решительный женский взгляд пытается подчинить его своей воле.
« Смотрит на меня так, будто в лупу отвратительную муху увидал», – сердито подумала Ольга.
– А разве в деньгах счастье? – спросила тихо и сдвинула упрямые брови.
– Опять попрекаешь…. А зря. Я – коммерсант, не филантроп. У меня на первом месте – дело. А то, к чему ты меня призываешь – все это служение во имя идеи и христианской философии меня отвлекают от дела. Общество меня даром кормить не будет, выживай как хочешь сам. Может, где я и грешен. Да и что с того? За грехи покаюсь,– Иван неожиданно поморщился, будто только что надкусил кислый лимон. Все же невольно он поддался упорному влиянию жены и произнес это вырвавшееся, но совершенно ненужное в этом споре признание о своих прегрешениях и покаянии.

7
Иван Кузьмич Ухтомцев искренне полагал, что если он обладает большим богатством, чем остальные люди-то это вовсе не означает, что он одним только этим обстоятельством окончательно и бесповоротно погубил свою бессмертную душу. Что есть богатство в нашей земной жизни? – Он часто задавал себе этот вопрос. И однажды нашел для себя довольно любопытный и изящный ответ, который, правда, и сам услыхал от батюшки на воскресной проповеди:« Богатство вверено человеку, сумевшему его взять, самим Богом во временное пользование. Все сущее принадлежит Богу. А человеку позволено распорядиться лишь небольшой частью Божьего достояния. Не от богатства надо отрекаться, а душу свою от страстей неправедных освобождать. Кто добр и праведен – тот и богатство употребит во благо себе и ближнего,» – так увещевал прихожан благочинный Николай Погребняк.
Ухтомцев знал, что заниматься благотворительностью во имя Христа – необходимо и полезно, и только этим спасешься. И что у него, как у богатого имущего человека и возможностей для этого больше, чем у бедных. Но он и жертвовал хорошо, оставляя крупные денежные подношения в церквях и приютах, когда бывал на службе и присутствовал на исповедях. Но так как был человеком увлекающимся, то и не всегда в повседневной жизни следовал правильным истинам. Имея сложный, не поддающийся простой однозначной оценке характер, и в поступках своих, чаще подвержен буре неистовых страстей: хороших и плохих.
– Давай успокоимся, Иван, – сказала Ольга. Голос мужа пробудил в ней женское начало, материнское чувство. Кроме того, у нее уже не в первый раз появилось ощущение, что она живет с этим человеком, как духовный наставник, или как ангел-хранитель, который приставлен к грешной душе, чтобы оберегать его от заблуждений. И в который раз она пожалела мужа. Этот большой и сильный человек вновь показался маленьким и жалким, хотя, стоял рядом, высокий, красивый и уверенный в себе, возвышаясь над ней. И в этом своём великодушном прощении брошенных им жестоких слов или деяний, находила Ольга выход из глубоких противоречий, встающих на пути их взаимного уважения, близости и душевного родства.
« Бедный, бедный мой Иван! Я знаю, ты – слабее, чем я! И совершенно запутался в своих метаниях. Ты просто не осознаешь, как ты неправ! Но это ничего, мой дорогой! Я помогу тебе и научу тебя! Это мой долг! » – с несгибаемым воодушевлением подумала она, определив место супруга в их отношениях, – как заблудившегося, слабого и подверженного всяческим страстям, человека. И искренне считала, что он просто не понимает истин, поэтому и мечется, выбирая между добром и злом. А ей, как доброму его другу и поводырю в грешном мире, всего лишь надо все понятно и доходчиво объяснить ему, как слепому про все его ошибки и заблуждения, и он сразу же проникнется, всё поймет и всё прозреет. И чувствуя перед Богом и миром свою великую ответственность за мужа,  она в который уже раз пожалела его своим благородным и чутким материнским сердцем. И подобно войну, засучив рукава повыше, бросилась в бой за него, но с ним!
Но как, же далека она была от истины!
Не понимала, да и никогда не поймет жена фабриканта, что в этой отчаянной борьбе за душу мужа дельца она давно проиграла и сражается с ветряными мельницами. Потому что на самом деле все обстояло не так, как ей казалось. Почему-то забыла она житейскую истину: только сам человек может определить для себя меру и цену своих поступков: и то, к какому берегу плыть и пристать. Каждый выбирает счастье по себе.
Только ей одной казалось, что муж запутался и мечется в поисках истины, как малый ребенок. Потому-то и говорит ей злые и несправедливые слова. А она жена должна ему помочь. Почему же он не понимает её устремлений? Добрая и бескорыстная женщина и мать, а вместе с тем и охранительница своей семьи, она и к мужу своему, крепкому и взрослому мужчине, относилась не как жена, а как мать,  считая его личной собственностью, глупым и неразумным ребенком, которым ей обязательно должно и нужно управлять. Коли «попал к ней в руки»… И с завидным упрямством, лишь только звучал призывный гонг, воинственно устремлялась на борьбу с ним самим за спасение его же души, стремясь доказать неправильность его поступков.
Это ярко выраженное собственническое отношение жены было видно Ивану и потому особенно злило и раздражало его. Ухтомцев был прожженный делец и твёрдый прагматик, не приемлющий полутонов и сантиментов. И уже давно не метался между добром и злом, а прочно и жестко стоял на выбранной им позиции. И уж тем более, не допускал никакого давления со стороны жены по отношению к себе и своим взглядам.
– Но вот ты сам признаешь, что вырвешь кусок из любого горла?– горячо начала она наступление на «ослепленного заблуждениями» мужа. – Господь что говорит? Помнишь: « Берегитесь стяжания, ибо жизнь человека не зависит от изобилия». Богатство, полученное неправедно – становится орудием. А как ты используешь его: не для служения людям, а для обогащения и своих страстей. Неужели тебе безразлично, спасется ли твоя душа в конце жизни?
– Конец жизни нескоро, а потому все пустой разговор,– охладил ее пыл Иван. Он изучающе и насмешливо глядел на нее. От его глаз не ускользнули ее грусть, досада, моментально затуманившие ее лицо, и то, как принужденно вздернула она подбородок. Он был доволен, что задел ее за живое и осадил. Злился за глупый спор в такое прекрасное весеннее утро и поэтому, решил поставить ее на место.

8

В середине июня в тихий полдень, проведя полдня на рыбалке, муж и жена сидели после обеда вдвоем на террасе за столом и чаевничали. Девочки гуляли где-то с Марусей. В центре стола возвышался начищенный медный самовар, наверху которого сидела тряпичная кукла в красном сарафане, рядом на подносе лежали бублики и пряники, булки, ватрушки и коврижки. Стояли на столе маленькие чайники с различными заварками, чашки, блюдца, два изящных молочника и кувшин с топленым молоком. Рядом примостилась сахарница с колотым сахаром, различные варенья в вазочках, повидла и пастила, яблочные и грушевые, абрикосовые и вишнёвые.  На серебряном подносе возле самовара лежало нераспечатанное письмо от Голованова.
Иван вскрыл письмо и начал читать.
– Что Василий Андреевич пишет? – спросила Ольга, отламывая печенье и отправляя в рот.
– Матушка по монастырям ходит, грехи замаливает, а Петька как всегда пьет да гуляет, – проговорил Иван и отложил письмо.
– Ты же его на мельницу к себе пристроил?
– Василий Андреевич пишет, что дурак мне мою мельницу чуть не спалил по пьяни.
– Да, ты что, – в изумлении выдохнула Ольга Андреевна.
Когда жили в Москве, Петр тайком частенько прибегал к ней выпросить денег на очередной поход в трактир или ресторан, или отсиживался у них на заднем дворе в сарае, куда обычно пробирался тайком через сад, чтобы не заметил Иван. Она жалела его и кормила, когда тот прибегал голодный, давала копеечку, уговаривала не пить. Иван, поссорившись с младшим братом, не желал его видеть и не знал, что тот периодически появляется в его доме. А если бы узнал, то ей бы несдобровать. Иван и любил, и презирал младшего брата, ругал за то, что тот мучает мать своими гулянками. Он и терпел-то Петра в качестве подсобного рабочего на своей казенной мельнице, взяв его туда только по просьбе матери.
– Мельница цела. Хорошо, я застраховал ее. Заказ-то по военному ведомству, объемы до десяти тысяч кулей муки в год. Представь, под какие убытки он бы меня подвел, если б она сгорела…. Разорил бы меня, а то под суд. Во как, братец родной удружил, – с язвительным сарказмом воскликнул Иван. В груди его все так и кипело от злобы.
«Ну и родственники… одни неприятности и беспокойства….», – с досадой подумал он. И непонятно к кому это относилась: то ли к непутевому брату, то ли к постоянным ссорам с женой…
– Да за что же в суд? Твоей вины-то в этом нет, – сокрушенно заохала Ольга Андреевна. Когда муж закончил перечислять возможные убытки и грехи нерадивого брата, не удержалась и спросила:
– А куда же бедолага-то пойдет, если ты его выгонишь?
– На кудыкину гору или все четыре стороны! Надоел хуже горькой редьки. Пускай, куда хочет туда и идет, – сердито отрезал Иван и добавил. – Послушай, что скажу.
– Что?
– А ведь я здесь тоже хочу поставить мельницу.
– Мало лишних забот?
– Для этого есть приказчик. Лето будет засушливым, а на мельнице я капитал себе сделаю, – самодовольная улыбка раздвинула губы.
– Ты, Иван, когда выгоду увидишь, как коршун на нее бросаешься, – укоризненно заметила Ольга. – Вот зачем тебе еще одна мельница? Мало забот на фабрике, и так тебя дома нет: то охота, то фабрика, то баня и девки. Откажись, – запричитала Ольга.
– Не откажусь, я делец. Да, и любой человек прежде для себя старается, выгоду ищет, и о прибылях думает. Может не всякий признается, вот, мой брат Федор – не признается, а подумает. Да и вообще: всё на свете цену имеет, и всё – товар: и хлеб и зерно, и лес, и вода…..
– И люди?
– И люди. – Заметил, что жена скептически смотрит, прибавил. – И даже ты, Ольга, свою цену имеешь…. А что касается мельницы: к осени цены на хлеб поднимутся. А тут я подъеду в земство и скажу: « Не изволите ли, господа хорошие, у меня зерно и хлеб прикупить? Ну, те господа не откажутся…. Особенно, если им в карман незаметно сунуть конвертик…., – Иван многозначительно хмыкнул. План же, который в эту минуту окончательно укрепился в его голове, заключался в следующем: построить мельницу, накопить запасы зерна и муки, а затем, воспользовавшись нехваткой его в амбарах земского комитета, что наблюдается каждый раз в голодное лихолетье, продавать это зерно с выгодой для себя, в разы, увеличив его оптовую цену.
И снова она не удержалась и заспорила, доказывая, что мельница ему не нужна. Как всегда, когда случался очередной спор, они не хотели уступать друг другу и цеплялись даже в мелочах. И если Ольга могла и отступить на время, то уж, Иван ни в чем не уступал. Ну, а ей, чтобы оправдаться в собственных же глазах и « не ударить в грязь лицом», приходилось прибегать к известному всему женскому полу приёму: к увещеваниям и поучениям. Споры происходили так часто, в любом месте и в любое время, и Иван все чаще морщился при взгляде на жену. Она вызывала у него раздражение. Бывало, сидят они за столом с детьми или же куда-нибудь едут, и если вдруг между ними начинался какой-нибудь разговор или спор , а так как у обоих характеры были настырные и горячие, особенно, если дело касалось отстаивания собственных принципов, то уж тут Ольга обязательно взбрыкнет и начинает в ответ ворчать и поучать мужа уму и разуму, а еще пуще любит советовать. Тогда и у него возникал раздражающий зуд в печенке. И тут уже разгорались между ними взаимные «увещевания» и поучения. А уж, если кому случится побольней уколоть другого и упрекнуть, то выходил тот после такого спора с торжеством победителя, получая от своего мнимого превосходства ни с чем несравнимое удовольствие и радость.
Он не желал глубоко и отчетливо определять свои отношения с женой, и хотя бы в чем-то уступить. Упрямство, жестокость, душевная леность и черствость мешали ему постичь внутренние законы ее мира, ее представления об окружающем и происходящем с ними. Ему было хорошо и так. Хотя, пожалуй, уже и не всегда хорошо: потому, что разногласия между ними все больше обострялись. Но каждый из них решал для себя самостоятельно, что было виной их нарастающего отчуждения. Однако, именно это недопонимание друг друга в столь важном для обоих вопросе только все больше усугубляло возникающее между ними расхождение и начинающееся охлаждение. И это уже было замечено ими обоими.  Но было еще кое-что, что мешало им обрести покой и счастье во взаимоотношениях друг с другом. И это что – то была произошедшая измена Ивана Кузьмича в прошлую зиму с певичкой из хора Сытовой Варей.
Но и это было еще не все. В прошлую зиму в жизни самой Ольги неожиданно случилось знакомство, которое заставило усомниться в любви к мужу и мучительно бороться не только с наваждением, но и с самой собой! В ее жизнь, в ее душу неожиданно, стремительно и настойчиво вошел Яков Михайлович Гиммер. Он был инженер и служил на заводе мужа, внешне очень симпатичен и умен. И хотя она всячески пыталась его забыть, сделать это не получалось.  Ее тайные метания между мужем и инженером, измена Ивана с «гадкой певичкой» и его непробиваемый прагматизм, равнодушие и отчуждение – терзало ее и лишало покоя.
А мужчина, которого она нежно и почти по-матерински любила, кому хотела помочь обрести себя – причинял ей страдания изменами, грубостью и жестокостью, и сидел сейчас напротив нее и равнодушно допивал чай. Вот он близко: только руку протяни и дотронешься до него, а на самом деле как же он далеко и не понимает, что творится в ее душе.
«Ах! Отчего же так бывает? Почему люди так слабы в своих страстях? Мы все так грешны! Вот, и я! Отчего продолжаю с ним жить? Отчего смирилась с его недостатками? С его падением, изменой и жадностью? Я простила его, и нет для меня лучше его поцелуев и объятий. А ведь он меня на Варьку Сытову променял! » – сокрушенно подумала она, в глубине души признавая свое поражение и зависимость от мужа.

9

Заметив, что она грустно смотрит в сторону, и сам расслабившись от горячего чая и близости ее податливого тела, Иван пересел и приобнял жену.
–  Так, так , Ольга Андреевна, какими делами будете заниматься сейчас,– перешел он на легкомысленно-игривый тон.– А я и знать ничего не буду? Могу, ведь, и рассердиться. Отвечай…, – шутливо изобразив обиду, прошептал он, часто дыша ей в ухо.
–  Да, какие дела,– Ольге было непросто после обидных слов подстроиться под его игривое настроение.– Домашние, –  задышав так же часто,  прошептала она в ответ. Дыхание мужа обожгло ее, и захотелось забыть обо всем, спрятаться от внешнего мира в его руках.
«Прочь, прочь дурные мысли…., все будет хорошо», – подумала она, готовая согласиться со всем. А ощутив напряженным телом крепость родных рук, и вовсе успокоилась. Желая забыть неприятный разговор, и снова став покорной женой, заговорила просто, деловито, почти защебетала:
– В прошлую среду встретила в церкви Черепанову. Мы с ней в нашем саду в прошлое лето часто чаевничали, помнишь?
– Да.
– Печется о земских делах. И нам бы с тобой  не грех о них помнить,– назидательно проговорила она и тут же осеклась, бросив на мужа вопросительный взгляд:
– Изольда Тихоновна позвала меня на ужин. Там будут разговоры и дамский преферанс. Хочу поехать.
– Потом решим,– пожал плечами Иван. Он слегка усмехнулся, занятый собственными ощущениями, вызываемыми легкими прикосновениями ее почти воздушных волос к своей щеке и волне искушения, подымающегося в душе.
– Ох уж эта Изольда Тихоновна! Вот скажи мне, что за надобность тебе ехать к ней? Ничего, кроме пустой женской болтовни ты не услышишь. Сидела бы ты дома и занималась хозяйством.
– У Черепановой будет все наше общество. Узнаю все новости,– возразила Ольга. Чтобы не сердить его, она медленно протянула руку и нежно провела ладонью по его рубахе. В ответ на этот интимный жест Иван облегченно и спокойно вздохнул, как будто ему самому не хотелось больше ругаться.
– Когда к нам Федор приедет? Может, на рождество?
– Когда вернемся в Москву. Я ему написал, чтоб ждал от меня телеграмму, – Иван слегка похлопал ладонью по укрытому платьем колену:
– А до этого…,– он многозначительно поднял большой палец кверху,– надо много что сделать. Насчет завода я не волнуюсь: там Гиммер все сделает. Помнишь такого? – Иван бросил испытующий взгляд на жену.
– Он был на именинах Миловановых, помнишь? Интересный такой господин со своим суждением. И, между прочим, весьма симпатичный для вашего юбочного сословия. За ним, говорят, шлейф из разбитых женских сердец тянется.… Даже я заметил – как только он в залу вошел, многие дамочки сразу стали шушукаться и переглядываться. Но только не ты, Ольга,– фабрикант громко хохотнул и лукаво блеснул веселыми глазами.
– Ах, этот….  Ну, и зачем ты завел все эти воспоминания о каком-то своем служащем? Какое мне до него дело? – спокойно ответила Ольга и пожала плечами. 
Однако, в груди ее в этот момент что-то больно и мучительно дрогнуло. Сердце бешено заколотилось, с силой разгоняя горячую кровь по жилам. А предательская память услужливой  непрошеной рукой оживила желанный образ Якова Михайловича, его влюбленные и жаркие глаза, которыми он в тот  вечер почти безотрывно следил за ней.
– Ну, конечно же, тебе нет дела до моих служащих, – с нескрываемым сарказмом произнес Иван.– Тем более, что ты меня, своего мужа любишь. Я не сказал главного: он выпросил в июне отпуск и просил похлопотать дачу у Стародумовых.
И он впился глазами в лицо жены.
Мелкопоместные помещики Стародумовы жили безвыездно в деревне, имея поместье с небольшой захудалой деревенькой в шести верстах от Дуброво.
– А…, ну понятно, – безразличным голосом проговорила Ольга и поинтересовалась. – А, что же Наталья Николаевна согласилась принять?
– Конечно. Ведь, это мои рекомендации! И мой инженер. Нашлась в их доме лишняя комнатка с мебелью и столом. Да и сто рубликов не лишние и на дороге не валяются, – он с добродушной улыбкой посмотрел на жену.
Но увидев, что жена остается все такой, же неприступной и безразличной, покачал головой: «Так-то. А то, ах! Ах! Никого не помню! Никого не знаю…»- шутливо передразнил он.

10

Муж с жаром рассказывал о своих планах по обустройству своего металлургического завода, но она его почти не слушала и думала о Гиммере.
Их первая встреча действительно, произошла два года назад, на именинах у купца Милованова, когда Гиммер приехал в Москву и поступил на службу к ее мужу на завод. Он тогда снял себе комнату во флигеле в усадьбе Миловановых, и почти по-родственному стал вхож в купеческое семейство, как завидный жених для двух незамужних дочерей купца. И в тот памятный вечер он также присутствовал за праздничным столом.
И хотя эта встреча была мимолетной, и не оставила у нее в душе иного впечатления, кроме того, что он очень привлекательный мужчина. Потом они еще не раз пересекались взглядами на улицах и на прогулках в парке, когда она гуляла с дочерями или, когда вместе с мужем приезжала на завод за какой-нибудь надобностью, или же Гиммер сам приезжал в их дом по служебным делам и, привозил Ивану какие-то бумаги. И она видела его в окне идущим по двору к подъезду дома. Но все эти встречи для нее были ничем незначащими, и она спокойно к ним относилась, ничем не выделяя для себя его присутствие.
Но однажды они встретились на собрании, посвященном сбору пожертвований вдовам и раненым в Крымской войне, которое состоялось в купеческом клубе. Она находилась там с мужем, Гиммер в числе приглашенных гостей. И хотя она не хотела себе в этом признаваться, но именно в тот вечер в клубе она впервые заметила и выделила его для себя как-то по-особенному среди окружавшей ее толпы. И потом, когда они ещё не раз случайно встречались возле заводской проходной, и она замечала его фигуру в отдалении от себя в окружении служащих или рабочих, сердце её предательски вздрагивало ему навстречу. Она заметила, что и он с каждой следующей встречей все чаще оглядывается на нее и задерживает свой взгляд на ней, и всё настойчивей и радостней, всё доверчивей наблюдает за ней, за каждым ее мимолетным движением.
Потом состоялось еще одно торжественное собрание в купеческом клубе, посвященное именинам царя.
И он подошел к ней, воспользовавшись отсутствием ее мужа и тем, что она одиноко стоит в огромном парадном холле, и неожиданно заговорил с ней после того, как поздоровался:
– Почему вы одна?
– Я не одна, муж скоро придет.
– Пока его нет, позвольте сказать вам, что я очень рад видеть вас. Встреча наша по всей видимости будет короткой, но вы должны знать, что она много значит для меня. Вы Ольга Андреевна, совершенно удивительная и прекрасная женщина. Как вы думаете, могу ли я надеяться, что снова увижу вас и смогу с вами поговорить? Может быть, я смогу вас развлечь какой-нибудь интересной историей о чем-нибудь хорошем, например, расскажу про завод вашего мужа, и вы не будете грустить, как сейчас…., – мягко добавил он и тепло улыбнулся.
Она пожала плечами и опустила глаза:
– Я не знаю, что вам сказать.
– Я часто думаю о вас, Ольга Андреевна…, – неожиданно признался Яков Михайлович. Голос его прозвучал виновато и с какой-то трогательной нежностью. Он хотел ещё добавить « потому что вы моя женщина, милая Ольга Андреевна!» – но не посмел.  Он был так поглощен своей радостью от того, что снова видит ее и может с ней перекинуться хотя бы словом, что даже не хотел это скрывать. Но она возмутилась.
– Вы не должны мне это говорить, – сказала она твердо. Но потом снова отвела в сторону свои глаза, стараясь избежать его пытливого и настойчивого взгляда. – Вы же понимаете, что я – замужем. И никогда, прошу вас! Не говорите мне так больше. Это ничего не нужно и напрасно, – прибавила она. Но произнося эти правильные слова, она страшно боялась, что каким-то образом сможет выдать собственное сумасшедшее волнение, заполонившее в эту минуту её собственную душу.
Выражение лица Якова Михайловича изменилось и сделалось серьезным.
– Возможно, вы подумали плохо обо мне, но это не так, – мягко и внушительно проговорил он. « Сейчас невозможно…. но впереди у нас много времени….. И кто знает, как все сложится. Только Бог и знает, всё в его воле, а ты …когда-нибудь ты будешь в моих руках. И ты также как я, рада видеть меня сейчас, я вижу это в твоих взволнованных глазах…», – подумал про себя Яков Михайлович, и на время похоронил надежду в глубине своего сердца. Когда он впервые увидел ее у Миловановых, он сразу же выделил её среди купеческой публики на именинах. И в течение вечера он украдкой наблюдал за ней. Её строгая и одухотворенная красота, резко контрастирующая с присутствующими на ужине женщинами, и тот факт, что они на его взгляд не подходили друг другу с мужем, слишком уж, он был простой для неё, с мужицкими замашками, – бросилась ему в глаза. Она явно принадлежала к дворянскому сословию и получила благородное воспитание.
«Почему она рядом с ним, с торгашом и дельцом? Они же друг другу не пара. Он торгаш, капиталист.…… А она – из благородных, и явно, не такая, как местная публика….», – думал Гиммер, мысленно сравнивая супругов.
После той встречи и разговора между ними были ещё встречи, но уже в гостях у Оглоблиных.
Однажды после одного такого ужина, когда довольные гости потихоньку расходились по домам. Иван Кузьмич, сильно напившись, на все уговоры жены поехать домой, только сердито и упрямо мотал головой, а потом и вовсе, несдержанно выругавшись на неё, пересел на другой конец стола и о чем-то громко и пьяно стал спорить с таким же осоловевшим от обильных возлияний товарищем купцом.
Насытившись вкусных и жирных блюд, пошатываясь, гости разбредались по комнатам. Через мутную и слоистую пелену табачного дыма в дверном проеме Ольга Андреевна, сидевшая за столом в одиночестве, видела, как мужчины продолжают свои шумные и бестолковые разговоры, прерываемые шутками, пьяными вскриками и взрывами смеха. В углу возле фикуса в кадке кто-то бренчал на гитаре. В опустевшей столовой, развалившись в глубоком кресле и, не реагируя на гомон, дремал дородный купец с лоснящимся красным лицом и пушистыми бакенбардами, имя которого она не запомнила.
Оставшись одна, Ольга Андреевна решила дождаться хозяев, чтобы попрощаться и уехать домой одной.
И в какой-то момент почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Повернувшись, увидела стоящего возле окна Гиммера, который с интересом смотрел на неё. Заметив, что и она на него взглянула, он кивнул ей, как давней знакомой. Потом стремительно пересек залу и, спросив разрешения, присел возле неё:
– Я рад, что могу оправдаться в ваших глазах после последней встречи.
– Попробуйте, – улыбнулась она.
– Обязательно, – воскликнул он и взъерошил волосы у себя на голове, глядя на нее веселыми глазами влюбленного подростка.
– Вы опять сидите одни. Вам не скучно быть здесь среди всей этой толпы?
– Нет. А почему мне должно быть скучно?
– Вы здесь, среди выпивших и горланящих людей с опухшими красными лицами…., – он сделал многозначительную паузу и продолжил, – вы понимаете, о чем я говорю?
– Нет, – сказала она и отрицательно покачала головой.
– Среди этой толпы вы кажетесь мне человеком из другого и более совершенного мира, – вы такая прекрасная и тонко чувствующая женщина. Вы, как ограненный бриллиант, который внезапно появился и сверкает среди неухоженного поля резеды и репейников.
– Вы рассуждаете как поэт.
Он отрицательно покачал головой:
– Это вы на меня так действуете.
– Я с вами не соглашусь: присутствующие здесь люди – почтенные и именитые горожане. У всех из нас есть свои слабости. Нельзя судить о людях по внешним проявлениям. Откуда вы знаете, что они из себя представляют? И они совершенно точно не заслуживают сравнения с репейниками, – прибавила Ольга и мягко улыбнулась.
– Думайте, как вам угодно, – возразил Гиммер, –  я же останусь при своем мнении. Но не буду с вами спорить. Ваша точка зрения мне понятна. А мне здесь наскучило:  пьяные люди, шумят, спорят. Пора мне вернуться в свою холостяцкую берлогу, завалиться на постель и поспать. Завтра мне рано на службу, на завод вашего мужа. А вы знаете, что ваш муж капиталист? – Спросил он и доверчиво посмотрел на неё.
– Знаю, но мне это не интересно. А чем вы занимаетесь на заводе? – спросила она.
– Сейчас достраиваю еще цех, потом поставлю станки, наберу людей и запущу станки и людей в работу. И на этом мои обязанности закончатся.
– Вы уйдёте с нашего завода на другую службу?
Он пожал плечами:
– Пока не знаю.
– Муж о вас хорошо отзывался. Вы останетесь, если он предложит вам остаться?
– Пока не знаю, но я подумаю над этим, – сказал он и согласно кивнул.
– У вас, наверное, есть какие-то причины, по которым вы можете отказаться от предложения моего мужа,– предположила она.
– Их нет. Но даже если бы они были, вряд ли они сыграли бы в моем решении какую-то роль. Принятие решения зависит от других обстоятельств, – сказал он и вздохнул.
Но она поняла его по-своему:
– Я, кажется, догадываюсь, о каких обстоятельствах вы говорите. У моего мужа непростой характер. Иногда он бывает резким с людьми.
Он хмыкнул и с изумлением посмотрел на неё:
– Вы думаете, что характер вашего мужа может повлиять на мое решение остаться или нет на заводе? Боже мой, только женщина может так подумать. Все это совершенная ерунда! Мои взаимоотношения с владельцем завода никак не влияют на исполнение моих служебных обязанностей. Нелепо так даже думать. Но у меня, ведь, тоже непростой характер, я тоже не подарок…., – сказал он и усмехнулся.
– Тогда я ошиблась, – холодно сказала она.
– Дело – не в этом, – дружелюбно объяснил он, – дело в принципиальной различии наших взглядов на способы извлечения прибыли. Ваш муж – алчный и жестокий капиталист, делец. И он, между прочим, не желает тратить лишние деньги на улучшение условий труда рабочих, на новшества, которые автоматизируют процесс труда и повысят их производительность. Да, он шагу не ступит, пока не будет уверен, что новый станок даст именно ему максимальную прибыль, но не о том, что он принесет пользу его рабочему и облегчит тому жизнь. Его точка зрения мне понятна, она описана в трудах социалистов. В Европе и Америке появляются новые технологии и станки, внедрение которых возможно даст максимальную прибыль капиталисту, а может, и нет. Это можно узнать только из практики. Например, я вижу по характеристикам станка, что он даст высокую производительность труда рабочего и улучшит условия. Я иду с предложением закупить такие станки к вашему мужу, рассказываю ему. Но так как у меня нет точных цифр извлеченной из этого внедрения максимальной прибыли, он мне отказывает.
– Но ведь наш завод заработал не так давно. Иван Кузьмич говорил мне, что он закупил новые станки.
– Верно. Но я предложил ему купить еще одну серию более современных и производительных станков. И он не только отказался их купить, но ещё и отчитал меня. А, ведь я перед этим специально съездил на завод Демидова и там изучил их производственный цикл и оборудование. Я всё просчитал, прибыль просчитал и с цифрами к нему подошел. Но ваш муж пожадничал.
– Я могу поговорить с ним, если это нужно для завода и важно для вас, – взволнованно проговорила она.
– Бросьте, разве он вас послушает? Вы не разбираетесь в производстве. Да и с чего бы вам хлопотать о станках и обо мне?
– В окружении Ивана Кузьмича есть люди, которые не понимают его и видят в нём только жестокого дельца. Но он не такой, каким вы его изображаете. Мне ли не знать его!  Но я понимаю, отчего такое отношение к Ивану Кузьмичу возникает, это из зависти…
Гиммер искренне и весело расхохотался.
– Вот, вы только что сами подтвердили, что капитал правит миром и людьми. Мир несовершенен. Вы  образованная, умная женщина, защищаете алчного капиталиста, которого ничего кроме прибыли, не волнует. Но вы защищаете его, потому что он ваш муж и вам тоже приносит эту прибыль. И я не удивлен: ведь, вы его жена, и для вас он – сам бог. Но люди, вступающие с ним в рабочие отношения, имеют другое мнение о вашем дельце. Наверно, зря я вам все это сказал. Вы все равно не поймете.
– Почему же, я хорошо вас понимаю, – воскликнула Ольга Андреевна.
– Правда? – Он с интересом взглянул на неё и сказал:
– Если вы, и правда, думаете, что я могу завидовать вашему супругу, то вы заблуждаетесь. Я могу себе позволить жить безбедно и не работать. Мой дед – из старинного дворянского рода.
« Так вот откуда в нём столько благородства и обаяния, это всё врождённое, и благодаря хорошему воспитанию….», – подумала она, испытывая неловкость и огорчение от того, что он скептически отнёсся к её словам.
– Я работаю на заводе по собственной воле. Мне нравится служба. Я выучился на инженера. И решаю на заводе много интересных инженерных задач. А что касается денег, – для меня они не важны. Поверьте! Прошу вас не думайте плохо обо мне, что я могу завидовать кому-то. Хорошо?
Она подумала и кивнула.
– Спасибо. Вы здравомыслящая женщина. Я рад, что мы разговаривали с вами, – проговорил он, серьезно глядя на неё. На какое-то время оба замолчали. Гиммер поглядывал по сторонам, иногда задумчивым взглядом – на неё, впрочем, не делая больше попыток с ней заговорить.
Ольга сидела внешне спокойная,  но в душе её поднималось волнение. Гиммер был не просто красив, – в его облике было что-то магнетическое. Сидящий рядом мужчина был образован, благороден и мужественен. И в нём сквозила какая-то особенная стать. У него был такой же, как у Ивана сильный и смелый характер, приятный и звучный голос, черные, как у нее глаза.
Их молчание неприлично затянулось, и он прервал его. Стал расспрашивать о каких-то пустяках, о театре, потом спросил, где обычно она гуляет с детьми. Она отвечала. И вскоре, забыв о неловкости, они снова непринужденно болтали об известных московскому обществу событиях и пустяках: кто на ком женился, чего добился в звании, и даже о нашумевшей в этом сезоне театральной постановке, о том, что пишут газеты, о ценах на базаре. И в какой-то миг, когда она, смеясь над только что сказанной им шуткой, взглянула на него, – неожиданно вдруг поймала на себе его обжигающий и полный восхищения взгляд. Она замерла, прочитав в его взгляде неприкрытую страсть и вопрос. Её бросило в жар.
Но и она сама какое-то время не могла оторвать свой взгляд от него. Так они, молча и безотрывно глядели друг  другу в глаза, как будто пили молодое вино из одного опьяняющего волшебного сосуда и никак не могли напиться….. Найдя в себе силы, она оторвала от него свой взгляд и, испытывая непонятное смущение, граничащее со смятением, отвернулась.
А Яков Михайлович, как ни в чем не бывало, взял графин с вином, разлил в два бокала и протянул со словами:
– Предлагаю выпить за продолжение нашего знакомства, и за то, что мы начали разговаривать. Надеюсь, что бог пошлет нам ещё не одну такую встречу, – голос его понизился, и прозвучал мягко и настойчиво. Он не скрывал, что открыто, любуется её заалевшим от смущения лицом.
– Я выпью за вас, Ольга Андреевна. Благодарю за то, что позволили оправдаться,  – серьезно и просто добавил он и поднёс бокал к губам.
Она тоже пригубила вино, испытывая мучительное смятение и непонятный страх.
– Ага , …. вот вы где, любезный Яков Михайлович…, – раздался за спиной елейный и вкрадчивый голос незаметно подкравшейся к ним хозяйки дома Софьи Ильиничны, – а мой-то Михаил Евграфович вас обыскался, и во дворе, и в комнатке вашей…. Найти не может…. А вы оказывается, с нашей милой гостьей любезничаете…, – протянула хозяйка дома со слащавой улыбкой, за которое явственно ощущалось скрытое недовольство. Ольга встала из-за стола и сказала:
– Спасибо за вечер, любезная Софья Ильинична. Все было чудесно, и угощенья, и музыка. Но мне пора уже уезжать.
– Да, да. Ваш муж на крыльце вместе с Михаилом Евграфовичем, провожают гостей.
Гиммер резко поднялся:
– Не беспокойтесь обо мне, любезная Софья Ильинична. Ведь, мне уезжать не надо. Пойду, поработаю над чертежами. Ах, да. Именины удались на славу. Михаил Евграфович был на высоте. А вы – само очарование.
Круглое лицо Софьи Ильиничны расплылось в самодовольной улыбке. Но разговор не клеился. Обменявшись с Ольгой Андреевной парой ничего не значащих фраз, она с напыщенным видом кивнула им и удалилась.
Гиммер проследил за ней с веселым взглядом и обернулся к Ольге Андреевне:
– До свидания, Ольга Андреевна. Надеюсь, мы ещё увидимся с вами. Могу ли я надеяться?
– Почему бы и нет, – просто ответила та.
– Благодарю вас. Позвольте на прощанье поцеловать вашу руку, – и прижался губами к её руке.

11

До рождества они больше не встречались. Но уже после праздников, в солнечный морозный день она гуляла в парке с дочерями, – и снова неожиданно увидела его, идущего к ним навстречу по запорошенной снегом аллее. Пройдя мимо них на расстоянии вытянутой руки, он обрадовано и по-дружески поздоровался с ней и детьми. Она же, поймав его внимательный и теплый взгляд, поздоровавшись, вдруг почувствовала, как быстро забилось её сердце.
После этого, она стала всё чаще замечать его присутствие в тех же местах, где она с детьми любила гулять: на катке, или на горке, и куда приходила кататься на санках или коньках.
Здороваясь с ней, или кивая, он каждый раз пытливо глядел на неё и всё доверчивей улыбался. И видя его искреннюю и сердечную улыбку, она также тепло улыбалась ему в ответ.
Потом они долго не виделись, и она вдруг поймала себя на мысли, что вспоминает его чаще, чем следовало и даже иногда на прогулке выискивает его глазами в толпе прохожих. Она стала думать о том, что с ней происходит, и вывод, к которому неожиданно пришла, – ей совсем не понравилось. Однако изменить что- либо, она уже не могла, даже если бы захотела. А она и не хотела.
В марте они снова увиделись. Он подошел и заговорил с Иваном Кузьмичом о делах на заводе, и сделал ей комплимент, что она как всегда прекрасно выглядит. И она заметила, как неприязненно блеснули при этих словах глаза Ивана. Но дома он ничего ей не сказал.
В конце марта между ней и мужем, вспыхнула ужасная ссора из-за его любовных похождений. К их дому неожиданно пожаловала его любовница Сытова Варвара. И хотя Ольга приревновала мужа, к своему стыду она вдруг обнаружила, что испытывает в душе какое-то странное и мстительное торжество, зная, что и у неё теперь появился тайный поклонник, о котором муж даже не подозревает. И всё же она относилась ко всему происходящему с ней легкомысленно, пока в одну из ночей не проснулась потому, что ей приснился Гиммер, и она чуть не сгорела со стыда из-за того, что увидела во сне. И в тот же миг с ее глаз будто упала пелена. Лежа в темноте и пытаясь разглядеть за окном скудный московский рассвет, она с нежностью перебирала  в памяти обрывки своего сна и думала о том, что Гиммер вошел в ее жизнь и навсегда поселился в ее сердце. Отчего-то ей тогда пришло в голову сравнить себя с крохотной песчинкой, которая по неизведанным причинам оказалась одна в бурной реке и теперь несётся к краю пропасти, сносимая неукротимым и бешенным потоком.
После такого открытия она дала себе слово больше не думать о нём, но не могла и все равно продолжала думать. Иногда среди ночи, после того, как Иван, утолив свой естественный мужской голод, мирно засыпал у неё на плече, обхватив ее своей горячей и крепкой рукой и могуче храпя на весь дом, она осторожно вылезала из-под этой руки, отодвигалась от него и отворачивалась к стене, и с нежной грустью погружалась в свои мысли о Якове Михайловиче.  Их случайные короткие встречи казались теперь ей вспышками молний среди грозы.
Якову Михайловичу же сразу стало понятно, что между ним и понравившейся ему с первого же взгляда женой фабриканта промелькнула та самая божественная искра, которая никак не попадает под определение банальной симпатии между мужчиной и женщиной.  Но его любимая женщина была чужой женой и имела двоих детей. А муж её был директор на заводе, на котором он успешно служил.
И она и Гиммер уже давно перешагнули тот невидимый порог житейской зрелости и мудрости, когда сразу же ясно и четко осознаёшь смысл любого жизненного явления, с которым приходится сталкиваться. Оба они понимали, что именно неуклонно и неотвратимо надвигается на них. И оба догадывались, какую цену придется заплатить за эту внезапную любовь и возможное безрассудство.
И именно по этой причине, сопротивляясь затягивающему его, будто в бездну,  водовороту чувств, Яков Михайлович перестал ходить туда, где мог встретить Ольгу Андреевну. Сделать это оказалось легко , так как работы в тот момент на него навалилось много: одновременно с наладкой станков в уже работающих цехах, получением, исполнением и отгрузкой заказов для начинающих сельских работ, когда московским семьям, готовящимся к летним посевным работам, вдруг понадобилось заказывать садовый и огородный инвентарь в неисчислимом количестве, и их кузнечный цех работал в три смены, к тому же приходилось делать ремонт на последних этажах нового корпуса.
Пришла весна. И ее закружили совсем другие заботы: она собиралась с семейством на дачу, и нужно было перед отъездом привести московский дом и хозяйство в порядок. 
Оказавшись на даче, она успокоилась, наивно полагая, что забыла и вычеркнула из сердца так сильно заинтересовавшего ее человека. Она надеялась, что навсегда одела свое сердце в крепко сшитую ею броню безразличия.
И вот она здесь за сотню верст от Москвы. И до той минуты пока Иван не напомнил о Гиммере, наивно полагала, что забыла о нем, уверив себя, что все случившееся – ничего незначащее наваждение. Но она ошиблась.

Часть третья
1

Пока Иван Кузьмич занимался фабрикой, у Ольги Андреевны находились другие,  не менее важные и необходимые дела, связанные с ведением домашнего хозяйства. И хотя на службе у Ольги Андреевны имелось большое количество помощников и помощниц – без ее внимательного и придирчивого взгляда в хозяйстве никак нельзя обойтись!
Каждое утро вставала она с колокольным звоном и шла после заутрени на кухню, наказать Глафире, что следует приготовить на день. Ключнице – что в наступающий день сделать и отчитаться за то, что не исполнено раньше. Распахивала все попадающиеся на пути двери комнат и кладовок и заглядывала в них. Вот и сейчас, скомандовав испуганно смотревшей на нее Дуняше бросить дела и проведать детей, она направилась дальше с обходом дома. Попав в следующую комнату, окинула взглядом, как быстро и слаженно движется в ней уборка. Неповоротливая и недавно принятая на поденную работу местная двенадцатилетняя девчонка получила от нее  нагоняй за то, что встала столбом над ворохом белья в непонятных раздумьях. И именно в тот момент, когда надобно было уже хвататься за утюг и приниматься гладить этот огромный ворох! Другой бестолковой  бабе досталось за то, что в горшках для цветов, плотно стоящих на подоконниках, она не успела вовремя обрезать пожелтевшие стебли, разрыхлить землю и полить цветы. А пыли-то, пыли сколько на подоконниках! Возле ее драгоценных горшков с цветущими любимыми желтыми, белыми и красными бегониями? Просто, ужас! Впору, самой хвататься за тряпку и вытирать.
В гостиной Ольга провела пальцем по полированной крышке рояля и нахмурила брови, – от пыли осталась дорожка. Можно рисовать, как по холсту. А в одной из массивных хрустальных ваз, стоящей посредине стола на красной бархатной с желтой бахромой скатерти, цепкий взгляд хозяйки выхватил – о, ужас!  – лежащую на дне кверху лапками дохлую муху. Да и сама хрустальная ваза не блистала кристальной чистотой, когда она подняла ее и посмотрела на свет. Еще в одной комнате высоко в углу, почти на потолке, она подметила паутину, да и стекло в серванте не скрипело при проведении пальцем. И еще множество всяческих упущений и неправильных действий работниц подметил ее зоркий взгляд по пути следования.
Дойдя до передней, она приказала вернувшейся из детской Дуняше остаться в доме и привести всё в порядок. А сама надела галоши, сняла с вешалки теплую душегрейку и, накинув на плечи, вышла во двор. В воздухе парило теплом и влагой от разрыхленной под посадку цветов земли.
За амбаром мимо нее прошмыгнули в кусты две крестьянские девицы, нанятые вчера на работу в огородах и одетые в старенькие залатанные тулупчики, перепоясанные толстыми веревками. Головы их покрывали темные платки, из-под тулупчиков болтались почти до земли коричневые суконные поневы. Ольга окликнула их и расспросила, куда те «спешат». После чего велела все бросить, никуда не бежать, ступать к грядкам с посеянным луком и разрыхлить вокруг землю. Напоследок пригрозила, что через полчаса придет и проверит выполненную работу.
Пройдя мимо флигеля, она нагнулась и посмотрела  под нижнее крыльцо, острым и дотошным глазом подмечая – какая внизу солома? «Так и есть! Солома – была несвежей, а крыльцо – в песке. Войлок при входе тоже лежит нечищеный, свалявшийся. У входа – грязь вперемешку с опилками. Непорядок! Такую же картину она увидела и на полу возле кухни. «Ох, и попадет же бездельнице…. », – решила она,  поднимаясь по ступенькам и воинственно вступая на порог кухни.
– Бог в помощь! А вот и я! Пришла, посмотреть, что за дела тут у вас творятся,– провозгласила она, но, не успев сделать и пяти шагов, вскрикнула, потому что чуть не наступила на большого и рыжего кота Ваську, который, подняв хвост трубой, стремительно бросился ей под ноги, стремясь к выходу. Замерев, как вкопанный и выгнув рыжую спину дугой, он глядел возмущенными янтарными глазами на вошедшую хозяйку. Раздраженно урчал, держал в зубах огромного карася, опасаясь, что добычу отнимут, и потому, надо бы испугать хозяйку, а затем и самому спастись бегством.
– Ох, ты ж разбойник. Ну, иди, иди на двор, лопай своего карася…., – проворчала Ольга и широко распахнула дверь перед Васькой, как перед барином.
Раскрасневшаяся от усиленной непрекращающейся работы, стряпуха восседала на табурете возле выскобленного добела круглого, почти во всю кухню рабочего стола. Казалось, что жар идет не только от печи, но и от самой Глафиры, спокойной и добродушной женщины с блестящим и красным, как нарумяненный блин, лицом. Попав много лет назад вместе с Ольгой в дом к ее свекрови Александре Васильевне, Глафира с первых дней поддерживала участием и одобряющим словом растерявшуюся от нового уклада молодую хозяйку.
Одной рукой Глафира вытирала вспотевший лоб, другой – месила в миске творожник. Скоро должен подоспеть Григорий и забрать готовые блюда к завтраку.
В чугунке на печи томилась картофельно-куриная похлебка, распространяя по кухне аромат. На рабочем столе на круглом подносе лежали горкой ржаные ватрушки с творогом и ржаные пироги с картофелем и репой; возвышались чугунки, кастрюльки и сковородки. Здесь же неубранными валялись шкурки от репы и картофельные очистки, которые – с точки зрения пришедшей хозяйки – уже давно пора сбросить в деревянное корыто под стол и отнести в хлев.
Рядом с месившей тесто Глафирой сидела еще одна женщина в темном и длинном суконном сарафане, подпоясанном светлым фартуком. Это была та самая ключница Авдотья, с которой Ольге предстоял разговор. Левой рукой она аккуратно и ловко отламывала от ржаного пирога крошки и быстро совала их в рот, запивая водой из жбанчика, а правой – записывала в промасленном  смятом листе бумаги, лежащем перед ней, цифры для отчета. При этом ее зоркий взор не отрываясь, шарил по столу, подсчитывая количество получающихся ватрушек и пирожков. Увидев появившуюся в дверях грозную хозяйку, Авдотья вскочила и испуганно прикрыла ладонью рот, пытаясь скорей дожевать, что еще не проглочено.
Жирные черные мухи настырно и гневно жужжали возле маленьких распахнутых окошек. Они путались в белоснежном кружевном тюле, лениво пикировали на подвешенные к потолку липкие ленты, специально смазанные медом для ловли назойливых и обнаглевших насекомых.
Аккуратно смахнув крошки со стола к себе в ладошку и высыпав в корыто,  Ольга деловито махнула рукой Авдотье, показывая, чтобы та садилась. Сама присела за стол и вынула из кармана домашнего платья свою заветную бухгалтерскую тетрадочку с карандашом,  приготовившись записывать приходы и расходы за прошедший день.
Но тут ей опять помешали. Загромыхало скатившееся с крыльца коромысло, и поставленные на крыльцо ведра, кто – то чихнул, потом чертыхнулся и рывком распахнул дверь.
Сгибаясь под тяжестью ведер с водой, в кухню влетел парнишка лет десяти Артёмка, сын кучера Еремея и родной Глафирин племянник.
Артёмка был ровесником Тани и большим сорванцом. Рыжие веснушки весело плясали на носу, напоминавшем картошку, а уши торчали по бокам головы почти перпендикулярно к ней. Этот парнишка был веселый товарищ в играх её дочерям, и Ольга не упускала возможности его по-матерински воспитывать.
Мальчик водрузил на скамью полные ведра и расплескал воду. От лаптей  на полу остались глина и песок. Не обращая внимания на барыню, он схватил два пустых ведра и развернулся, чтобы снова выбежать на улицу. Не тут-то было! Ольга вскочила из-за стола и ухватилась за худое мальчишеское плечо.
– Ты чего постреленок, сколько грязи принес? А ну-ка постой, – сердито прикрикнула она, заметив, что тот пытается вывернуться из ее цепкой руки.
– Ох! Матушка вы наша! Это же какое мне горе с ним. Уж, и не знаю, что с ним делать? Позвольте мне самой все здесь прибрать. И где же это ты вывозился, горе мое луковое, – запричитала Глафира, обращаясь к племяннику.
– Сил нет на тебя, – тут она смолкла и сбоку бросила виноватый и вопросительный взгляд на хозяйку. Не заметив намека на снисхождение и милость, вновь повернулась к племяннику и громогласно скомандовала:
– Что стоишь, истукан, исполняй! Хозяйка-то недовольна тобой.
Мальчик кивнул, все еще думая, как бы быстрей извернуться и удрать. Он ужом выскользнул из цепких хозяйкиных рук и тут же с грохотом уронил пустые ведра. Это его не остановило, и он выскочил вон.
– Постели соломы под крыльцо….., – только и успела крикнуть вдогонку Ольга.
Глафира виновато и громко охала, бросая косые взгляды на расходившуюся хозяйку. Она подняла ведра и скороговоркой выпалила:
– Вы не  ругайте малого, Ольга Андреевна. Он сделает все, как положено.
– Да, хватит уже причитать. Знаешь ведь, как не люблю. Сходи к своему брату и передай, что я велела сегодня выскоблить здесь полы,  – велела Ольга Андреевна и повернулась к ключнице.
– А ты принеси сюда из кладовки новые половики. Один положишь у входа, другой возле лавки.
Авдотья со страхом глядела на нее, сидела неподвижно, как будто ее загипнотизировала речь строгой хозяйки.
– А что это у тебя, Авдотья, взгляд такой испуганный? Думаешь, пришла я и стану тебя ругать? А я и стану, если заслужила!  А коли, нет – то и не буду,– великодушно пообещала она и уже строже добавила.
– Ты вот скажи, почему с утра не прошлась по дому и не навела порядок? В сенях вода в ведрах несвежая налита, мухи плавают. Пить нельзя! Официантам не выдала свежие полотенца и не почистила столовое серебро? Знала, что хозяйка проверит! Знала, ведь? Знала. Все равно ведь, замечу за тобой любой непорядок. Ан, нет! Поленилась пройтись, Авдотья Ивановна! Не следишь за порядком в доме, как у добрых людей принято. А я пошла и все равно увидела. За тебя твою же работу сделала, – ворчала хозяйка, усердно загибая пальцы и перечисляя недостатки.
Ключница горячо и жалостливо оправдывалась, объясняя, что кучер во всем виноват, потому что в ночь наловил много рыбы, и ей пришлось все утро эту гору пересортировать, перебрать и помыть, а потом посолить. И потому она и не успела пройти впереди хозяйки по дому. Для подтверждения своей невиновности, ключница сбегала к корыту и приподняла доску. Ольга увидела гору соленой рыбы, наверно, на пуд весом. Да, и прошмыгнувший давеча мимо хозяйки рыжий кот, с огромным карасем в зубах, являл собой прямое доказательство! Но все равно это обстоятельство никак не оправдывало нерасторопную ключницу.
– Да. Хорошая рыбка! Ничего не скажешь, – похвалила улов Ольга Андреевна, лишь мельком заглянув в корыто и подходя к торжествующей ключнице, – ну, ладно, коли так. Ну, садись к столу. Времени у меня сейчас на тебя много не будет, но все что надо я у тебя выспрошу! А слушать твою о себе похвальбу не хочу. Не для того я сюда пришла!– в сердцах остановила она ключницу.
Присев сама, снова принялась выговаривать ключнице, что та плохо следит за девушками и порядком в доме: вот и горница, и комнаты в центральной усадьбе до сих пор ещё не подметены и не прибраны. Не вытерты столы и скамьи  на самой кухне.
– Вон, и очистки валяются, где попало!– хозяйка грозно ткнула пальцем на разбросанные на полу картофельные очистки. Потом, подошла к пузатой застекленной горке, стоящей около стены, и рывком распахнула дверцу:
– Почему посуда не в ряд? Все не в порядке, все как попало, – выговаривала Ольга Андреевна.
И впрямь, было чему возмутиться! Тарелки и стаканы, ковши и уксусницы, блюда и рассольницы, а в особенности, рассыпанные ложки и поварешки – вся эта имеющаяся в  нечищеном снаружи и внутри буфете, посуда находилась здесь сейчас в полном беспорядке. Беспорядком с точки зрения хозяйки было то, что не вся столовая посуда стояла в соответствии со своими размерами выровненной по одному краю ровной линией. Продолжая упрекать нерадивую работницу, она заставила тут же при ней все выровнять и переставить посуду по-другому. Немного успокоившись, она снова присела за стол, возле которого суетилась стряпуха, не обращавшая внимания на бушующую хозяйку. Глафира споро и ловко лепила пирожки.
– А ты чего молчишь, как сыч? Ну, погоди, не махай пока руками. Дай погляжу, какие у тебя пирожки получились красивые, – похвалила хозяйка.
Лицо Глафиры расплылось в счастливой и глупой улыбке, сделавшись ещё шире и круглей.  Она поправила белой от муки рукой платок и подняла на хозяйку преданный взор.
Удовлетворенная хозяйка кивнула и повернулась к притихшей Авдотье.
– Вроде вчера торговые люди приезжали, и ты выходила к ним. А отчет не принесла и не показала…. Сделай одолжение, расскажи, какой припас в дом добавила и на что выданные деньги потратила, к домашнему обиходу прикупила? – расспрашивала Ольга Андреевна и, взяв наизготовку карандаш, приготовилась записывать.
– Да, все что вы велели, матушка моя! – изъявляя готовность поскорей отчитаться своей дотошной хозяйке, затараторила Авдотья. Она вынула из кармана своего коричневого фартука мятую залосненную бумажку, вдоль и поперек исписанную ее каракулями. Принялась по слогам читать, что и почем ей удалось вчера прикупить у заезжих торговых людей.
– Вчера подводы приезжали  из Меленок. Завезли масло льняное и хмель. Я взяла десять бутылей. Три рубля истратила, будто от сердца своего оторвала!– Авдотья красноречиво прижала руки к груди, показывая всем видом, как она отрывает от груди свое сердце, а не хозяйские деньги…
Ольга Андреевна усмехнулась и с сомнением покачала головой.
– Пыталась с ними подешевле сговориться. Так пыталась, так пыталась. А нет же, ни в какую! Чисто разбойники: ни одной копеечки не уступили,– Авдотья вопросительно посмотрела на хозяйку. Одобрит та старания или нет? Ведь, она так старалась для нее, так старалась, чтобы заезжие приказчики сбросили цену.
Но хозяйкино лицо оставалось каменным. Лишь карандашик точеный легонько постукивал по тетрадочке. "Тук- тук".
«Сердиться? Цена на масло и так невысока. Вот, ироды! Сбросить не дали. Не знаю, что говорить, как оправдываться! Будто, я во всем виновата оказалась?» – суетливо и испуганно заметались мысли в Авдотьиной голове.
– А что же не пришла ко мне, не доложилась о цене на масло?– ядовитым голосом поинтересовалась хозяйка,– может, на что выменять могли и сговориться с ними? У нас в хозяйстве тоже есть, что заезжим торговцам предложить! И сами кой-какой товар производим.  Сглупила ты с маслом-то, Авдотья. Ох, сглупила ты, мать моя! – подвела хозяйка итог всей вчерашней торговой  деятельности своей ключницы.
До чего строга, порой даже мелочна Ольга Андреевна с дворовыми. А не будешь строгой, так и дом упустишь. Вот не проверила же ключница, что не все еще в комнатах выметено? И горницы не прибраны, образа не поправлены по чину, столы и скамейки в кухне не вымыты и не вытерты. Ковры в гостиной и в кабинете еще не вытрясены! А солома, почему несвежая под крыльцом?
– Нерасторопная ты, матушка, обленилась. Лишнего товара задешево или на мену какую, сам Бог велел прикупать. Хозяйство-то большое, да и семейство не малое. Сколько людей кормить надо. Потом, и товар про запас в Москву везти надо, или продавать на ярмарке! Вижу я, Авдотья, не радеешь ты о господском добре! Не болит у тебя душа за хозяйское добро! А жалование от хозяев за свое нерадение исправно получаешь, – сурово отчитывала она нерадивую ключницу.
Та, нахохлившись и опустив голову, виновато смотрела в пол.
– А если в следующий раз увидишь, что товар для хозяйства нужный привезли, то и кличь меня или хозяина. Поняла, Авдотья? А мы уже сами с хозяином рассудим – покупать этот товар в припас или нет? – в голосе Ольги вновь появились сварливые нотки.
Ключница поспешила утвердительно кивнуть.
– Покажи мне, какое у них там масло-то привезенное? Гляну сама, каким супротив нас товаром меленковские торгуют?
Авдотья метнулась к шкафу, достала уже початую бутылку. Хозяйка подняла тёмную бутыль, поглядела на свет. Масло густо переливалось даже сквозь матовое стекло.
– Хорошее! Золотистое,– она одобрительно вздохнула,– можно и побольше прикупить. Потом в Москву свезли бы. В другой раз, как эти приедут, – сразу зови. Поняла?
Ключница согласно кивнула.
– А чего у них еще было?– спросила Ольга Андреевна.
– Так, матушка Ольга Андреевна! Глупость всякая. Скатерти, пряжи, нитки. Из съестного припасу – одна солонина мясная и рыбная. Но я уже вас вчера не стала тревожить, по такому-то пустяку, голубушка Ольга Андреевна. Мне горничная сказала, что вы прилегли отдохнуть. Вот я и рассудила, что у нас самих амбары от такого товару ломятся верхом!
– Надо, надо было тебя, меня потревожить. Ты меня не тревожь, коли лишнего чего для хозяйства привезут. А коли, что нужного, всегда возьмись и спроси! Нужно ли нам это, Ольга Андреевна, в хозяйстве-то?
– Поняла, матушка голубушка, родненькая вы наша,–  подперла Авдотья кулаком круглый подбородок, преданно и подобострастно  заглянула в строгие хозяйкины глаза.
– Хорошо, коли так. И хмель не купила?– переспросила хозяйка.
– Нет,– помотала головой ключница.
– Ну, и правильно, – неожиданно передумав, согласилась хозяйка,– пиво  варить сейчас не с руки, да и водка есть. Есть или нет уже?– строго глянула она на Авдотью.
– Есть! Куда она денется? И самогон весь целехонький, будто слеза ангельская в бутыли блестит, прозрачный!– в голосе Авдотьи послышалась благоговение.
– А таких бутылей – целых пять штук. А ключик от амбара у меня! Вот он, где!– сунув руку в карман фартука, она вытащила ещё одну связку ключей поменьше, и торжествующе потрясла ею перед носом хозяйки, после чего быстро спрятала обратно в карман. Ольга одобрительно кивнула и продолжила перечислять, глядя в свою тетрадочку:
– Так. Опять же, вино еще прошлогоднее имеется,– и аккуратным почерком добавила туда ещё и вчерашний расход, поставив цифру в минус три рубля.
– Людей поблагодарила, Авдотья?
– Совсем уж вы меня обижаете, Ольга Андреевна, – обиженно проговорила та,– что же мы не люди что ли? Сами, как будто не торгуем? Я им и водицы чистой поднесла. И спасибо сказала.  Всё чин-по-чину, как и положено. Даже пирожков ржаных завернула в дорогу. Просила, чтобы завсегда, заезжали погостить, как поедут с оказией.
–  Правильно сказала. И пирожков правильно сделала, что положила. Пусть знают, что у нас в имении всегда  рады торговым людям. Скажи, сколько мясного и творожного дала сегодня Глафире?– неожиданно перешла хозяйка  к другой теме  расходов.
Авдотья ответила. И эти фунты расхода были так же аккуратно записаны в тетрадочку  бережливой хозяйской рукой. Деловито вздохнув для пущей важности, хозяйка подошла к печи. Уверенным, ловким движением сняла с крючка на стене ухват, вынула из печи томящийся чугунок. Взяла лежащий на столе  половник и опустила в чугунок. Пробуя варево, прикинула на глаз, каких размеров курица плавает в картофельной похлебке. Курица показалась небольшой. Это порадовало Ольгу Андреевну, потому что бульон, хоть и с небольшой курицы, но получился вкусный и душистый.

2

Ольга Андреевна отличалась бережливым подходом к ведению домашнего хозяйства. Зорко и бдительно следила за всем, что попадало в поле зрения, не упуская из виду ни одной мелочи. Ею подсчитывалось всё: начиная от купленных впрок и для еды припасов, и кончая подсчётом количества соли, использованной на квашенье капусты; мыло, израсходованное на баню для домашних и прислуги, нитки на пошивку и штопку белья, расход дров на баню для прислуги, подарки детям и канцтовары для них же – да мало ли чего можно было подсчитать и учесть в таком большом деревенском имении каждое лето!
По её наказу, такие же подсчеты расходов совершала и «расточительная» ключница. А в конце каждого месяца, Ольга Андреевна вызывала её к себе на ревизию, усаживаясь с нею за круглый стол в гостиной. Вместе они старательно сводили свои расходы и приходы в одну ведомость, которую тут же аккуратно подшивали к предыдущей. Один замасленный Авдотьин листок к другому, не менее замасленному. Ольга Андреевна  называла эту сшитую замасленную ведомость –  « кухаркиной бухгалтерией». И,  вроде бы все должно было понравиться барыне при этих обширных подсчетах, да только хозяйке все было не так уж и мило. Подчас Авдотья казалась ей расточительной и совершенно не соответствующей своему званию ключницы и экономки: то позволит себе лишние расходы, то наоборот, не купит у торговых людей какого-нибудь нужного в тот момент товара, и вовремя не доложится барыне, что опять же страшно сердило Ольгу Андреевну. Купив назначенное хозяйкой на расход, Авдотья откладывала на следующий день свое появление перед барыней с купленным припасом, чтобы та все отмерила и тщательно разглядела, и это нарушало стройность и порядок всей домашней бухгалтерии Ольги Андреевны.
Если же после гостей или с хозяйского стола оставались похлебки и готовки, всякие, какие бывали нетронутыми и недоеденными, то Авдотья ленилась и их вовремя не прибирала. Она не складывала нетронутую еду в чистую крепкую посуду, не накрывала ее, не обкладывала ее льдом для сохранения. И приходилось ей же потом  все эти богатые припасы вываливать свиньям. Что не могло не остаться незамеченным для рачительной хозяйки, ее зоркого взгляда.
Были у Авдотьи и другие черты, раздражающие хозяйку: глуповатая умильная улыбка и чрезмерно медленная  речь, возникавшие неожиданно тогда, когда она не знала, что отвечать на быструю и гневную речь своей хозяйки: то ли от испуга, то ли от тугоумия? Однако знавала она и других ключниц, поэтому и терпела недостатки Авдотьи…Разобравшись во всех расходах и приходах прошедшего и наступающего дня,  хозяйка засобиралась уходить.
– Не забудь выдать чистые полотенца,– напомнила она  ключнице, уже повернувшись к двери, легко вздохнула, подводя итог кухонному разговору:  «Глаз, да глаз нужен! А иначе, не уследишь за всеми-то », – и с чувством исполненного долга вышла из кухни, остановившись на крыльце. « Кажется, всё на сегодня! А сейчас - к детям и на речку»,  – расслабленно подумала Ольга, подставляя лицо ласковым вздохам ветра и с удовольствием оглядываясь вокруг.
Влажная от дождя земля и трава уже успела подсохнуть. Щедрое солнце припекало, обещая по-летнему жаркий день. « Вот уже и июнь на дворе…. А если Иван прав, и лето правда, будет засушливым….», – озабоченно подумала она. И тут же подняла голову, взволнованно вглядевшись в высокое прозрачное небо. Там нежно курлыча, летел стройный журавлиный клин. Залюбовавшись, она непроизвольно расстегнула легкую домашнюю душегрейку и готова была уже и совсем её скинуть с нагретых солнцем плеч. Но подумав, что нести в руках – неудобно, хотя идти-то недалеко, да и пар костей не ломит, – оставила на плечах.
Поднебесное и призывное курлыканье далеких летящих журавлей перебивалось деловитым квохтаньем домашней птицы, гуляющей по двору. Разноцветным  курам не было дела до прекрасных и гордо летящих высоко в небесах собратьев. Хохлатки радостно копошились возле курятника, громко и глупо кудахтали, подбирая с земли найденный корм. Возле них взад и вперед важно и горделиво вышагивал красный с золотым, петух.
Ольга поглядела на бренную дышащую летней жарой и паром, землю под своими ногами, перевела взор на вольно разгуливающих по двору кур. Но почему-то,  вместо возвышенных чувств, навеянных призывным курлыканьем журавлей и радостным квохтаньем собственных красавиц- хохлаток и гордой осанкой красавца петуха по прозвищу Патриций, неожиданно вспомнила, что не спросила давеча у ключницы, сколько, же та потратила денег на приправу и соль за прошлую неделю? И сколько еще было продано за прошлую неделю яиц? «А ведь, прекрасно знала, растяпа ты этакая! – пожурила она самое себя, – зачем же смотрела за воскресенье отчет? И сколько денежных издержек на то пошло – не записала. Вот уж точно, растяпа! Сама же и виновата! – пожурила она саму себя,  – и не забыть бы ещё завтра все испросить, да записать!»
Она нахмурила брови и проверила, лежит ли в её кармане тетрадка с карандашом? Вынула золотые часы и взглянула на циферблат. Стрелки показывали уже десять часов. « Вроде, рано. А дел-то как много еще. Загляну пока что во флигель. Время есть, » – подумала она, опуская голову вниз, и уже позабыв про летящий в небесах далекий и прекрасный журавлиный клин.
Пока она раздумывала, куры, зная, что она может принести что-то вкусненькое, уже встрепенулись. И белокрылая, самая бойкая, растопырив крылья и расталкивая остальных, первой подбежала к ней. Ольга Андреевна засмеялась и достала из кармана горстку семечек. Протянула к курице ладонь. Та склонила головку и бочком, бочком…, да как клюнет! « Ко-ко-ко… и начала клевать прямо с ладони. За ней и другая, коричневая, подбежала к хозяйке. Прыгнув на белую, сбила ту с ног. Индюки, увидев, с другого края птичьего двора,  поспешили к хозяйке. «Улю-лю, укуг-лю-лю…» – клекотал самый большой. Ну, Ольга Андреевна и ему насыпала на землю семечек. Индюк стал клевать. Но тут на него накинулись другие куры, утки и гуси, чуть не затоптали беднягу.
– А, ну кыш! – скомандовала птице Ольга Андреевна и пошла дальше осматривать владения.
Войдя в темные и широкие сени старого флигеля, в котором слабо пахло кислой плесенью и старым рассохшимся деревом, Ольга Андреевна, в который раз поморщившись от этого запаха, решила назавтра опять велеть ключнице, чтобы та поставила здесь девиц отмывать полы, стены и стирать на реке все до единого половика и коврика.
Она остановилась возле темной и маленькой кладовой комнатушки в самом углу, под лестницей, ведущей на второй этаж. В кладовке этой, стоя к ней широким задом и кряхтя, возле полок с бельем копошилась ее любимая старая нянюшка Акулина Саввишна. Расспросив нянюшку и узнав, что та смотрит белье на предмет  починки,  Ольга Андреевна, вспомнила: что у старой няни стало уже совсем плохое зрение, и она может случайно проглядеть любую дыру на белье. Поэтому, решительно  взяв из старческих дрожащих рук свечку, велела старушке вытаскивать белье и складывать его перед ней на стульях. Покорно послушавшись, хозяйки, нянюшка, кряхтя,  принялась вытаскивать с полок белье и раскладывать перед барыней на стульях и табуретках. Она кряхтела и бранила на Авдотью, не переставая, однако, доставать сложенное аккуратными стопками белье и показывать хозяйке, чтобы ты выбирала, какие простыни и пододеяльники нуждаются в срочной починке или замене.
– Да, что же это за дела такие творятся. Кряхтишь и кряхтишь. Сейчас позову Дуняшу, пускай за тебя белье разбирает, а ты ложись на полати и кряхти. Только потом, сделай милость, не подходи и не жалуйся, что я от хозяйства тебя отлучила, – высказала она, чувствуя, как в душе «сердито вскипает самовар».
– Что ты, что ты! О чём толкуешь? За что на старуху осерчала, милушка моя? Я со всем могу управиться! Это я так, решила себя подбодрить немножечко, а то и скучно мне тут одной-то. Сейчас посижу немножко, отдохну, а потом и примусь, – переполошилась старушка, почувствовав, что настроение у ее любимицы переменилось, и её и впрямь из жалости могут отстранить от любых домашних дел. А без дела Акулина Саввишна сидеть не могла. Высказавшись, старушка обиженно замолчала. Однако, её дрожащие от слабости худые руки задвигались уже с большей скоростью.
Наконец, и с бельем тоже было покончено. Велев нянюшке отдать прохудившееся белье в починку девушкам, а, то постельное, что совсем показалось ей изношенным,  раздать девушкам, а сама достала из кармана платья заветную бухгалтерскую тетрадочку с карандашом и сделала пометку о покупке на ярмарке еще десяти комплектов постельного белья.
3

Белый с синей каймой тюль слабо колыхался на окне от легкого сквозняка. Когда она вошла в уютную и залитую солнечным светом детскую горницу, настенная кукушка только- только успела звонко прокуковать  половину одиннадцатого утра и спрятаться в домике. И радостно сделалось на душе у Ольги от того, что за утро так много полезных и нужных дел ей переделано. И переделаны они были все хорошо.
Дочери уже проснулись и лежали на своих узких кроватях, с высокими резными изголовьями, нежась под одеялами. Старшая Наталья, облокотившись на локоть, сосредоточенно читала очередной том Диккенса, а младшая Таня зевала и вслух считала на окошке ползающих мух.
Возле кроватей стояло по стулу, с аккуратной стопкой сложенного и выглаженного белья на день и чистых чулок. На высоких спинках висели аккуратно расправленные светлые платья.
Увидев мать, Наташа, бойкая четырнадцатилетняя гимназистка, соскочила с кровати. Ее книжка стремительно полетела на пол.
– Ну, хоть кто-то зашел, а то Дуню не дождешься! Маруся заглянула и ушла, – пожаловалась она и стала торопливо натягивать на ноги чулки.
– Давай заплету косу,– позвала Ольга. Она держала расческу в руке и ждала, когда дочь подойдет.
– Мама, а меня заплетешь, – спросила Таня. Она приподняла голову и ревниво наблюдала за матерью и сестрой.
– Нет, сама справишься, – передразнила Наташа и показала сестре язык.
– Прекрати, Наташа. Таня, ты же знаешь, заплету, – сказала Ольга и слегка оттолкнула от себя Наташу. – Ну, вот. Иди найди Марусю и скажи, чтобы пришла ко мне.
– Ну, а теперь ты, – и она повернулась к младшей дочке. – После завтрака пойдем в лес за крапивой и снытью. Попросим Глашу сделать « зеленые» пироги. Так пироги именовались из-за начинки из зеленого лука, молодой крапивы и сныти, вареных яиц.
– Вот бы мне зайца увидеть, – сказала Таня.
– Еще увидишь, лето большое… Савелий сегодня вон, рыбу принес. Глаша уже ее посолила, рыба завялится и будет тебе вобла.
– Мам, больно. Не дергай, – Таня даже топнула ногой от нетерпения, стараясь поскорей вырваться из материнских рук, тянувших за волосы.
В дверь заглянуло улыбающееся лицо Наташи.
– Маруся спит за лимоном.
– Чего это она? Странно, – покачала головой Ольга Андреевна. – Измучили вы ее. Скоро ей будет полегче: Даша поможет за вами приглядеть. А сейчас идите умываться!

4

Сестры заговорщически переглянулись и выбежали во двор.
Вчера вечером уже после ужина, когда они были в спальне и готовились ко сну, Маруся заглянула к ним, пожелать спокойной ночи, после чего скрылась за дверью.
– Как думаешь, у нас в доме водится нечистая сила?– спросила Наташа, расплетая косу. Она восседала на кровати, поджав ногу и с любопытством поглядывала на сестру, лежавшую под одеялом.
На подоконнике дрожала от сквозняка, догорая свеча. Через приоткрытое окно до девочек доносилось кваканье лягушек и шепот мокрых деревьев. Только что пролился обильный дождь, воздух казался насыщенным сыростью и ароматом влажной земли и травы. Предстояло три замечательных и беззаботных месяца отдыха от уроков в гимназии. И Наташе казалось, что нет ничего прекрасней, чем сидеть в тишине на кровати и слушать знакомые с детства вечерние звуки деревни. Чистый весенний воздух наполнял ее душу волнением, будоражил и звал к «приключениям». Но без участия младшей сестры те не могли состояться.
В деревне им принадлежали два загадочных чердака, один – в старом дедовом флигеле, другой – в доме. И тот, и другой чердак уже давно казались им самыми настоящими сокровищницами: столько там хранилось старинных и интересных вещей. И хотя эти пахнущие старой пылью и сеном скрипучие чердаки были изучены до мельчайших подробностей, они продолжали манить.
– Что ты? Свят, свят! Спаси и помилуй! – Отозвалась Таня и по-старушечьи споро перекрестила себя, сестру, входную дверь, окна и углы спальни.
– Дуня после супрядок (деревенских посиделок) много всякого рассказывала. Ты от нее услышала?– спросила она у сестры.
– От нее. И Глафира рассказывала. А знаешь, что?
– Что, говори уж, – отозвалась Таня.
– Глафира сказала, что в чулане кто-то ночью возился. И в окне на чердаке она видела белую тень. Представляешь, Таня! А вдруг это призрак? Чего ему надо? А вдруг это дух деда Кузьмы, – воскликнула Наташа и прижала руки к груди. Глаза ее блестели от возбуждения.
– Его можно прогнать с помощью заговоров и молитв. Мы днем там были и ничего не заметили.
– Если это дух деда Кузьмы, не нужно его прогонять, – возразила Таня. – Но он, ведь, умер в Москве. Откуда ему здесь быть, – нет, это другой дух, который ходит по ночам по нашему дому и заглядывает в комнаты. Слышишь, за дверью кто-то дышит, – Тане сделалось страшно, и она нырнула под одеяло.
Наташа посмотрела на дверь, потом на кровать сестры.
– Тань! А… Тань…. Вылези, мне страшно.
– Да, ладно. Чего ты боишься? Я пошутила,– и Таня с веселой улыбкой высунулась из-под одеяла.
– Нечисть любит сырость и темноту. О ней и говорить-то страшно, не то, что идти искать!– спокойно подытожила она и, махнув рукой, широко и сладко зевнула, собираясь спать. Ее глаза слипались, прошедший день оказался насыщенным всевозможными событиями. И сейчас, когда усталая Танина голова, наконец-то, оказалась на любимой и мягкой подушке, ей хотелось поскорей уснуть.
– Ах, ты соня этакая, – раздумчиво проговорила Наташа и вслед за сестрой также во весь рот, зевнула:
– У нас нечисть живет на чердаке. Я придумала, как ее прогнать.
– Отстань! Не выдумывай,– уже в полудреме пробормотала Таня, не открывая глаза, – нет там никого. И, слава Богу. Наслушалась дворовых девиц, кухарку, начиталась разных книжек. И теперь придумываешь страсть всякую, – сделав усилие, она приоткрыла один глаз,– ложись-ка лучше спать,– рассудительно прибавила она.– У нас одни только лягушки и квакают в пруду. Слышишь, как заливаются?
Сестры молчали, прислушиваясь к  затихающим звукам парка. Тихо шелестели мокрыми ветками березы, растущие возле их окна, накрапывал слабый дождик, шумел ветер. Казалось, погода сама располагает ко сну и шепчет: « Спите. Скорее усните. Баю-бай… Баю-бай…. »
Таня почти и заснула…. Но не тут – то было.
– Тань, а Тань, не спишь? – раздался громкий шёпот.– А  если бы ты увидишь призрак на чердаке, испугаешься?
Таня приподнялась на локте и смотрела на сестру.
– Нет. У нас на чердаке их нет. Там только кошки и мыши. Мы там были много раз, и никого не видели, ответила Таня и снова легла на кровать.
– Я в окне на чердаке видела белого призрака.
– Врешь!
– Ничего я не вру. Давай сейчас вылезем на чердак, и проверим есть он там или нет, – не отставала Наташа.
Танин сон испарился, она повернулась к сестре.
– Не хочу... Я не боюсь, просто не хочу. А ты не боишься туда лезть?
– Честно говоря, боюсь,– чистосердечно призналась Наташа и сокрушенно вздохнула.
В темноте наступившей ночи присутствие таинственной силы на собственном чердаке уже не казалось, им чем-то неправдоподобным.
– Тогда зачем ты туда хочешь иди, коли сама боишься, – тихонько засмеялась Таня, но глаза ее заблестели от возбуждения, – я не притворяюсь. Мне, ведь правда, не страшно: немного интересно. А знаешь что?
– Что?– быстро отозвалась Наташа.
– А то, что если бы у нас на чердаке жил призрак, то Глафира его оттуда давно бы веником выгнала. Она ведь, на чердак, и так, каждый день залезает, берет что-нибудь для хозяйства и заодно, проверяет.
– Ну, Танечка! Ну, пожалуйста! Давай с тобой, пока все спят, вылезем на чердак и посмотрим. Днем мы не увидим его, он же появляется только в темноте. Мама спит, папы нет. Никто не узнает, что мы полезем. Ты сказала, что не боишься, Таня, – уговаривала Наташа.
– Ох, Наташа, попадет нам от мамы. Уж, она-то точно услышит, как мы там ходим, и пойдет нас искать.
– Не услышит. Мы будем вести себя, как мышки. Никто не услышит,– Наташа умоляюще посмотрела на младшую сестру. Как будто она сама, вдруг стала младшей, а храбрая и упрямая Таня, которую она уговаривала, превратилась в старшую сестру.
– Ну, ладно,– согласилась та и строго, почти как мать, поглядела на старшую сестру:
– Чур, не бояться и не кричать! Давай возьмем две свечки, чтобы было светлей.

5

Крадучись, проследовали они по темному коридору в сени и по приставленной широкой лестнице взобрались на чердак. В руке каждая держала по подсвечнику. Лунный свет пробивался сквозь маленькое чердачное оконце и слабо освещал знакомую с раннего детства обстановку.
Хорошо изученный днем, родной и давно облюбованный для их затей и игр, чердак показался им сейчас в темноте, таинственным и совершенно незнакомым. Дрожащие огоньки свечей причудливо выхватывали для обозрения самые укромные и потайные уголки чердачного помещения, создавая причудливую и таинственную игру теней в углах. Вкусно и приятно пахло разложенным сухим сеном, прошлогодними сушеными яблоками,  грушами и вишней, пересохшим пряным деревом, и еще чем-то совершенно неповторимым, но очень характерным для всех деревенских чердаков. Прошлогодние сухие фрукты и ягоды были разложены всюду на полу и на широких скамьях, на холстах, и на специальных деревянных поддонах.
Раздалось оглушительное мяуканье, и под ноги сестрам с воплями и шипеньем бросилась все три их домашние кошки, живущие на чердаке. Оказалось, что в полутьме Наташа неосторожно наступила на хвост особенно настырной, и теперь та, которой отдавили хвост, – с отчаянным и громким мяуканьем вырвалась из-под Наташи.
Потом все три кошки одновременно принялись тереться об их ноги, не давая сделать вперед ни шагу. Внезапно девочкам показалось, что в темноте ночных сумерек, мир вещей и событий совершенно изменили свой привычный характер. Очертания предметов приняли таинственный ужасающий смысл, совсем не такой, каким он виделся им сегодня днем. Все вокруг них стало тревожным и непонятным для глаз. И хотя сердца юных барышень сейчас быстро и испуганно колотились, и было страшно даже просто глядеть в темноту, они все же не дали стрекоча с чердака, а упрямо остановились посредине обступившей их темноты, мужественно огляделись по сторонам.
Возле стены стоят все те же два знакомых и массивных кованных сундука, набитых всяким старым тряпьем. Содержимое этих сундуков уже давно изучено ими до самых мельчайших подробностей. А вот кривой и безногий скрипучий стол, столешница  которого покрыта протертым до дыр зеленым сукном. В его облезлой тумбочке уже давно сломаны две полки, и вынуть их у девочек не хватит сил, настолько прочно сидят эти перекошенные полки в своих пазах. На полу находилось великое множество плетеных корзин, разных размеров. Корзины эти предназначаются для сбора и хранения фруктов и всяческой домашней утвари. Савелий сплел их для хозяйства и продажи жителям окрестных деревень. Стоят около стены два больших деревянных ящика, в которых лежит всякий инструмент, рядом – старенькие детские салазки. Прялки, туеса, самовары сложены в углу, там же лежат лоскутные одеяла и разноцветные лоскутные коврики. В углу же притулилась старая механическая пишущая машинка, раздобытая неизвестно где, и совершенно точно, никому не нужная. Аккуратно сложена вдоль стен хозяйственная утварь. Ее подняли снизу с хозяйства и огородов за ненадобностью и редким использованием в хозяйстве.
Все эти до боли знакомые предметы стали в темноте таинственными и странными. Затаив дыхание, сестры осторожно поставили принесенные с собой подсвечники на   высокий кованый сундук и не сговариваясь, стали зачем-то открывать крышки у сундуков и деревянных коробов, стоящих в углах. Они с тревожным любопытством и страхом, как будто в первый раз, стали заглядывать в них, стараясь отыскать там что-нибудь необычное и интересное.
Из сундука Таня достала положенное ею сегодня днем длинное и старое кружевное полотно, пожелтевшее от времени и порванное в разных местах, которое тоже почему-то до сих пор не было выброшено. Полотно лежало поверх остальных старых вещей и тряпок, а рядом валялись куски светлых тканей, кое-где поеденные молью.
Девочки не знали , что мать знает про давнюю и будто бы тайную тягу дочерей к самому загадочному месту в их деревенском имении – чердаку, и давно велела поставить на чердаке эти сундуки со старыми ненужными тряпками и вещами, словно бы подыгрывая Наташе и Тане, поддерживая в них тягу к приключениям, таинственным путешествиям на верх дома. Она давно заметила, что ее маленькие дочки с большим удовольствием часами сидят на чердаке, играют, о чем-то таинственно шепчутся. Ольга Андреевна хорошо помнила, что и сама в детстве была такой же искательницей приключений. Поэтому решила добавить прелести в чердачные посиделки: распорядившись ничего не выбрасывать из ненужных и старых вещей, складывать в сундуки и корзины на чердаке. Ольга велела перенести туда также все старые платья, кофты и  шляпы  из своего приданного.
Вытащив из сундука пожелтевшую от времени кружевную ткань, Таня, не раздумывая, закуталась в нее с головой, и широко растопырив руки, принялась пугать сестру: бросилась к ней и загудела, как шмель и сказала: « Бойся меня! Я тебя съем! ».  Запутавшись в длинном полотне, Таня упала, но тут же, вскочила, раскрасневшаяся и смеющаяся.
– Ты обещала не шуметь,– воскликнула Наташа, испугавшись, что их могут услышать.
– Обещала. Но ты же трусиха, и я решила тебя подбодрить,– лукаво сказала Таня и показала язык, передразнивая.
– Ах, так! Ты мне, сестрица-озорница, решила язык показывать? – выпалила Наташа, позабыв про страхи и всякую осторожность.
Она бросилась на сестру и со смехом  принялась гонять ее по чердаку. Таня убегала и пряталась в углах чердака, за сундуками и корзинами. От топота их ног потолочное перекрытие со скрипом заходило ходуном, и на чердаке вверх снова поднялись тучи пыли. Рассерженные чердачные кошки с громким мяуканьем отпрыгивали в стороны от развеселившихся девочек.
– Что это такое! Что здесь опять происходит, извольте доложить мне сейчас же?– раздался с лестницы неожиданный возмущенный окрик гувернантки,– вы обе уже должны спать, а вместо этого носитесь по чердаку! От топота рухнет потолок и погребет весь дом!
Из чердачного проема на сестер строго взирала голова француженки в кружевном чепчике, освещаемая свечой. Глаза старой девы метали гневные искры. Поднеси лучину, та тотчас вспыхнет. За ней высовывалась вторая голова, принадлежащая Дуняше в ночном чепце. Она со страхом и любопытством в круглых вытаращенных глазах оглядывала темные углы.
– Извольте объясниться? Мало вам получить выговор от меня и матери? Немедленно спускайтесь. Я все ей расскажу, пусть она повесит сюда замок! Жду вас внизу для внятных объяснений! –  напряженным голосом произнесла Маруся. Придерживая юбку, она осторожно спустилась по скрипучей лестнице за Дуняшей.
– Говорила же, не шуми. Она маме все расскажет завтра. Я тебя почти поймала. Убедилась, что я никого не боюсь, – возбужденно проговорила Таня. Она торопливо стянула с себя приглянувшийся ей старинный кружевной наряд.
– Мы так шумели, что распугали всех наших кошек и мышей и привлекли внимание! И мы наверняка вспугнули дух нашего дедушки. Поэтому, он испугался и спрятался в печной трубе. Еще и Маруся все испортила... Видела, какое у нее было лицо, – и Таня с манерно-горестным лицом изобразила семенящую походку француженки.
Наташа одобрительно рассмеялась, она стояла рядом и аккуратно складывала вынутые шали, тюли и старые платья в сундук. Потом закрыла его крышкой, обернулась к сестре и успокаивающе проговорила:
– Ты смелая. Хорошо, что здесь нет никаких призраков. Теперь я тоже ничего не боюсь.
Они спустились в темные сени, где их с нетерпением дожидалась рассерженная француженка. Огонек свечи в ее руке дрожал, рисуя огромную расплывающуюся тень на стене.
– Сейчас я не буду с вами разбираться, – завтра, – прошипела Маруся и выругалась по-французски, постучав пальцем по часам на цепочке. Она решительно указала пальцем по направлению детской. Сестры безропотно кивнули и, опустив головы, прошмыгнули мимо нее, стараясь не встречаться глазами с яростным взглядом разозленной француженки. Так же быстро они юркнули под одеяла.
На следующий день Маруся уже с утра чувствовала себя разбитой. Она проверила воспитанниц и, увидев, что те спят, затворила дверь детской и, поплелась к лимонному дереву, где притулилась на стром плюшевом диване, собравшись еще подремать. Старая дева уже много лет являлась полноправным членом купеческой семьи. Ее наняли в качестве няни и воспитательницы сразу же после рождения старшей дочери. Француженка прижилась, и ее иногда именовали на дворянский манер гувернанткой. В семье Мари, называли по-русски Марусей. Умная, немного рассеянная незамужняя особа, не растерявшая романтических привязанностей юности, попала несколько лет в Россию при странных обстоятельствах, о которых она поведала Ольге Андреевне, попросив сохранить их в тайне. Обучала она сестер вязанию и шитью, хорошим манерам  и умению выглядеть безукоризненно, игре на старинном немецком рояле. Ольга и сама частенько садилась вместе с дочерями за рояль и наигрывала вальсы или же польки, но делала это по настроению.
Помимо учебы существовала еще одна сторона взаимоотношений с Марусей: она стала для сестер лучшей подругой и поверенной их детских шалостей. Сопровождала в поездках и на прогулках и делила со своими воспитанницами их маленькие радости и горести, оберегая в забавах.
…. Пока Маруся отдыхала после вчерашнего ночного приключения на чердаке, девочки гуляли в лесу с матерью.

6

Ольга любила бродить по весеннему гулкому лесу: когда он только пробуждался от зимней спячки, и в нем гуляли густые тени могучих берез и вечнозеленых елей, и летом после дождя. Именно в такую пору особенно остро и волнующе пахло сырой и пряной землей, прошлогодней сосновой хвоей. Дыхание ветра, наполненного знакомыми с детства запахами, прохладной и свежей струей обвевало разгоряченные от быстрой ходьбы лица идущих по едва заметной лесной дороге Ольги и дочерей. В глубине чащи хлюпала под ногами черная вода в огромных стоячих лужах: вчера прогремела гроза, и дождь поливал всю ночь. И здесь лес напоминал настоящее болото.
Они вышли на просеку и оказались посреди пронизанного солнечным светом открытого лесного пространства. Здесь, на высоких и первыми зеленевших пригорках к полудню стало уже совсем сухо и хорошо. Все вокруг было наполнено певучим и звонким гомоном птиц и их тонкими перепевами. Из чащи доносился громкий трескучий перестук дятла, похожий на барабанную дробь. Где-то высоко в синих небесах над проснувшейся землей заливался нежной трелью соловей. Эта птичка поет по ночам, посвистывает и пощелкивает на все лады. Но и днем неутомимый и незаметный крылатый певец не прочь завести свою голосистую песенку. Ему бодро и весело отвечал, спрятавшись глубоко в ветках, маленький и певучий зяблик, нежно обихаживающий самку, а из самой глубины темного леса отвечала иволга, перекликаясь с грустной песенкой овсянки. Гулко шумели в небе от ветра сосновые и еловые макушки высоких могучих деревьев, оживших в новой летней жизни.
Внизу, на кончиках раскидистых вечнозеленых и пушистых еловых ветвей трогательно проклюнулись комочки молоденьких иголок. Они медленно и чинно бродили среди деревьев, разглядывая и удивляясь каждой проползшей по листочку букашке и вылезшему среди молоденькой травки желтому одуванчику, потом девочки развеселились и принялись бегать вокруг матери по теплой и расползающейся под ногами сырой и глинистой земле. Они с громкими криками взбегали на открытые и покрытые нежной зеленой травой пригорки. И с разбега, кто быстрей, весело сбегали вниз, раскинув руки, будто крылья. Они успели сорвать с еловых лап светло-зеленые молоденькие иголочки, нашли в траве кислую заячью капусту и с наслаждением сжевали нежные листочки. Спрятавшись за деревьями, сестры играли в прятки и громко аукали, слушая эхо.
Каждую весну вступала она в просыпающийся от зимней спячки лес и с замиранием сердца, по-новому, открывала для себя такое, казалось бы, привычное глазу и сердцу весеннее пробуждение природы. И каждый раз ей чудилось, что она видит это таинственное и мощное лесное пробуждения в первый раз. Она присела на поваленную березу, ветки которой были обильно тронуты зеленой листвой, и поразилось силе жизни старого дерева. Почти полумертвое оно едва держалось взметнувшимися из-под земли коричневыми корнями, цепляясь, продолжая бороться за жизнь.
Она смотрела на дочерей и размышляла об их будущем, о своей прошлой и настоящей жизни – да и просто обо всем подряд. Всякие мысли, хорошие и плохие, отчего-то вдруг разом полезли к ней в голову, и сидя на солнышке, она принялась перебирать всю свою прошлую жизнь. Она родилась в небогатой дворянской семье во Владимире, получила  домашнее образование и обучалась в Смольном институте. Бегло играла на рояле, хорошо вышивала и шила, неплохо изъяснялась по-французски. Она разбиралась в чувствах книжных героев, любила поэзию, но совершенно не разбиралась в бытовых вопросах, когда обвенчалась с Иваном Ухтомцевым.
Выйдя замуж мечтательной и серьезной дворянской барышней, увлекающейся романами Руссо и стихами Пушкина и Жуковского, статьями Белинского и Писарева, она как будто попала в другой мир. Отныне ее окружал простой и бесхитростный быт крепкой купеческой семьи,  подчиненный торговле и добыванию хлеба насущного, а также цели – жить богато, не хуже других по старым дедовым правилам, а и также иметь барыш и выгоду во всяком деле. Отец Ольги служил мелким чиновником в департаменте казначейства и рано умер, оставив ее вдвоем с матерью. Старший брат Андрей погиб в Крымской войне. И после его смерти Ольга с матерью оказались почти без средств. Они переехали в небольшой провинциальный город, где проживали дальние родственники по линии матери. Глава семейства успел до своей смерти выслужить положенные чиновникам по закону двадцать пять лет, и после смерти, они имели право на его скудную пенсию. Этой выплачиваемой пенсии едва хватало. Ольга ходила в богатые семьи давала уроки музыки, а мать шила на продажу. На эти скудные средства и жили. Два года жизни в провинциальном городе были унылыми: она и жила тогда – будто плыла по течению сонной реки, не надеясь уже составить свое счастье. С Иваном она познакомилась в городском парке: сидела на лавочке под акацией и читала книжку, а Иван гулял с шумной компанией по Шалопаевке. Заметив ее, он подошел познакомиться. А когда заглянул в глаза, сразу понял – пропал! Это была любовь с первого взгляда.
У мужа оказался решительный и жесткий нрав. И в их супружестве почти сразу установилась та самая немногословная сдержанность, которая бытует в союзах, основанных больше на холодной расчетливой привязанности и дружбы, перешедшей из первоначальной влюбленности в привычку, нежели чем страстной любви. Подобные суровые и честные отношения, разговоры на бытовые темы, и почти никогда – по душам, постепенно закалили ее душу, погасив живые порывы и настроив на простое и рутинное течение семейной жизни. Она ни к чему уже не стремилась, и большего, чем он мог ей дать, от мужа и не ждала.
Однако, в глубине души, она продолжала оставаться той же тонкой и страстной натурой, как в юности. И как это часто бывает у глубоко чувствующих натур, почти каждое мгновение совершенно бессознательно, а иной раз и осознанно она  продолжала анализировать состояние своей собственной души, вытачивая и совершенствуя ее, как будто скульптор точит искусной рукой свое гениальное творение. И проделывала она эту незаметную  внутреннюю работу над своей душой и  жизнью постоянно и радостно, как трудолюбивая рабочая пчела, не зная устали, несмотря на радостные или огорчающие ее поступки  окружавших людей, невзирая на происходящие вокруг события...
Нагулявшись, они вернулись и сразу же понесли корзину с крапивой на кухню. Там уже все было готово для выпекания пирогов: поднималось ароматное тесто, стояли миски с приготовленной творожной начинкой.
Ольга примостилась на лавке у стены и оттуда наблюдала и за ловкими полными  руками Глафиры, раскатывающими скалкой по столу тесто, и за маленькими быстрыми руками дочерей, тут же аккуратно укладывающими зеленый фарш в серединку пирожка. Она вслушивалась в их разговоры и все раздумывала – ехать к Черепановой или нет? Где, как не в болтливом дамском обществе можно узнать все местные новости? Тем более, что некоторых местных дам она не видела аж, с прошлого года! Можно и позволить себе навестить старых знакомых, выпить с ними по чашке чая и узнать все местные сплетни и новости. Хорошенько всё обдумав и прикинув несомненную выгоду предстоящей поездки, она решила поехать.

7

На следующий день Иван Кузьмич поскакал на фабрику, а Ольга с дочерями направилась в ближайший к ним уездный город N-ск.
Они зашли в уездную церковь, отстояли обедню и причастились у отца Никодима. Потом заглянули на центральной площади в большую галантерейную лавку, и она накупила себе, детям, работницам всякой всячины и мелкой галантереи.
Вернувшись и, узнав у Григория, что хозяин уже приехал с фабрики, отобедал и лег отдыхать, она приказала накрыть на террасе обед. Затем отослав дочерей переодеваться и садиться обедать без нее и отца, пошла в кабинет к мужу. Тот лежал на диване, завернувшись с макушкой в светло-зеленый шерстяной плед.
Присев на табурет рядом с ним, она позвала:
– Иван, пошли обедать.
– Я сплю….,  –  спросонья буркнул тот и отвернулся. Вздохнув, Ольга тихо ждала.
Сон у него прошёл, он повернулся и спросил:
– Как съездила?
Она начала рассказывать и обмолвилась, что встретила в церкви помещицу Черепанову. Иван встал с дивана и подошел к окну. Распахнул и глядел, как Григорий на дворе сердито выговаривает дворнику.
– Собирается строить лечебницу в Заманихе и собирает пожертвования...
– Зачем ты мне это рассказываешь? – раздраженно спросил Иван.
– Помнишь, я говорила, что она и меня к себе пригласила. Отпустишь?
– Нечего тебе там делать.
– Почему?
– Потому что она – мошенница…., – уверенно заявил Иван.
– Как так?
– А вот так: покойник ее Степан Тимофеевич взял у меня  в долг десять тысяч на лес и лесопилку несколько лет назад, да так и не отдал! Вот и вдова долг возвращать не хочет.
– Так, ведь должник уже помер …., – удивилась Ольга. И на всякий случай скорбно поджала губы.– Простил бы ты долг покойному. Что от бедной вдовы требовать?
– Это какая же она бедная, коли с общества пожертвования гребет? Вот и лечебницу строить собралась. Поди, деньжата-то водятся.
– Так это ж пожертвования……, – поразилась Ольга.
– А ведь, у меня от покойничка вексель имеется. Я ведь, его могу на суде предъявить, если до этого дело дойдет,– заявил Иван.
– Да, что же с вдовой-то судится. Али не стыдно тебе?
– С чего бы.
– А ты вот и сделай милость, прости долг вдове, – тебе и воздастся…., – пообещала Ольга своему дельцу загробные райские кущи.
– Там всем по заслугам воздастся…., а, мне здесь деньги нужны…..
– А ты поделись: прости бедной вдове, – уговаривала  Ольга.
– Самой-то денег не жалко? Не на дороге нашел. Десять-то тысяч…., – сердито взметнулась мужнина бровь.
– Жалко…., – призналась Ольга, – ты кормилец. Да только ведь, нельзя обижать вдов и сирот, – выдвинула она последний и самый весомый аргумент, припомнив слова из святого писания.
– Не мой грех. Если бы покойник меня тогда не надул и деньги вернул, как положено, – то не было бы разговоров. А там глядишь, может, и сам бы еще пожил, если бы честно со мной поступил и с деньгами. А то ведь, он как занял десять тысяч, так после со мной и знаться перестал, избегал меня, на заседания купеческого комитета не приглашал. Хитрил, стало быть. Но я человек незлопамятный, да и сам на заседания не слишком люблю ходить, а все же думаю про себя, зря ты братец, со мной шалишь…., сколько не бегай, – а должок-то придется отдать. Вот и пришел ему срок отдать. Не ему, так вдове его. А то думал, что перехитрил меня…..
– Да, как же он перехитрил, если помер?
– А вот так! Однажды подошел и спросил у меня в прошлый год отсрочку. «Дескать, извини, Иван Кузьмич, никак не могу сейчас отдать….. Не изволь беспокоиться, дай ещё срок, и я  рассчитаюсь….» – передразнил он с досадой покойного Черепанов.
– Погоди. Как ты с ним мог видеться в прошлом году, если он уже как два года назад-то помер? – изумилась Ольга и подошла к мужу.
Но Иван и сам уже понял, что оплошал, и ещё больше вспылил:
– Умничаешь, дураком хочешь выставить?
– Что ты! Что ты…… Бог с тобой…. Зачем? Ты в доме хозяин, – воскликнула Ольга и примирительно поправила мужу загнутый отворот сюртука.
– То-то же, – произнес Иван и притянул жену. Обняв, слегка прикусил в отместку губами за упругое ухо.
Та так и обмякла в объятиях. Иван довольный ухмыльнулся и снисходительно добавил:
– Ох, и лиса….. Ну, коли надумаешь ехать, – передай, что хозяин велел сказать, не хочет миром уладить, в суд подаст. Ну, пошли обедать, – уладив дело в свою пользу, он хмыкнул и довольный пошел к двери.
Когда между ними случался спор, оба не уступали, цепляясь друг к другу в мелочах. Каждому хотелось одержать победу над противником. И если она, будучи гибкой по натуре, могла отступить на время, то уж, сам хозяин ни в чем ей не уступал. Ну, а Ольге, чтобы оправдаться в собственных же глазах, и « не ударить в грязь лицом», приходилось прибегать к известному всему женскому полу приёму: к увещеваниям и поучениям. А так как споры происходили в любом месте и в любое время, то и увещевания, к которым она прибегала, заставляли Ивана с досадой морщиться, отвечая такой же монетой. Бывало, сидят супруги за столом или куда-нибудь едут , и если вдруг начинается между ними разговор или спор, а так как у обоих характеры настырные и горячие, особенно, если касалось отстаивания собственных принципов, то уж, Ольга обязательно взбрыкнет и начинает в ответ ворчать и поучать его уму-разуму, но пуще любит советовать. Тогда и у Ивана возникал раздражающий зуд в печенке. И тут уже разгорались между ними взаимные «увещевания» и поучения. А уж, если кому случится больней уколоть и упрекнуть, то и выходил тот после такого спора с торжеством победителя, получая от своего мнимого превосходства ни с чем несравнимое удовольствие и радость.

8

Через неделю Ольга Андреевна снова засобиралась в город, чтобы навестить отца Никодима, который просил ее чаще приезжать " для бесед и пользы души...". Она уважала священника за чуткость и душевную теплоту, которую тот проявлял к прихожанам. Для каждого у того находилось время, чтобы выслушать и помочь. Священника уважало местное чиновничество и купечество. С амвона призывал он своих духовных чад не скупиться и жертвовать во имя Христа на строительство больницы и аптеки, да и сам открыл публичную библиотеку возле церкви. Вот и помещица Черепанова, прислушавшись к его отеческому наставлению, и открыла сбор денежных пожертвований на постройку больницы.
Когда Ольга усаживалась в рессорную коляску, солнце уже поднялось и припекало. Сегодня в город ее вез Еремей. В безоблачном и прозрачном небе над ней с громкими криками пронеслись стрижи. На клумбах синели пересаженные из теплицы крокусы, в воздухе пахло свежестью и теплом. Спрятавшиеся в кустах воробьи испуганно вспорхнули, когда она проезжала мимо и, перелетев на другую сторону дороги, присели на обочине, весело зачирикав ей вслед.
Уездный город N-ск был небольшой, с красивой белой церквушкой и двумя старинными деревянными часовенками. На центральной улице – громоздились выстроенные в ряд двухэтажные купеческие дома и административные здания. Когда проезжали мимо них, из ворот одного из домов вышло духовенство, возглавляемое отцом Никодимом. Заметив Ольгу Андреевну, батюшка кивнул головой и развел с сожалением руками, давая понять, что встреча не состоится. Духовенство завернуло за угол дома, в саду виднелись накрытые для поминок столы, и толпился народ. Пробегавшая мимо девчонка сообщила, что «хоронят старенького дедушку Михаила Потаповича Фокина».
Прежде чем вернуться домой, Ольга Андреевна решила зайти в знакомую галантерейную лавку и купить еще ниток. На центральной торговой площади толпился народ, грохоча, проехала телега, нагруженная мешками.
В центре города возле гостиницы стоял каменный двухэтажный дом, над входом в который висела вывеска «Галантерейная лавка Афанасьев и К. ».
Когда она подходила к лавке, из стеклянных дверей навстречу выпорхнули две девицы. Одна из них сказала подружке что-то смешное, и та громко прыснула в ладошку. Стрельнув в Ольгу Андреевну задорными взглядами, девушки, пошли дальше. Услышав за спиной их задорный смех, Ольга Андреевна улыбнулась, подумав о дочерях.
В полутемном зале её окружили мальчики. Они налетели на неё и начали вразнобой расхваливать разложенные на прилавках всевозможные товары. Мальчики так громко кричали, стараясь привлечь её внимание, что она растерялась.
– Глядите, барыня, стеклярус для тюля – белый и синий, кружева и аграмант, бахрома турецкая, пуговицы золотые и серебряные, матовые с золотым и черным ободком…, – выкрикивали они. Один, самый нахальный схватил её за руку, пытаясь тянуть за собой.
– Ах, да отойдите же вы от меня, без вас разберусь, – отбивалась Ольга Андреевна.
– Что прикажите, сударыня, – спросил у нее, выскочивший из подсобки симпатичный молодой приказчик и ослепительно улыбнулся.
– Мне бы кружев и кремового атласа на юбки.
– Милости прошу, – ещё ослепительней улыбнулся покупательнице приказчик и, махнув рукой, расчистил место на прилавке, чтобы выложить товар.
Но тут взгляд Ольги Андреевны задержался на выставленном возле стеллажей ковре, на приколотой к нему бумажке было написано: «Длина –3 аршина, ширина –2 аршина». Несмотря на то, что ковер свернут, ей и издали видно, что у него изумительной красоты рисунок.
Проследив за направлением взгляда покупательницы, догадливый приказчик забежал внутрь прилавка и позвал мальчиков. Ковёр развернули перед Ольгой Андреевной.
Она так и ахнула: до того дивно красивым кажется рисунок на ковре: лихая тройка с молодцем и девицей куда-то несётся бешеным аллюром по белому сверкающему снегу к темнеющему вдалеке лесу.
– Откуда же такая красота?
– Из Тюмени. Хорошего качества, прочной окраски. Тамошние мастера знают в этом деле толк, да и заграница их ковры дорого ценит. Через Архангельск в саму Америку везут.
– А почем у вас?
– Для вас четыре рубля, – воскликнул приказчик и обжег черным взглядом.
– Дорого.
– Помилуйте, четыре рубля вовсе не дорого! – убеждал приказчик и снисходительно улыбаясь, подмигивал.
Ольга с азартом начала торговаться. На шум, со второго этажа по лестнице спустился Афанасьев, хозяин лавки. Узнав постоянную покупательницу, он расплылся в улыбке и сразу же назначил выгодную для Ольги цену в 3 рубля. С такой ценой согласилась и Ольга Андреевна, довольная значительной уступкой.
Набрав в придачу к ковру много всяких атласных лент разных расцветок, красной тесьмы и кружев, шитья на платья, атласа и пуговиц, дочерям по маленькой вышитой сумочке для кукол и два одинаковых кошелька, вышитых бисером, Ольга довольная вышла из магазина и уселась в коляску. Под сиденьем уже стояли коробки с ее покупками, и лежал на полу вожделенный тюменский ковер.

9

Надвигалась гроза. В природе все насторожилось и насупилось в ожидании. В воздухе потянуло сыростью и холодком. Ольга с мужем прогуливалась вдоль леса и поля к реке и обратно. На Иване поверх косоворотки надет пикейный пиджак, штаны – заправлены в сапоги, на голове была нахлобучена фуражка, а на руке – болталась трость.
На горизонте догорала заря. С правой стороны от них загадочно и страшно темнел лес в сгущающихся сумерках. Оттуда иногда доносились птичьи перепевы. Над головой с беспокойными криками носились дрозды. Вот пролетела и присела на тропинку впереди идущих людей бойкая трясогузка. Иван присвистнул, и птичка тотчас вспорхнула. До слуха донеслись отдаленные человеческие голоса, лай собак, звяканье колокольчиков и колодезных журавлей. Вдруг где-то совсем рядом в лесу страшно ухнул филин. Ольга вздрогнула и прижалась к мужниному плечу.
– Это сыч, – снисходительно отозвался тот.
– А может, леший….? – пошутила Ольга.
– Брось, – добродушно ухмыльнулся Иван.
Дальше они снова брели по тропе в молчании. Иван думал о чем-то своем, машинально сбивая концом трости растущие вдоль обочины высокие головки чертополоха и широкие лопухи.
– Пускай бы росли, – сказала Ольга и снова умолкла, не услышав ответа.
– Иван, ты меня разлюбил.
–Глупости, – фыркнул тот.
– Нет, ты стал со мной грубый и злой. Помнишь, мы раньше в дурачка играли? А сейчас ты меня как будто не замечаешь, мимо проходишь, глаза у тебя холодные. Сердишься, когда спрашиваю о чем-то. Ты меня разлюбил, Иван…, – она вздохнула.
Иван с досадой взглянул на жену. Пройдя еще пару шагов вперед, он внезапно остановился и произнес:
– Пошли домой.
Ольга покорно кивнула и, понурившись, побрела следом. Иван шел, прибавляя шаг и увеличивая расстояние. А она шла и вспоминала, как в конце зимы узнала про его любовницу Варвару Сытову.
В ту ночь мокрая вьюга за окном разыгралась и особенно жутко кружила и выла, как будто предчувствовала беду. Ольге долго не спалось. Муж не вернулся из клуба, и ей оставалось только гадать, где он проводит время. Промаявшись и беспокоясь за него, она задремала под утро. Проснулась из-за стука в дверь. На пороге стоял испуганный дворник:
– Ольга Андреевна, пойдемте. Хозяин вернулся и не один….
Когда она выскочила во двор, то увидела следующую картину: рядом с незнакомой и красивой девицей стоял, пошатываясь, её пьяный Иван в грязной мокрой шубе без своей бобровой шапки, которую он где-то, по-видимому, оставил.
Вскипев от увиденного, она закричала на девицу, которую в ту же секунду возненавидела: «Пошла вон, мерзавка, чтобы духу твоего здесь не было! Не уберешься, пошлю за околоточным…».
На что девица нагло ответила:
– Напрасно, сударыня, угрожаете. Ведь, я доброе дело сделала, Ивана Кузьмича проводила домой в добром здравии. Вам бы стоит мне быть благодарной, а вы бранитесь…. Да, и поговорить мне давно с вами нужно.
– Не о чем говорить!
– Не хотите по-хорошему…, дело ваше. Я и сама здесь ни одной минуты лишней не останусь. Потому что мне все здесь противно. А вы, сударыня, тем более. Но перед тем, как уйти я всё равно вам скажу, что хотела. Вот, вы меня сейчас гоните, потому, что вы здесь ему, как будто хозяйка. А за воротами, кто хозяйка? – Я.
При этих словах Ольга в изумлении уставилась на мужа. Тот поморщился и пьяно пробормотал:
– Варенька, не нужно. Ну, зачем ты себя позоришь?
– Пускай она знает. Не все же мне одной-то из-за тебя страдать! – вдруг выкрикнула Варвара. Она сорвала с головы пуховый платок и исступленно выкрикнула:
– Теперь-то вы поняли? Ага! Вижу, что поняли. Да, мне ли не сметь говорить? А если не верите, так сами спросите у него. Он ведь, уже второй год мне по своей доброте и щедрости покровительствует. А я уж, будьте уверены, никак не могла остаться в долгу перед ним, и привезла домой. А если бы не привезла, то ещё и неизвестно, где бы он сейчас был и добрался бы до дома без своей шубы и шапки в метель-то…», – с вызывающей ухмылкой заключила Сытова.
– Варя…, зачем? Не нужно… это. Не унижайся. Вон, как она глядит на тебя, того и съест. Они ведь дворяне…., гнушаются такими, как ты, благородных из себя выставляют. А поглядеть на них, так и смотреть не на что…, – пьяно бормотал изменник, пытаясь успокоить любовницу.
Этого уже Ольга Андреевна никак не могла стерпеть. Разгневанной фурией налетела она на мужа и со всего маха отвесила ему оплеуху. Не удержавшись, тот опрокинулся на снег.
А Ольга Андреевна с отчаянным воплем: «Сейчас я тебе задам, мерзавка ты этакая! Будешь знать, как чужие семьи разрушать…», – набросилась на Сытову. Ухватив ту за волосы, резко дернула ее голову вниз. Сытова ужом выскользнула из её цепких рук и сорвала с её головы платок. После чего между обеими женщинами завязалась отчаянная потасовка, они со злостью, слезами и выкриками таскали друг друга за волосы, стремясь повалить на снег.
И пока они так боролись, Иван успел с помощью дворника подняться на ноги. Издав вдруг угрожающий рёв, он как разъяренный бык бросился к ним.
– А, ну, разойдись! – не своим голосом зарычал он, хватая жену за руку и отталкивая ту от Сытовой. Подхватив любовницу под руку, потащил за собой к саням, на ходу сердито что-то ей выговаривая.
А Ольга Андреевна осталась на месте и будто в беспамятстве смотрела вслед. И так у неё в этот момент сделалось на душе и гадко, и нехорошо, что и словами передать было невозможно. Она готова была зарыдать от злости и бессилия, видя, как бесстыжий изменник преспокойно усаживает в сани мерзавку и велит кучеру: « Трогай!», и наброситься на них с кулаками.
Но тут сани тронулись с места. И Иван повернулся к жене….
Увидев его разъярённое и побагровевшее от злости лицо, она подхватила мокрый и грязный подол свой юбки и, вскрикнув, влетела в ворота. Не чуя под собой ног, прытко взбежала на крыльцо и, добежав до своей комнаты, заперлась там на ключ. Прибежавший следом за ней хозяин дома в бешенстве бил и стучал по дубовой двери кулаком и ногами, пытался её вышибить.  Но дверь оказалась прочной и выдержала натиск. И Ольге Андреевне в тот день удалось избежать пьяных мужниных кулаков.
Проспавшись, Иван на следующий день ходил по дому темнее грозовой тучи. Изо всех сил сдерживался, чтобы проходя мимо жены, не выплеснуть гнев и не ударить ее. Что же до самой Ольги Андреевны, то она хотя и не чувствовала своей вины, но всё же старалась не попадаться в тот день мужу на глаза, решив подождать, когда он успокоиться. Так прошла целая неделя гнетущего молчания, в течение которой все в доме ходили на цыпочках, двери не хлопали, засовы не гремели, половицы не скрипели, и домочадцы сидели по углам, будто мыши. Казалось, что дом вымер, но, когда к хозяину дома зашел приказчик с отчетом, и тому понадобилось выяснить у жены, какие та отдавала распоряжения и сколько израсходовала денег, пришлось ему самому с ней заговорить. Иван сделал это через силу, с затвердевшим и хмурым выражением на лице. А на следующий день она и сама с каким-то мелким вопросом обратилась к нему. И он нехотя ей ответил.
Это был не мир, но уже первые шаги к перемирию.
А тут и апрель веселый кудесник пожаловал на порог. И всё в природе по-весеннему переменилось, прихорошилось и оживилось, приготовляясь к наступлению летнего цветения и к новой жизни. Вот уже и синева небес стала как будто бы выше и глубже, и солнце светило всё ярче и дольше. А капель с крыш так хорошо и звонко стучала, что сердце Ольги Андреевны взволнованно откликалось на эти знакомые и долгожданные звуки весны и, стремилось куда-то лететь вместе с журавлями. Шустрые разбойники воробьи чирикали под окнами, да так оглушительно и взбалмошно, что сил никаких.
Пригожим ясным утром, спавшие в разных комнатах, муж и жена неожиданно столкнулись в общей спальне и молча взглянули друг на друга. И вдруг Ольга Андреевна слабо ойкнула. Иван Кузьмич тоже не дремал. Подскочил к жене и со сдавленным страстным стоном крепко обнял её. И вот тут-то, в паузе между поцелуями Ольга Андреевна и дала себе волю. Насладившись объятиями, супруги завели бурный разговор, который начался с упреков и взаимных обвинений. Выплеснув на изменника накопившиеся гнев и обиду, и вдосталь накричавшись, Ольга  Андреевна и вовсе почувствовала себя хозяйкой положения. Ну, а когда и сам Иван, ласково целуя жену, клятвенно заверил её, что раскаивается и уже не вспоминает о какой-то случайной девице, после чего она и вовсе вздохнула с облегчением. Поверила и успокоилась. И хотя между ними восстановились мир и согласие, в душе Ольги Андреевны остались осадок и недоверие.
Иван же, как будто забыл о случившемся. Однако, он вел себя теперь с женой не так, как прежде. Всё чаще его не было дома ночами, а когда он был дома, то бывал на неё за что-то сердит или не в духе, мог не ответить ей на вопрос, где он провел ночь или долго отсутствовал весь день, а если и отвечал, то чаще раздражительно и сухо. А если бывало, она пыталась к нему приласкаться, подходила и присаживалась рядом, то он мог отодвинуться, встать или, сославшись на занятость, сказать ей, чтобы она шла к себе и ему не мешала. И замечая такое его отчуждение, она всё больше подозревала, что муж ей лжет, и продолжает свою связь с той девицей. Чье имя она узнала от вездесущего кучера, от которого также узнала и адрес девицы, и чем та занимается.
Что оставалось делать Ольге Андреевне, узнавшей про продолжавшуюся мужнину связь с любовницей? Так как у нее пока не было точного ответа на этот вопрос, она как мудрая женщина сделала вид, что ничего не знает, и старалась не замечать отчуждения мужа. Она с головой ушла в домашние хлопоты и заботы о дочерях, деловито хлопотала в своем семейном гнезде, была с мужем приветлива, а при случае и строга, и лишний раз не досаждала ему расспросами о делах.
К счастью для неё, она не знала, что уже через три дня после ее примирения с мужем, изменник снова встретился с любовницей в клубе, и так же, как ей, поклялся в любви, и в подтверждение слов подарил Варваре жемчужное колечко.

10

– Ах, Варенька. А ведь, это из-за тебя у меня с супругой такой сыр- бор тогда разгорелся. Ох, и шалунья же ты…, – ласково укорял Иван любовницу, сидя в расслабленной позе в глубоком и мягком кресле в полутемной и запертой изнутри уютной клубной комнатке.
Сытова сидела возле него, на подлокотнике кресла. Склонившись над фабрикантом, она прижимает его голову к своей вздымающейся груди. Широкие рукава её голубого шелкового платья с кружевами свисали вниз, обволакивая рваной туманной дымкой его покрасневшее и потное мужское лицо, и верхнюю половину туловища.
– Да, разве же я хотела ссоры? Нет, миленький, ничего я не хотела. И не думала вовсе, что нехорошо все получится.
– Не думала, а поехала…. Зачем же, Варенька? – придушенно бормотал фабрикант, погрузившись лицом в её мягкую упругую грудь.
– Да как же я могла вас оставить и не довезти до дома, миленький мой? Столько доброты, как от вас, я и ни от кого больше не видывала. А вы меня упрекаете…, – с  обидой отозвалась Варвара. После этих слов послышались томные вздохи и горячие поцелуи, которыми хористка от души осыпала побагровевшее от выпитой водки и расплывшееся в довольной улыбке лицо фабриканта.
– Ах, ты! Что же это ты делаешь-то со мной, – стонал он возбужденно, – шалунья ты моя….. Ох, какая же ты шалунья….. Ну, прошу же тебя. Встань, поедем скорей в номера! Ох, до чего же ты у меня сладкая…., – и осыпал ее шею и грудь поцелуями.
Спустя несколько мгновений, Сытова отстраняет лицо и, качая головкой, дразнит его, соблазнительно округляя припухшие губы.
– Ах, ты! Да, что же ты со мной делаешь-то, – в истоме стонал Иван Кузьмич, – милая. Ох, какая же ты милая….. Ну, прошу же тебя. Не могу больше терпеть! Снимай всё с себя немедленно. Или поедем в номера! Какая же ты сладкая…., – бормотал он и жгучим долгим поцелуем, как ненасытный шмель впился в женские губы.
– Поеду, если пообещаете не упрекать, – шептала, кокетничая, Варвара, – да вы и сами посудите. Не могла же я тебя, сокол мой, оставить одного на снегу, да ещё и без теплой шубы? Вы на меня тогда сильно рассердились, и пошли из гостиницы без одежды. А метель-то, какая была, помните? А если, не дай бог, замело бы вас где-нибудь в поле? Страшно представить, что со мной тогда было бы …. А с супругой вашей? Разве пережила бы она и детки ваши кончину главы семейства…. Нет, хороший вы мой, не могла я взять грех на душу и позволить свершиться беде. Бог с ней, с женой вашей. Знаю, что у неё обида на меня осталась. Да только тут уж ничего и не поделаешь. А только я бы вас ни за что не бросила, – он помолчала и спросила, – а что же сама-то хозяйка ваша? Успокоились или как? – она ревниво вгляделась в его лицо.
Иван нахмурился и неодобрительно проговорил:
– А вот это не твое уже дело.
Варвара разочарованно кивает головой и вновь льнёт к нему. И фабрикант, поглаживая разомлевшую от его ласк женщину по волосам, ласково бормочет:
– Это ты моя шалунья, виновата…. Да, да…. И не спорь уж, больше со мной. Любишь ты спорить… Я ведь, никакой бабе, не поддамся, ни жене, и уж, тем более тебе. Сказал, что доберусь сам пешком, и дошел бы. И никакой черт мне не страшен, – уверенно заявляет он.
– Непременно дошли бы. Это я неразумная помешала: помчалась за вами, чтобы, не дай бог, метель вас в пути не застала…., – поддакивала Варвара и, гладила фабриканта то по плечу, подставляя под его ненасытные и жаркие поцелуи свое пылающее лицо.
Но этот разговор между фабрикантом и Варварой произошел в конце зимы….
А сейчас уже и снег с полей сошел, и на дворе месяц июнь, и Ольга Андреевна плелась по дороге за быстро идущим мужем, и к счастью не ведала про тот разговор.

11

В середине лета на среднерусскую равнину упала жара. Солнце палило нещадно, а на белом и раскаленном небе не было облаков. Всякий человек, птица или зверь стремился укрыться в тени.
По утрам над могучими вязами, растущими вдоль дороги, ведущей в усадьбу, всполошено и весело взмывали стрижи и дрозды. Но это было единственное время, когда еще не так сильно припекало солнце, и всё живое: люди, звери и птицы чувствовали себя вольготно и привольно. После девяти часов солнце поднималось в зенит, и на землю тяжелым бременем ложилась липкая и изнуряющая жара. А когда налетали редкие кратковременные ливни, они так быстро орошали землю, что упавшая на потрескавшуюся землю, влага даже не успевала впитаться в почву, оставляя ее почти сухой.
Воскресным утром Ольга сидела с мужем и детьми на веранде дедова флигеля за накрытым столом. Вчера поздно вечером Иван приехал после недельного отсутствия от своего приятеля Коровина, – ходил с ним на охоту. Правда, трофеев привез немного: объяснив, что сами съели, и тушенные в сметанном соусе с черносливом зайцы были вкусными. Ольга хоть и пожалела, что не удалось отведать пожаренной свежей зайчатинки, мужа не упрекнула.
Дедов флигель защищен тенью, падающей от разросшихся кустов сирени, раскидистых берез. Из парка до сидящих за столом с порывами ветра иногда доносились птичьи перепевки и звонкие пересвисты, или вдруг возьмется старательно выводить песню разбойник дрозд, залетевший в сад, полакомиться первыми ягодами. Сердце  замирало от оглушительного и дразнящего каскада веселых и бодрых звуков.
На столе перед хозяйкой на белой и вышитой скатерти красовался блестящий и пузатый самовар, с забавной тряпичной куклой в красном сарафане, прозванной Таней Агафьей Никитичной, а на подносе в центре стола – высокая горка румяных бубликов, рядом на блюдах россыпью лежат пряники, булки, ватрушки и коврижки. По кругу выстроились чайнички с различными заварками, чашки, блюдца, два изящных молочника и кувшин с топленым молоком, сахарница с наколотым сахаром, в вазочках янтарное абрикосовое варенье, повидла и пастила, яблочная и грушевая, смородиновая и вишнёвая.
Напротив матери сидели Наташа и Таня, по правую руку – глава семейства.
Сама же Ольга деловито хлопотала:
– Тебе кирпичного чаю или мятного? – спросила она у мужа.
– Кирпичного,– с важным видом ответил Иван и подвинул чашку.
– И нам, и нам, как папе,  – дружно воскликнули сестры.
– Поставьте на стол, – улыбнулась Ольга. В душе у неё царили тишина и покой. У Ивана с утра хорошее настроение, он внимателен и ласково разговаривает с ней, шутит с детьми.
Из-за угла появилась Маруся с зонтом и корзиной с купальными принадлежностями.
– Мама, можно на речку? – спросила Таня.
– Идите, только далеко не заплывайте. Если Маруся на вас пожалуется, я вас больше одних не пущу. И не обливайте ее водой.
– Мама, мы не обливаем. Так получается. Вода вообще теплая, – объяснила Таня.
– Но она не хочет купаться. Вчера вы облили ее, и она на вас обиделась.
– Мы больше не будем, – и девочки убежали.
– Ты Бармасова сегодня видел?– спросила Ольга.
– Нет, а что?
– Он вчера заходил, спрашивал про тебя.
– Он должен прийти. Что он хотел?
– Отпроситься на похороны, у него брат умер во Владимире. Рассказывал, что манюхинские крестьяне просят еще добавить за покос.
– Черти..., – промычал Иван, допивая чай.
– Говорит, в других хозяйствах больше платят, чем у нас…
– Не слышал, – буркнул Иван и вытер губы.
– А если, правда? Ты не доплатишь, они к другим уйдут наниматься.
– Пускай уходят, других найду. Коровин платит также, как я. Не буду доплачивать, – заявил Иван.
Помолчав, Ольга предпринимает ещё попытку уговорить, руководствуясь, что нет ничего хуже, чем остаться с нескошенным полем из-за скупости главы семьи.
– Доплатил бы, чай, не убудет…. А так и скосят, да ещё и спасибо за это скажут…,  –  убеждала она, наблюдая, как струя кипятка уже в пятый раз за утро весело и возмущенно низвергается из самоварной глубины в чашку мужа с красным и золотым узором.
Ивану жарко. Он сидел, развалившись в плетеном кресле и разомлев от горячего чая. «Соснуть бы в теньке….», – мечталось ему.
– Не лезь куда не просят, – бросил лениво.
– А чего мне не лезть. Чай, ты мне муж…., – возразила Ольга. Женское упрямство берёт верх. И чувствуя, знакомый «зуд в печенке», не желая мужу уступать ни в чём, она привязалась к нему, как пиявка:
– Что решил?
Иван сонно поморщился и пожал плечами.
– От щедрот твоих, тебе же сторицей воздастся. Да, и не в тягость совершать милосердие….., – произнесла она свое излюбленное нравоучение. Но не закончила, потому что муж прервал начавшийся монолог:
– Иному больше платить, – только портить. Иной сядет на шею и ноги свесит, – убежденно заявил он.
– Так ты за работу платишь. Не просто так. И нам польза. Траву вовремя скосят, тебя благодетелем величать будут, – зачастила Ольга. Однако, он снова оборвал её.
– Милости оказывать и деньгами швырять направо налево – до разоренья недолго. Вон Трубина крестьяне за щедрость и милость чем отблагодарили? – Хлев со скотиной  у темной ночью, как воры сожгли? – язвительно заметил он.
– Ты говорил, что цыгане сожгли. Слухи ходили, что они в это самое время как раз возле его поместья табором и стояли, – возразила она.
– А зачем кочевым людям чужой помещичий дом поджигать? – воскликнул Иван.
– Да, кто же их разберет….. Вот, я не пойму….. Сосед разорился и помер, ты к рукам его лес и поле прибрал, а теперь и радуешься.
– Молчи, змеиный язык, бурчишь как бабка,– сердито прикрикнул Иван. Ольга вспыхнула и промолчала.
– Сейчас время такое, – не успеешь приноровиться, – достатка не жди. Кто понял, – тот прежде другого кусок норовит ухватить. Руку такому протянешь с добром, – так он и руку проглотит, – буркнул Иван.
–  Что обманом в карман пришло, то быстро уйдет. Вот, помяни мое слово, – не сдержавшись, вспылила Ольга и недовольно поджала губы.
– По-твоему я, что ли разорил? – взвился Иван, разозлившись, что жена вновь затеяла давний спор про соседское разоренье, который, как он полагал, давно исчерпан.
Но Ольга и сама поняла, что сморозила глупость и поправилась:
– Не ты. Это я сказала, не подумав…. Ведь, пекусь о твоей душе…. Тебе-то, всё недосуг….., – упрекнула она.
– Душа – моя, и забота моя…., – ответил Иван. Спорить ему не хотелось. Он вышел из-за стола и остановился у окна.
– А ты не сердись. Кто ещё тебе правду скажет? Ведь, кроме себя ты и не слушаешь никого. А так, хотя бы, я подскажу. Вот знаешь ли ты, что у тебя на фабрике рабочие жалуются на мастеров, что те им жалование задерживают, и не доплачивают.
– Кто сказал?– поворачивается Иван к жене.
– Люди. Того жалования, которое ты платишь рабочим, – им хватает только на хлеб да соль. Как жить на такие копейки?
– Тебе, что? Своих забот не хватает , о чужих печешься? Есть свои огороды, кто-то скотину и птицу содержит. Не лезь ты в мои дела, – сказал Иван.
– А ты бы сделал для ближнего по-доброму…., – ответила она . Но не успела закончить очередное нравственное поучение. Услышав в её голосе набившую оскомину повелительную интонацию, Иван Кузьмич вскипел, как огонь:
– Кто ты такая, что меня поучаешь? Да, если бы не я, ты бы кислые щи деревянной ложкой в избе хлебала….
Ольга побледнела.
– Забыла, в чьем доме живешь? И от кого кусок хлеба имеешь? –  гневно спросил он.
– Вот оно что….. Вот и куском меня опять попрекаешь….. Ну, спасибо тебе на добром слове….., – с обидой произнесла она.
– А ты как хотела? – спросил Иван, – не все же тебе своего хозяина поучать. Вцепилась в меня, как репейник и колешь, колешь. И не скинешь тебя, как ни крутись…. Вот и терплю…., зубами скриплю, а терплю…. И ты терпи, мужа своего слушай…. Я хоть и простой купец, а весь, как на ладони, а супротив тебя, барыни, – не промах! С утра до ночи за прилавком: копеечка к копеечке складываю…...О тебе и дочерях радею…. В дом несу. А ты нос воротишь. Эх…. А  сама-то на что годишься? –  Да, ни на что! – он ухмыляется, довольный тем, что поддел её.
И хотя Ольга, как и ее муж делец, уже давно смотрела на ведение  хозяйства и своих работников через призму собственного достатка, но ей всё же хочется, чтобы всё по совести и по-людски. Но уж если в таких, как сейчас вот случаях дело доходит до возможности мужу посоветовать, не забыв при этом прочитать какое-нибудь нравоучение, то уж тут она точно не остановится и обязательно посоветует, как и что лучше сделать и поступить. И при этом хорошо бы ещё не забывать и заботиться о бедных и убогих. И невозможно при этом её обвинить в лицемерии, неискренности и показушности, потому что она искренне не видит различий между заботой о собственном достатке и заботой о ближнем. Иван считал её лицемеркой и занудой, не видел, что она уже давно так прочно и основательно вросла в их совместный домашний быт, как колесо от телеги, покорно следующее за сноровистой хозяйской лошадью.
Будто иссушенная губка тянулась и льнула она к мужу. И хотя видела в нем неистребимую и чужеродную для себя жажду наживы, с которой безуспешно боролась и ничего не могла поделать, – стремилась, чтобы всё у него было бы «по совести, по-божески, и по-людски…», ну, а если дальше таких разговоров дело не шло, то и ограничивалась пустыми разговорами. Иначе и быть не могло. Ведь, и ее душа давно срослась с душой мужа дельца. И достаточно только взглянуть ему в глаза, как всё становилось понятно. И бушевавшие в ней разногласия стихали под строгим взором главы дома и его непреклонным: « Будет, как я решил».

Часть четвертая
1

   Когда экипаж Ольги подъезжал к имению помещицы Черепановой, небо затянуло густыми серыми тучами, усилился порывистый ветер, и зарядил мелкий противный дождь.
Возле раскрытой настежь калитки стояли рессорные коляски, привезшие к Черепановой гостей. Ближе всех к подъехавшей Ольге оказался  разобранный экипаж. Два возчика в стареньких армяках, подпоясанных веревками что-то пристально рассматривали в снятом колесе. Еще один малый с трубкой во рту лениво наблюдал за ними из-под кожаного полотнища своего тарантаса.
Ольга вынула из мешочка на запястье часы и посмотрела на них. Стрелки показывали пять часов. Подобрав  подол длинной юбки, Ольга слезла с экипажа и велела Савелию не отлучаться.
– Не извольте беспокоиться. Исполним-с,– откликнулся тот. Этот конюх в отличие от старого Еремея, был молодой и весьма упитанный молодец, он с важным видом носил картуз, под который прятал рыжие бакенбарды, и клетчатую жилетку, которая едва застегивалась на выпирающем животе. Лениво свесив вниз ноги, Савелий плюхнулся на дорожку и принялся проверять, хорошо ли закреплены кожаные полотна коляски. На громкий шум, исходивший от споривших рядом извозчиков, он не обращал внимания.
Вдоль аллеи росли аккуратно постриженные кусты роз, чередуясь с пушистыми елочками. Двухэтажный каменный дом Черепановой с белыми колоннами у входа украшен фронтоном с фамильным гербом. Стены его окрашены в приятный светло-желтый цвет, наверху коричневая крыша. За домом находилась небольшая березовая рощица, ажурным полукругом украшающая дом сзади. Здесь же расположилась деревянная беседка, в которой летними вечерами хозяйка со своими гостями засиживалась за самоваром. Ольга не считала Изольду Тихоновну своей близкой подругой – ибо, какие подруги у замужней женщины? – но ей нравилось бывать у нее в гостях, разговаривать с ней и называть хорошей приятельницей.
Придерживая шляпку и отворачиваясь от неровного мокрого ветра, она быстро шла по аллее к подъезду. Войдя, оказалась в освещенной огромной хрустальной люстрой передней. К ней тотчас же подскочил высокий щекастый молодец в красной ливрее. Принял из ее рук промокший плащ и протянул густым и раскатистым архиерейским басом.
– Пожалуйте-с, в гостиную. Хозяйка с утра изволит  вас дожидаться. Камин велела топить к приезду гостей. Погода, нынче не балует: то солнце, то дождь. Извольте, милости прошу! – и молодец указал рукой на открытые двери, в проеме которых виднелось собравшееся общество.
Ольга с удовольствием оглядела себя в висящем на стене зеркале, поправила серый костюм и дотронулась до небольшой сине-белой аметистовой камеи, приколотой к лифу блузы: на месте ли? Прочно ли сидит? Камея сидела прочно.
После чего вплыла в гостиную залу, оказавшуюся высокой и просторной с такой же огромной люстрой, как и в передней. Стены, оббитые белыми, с золотисто-красными полосами обоями создавали ощущение пошлой и вычурной роскоши. Висели близко друг к другу на стенах овальные зеркала  в золотистых рамах, пейзажи и портреты маслом. Между зеркалами в узких проемах горели свечи в золоченых канделябрах. Вдоль стен стояли кресла и диваны, несколько столиков: круглый, красного дерева, ломберный столик, столик для карточных игр, а также две небольшие инкрустированные разноцветным камнем консоли для напитков и закусок.
В кожаных креслах и на диванах сидели представительницы местного купеческого и помещичьего сословия. Все эти дамы были женами местных заседателей земского собрания и хорошо знали друг друга. Пока их мужья заседали в собраниях и решали хозяйственные вопросы земства, жены составили свое, постоянное дамское общество и заседали за чаем, обсуждая местные новости и постоянно сплетничая. Чужим в это избранное дамское общество попасть невозможно.
Навстречу Ольге вскочила с диванчика знакомая полная дама в желтом платье с шуршащей креолиновой юбкой, обшитым старинным кружевом. Поверх оголенных плеч накинута расписанная цветами и райскими птицами шелковая шаль. Даму звали Иноземцева Вера Сергеевна, и была она вдова. Муж ее бывший мелкий помещик Иноземцев при жизни торговал в губернии пиломатериалами. Теперь же по причине вдовства Вера Сергеевна сама ничем не торговала, потому что справиться с этим нехитрым лесным производством у нее в одиночку не получилось. И она хотела продать ненужную ей лесопилку какому-то купцу из уезда. Была она почти  ровесница Ольги Андреевны и имела деревеньку в тридцать ревизских душ и небольшой домишко, требующий срочного ремонта в нескольких верстах от имения Черепановой.
– Ох, голубушка вы наша! Что Изольдушка – красавица, что вы! – обратилась она к Ольге Андреевне.– Какая из вас краше, не разобрать? Дайте же вас разглядеть, душенька вы наша! – демонстративно приставив лорнет к бегающим и маленьким глазкам и оглядывая ее с приторным восхищением.
– Наконец-то, вы к нам пожаловали, – затараторила она, бесцеремонно хватая гостью за руку, – а то мы с Марьей Саввишной гадаем, изволите ли вы нас посетить. Уж меня и Изольда Тихоновна клятвенно заверила, что вы изволите. Вот я и жду не дождусь, когда прибудете! А то, ведь, у нас сегодня, такое счастливое и неожиданное событие! Представляете,  голубушка моя, – многозначительно произнесла Иноземцева громким свистящим шепотом, – дядюшка нашей Изольды Тихоновны, сегодня-с сам Пал Палыч Титов обещались заехать к нам с оказией, – Иноземцева выждала паузу, желая увидеть эффект, произведенный ее сообщением.
Но эффекта не увидела, поэтому разочарованно пожав оголенными плечами, принялась выкладывать собранные ею в уезде различные  новости и сплетни. Найдя в Ольге Андреевне, как ей показалось, заинтересованную слушательницу, Вера Сергеевна вся раскраснелась от внимания к собственной персоне. Ее кругленькие глазки ярко блестели от удовольствия.
Для провинциальных дам обсуждение новостей и сплетен и впрямь, было большим развлечением, а уж приезд в уезд такого важного гостя, как родной дядюшка Черепановой, из «самих столиц» – было и вовсе чрезвычайным событием. Дядюшка Черепановой имел высокую чиновничью должность в Министерстве народного просвещения, проживал в Петербурге. К племяннице своей заезжал иногда с оказией, чтобы погостить.
Случилась ему побывать во Владимире. Столичное ведомство направило его для срочной ревизии губернского собрания, члены которые самовольно решили открыть в городе учительскую семинарию  при уездной  мужской гимназии (уже успели  выделить уездному земству  для этих целей единовременное пособие): с тем, чтобы потом передать эту семинарию самому Министерству просвещения. Однако Министерство не согласилось с таким решением  и выслало своего статского чиновника господина Титова  для проверки деятельности вдруг появившейся новой учительской семинарии.
Прибыв во Владимир, дядюшка сразу заехал с визитом к владимирскому градоначальнику, потом губернскому предводителю дворянства и губернскому прокурору, и всем им выказал должное почтение. А посетив все присутственные и важные для себя городские места, он отложил исполнение  ревизии на потом и отправился с визитом к своей  племяннице Изольде Тихоновне.
– Так что же это значит,  он прямо сюда и прибудет?– переспросила Ольга Андреевна, слегка отстраняясь от назойливо тараторящей Веры Сергеевны
– Прямо сюда и сейчас, матушка моя,– поспешила ответить Вера Сергеевна, глаза свои она при этих словах прямо-таки вытаращила.– Уже и экипаж за ним с утра выехал к гостинице, и ждем-с его с утра, уж глаза все проглядели, на дорогу-то глядючи. А они все не едут. Столы празднично накрыли, и мальчишку на дорогу выставили. Видели мальчишку-то за воротами?
Ольга Андреевна отрицательно покачала головой. Очевидно, выставленный за воротами мальчишка не дождался приезда важного гостя и сбежал домой.
– Вот незадача! Сбежал-таки! – огорченно всплеснула пухлыми ручками Иноземцева, – так мы и нашего дорогого гостя проглядим! Эй, матушка моя! Пойди, сюда, Изольдушка Тихоновна! – всполошилась она и громко выкрикнула через весь зал хозяйке дома.– Вели, матушка моя,  дворового мальчишку снова выставить, смотреть за дорогой-то! Сбежал мальчишка твой!
Она живо обернулась к Ольге Андреевне:
– У нас сегодня весело. И танцы будут, и мазурка, и французская кадриль – в голосе Иноземцевой слышалась радость от предстоящего вечером веселья.
– Так что же и кавалеры будут, – с лёгкой иронией спросила ее Ольга Андреевна и огляделась кругом.
– Будут, будут,– лукаво усмехнулась Иноземцева,– обещались еще к нам прибыть два именитых соседа-помещика. Хватит на наших дам? Не все из присутствующих танцевать-то будут. Многие предпочтут посидеть на диванчиках и просто лицезреть, чтобы потом посплетничать,– она, как заговорщица, приблизила свое лицо к лицу Ольги Андреевны. – А вы матушка моя, как поживаете в своей Москве-то? Как Москва-то, наша? Стоит еще?– И она, как знаток, принялась деловито рассуждать о столичной жизни и других предметах, перескакивая с одной темы на другую.– Ох, не люблю я ее! И как вы там все в ней уживаетесь? В этакой грязной толчее да суете?
Ольга Андреевна собралась поддержать разговор, да не успела.
– Что-то задерживается наш Пал Палыч-то! На станцию с самого утра экипаж отправили дожидаться, а его все нет и нет. Так что вы, матушка моя, как вы вовремя приехали к нам! Ох, как вовремя! Мы только вчера про вас все вспоминали с Изольдой Тихоновной, и все говорили об вас. Куда же девалась наша голубушка Ольга Андреевна? Порадует она нас сегодня визитом, или нет? – продолжала тараторить Иноземцева.
– Ну, вот. Вы вспоминали меня с Изольдой Тихоновной, вот я и приехала!– сказала Ольга Андреевна. Она с интересом ждала, что скажет на это Иноземцева.
– Мы всегда вам рады, голубушка вы наша! Да что же мы стоим-то? Хотя, постойте, тут еще, вот какая новость имеется! Что я вам сейчас расскажу по секрету!– глаза Иноземцевой вдруг загорелись каким-то непонятным хищническим блеском. Она почти вплотную приблизилась к Ольге Андреевне и возбужденно зашептала ей прямо на ухо:
–Мне ведь, знаете ли, Изольда Тихоновна шепнула на ушко,  что едет ее дядюшка не один, а с важным гостем – отставным офицером господином Семиколеновым. И, дескать, господин этот присматривает себе среди местной публики невесту. Теперь вот везет дядюшка его посмотреть на нашу Изольду Тихоновну. Только я вот что подумала, если она ему не глянется, то может, он посмотрит в другую сторону? – она как-то хитро, по-простому подмигнула Ольге Андреевне и подперла руками свои круглые и пышные бока, явно намекая на себя, в качестве  кандидатки в «возможные невесты».
По всему было видно, что Вера Сергеевна страшно завидует Изольде Тихоновне, которой так повезло, что родственники сами везут к ней на смотрины из северной столицы столь завидного жениха.
Ольга Андреевна сделала заинтересованное лицо и деланно улыбнулась в ответ.
– Вы извините меня, но право, я вам тут ничего не могу сказать,– проговорила она,– только, может статься, это неприлично будет, если вы этак с места, да в карьер на приезжего и чужого жениха налетите?
– А, что же тут неприличного? – искренне удивилась Вера Сергеевна, яростно округлив еще больше свои и без того круглые глаза.
– А если Изольдушке этот залетный господин Семиколенов не глянется,  да и она ему станется не по душе, а тут и мы – возле нее рядышком, так сказать на подхвате и будем! Что ж такого? – Иноземцева упрямо качнула пышно взбитой прической, давая понять, что уж она-то своего не упустит ни за что.
Ольге Андреевне стало ясно, что если сценарий сегодняшней встречи пойдет не так, как надо для Черепановой, то уж тут Вера Сергеевна постарается для себя на славу.
«Ну и ну.…Надо держаться от нее подальше. Не ровен час – ещё скандал  учинит»,– с опаской подумала она.
– А что же сама Изольда Тихоновна говорит об этом визите? Какое у нее мнение?
– Как что?– удивилась Иноземцева,– рада радешенька. Дядюшка с ней по этому поводу раньше переписывался и все спрашивал разрешения, везти «жениха» или нет? Это она мне по секрету сама шепнула, – похвалилась Иноземцева, – вот и решились: привезти! Вдруг, что сладится? Вот как такие дела делаются, матушка! Из самих столиц женихов, ведь, некоторым людям привозят, – ворчливо закончила она, и было видно, что Иноземцева много бы отдала, чтобы и ей  кого-нибудь вот так «привезли».

2

Изольда Тихоновна была почти красавицей. Светлые волосы, ровный и небольшой нос, тонкие черты лица и выразительный взгляд зеленовато-карих глаз делали ее лицо почти незабываемым на фоне некоторых обычных и простоватых женских лиц с носами картошкой, часто встречаемых в отдаленных губерниях. Черепанова могла бы жить в Москве или в Петербурге, ей позволяли это сделать собственные и полученные после смерти мужа средства, но жила  почему-то в деревне. Так же, как и Ольга Андреевна, помещица Черепанова была потомственной дворянкой. Она рано осталась сиротой, но благодаря участию и хлопотам богатых родственников, проживающих в обеих столицах, ее поместили в хороший петербургский пансион, где она получила неплохое гимназическое образование. По выходе из пансиона дядюшка ее, брат покойной матери, князь Титов Пал Палыч, бывший ей опекуном, почти заменил родного отца. Он взял Изольду к себе в дом, где она и проживала до своего замужества с Черепановым. Но в замужестве, продлившемся четыре года, она не успела к своему огорчению, даже завести детей. И вот уже два года числилась вдовой. Покойный Черепанов числился гласным представителем уездного земского собрания и знал Ухтомцева, имел с ним дела, касающиеся покупок пахотных земель.  Владел покойный Черепанов небольшой лесопильней. После смерти оставил жене неплохое имущество, пашни и несколько деревень с домами под соломенными крышами, с проживающими в этих домах душами, человек этак,  в двести. На этом наследстве, если с ним по уму распорядиться, можно денег подзаработать.
Последние три года жизни покойный Черепанов, как председатель уездного земского собрания руководил всеми хозяйственными делами. Еще, когда помещик был жив, местные представители земского собрания звали и фабриканта Ухтомцева войти к ним в земское собрание, стать полноправным членом земской управы, дабы активно участвовать в хозяйственных делах уезда. Однако фабрикант не пошел в земство, так как проживал в Москве, а на даче бывал только летом. Но он делал осенью пожертвования на нужды земства и исправно вносил положенный как собственнику недвижимого имущества земский сбор.
За время замужества Изольда Тихоновна привыкла к положению жены уездного предводителя дворянства, да и сама стала будто « земской предводительницей», никак не хотелось ей расставаться с таким почетным званием. И как раньше собирала в имении местные сливки уездного женского общества для игр в преферанс и твист, балов и чаепитий. Местная публика живо обсуждала произошедшие в уезде важные и не очень, события и новости, сплетничала и судачила обо всем.
Поскучав немного, и посоветовавшись с родственниками, она съездила после похорон мужа в Германию на воды для укрепления своего здоровья. А по приезду из-за границы, решила срочно найти себе хорошего мужа, выйти замуж и родить детей, как можно больше. Но кандидат в мужья ей никак в их уездном городе не попадался, куда бы ни смотрела Изольда Тихоновна своими светло-зелеными глазами.
Многочисленные родственники, проживающие в столицах,  весьма озадачились этим довольно серьезным вопросом. Наконец, на горизонте замаячил один отставной офицер, служивший уже второй год в ведомстве ее вельможного дядюшки. И вот теперь после длительной обширной переписки с племянницей, дядюшка вез к ней из  Петербурга этого отставного офицера, «с оказией».
– Ох, какой же у вас, голубушка моя, костюм знатный да богатый! Наверно, вам супруг ваш привез его из самих Франций? А камея-то, камея какая? Ишь,  как блестит! Красотища, прямо неописуемая! Оникс или агат, какой? Дайте-ка мне, милочка, поближе разглядеть рисунок-то! – между тем с нарочитым восхищением промолвила Вера Сергеевна, бесцеремонно щупая Ольгу Андреевну за рукав и пытаясь дотянуться до приколотой броши. На толстой голой руке любопытной Веры Сергеевны блеснули серебром три браслета с часами, спрятанными за пестрыми эмалевыми крышками. Тяжелые подвески серег оттягивали мочки ее ушей, а в пышной прическе торчала почти такая же коричневая камея в виде диадемы, выполненная искусным ювелиром.
Ольга Андреевна поморщилась и слегка отодвинулась от пухлой и назойливой ручки шустрой вдовы:
– Ну, да,  камею мы прикупили в магазине на Тверской. А костюм, и вправду хорош, – она поправила облегающую юбку,- ткань-то – богатая! Настоящий французский шелк,– похвалила костюм Ольга Андреевна, подумав про себя: «Сам себя не похвалишь, никто не похвалит…». А шила его известная московская портниха,  у нее мы и фасон выбирали из модного журнала,– ответила она, ощупывая свою брошь, не сдвинулась ли та от шустрой руки Веры Сергеевны, успевшей таки до нее дотянуться.
– Богатая камея, – с завистливым вздохом сожаления, протянула Вера Сергеевна, но то же в самой Москве куплено! А у нас тут, в  деревне, разве укупишь такого шелку,– она кивнула на наряд Ольги Андреевны,– или камей каких? Если только на ярмарке при случае... Эту брошь, вот мне из Петербурга прислали по специальному заказу,  – и она хвастливо наклонила перед Ольгой свою пышную прическу, чтобы было удобно разглядеть ее диадему.
Ольга Андреевна изобразила притворное восхищение и с деланной равнодушной улыбкой похвалила диадему. Ей стало вдруг скучно с ней говорить и уж тем более слушать льстивые речи. На счастье Ольги Андреевны, с дальнего угла залы к ним уже спешила хозяйка дома, Черепанова.
– Батюшки светы, Вера Сергеевна, ну что же вы нашу гостью все у порога-то держите?– раздался ее высокий приятный голос. Изольда Тихоновна  глядела на Ухтомцеву, приветливо улыбаясь, в глазах ее сквозила искренняя радость. На ней было надето очаровательное темно зеленое бархатное платье, подпоясанное черным бархатным же поясом. Притягательную белизну шеи выгодно оттеняло тяжелое изумрудное украшение.
–  Ах, милые мои! И щебечете-то вы и щебечете о чем-то своем интересном? В отдалении от остального общества.… А вы не стесняйтесь, Ольга Андреевна, чувствуйте себя, как дома, милости прошу, – с этими словами хозяйка настойчиво взяла под руку свою гостью и отвела ее в сторону:- вы знаете, как мы вам рады. Но вы такая редкая гостья. И право, все никак не сдержите своего обещания. Когда же, наконец, вы к нам привезете своего загадочного фабричного инженера? Кажется его фамилия Штольц? –  она укоризненно, с милой улыбкой на лице погрозила пальчиком Ухтомцевой.
Слава о чудаковатом фабричном инженере-химике Штольце росла и ширилась, обретая среди дам деревенского общества поистине легендарный характер.
– Правда, правда! Когда же? Мне тоже это, страсть как интересно!– вся встрепенувшись, тотчас встряла в разговор Иноземцева. Она осталась стоять рядом, и не скрывая любопытства, бесцеремонно рассматривала то Ольгу Андреевну, то хозяйку дома в свой лорнет.
– Да. Да! Не отпирайтесь! Почему мы никак не можем увидеть этого удивительного чудака? Мы много о нем наслышаны. Наши дамы в нетерпении. Он холост? Так зачем же дело встало, милая Ольга Андреевна?–Изольда весело смотрела на давнюю приятельницу.
– Вот уж не знаю, как быть. Все никак не получается. С оказией, может, и привезу,– улыбаясь, но все же с некоторой досадой отмахнулась от нее Ольга Андреевна. Просьба хозяйки застала ее врасплох.
– Ну, что ж. Ловлю вас на слове. Хотя, вы и посещаете нас только в летний сезон. А я, признаюсь, душенька, так скучаю без вас порой, так скучаю! Без наших вечерних откровенных разговоров по душам и чаепитий под липами! Мне иной раз и поговорить здесь больше не с кем! Сами видите, – тут она быстро кивнула в сторону стоящей поодаль от них Иноземцевой и с грустным выражением на лице вновь посмотрела на Ольгу Андреевну.
Та понимающе кивнула: «Понимаю, как не понять. Ну, надо же!–  подумала Ольга,– а ведь, и впрямь, поди,  скучает. Вот не ожидала! Какой, однако, пассаж! » – с  недоумением поглядела на нее Ольга Андреевна, но тут ей припомнились их задушевные разговоры с хозяйкой под липами в беседке.
Между тем, Изольда Тихоновна заметив легкое недоумение, мелькнувшее в глазах гостьи, будто опомнилась. Она зябко передернула плечом, после чего её взгляд вновь принял свое естественное высокомерное и холодное выражение, а оживление, вызванное встречей с давней приятельницей, исчезло.
– Не обессудьте, Ольга Андреевна. Здесь присутствует одна дама из N-ского уезда, которая весьма интересовалась вами и настоятельно просила вас к ней подвести, познакомить. Сказала, что у нее для вас есть важное известие. Меня не пытайте, голубушка! Честно признаюсь: не имею представления, что она хочет от вас,– Черепанова недоуменно пожала плечами и кивнула в сторону смежной залы.
Ольга Андреевна вгляделась и увидела на диване незнакомую ей пожилую и грузную даму, одетую в темно-синее платье с кисейными рукавами, и белым кружевным воротником, плотно охватывающим обвисший подбородок и короткую толстую шею. В ушах дамы висели длинные жемчужные серьги, точно такая же богатая жемчужная нить обвивала белое кружево на шее в несколько рядов. На голове красовался парчовый платок, вышитый по кайме.

3

– Позвольте представить вдову купца первой гильдии Бережковской волости Судогодского уезда Высоковолову Варвару Дмитриевну,– торжественно провозгласила Изольда Тихоновна, подведя Ольгу Андреевну к даме.
– Ухтомцева Ольга Андреевна, супруга известного московского фабриканта Ухтомцева Ивана Кузьмича. Вы спрашивали о ней.
Старуха кивнула и, поднеся лорнет к глазам, принялась демонстративно изучать Ольгу Андреевну.  Черепанова извинилась и отошла, устремившись навстречу очередной вошедшей в залу гостье.
Ольга Андреевна кивнула Высоковоловой и присела рядом с ней на диван. Вынув из сумочки веер, чтобы занять себя, стала усиленно им обмахиваться, стараясь сохранить невозмутимо-равнодушное выражение на лице, что было нелегко: потому что к ним подскочила Вера Сергеевна и с размаху приземлилась на тот же диван по другую сторону. Видимо, решив не отходить от Ольги Андреевны до конца вечера.
Все это время купчиха не спускала с Ольги глаз. Вблизи ее круглое и обвислое лицо напоминало темную сморщенную грушу. От нее неприятно пахло нафталином и еще каким-то слабым еле различимым запахом кислых щей и чеснока, который часто свойственен старым и одиноким людям. Ольга Андреевна невольно поморщилась. А старуха, между тем, рассмотрев Ольгу с ног до головы, величавым жестом положила лорнет к себе на колени и, важно кивнув, Ольге, проговорила:
–  Не знаете ли, почему нам ничего не подают?
– Ждем гостя, сударыня,– отозвалась Ольга Андреевна и специально отвернулась от нее к Иноземцевой, продолжавшей все это время трещать без умолка.
От пристального и раздражающего взгляда старой купчихи справа и назойливой неумолкающей болтовни слева Ольге Андреевне вдруг, стало невыносимо душно и неудобно сидеть  на мягком уютном диванчике. Но уйти она не могла.
А Вера Сергеевна, не замечая косых взглядов деревенских кумушек, с ехидством бросаемых на нее, не умолкала. Она продолжала торопливо рассказывать о своих многочисленных бедах, как снег валившихся на ее бедную и несчастную голову. С надрывом в голосе говорила она о своих поместных крестьянах, которых в ее небольшой и единственной деревеньке итак было мало, да и те работали из рук вон плохо. Другую часть принадлежащих земельных угодий она по совету хороших знакомых  после смерти супруга сдала внаем  крестьянам из соседних деревень. Но у некоторых мужиков не хватало инвентаря и скота, и работали они, поэтому на части пашен Веры Сергеевны с большой неохотой. Нанятыми крестьянами прогуливались дни посева,  они совсем не заботились, как посеяли на ее части пшеницу и рожь. Все это весьма огорчало горе-помещицу. Понятно было, что она мало разбирается, как ей обустроить свое сельское хозяйство. И поэтому, ее небольшое хозяйство,  доставшееся от мужа, скоро совсем зачахнет и захиреет.
Но так как Ольга Андреевна сама тоже мало разбиралась в ведении сельского хозяйства, то и дельного совета дать не могла. Она лишь сочувственно покивала головой в ответ и неопределенно пообещала Иноземцевой, что спросит мужа, как той поступить, и, может быть даже, пришлет к ней посыльного с письменными разъяснениями.
– Правда, Ольга Андреевна? Спросите? И посыльного ко мне пришлете? – обрадовалась Вера Сергеевна, с умилением глядя на свою собеседницу,– вот как вы меня, голубушка моя, обнадежили! А то уж  я, было, совсем  решила, что скоро разорюсь окончательно. Денег моих ни на что теперь не хватает! Спроситесь еще, голубушка, у вашего супруга Ивана Кузьмича, что он думает по поводу покупки картофеле-тёрочной мастерской? Мне вот Марья Саввишна  сказывала, что в Усадской волости меленковские дают крестьянским обществам под круговую поруку деньги на хлеб, а те потом, по осени, долг этот возвращают картофелем. А крахмал  картофельный, Марья Саввишна говорит, можно поставлять для ткацких фабрик. А ведь, у вас есть своя ткацкая фабрика?– она дробно засмеялась и заискивающе заглянула Ольге в глаза.–  Может, и для вас хорошая выгода получилась? Как думаете, голубушка, Ольга Андреевна?
– А что мне тут думать? У меня на то муж есть! Иван Кузьмич фабриками и заводами занимается! – сухо отозвалась Ольга Андреевна, враз поняв, почему Иноземцева не отходит от нее. У той возник чисто свой интерес к этому возможному делу.
– Так вам, Вера Сергеевна, тогда и свои поля хорошо было бы распахать под картофель, вместо хлебных. И засадить их все картошкой. И избы под мастерские надо бы тоже выделить. И станки терочные закупить. Не вручную же у вас крестьяне крахмал тереть будут? Тогда, может, и будете на картофеле получать какой-нибудь прибыток? А так, что пустое–то раньше времени говорить!– резонно заметила Ольга Андреевна.
– Ой, страсть – то какая, что вы тут мне сейчас говорите!– с испугом в голосе воскликнула Иноземцева,– да я, пожалуй, и не справлюсь с махиной этакой! Мне помощь нужна будет. А помощи-то взять и не от кого!– громко заохала Вера Сергеевна, смешно всплеснув руками.
– Вам вот, милочка моя, с мужем-то как повезло. Знатный такой и богатый купец! Видный мужчина!– после этих слов Ольга Андреевна совсем опешила. Ей захотелось  отодвинуться от завистливой собеседницы. Но Иноземцева, даже не заметив, что слишком открыто, показывает в речах свою зависть, все также напористо продолжала наседать, – а мой, что удумал? Взял и помер и все тут. Оставил меня горемычную на свете одну мыкаться. А мастерские мне и хочется взять, да что-то колется! Но ведь, выживать-то как-то надо? – утвердительно спросила она у Ольги.
– Другие-то выживают. И добиваются. Даже, из крепостных – бывшие мужиками, и те в люди выбиваются. Становятся купцами и промышленниками. Я слышала, много таких  новых дельцов появилось в последнее время! – в голове ее сквозило сомнение,– нет! Я вот помещица. А одна я не справлюсь с этим!  Вот если взаймы ваш супруг даст мне денег на покупку инвентаря да под первый урожай или процент с продажи?– неожиданно прямо спросила она у Ольги Андреевны и крепко ухватила ее за руку.
– Да, что это вы, право, матушка моя! Наскочили на меня, будто с места в карьер?– недовольно поджала губы, Ольга Андреевна и слегка отодвинулась в сторону старой купчихи.
Та сидела, не вставая с места, все так же рядышком и всю беседу внимательно прислушивалась к взволнованному разговору рядом с собой.
– Даже не знаю, даст вам мой Иван Кузьмич столько денег или не даст? Вы меня прямо огорошили! Деньжищи такие огромные просите. На такое дело и такие деньги, под обеспечение только даются, так-то, матушка моя,– раздраженно заключила Ольга Андреевна. Ей не нравилось, когда люди вот так, после долгого разговора, с места в карьер начинали, вдруг просить денег на что-либо. Значит, и весь разговор предыдущий вёлся только ради выгоды?
– Ну, как вам не знать, милая голубушка вы наша? Порадейте уж, за меня перед супругом вашим Иваном Кузьмичом,  Ольга Андреевна. Христа ради! А уж, как я вам буду благодарна, как благодарна!– заюлила перед ней Иноземцева и с умильным выражением осторожно погладила Ольгу по рукаву.
– Почему же нам не подают кушать?– опять попыталась вступить с ними в разговор старая купчиха. Но обе женщины не обратили на нее никакого внимания и продолжали разговаривать между собой.
– Я поговорю с Иваном Кузьмичем,– осторожно отозвалась Ольга Андреевна, думая, что ни о чем говорить не будет. Но надо же как-то отвязаться от этой настырной Веры Сергеевны, – но ничего вам, милочка моя, не обещаю. Это как мой Иван Кузьмич посмотрит на это!
– Ох и ох. Так, то ж понятно... Я и не настаиваю.… Но вы хотя бы попытайтесь, голубушка моя! И то, слава богу! – Иноземцева усиленно принялась обмахиваться платочком за неимением веера под рукой. Видно было, что разговор разволновал ее.
В этот момент какая-то дама, стоящая у окна окликнула ее. И она, вскочив с дивана, поспешила к ней подойти.
Ольга Андреевна и старуха Высоковолова остались вдвоем на диванчике. Купчиха, которая все это время молчала и только прислушивалась к их разговору с Иноземцевой, тоже заметила удобный момент для разговора. Она разгладила юбку морщинистой ладонью и обратилась к Ольге:
– Кажется вас, моя милочка, представили Ольгой Андреевной Ухтомцевой? Не вы ли приходитесь невесткой моей старинной приятельнице Александре Васильевне Ухтомцевой?
– Я невестка. А что за дело у вас?– сухо отвечала Ольга Андреевна.
– А то и дело, – подхватилась Высоковолова и даже подскочила на месте,– что давненько хотелось бы мне с вами познакомиться! Да только мне Бог все никак не помогал в этом. А теперь мне уже скоро и помирать, вот я и решила, что пора самой действовать и старые долги отдавать! Чтобы без прошлых долгов в царствие небесное взойти, – сделав многозначительную паузу, проговорила старуха.
– Я ведь вас сразу признала, как только вы вошли, милочка моя! Мне об вас давным-давно дочка моя Елизавета рассказывала и описывала вас точь-в-точь, как вы и есть. Только Лизанька моя уже давно лежит в сырой землице,– упрекнула купчиха Ольгу Андреевну, как будто та была в этом виновата.
– Примите соболезнования, – сдержанно отозвалась Ольга Андреевна и непонимающе посмотрела в подслеповатые глаза старой купчихи.
– Еще бы вам знать….,– многозначительно ответила та.
« Что это за Лизанька такая? Почему я ничего о ней раньше не слышала? Старуха явно что-то знает и хочет учинить мне при людях скандал»,– с нарастающей тревогой подумала Ольга Андреевна и отодвинулась от старухи подальше.
Но тут на ее счастье затрезвонил колокольчик у входа. И все отвлеклись на звук. Почти уснувшее дамское общество тотчас пришло в движение, сидящие женщины всполошились и засуетились и принялись энергичней обмахиваться своими веерами. Одна дама вскочила и тут же, не глядя в зеркало, начала поправлять пышную прическу, другая с силой захлопала кончиком веера по своим бледным щекам, стремясь придать им более яркую окраску.
Изольда Тихоновна стояла рядом с двумя дамами возле окна и оживленно с ними разговаривала. Покраснев от волнения, она глянула в окно и, выхватив откуда-то из складок юбки колокольчик, затрясла им, выкрикивая срывающимся голосом:
– Ну, наконец-то, прибыли! А то и ждать уже невмоготу!

4

В гостиную вбежали два рослых лакея в золотистых ливреях с блестящими пуговицами и в белых перчатках. Ольга Андреевна уже давно обратила внимание, что в усадьбе Черепановой прислуживают в основном огромные и рослые молодцеватые детины, все как на подбор красавцы. Молодцы встали по обе стороны от дверей и вытянулись в струнку, будто на параде. Следом заскочил официант в парадной форме получить распоряжения, а получив их, тут же выскочил вон. Изольда Тихоновна подхватив широкую шелковую юбку повыше, поспешила следом за ними в переднюю  встречать прибывших гостей.
А оставшиеся дамы еще более ожесточенно замахали своими веерами и платочками и громко заговорили между собой. Кто-то нервно захихикал в ожидании новых мужских лиц. Те и не замедлили предстать на пороге.
Шедший следом за Изольдой огромный и важный господин, явно приходился ей родным дядюшкой, так как он единственный  был стар. Второй господин был моложе. Войдя в помещение, дядюшка огляделся по сторонам, снисходительно кивнул сидящим дамам и вопросительно поглядел на племянницу:
–Ну, что же, душа моя! Вот. Добрался-таки до тебя, как обещался. Рада ты нам? А коли рада – так и встречай! Лишь позволь представить тебе  нового гостя Семиколенова Викентия Мартовича, – с этими словами, сказанными глубоким густым басом, как у протодьякона, дядюшка поворотился назад и широким жестом показал Изольде на молодого господина, стоящего позади него. Дамы, охнув в волнении, вскочили с теплых насиженных  диванчиков и кресел, чтобы получше разглядеть в наведенные лорнеты молодого человека.
Семиколенов показался Ольге Андреевне довольно вертлявым господином с длинными рыжеватыми бакенбардами и аккуратными напомаженными усиками, которые змеились на его лице тоненькими ниточками кверху. Он был явно моложе Изольды,  ниже, чем его сановный начальник, и одет как франт. Его стройное тело  туго обтягивал темно синий фрак, подчеркивающий все достоинства худощавой подвижной фигуры.
Заметив наведенные на него в большом количестве разнокалиберные дамские лорнеты и оказываемое ему женское пристальное внимание, он не растерялся. Как-то отчаянно и громко крякнул, нервно встряхнув головой. По-военному прищелкнув каблуками, быстрым ловким движением пальцев он еще выше закрутил кончик своих лихих усов. Потом коротко, по-военному кивнул в сторону стоящей перед ними Изольды Тихоновны и произнес:
– Позвольте-с представиться! Семиколенов Викентий Мартович. Очень-с рад познакомиться. Счастлив-с, просто безмерно счастлив, лицезреть такую красавицу, как вы! Не могу  найти слов, чтобы выразить восхищение вашим обликом!
Среди присутствующих дам пронесся восхищенный шепот. Женщины в волнении присели, некоторые, наоборот, привстали, кто-то охнул, и по зале зашелестело: « Какие манеры! Какой красавец. Сразу видно – из самих столиц  прибыли! Ах, какой фрак, какой вид! Материальчик-то, небось,  заграничный, а фасончик-то прямо, вообще …» и т.п.
– Ну, полно, полно голуба моя!– между тем, важно и напыщенно пробасил вельможный дядюшка, небрежно отстраняясь от своей племянницы, которая чувствуя избыток благодарственных чувств, безуспешно пыталась поцеловать его обвислую щеку и смешно подпрыгивала перед ним, придерживая одной рукой бархатную юбку, а другой опираясь на дядюшкину руку.
Наконец, поняв, в чем дело, дядюшка смилостивился и снисходительно наклонил вниз перед неловко прыгающей Изольдой Тихоновной свою крупную плешивую голову. Цель была ею достигнута, а дядюшкина щека облобызована. После этого, смущенно улыбаясь, Изольда Тихоновна сделала знак рукой официанту. Тот важно кивнул и, встав в дверях с белоснежной салфеткой, перекинутой через согнутую руку, громогласно и торжественно объявил:
– Пройдемте-с к столу, милостивые господа! Прошу-с! Обед подан-с, господа.
Вслед за этими словами, музыканты в соседней зале сразу же принялись наигрывать  полонез.
Дядюшка с торжественным выражением на важном лице еще больше надул свои щеки. Он оглядел присутствующее дамское общество, восхищенно привставшее с мест в ожидании, покровительственно кивнул и, взяв хозяйку под руку, важно произнес:
– Пожалуйте-с, дорогая племянница и уважаемые гости, следовать в столовую. С этакой дороги нам не грех всем хорошенько перекусить.
С шумом и шушуканьем дамы пошли в нарядно убранную столовую и принялись рассаживаться вокруг поставленных столов, соединенных прямоугольником и накрытых белыми, натертыми воском праздничными скатертями, заставленных серебряными и хрустальными столовыми приборами. Фарфоровая посуда заводчиков Гарднера и Попова, в строгом порядке расставленная на столах,  поражала взгляды изысканностью и классической простотой. Стояли на столах и всевозможные оригинальные фарфоровые куколки: маркизы с собачками, китайцы с зонтиками, пастушки с пастушками. На белоснежной скатерти были рассыпаны головки свежих цветов: синие васильки и астры белые, красные и розовые. Вазы с фруктами, тарелки для десерта, хрустальные вазы с крышками для варений всех расцветок. Вокруг столов красовались огромные кадки с лимонными и померанцевыми деревьями.
Гости расселись за столы, прочитали молитву, перекрестились, после чего можно было приступать к трапезе. Вначале, над столами висела довольно робкая тишина. Дамы украдкой  переглядывались между собой, и тихо разговаривали, явно смущаясь присутствия  важных столичных гостей. Да и было, отчего деревенским кумушкам засмущаться. Сидящие во главе стола по правую руку от Черепановой мужчины были для  местной провинциальной публики, постоянно проживающей в деревне и почти никуда не выезжающей, именитыми столичными особами и важными гостями. Однако, тихо наигрываемые за стеной народные мелодии ласкали и успокаивали слух присутствующих гостей  и постепенно оживляли повисшее над столом смущенное молчание. Официанты шустро скользили вдоль сидящих, подавая всё новые блюда .
Внесли холодные закуски. На подносах в круглых блюдах с важностью возлежали немаленьких размеров окорока свежей ветчины и свежей буженины. Торчащая внушительная косточка буженины была спрятаны в бумагу и перевязана ленточкой, тут же на овальном блюде распласталась обсыпанная яйцами жареная курица, на круглом огромном блюде лежала всевозможная дичина, тетерки, обложенные лимонами. Здесь же находились на отдельных тарелочках и мисочках брусника и квашеная капуста, соленые огурцы просто и в тыкве, грузди и рыжики соленые, капуста свежая шинкованная. После холодных блюд официант принес суп и щи, кому, что понравится, к супу и щам подали «спускные « пирожки, жареные в масле. За щами и паштетами с трюфелями и  фаршем из дичи, с запеченным внутри паштета угрем были принесены  вторые блюда, состоящие из отварной осетрины под белым соусом. Подали в соусниках различные соусы, кислый и красный к почкам, белый и сладкий к курице, к говядине опять кислый. После жаркого подали пшенник, в соуснике, запеченный с яйцами и сахаром.
Наевшись и раскрасневшись от обильной еды, женское общество постепенно становилось все оживлённее и веселей, и вскоре за столом воцарилась легкая и непринужденная обстановка. Сидящие дамы принялись громко и весело переговариваться и обсуждать местные новости между собой. Особенно общество оживились, когда как к третьему блюду – отварной спарже – торжественно внесли и подали специально приготовленный для дам белый и красный лафит.
После того как было испробовано третье блюдо, столичный гость встал и торжественно – громко произнес первый тост за здравие государя-императора. С шумными и одобрительными возгласами все выпили по бокальчику, и вновь громко застучали ложками и вилками по тарелкам. После второго тоста за здравие хозяйки дома общество за столом окончательно развеселилось. Оживленные разговоры стали еще громче, а смех и шутки зазвучали чаще. Сидящие за столом женщины, уже не стесняясь именитых гостей, принялись громко сплетничать и обсуждать местные новости. Некоторые из них еще трапезничали, занимаясь настоящим и откровенным обжорством.
Между тем, новые гости  прибывали и прибывали. В очередной раз в дверь заходил работник и громким голосом докладывал о приезде очередного уездного соседа помещика. Вскоре за столом образовалась довольно обширная, человек в двадцать пять, веселящаяся компания. О высоком чине и дорогом столичном госте уже позабыли, и всё как-то смешалось, сгрудилось в этом шумном, обильно откушавшем собрании.
Ольга Андреевна сидела  вдалеке от Иноземцевой и была несказанно этому рада. По обе руки от нее сидели незнакомые ей дамы. Справа от нее, через одного человека примостилась на стульчике старуха Высоковолова.
– Подайте же мне, милочка,  вон того румяного рябчика,– попросила она Ольгу Андреевну, хотя точно такое же блюдо с жареной дичью стояло рядом с ней.
Ольга Андреевна  пожала плечами, однако блюдо передала. Старуха, прищурившись подслеповатыми глазами, потыкала ножом и вилкой в аппетитно выглядевшего рябчика, отрезала себе большой кусок и быстро сложила его в свою тарелку. Откусив, принялась быстро жевать. Старуха ела неаккуратно, разбрасывая с тарелки крошки и громко чавкая. Съев положенную порцию, она отломила увесистый ломоть хлеба и, собрав им остатки пищи с тарелки, благополучно отправила их себе в рот.
Ольга Андреевна заметила это и, презрительно усмехнувшись, отвернулась от старой купчихи. А та подняла голову, вытерев тыльной стороной ладони масляные губы, вновь подозрительно уставилась на Ольгу Андреевну, и более не обращая внимания на сидящую между ними соседку, проговорила:
– Наклонись поближе, разлюбезная моя, чтоб нас не услышали посторонние.
Дождавшись, когда Ольга повернет к ней голову, она нараспев продолжила:
– Скажите же, милочка, давно ли видели в Москве мою старинную подругу Александру Васильевну?
– Да вот как была со своей семьей в Москве зимой, так и видела,– ответила Ольга Андреевна и с равнодушным видом отвернулась, давая понять, что не желает разговаривать. Однако старуха как будто не замечала настроения Ольги Андреевны и продолжила.
– И что скажете про нее, любезная? Как поживает Александра Васильевна? Не хворает ли? Как сыновья ее, Федор и Иван, кажется? Благоденствуют ли в торговых и коммерческих делах?– расспрашивала ее прилипчивая старуха.
Видно было, что она и впрямь, очень хорошо осведомлена обо всех родственниках Ольги Андреевны.
– Да, все хорошо, матушка моя. Поживают, как могут и, слава Богу,– ответила она (А вам-то что надобно от меня? Что это вы все выпытываете, да пристаете со своими расспросами? Я  вас  и знать не знаю! И не пойму, что нужно-то от меня? – думала Ольга Андреевна, с вызовом глядя на настырную старуху, желая ее осадить.
Однако, Ольге сейчас совсем не хотелось привлекать к себе никакого внимания. Она с тревожным нетерпением ждала, к чему приведет этот странный разговор? Зазвучала веселая цыганская мелодия, приглашающая гостей пуститься в пляс. Сидевшие за столами гости были слишком заняты сытной едой и собственными громкими разговорами и сплетнями, поэтому никто не вслушивался в странный разговор двух женщин. Старуха огляделась по сторонам и, кивнув Ольге, произнесла приглушенным голосом:
– Вы думаете на меня сейчас, вот, дескать полоумная старуха пристала ко мне, как репейник? Вам и не понять, почему? Но уж не обессудьте на меня. Вскорости, вы и сами все узнаете и поймете, почему пристаю. Ждать недолго осталось. Помру я скоро, а дела мирские держат. Надо бы успеть их завершить…
Ольга недоуменно пожала плечами, что, дескать, ей и не на что обижаться. Старуха снова удовлетворенно кивнула ей головой, откинулась на стуле и замолчала. Обратив глаза на стоящие перед нею блюда, она снова принялась накладывать себе очередную порцию еды. В этот момент, официанты в очередной, уже третий раз торжественно внесли в залу на подносах кофе, ликеры и фрукты и ловко принялись расставлять все на столах. Это был последний завершающий круг званого обеда. Многие женщины и мужчины встали из-за стола и начали собираться в гостиной зале и вновь садиться на свои облюбованные диванчики.

5

Со скучающим видом Ольга Андреевна встала из-за стола, и пошла вслед за другими дамами в гостиную. Но так к ней вновь подскочила Иноземцева. Глаза ее горели  хищническим блеском:
– Я вижу, к вам приставала сейчас за столом одна пренеприятная и неизвестная вам доселе  особа? А нам она давным-давно известна!– тихим заговорщическим тоном произнесла она. Доверительно взяв за руку Ольгу Андреевну, Иноземцева потянула ее к окну, чтобы их никто не мог услышать.– Полно, милочка. Не стоит обращать на эту особу никакого внимания. Разве вы не слышали? Это известная своими странностями и причудами вдова купца Высоколова, из Бережковской волости Судогодского уезда,– Вера Сергеевна замолчала, впиваясь пронзительным испытующим  взором в лицо Ухтомцевой. По-видимому, повторяя имя Высоковоловой, она надеялась заметить, какое впечатление произвела эта фамилия на Ольгу Андреевну.
– Мне ничего эта фамилия –как ее там?– не говорит,– равнодушно бросила она в ответ и, брезгливо поведя плечами, высокомерно оглянулась на оставшуюся сидеть за столом старую купчиху.
– Да, как же-с? Как же можно-с? Неужели, не говорит? А-а! – догадалась Вера Сергеевна,– ваш достопочтенный супруг, наверно, не успел вам ничего об этой особе рассказать? Поди, он слышал о ней! Какие, однако, иные мужья бывают забывчивые,- неприятно закатив глаза, ехидно улыбнулась Иноземцева.– Однако, если вы не против, я и сама вам  сейчас все расскажу,– и, не дожидаясь согласия своей слушательницы, быстро защебетала.– Много лет назад эта старая купчиха скоропостижно потеряла единственную дочь, которая неожиданно умерла при родах от родильной горячки. Поговаривают, что старуха вроде как стала помешанная после смерти своей дочери, уж больно она после этого чудить принялась. Для себя живет скудно и бедно, но дворню свою в крепком кулаке держит! А еще доподлинно известно, что богатств-то у нее накоплено и где-то припрятано страсть сколько! Из-за богатств-то этих да из-за давнего знакомства с самим генерал-губернатором ее и приглашают в наше почтенное общество! А уж, какие она порой щедрые подношения на нужды земства делает! Всем бы так, как она! От богатств-то своих, да и щедрот милости людям оказывать! – тут Иноземцева многозначительно поглядела на Ольгу Андреевну, мол, и вас это тоже касается, голубушка! Но Ольга в ответ только непонимающе поджала губы.– Да, да!  Она никогда не отказывает на нужды земскому обществу! И знаете еще что?- интригующим и дрожащим от возбуждения голосом, проговорила Иноземцева.– Да, да! Она никогда не отказывает на нужды земскому обществу! И знаете еще что?– дрожащим от возбуждения голосом, проговорила Иноземцева.
– Что?
– А то, что внучек-то ее, сынок умершей дочери, у нее теперь живет! И бабушка  Варвара Дмитриевна его воспитывает, говорят, что в ежовых рукавицах держит. Правда, в последнее время она заговариваться стала и болеет часто. А по ней и не скажешь. По мне так цветет,  как маков цвет. Видали руки-то у нее? Полные да крепкие. А ест-то как? Гляньте на нее. Ишь, как за четверых-то налегает!– с завистью проговорила Иноземцева.– Не понимаю, и чего она надумала к вам приставать? Видать, хочет вызнать через вас что-то для себя?.. А как внучка-то ее – того,– тут она слегка запнулась в своей быстрой речи, и каким-то странным взором поглядела прямо в глаза Ольги Андреевны. Не увидев в Ольгиных глазах интереса, продолжила.– Ведь, тогда в нашем местном дамском обществе так никто и не узнал, кто же на самом деле приходится отцом ребенку Елизаветы Высоковоловой? А вы и не знали об этой туманной истории, голубушка наша? Муж вам ничего и не сказывал? – сказала она с деланным участием и как-то по-особенному пристально вперила свой хищнический острый взор в побледневшее лицо Ольги Андреевны.
Ольге Андреевне стало очень интересно, откуда ее собеседница располагает такими обширными сведениями о какой-то неизвестной ей доселе купчихе Высоковоловой?
– Я вижу вам дурно, матушка моя? Может быть, отворить над вами окошко? –фальшиво изображая участие, спросила Вера Сергеевна. Она вся поддалась вперед, впиваясь пристальным взором в Ольгино лицо и стремясь не упустить на нем ни малейшего движения.
– С чего вы взяли, что мне станет дурно от ваших фантазий, матушка моя?–не теряя хладнокровия, холодно и безразлично спросила Ухтомцева у своей любопытной собеседницы.– Странная вы, право Вера Сергеевна! Не возьму я про вас в толк, что вы мне здесь всякой глупой ерунды нагородили целый огород. Аж, тошно стало! Меня, знаете ли, ваши деревенские сплетни не интересуют. А вам не советую впредь распространять глупости среди охочей до всяких сплетен публики. А то, неровен час, и по суду  можно ответить за сплетни. Сейчас в столицах такая практика тоже используется, – как бы между прочим добавила Ольга Андреевна.
Та испуганно ойкнула в ответ и демонстративно прикрыла рот пухлой ладошкой:
– Что вы! Что вы, голубка моя! Как вы могли про меня такое подумать? Да я сама ни в жизни... А ежели, кто рядом посмеет, так я враз осажу. Уж, вы матушка моя не беспокойтесь за это. А ежели, нужно, могу, ведь, и написать вам в письме, кто языком блудит и зачем, – глаза Веры Сергеевны стали круглыми от волнения. На лбу выступили мелкие бисеринки пота.
– Зачем это? Что вы выдумываете все? Какое мне до всего этого дело? Хватит уж. Позвольте, я сяду,– она сделал шаг в сторону от Иноземцевой. Та, видимо поняла, что сболтнула лишнего, перегородила ей дорогу и быстро- быстро зачастила:
– Матушка вы моя, Ольга Андреевна! Не обижайтесь на меня, право дело! Сама не знаю, какой ляд меня дернул болтать лишнее. Не обижайтесь на меня. Право дело! Я молчать, как могила буду, – она вопросительно и заискивающе поглядела на Ольгу.
– Зачем же могилой? Рано вам туда еще лезть-то, матушка моя! Ну, будет, будет об этом! Я уже все позабыла. И не обижаюсь на вас. Не выдумывайте ничего!– высокомерно усмехнулась Ольга Андреевна. Она надменным и твердым взглядом пристально поглядела прямо в глаза Иноземцевой. – Разве можно обижаться на полоумных? После смерти-то единственной дочери, всякий умом может тронуться! А вы что надумали? Сплетни чужие разносите, людей позорите и оговариваете? Какое вам до этого всего дело?– она сделала паузу, посмотрела, сурово нахмурив брови.– Вы поняли меня?– сухо спросила Ольга.
– Поняла, поняла!– Вера Сергеевна начала пятиться назад, при этом почему-то кланяясь и заикаясь,– Только же о нашем с вами деле, что давеча-то перед обедом сказывали? Уж вы не забудьте про меня! Сделайте милость, матушка моя! – тонкие губы её мелко затряслись. Грязная сплетня, которую Ольге и знать –то не надо было, дела давно минувших дней – эх, напрасно, так расстаралась, смотреть надо было , с кем разговариваешь. Теперь Вера Сергеевна решилась поскорей исправить содеянное и сгладить впечатление от собственной оплошности.– Пойдемте, матушка моя, сядем за стол ближе к хозяевам. Подальше держаться от всяких полоумных особ вам надобно, – с деланным участием проговорила она и заискивающе поглядела на Ольгу.– Сейчас тут у нас веселые танцы начнутся, и благотворительная лотерея с фантами разыгрываться будет. А вы всегда – наша почетная гостья!
– Вот и подожду- ка я ваши веселые танцы здесь, возле этого замечательного фикуса,– холодным высокомерным тоном отрезала Ольга и, прервав разговор, повернулась к раскидистому фикусу на полу, растущему в кадке, в которой могли бы поместиться еще два таких же гигантских деревца.
Ольге Андреевне  не то, что танцевать не хотелось, ей и оставаться –то здесь было тошно! Когда Иноземцева стала грубо намекать на связь умершей при родах дочери Высоковоловой и её, Ольги, мужа, сердце стало каменным, тяжелым. В душе ее зародилась горькая обида на Ивана. За что она терпела сегодня этот стыд и эту неловкость? И хотя она отгоняла от себя неприятные мысли, где-то на задворках её существа давало о себе знать жизненное наблюдение: не бывает дыма без огня, не бывает сплетен, возникающих на пустом месте. А ведь предупреждал Иван, чтоб не ходила сюда… Ольга Андреевна была потрясена и не знала, что делать с тем, что сегодня услышала. Она предчувствовала, что обрести покой и вернуться к спасительной сдержанности ей будет трудно. Её обуял гнев. Неожиданно она почувствовала на себе пристальный взгляд. Оглянулась и увидела, как к ней ковыляет старая купчиха.
– Постойте, голубушка, – требовательно проговорила купчиха.
– Что вы хотите ?
– Справедливости. Я случайно услышала ваш разговор, – сказала купчиха.
Ольга Андреевна с недоумением пожала плечами:
– Не понимаю вас.
– Сейчас поймете, голубушка, – сказала купчиха и кивнула в сторону окна.
 Отойдемте в сторону, где нас никто не услышит.
Заметив, что на них стали оглядываться с нескрываемым любопытством, Ольга Андреевна проследовала за купчихой.
– История, которую я вам сейчас расскажу, случилась двенадцать лет назад. В то время супруг ваш Иван Кузьмич Ухтомцев проживал в наших краях на своем хуторе, и разъезжал по собраниям в город. Уж, где он познакомился с моей дочерью Елмзаветой, не знаю. Да только он соблазнил ее. Моя бедная Лизонька потеряла голову от любви, так он вскружил ей голову. Я, когда узнала, что она полюбила женатого человека, так и ахнула! К тому же он был сыном моей старинной знакомой вашей свекрови Александры Васильевны. И знала я о его женитьбе на вас из первых рук. Стала я Лизоньку уговаривать отказаться от любви. Но сколько не уговаривала ее опомниться, сколько не объясняла, что избранник ее несвободен и имеет семью, все было напрасно. Лиза моя летела навстречу своему несчастью, как мотылек на огонь. Ваш муж лето провел с ней, а осенью уехал в Москву! И осталась моя дочка одна. А вскоре мы с ней узнали, что родиться ребенок. Он и родился в конце зимы. Через два дня после родов дочь моя умерла, оставив у меня на руках младенца. Пришлось мне его приютить и воспитывать вместо матери и отца. Перед смертью моя Лизонька написала вашему мужу письмецо, в котором просила о помощи для ребенка и об опеке. Письмо это я отправила уже после похорон на адрес Александре Васильевне, вашей свекрови, но ответа ни от нее, ни от вашего мужа так и не получила. И очень за это я на Александру Васильевну обиделась. Уж, могла бы она поступить по чести и совести и ответить хотя бы сама. Все ж таки тоже мать….А Лиза…Уж, очень она, моя бедная голубушка перед кончиной своей переживала. Что ваш супруг оказался таким бессердечным, и не узнает, что у него родился сын. Пообещала я дочери перед смертью, что расскажу вашему мужу правду о ребенке. А когда увидала летом вас с ним и дитем маленьким на руках, то и подумала, какое же я имею право разрушать ваше семейное счастье? В общем, наступила я на горло своей обиде и промолчала. Пожалела я вас тогда в церкви. Да и стыдно мне было, злилась я на вашего супруга, и гордость меня одолевала: думаю про себя: « Да, неужели же я не справлюсь, и не поставлю на ноги своего внука без помощи? У бога милостей много для бедных и сирых. Сирота много хлеба не просит, кровь-то моя, родная, да и мне на старости ниспослано утешенье. Чего же роптать? Бог дочь взял, а внука на радость дал, – старая купчиха грустно умолкла.
Ольга Андреевна слушала ее, затаив дыхание. Купчиха, взглянув на нее, добавила:
– Вижу, голубушка, что вам не по себе стало, тяжело услышать такое. А у меня сейчас отлегло от сердца, ведь, я исполнила долг перед дочерью и все рассказала. Но ведь, вы не обманете?
Ольга машинально и отрицательно покачала головой:
– Нет.
– Прошу вас о милости к памяти моей дочери.
– Что вы еще хотите?
– Расскажите вашему мужу о сыне, что живет он у родной бабушки. Пускай приедет его навестить, поглядит на наше житье и бытье, посмотрит, как сыночек его вырос, и как на него похож. А то, что похож он, милочка, как две капли воды, вы и сами увидите потом. Обещаете?
Ольга утвердительно кивнула.
– Я бы, может и сама бы решилась к вам приехать и рассказать. Да, только, боюсь, все дело испорчу. Ведь, я до сих пор его не простила за то, что погубил он мою Лизоньку….

6

Медленно плетущийся по размытой ненастьем дороге экипаж воротился домой за полночь. Хозяйка ехала тихо, прикрыв глаза. Дремала? Мерное покачивание рессоров, свежий влажный воздух несколько успокоил её нервы. По дороге она убедила себя, что верить сплетням и пересказывать мужу нелепую и больше похожий на злой и чужой вымысел историю, нельзя. А нужно бы сперва окольными путями все вызнать здесь и в Москве у свекрови, а после уж думать .…Сколько же лет прошло?.. Старуха сказала: двенадцать, – столько же и Наташе исполнилось... А может, купчиха сказала ей правду? ….. Ведь, он тогда уезжал из Москвы на все лето и действительно, жил здесь до осени….. Но почему Александра Васильевна не отдала сыну письмо? Вопросы, вопросы, на которые пока нет ответов….. Бог мой, как же это было давно…. Сонная усталость и меланхолия наваливались на неё, освобождая от гнева, раздумий и погружая в тяжелую дрему.
Скорей бы домой и умыться, чтобы освободиться от дурных взоров деревенских сплетниц, а главное от дурного вымысла старухи Высоковоловой. Да, и сама Черепанова хороша!  Как может честная благородная женщина терпеть вокруг себя такое обжорство – и в нравственном, и в буквальном понимании. Вот и её, Ольгу, чуть не съели…
Ольга Андреевна вздрогнула от толчка остановившейся коляски, невольно зевнула и отдернув шторки, с тоской поглядела наружу. Дождь прекратился, но за полем, в сырой промозглой темноте таинственно и глухо шумел черный лес. Тяжелое ночное небо, показалось ей огромной перевернутой чашей над землей и вполне соответствовало ее мрачному настроению. Пока она глядела в окошко, не решаясь выходить, Савелий, что-то кряхтя и бормоча себе под нос, неуклюже слез с козел и достал из-под сиденья керосиновый фонарь. Чертыхаясь, он зажег его и, направив свет под колеса на раскисшую и грязную дорогу, пробормотал:
– Осторожно ступайте, Ольга Андреевна. Под ногами грязно!
Ольга Андреевна сошла, поплотней, закуталась в теплый плащ и, стараясь ненароком не ступить ногой в разлившуюся на дороге огромную грязную лужу, пошла к воротам.
Глухо и остервенело, залаяли дворовые собаки, но вскоре успокоились, услышав знакомый и резкий окрик Савелия. Тяжелые ворота с лязгом отворились, и Ольга Андреевна пошла по мощенной камнем дорожке к своему дому, который стоял темный и неприветливый. Подойдя к дверям, осторожно позвонила в колокольчик. Её объяло желание забыться и согреться на родной мужниной груди, обнять, зацеловать, встретить такой же тёплый приём – просто так, потому что пришла, значит – нужен! « А впрочем,– мысленно осеклась она лучше бы ты спал, дорогой! А то станешь опять брюзжать и выговаривать, а мне так спать хочется»,– она перекрестилась в надежде, что муж ожидает ее с радостью. Вгляделась в бездонное черное небо, нависшее над головой, пытаясь верно определить, какая назавтра встанет погода, и заранее решая, какие дела предстоят по хозяйству?– А может, спросить его про Высоковолову, и рассказать ему о сыне? Ах, нет! Не спрошу.…. Вон, как дамское общество завидует, что живу, как сыр в масле катаюсь, в глаза говорят», – думала  Ольга Андреевна. Вздохнув, она оглядела двор.  Все вокруг казалось знакомым, родным и понятным. Вон и дорожка все та же перед ней, под ногами. И ворота все те же, и каменный дом тот же. И  даже дверь перед ней была все такой же с облупленной краской в правом углу. До сих пор не прокрашена! Эх! Ведь, ничего вокруг не изменилось!  Все как раньше, хорошо и уютно.
Тут она, не выдержав затянувшегося ожидания, снова с силой ударила кулаком по двери, точно зная, что в сенях ее должен кто-нибудь дожидаться. Наконец, на пороге появился заспанный Григорий, который в одной руке держал фонарь, а в другой свечу. И стал оправдываться, что заспался, не услышал стука хозяйки.
– Хозяин спит  или еще полуночничает?– нетерпеливо перебила она работника,  в надежде, что тот уже спит.
– Полуночничают. Вас, наверное, дожидаются,– ухмыльнулся с готовностью услужливый малый, отчего-то решив, что хозяйке будет приятно услышать эту новость с дальней дороги. – И барышни ваши спят, как младенчики. Набегались за день. Не прикажете ли чаю подать, Ольга Андреевна?
– Не надо. Проверь, чтобы Савелий ворота запер. Затем ступай отдыхать.…Погоди-ка! – зевнув, сказала Ольга Андреевна, входя в дверь. Григорий водрузил свечку на подоконник и стоял в ожидании дальнейших распоряжений.
А Ольга Андреевна сняла со своих плеч теплый плащ и отдала работнику. Тот ловко подхватил его, повесил на вешалку и выскользнул за дверь.
В доме-то как славно! Тихо и тепло. Ей стало слышно, как за окном прошли к воротам работники, вполголоса разговаривая. На подоконнике мелкой дрожью задрожал от сквозняка сальный свечной огарочек. И что такое она самой себе накрутила в своей головушке? Ольга Андреевна даже рассердилась на себя за слабохарактерность. Что же это она всполошилась? Будто курица, из-под которой яйцо вытаскивают? Да, полно! Уж, не приснилась ли мне, в самом деле, старуха? Вот же он – её дом. Мой дом – моя крепость. В нем – тихо, спокойно. Так чего же мне бояться и терзать понапрасну свою совесть чужими грехами? Кто в молодости не ошибался? Зачем мне держать в голове тяжелую думу? – И успокоив себя таким размышлением, Ольга Андреевна рассудила мужа ни о чем не расспрашивать и ничего ему не рассказывать.
« А  Иноземцева- тоже, какая хитрая лисица! Хлебом не корми, дай только нос в чужие дела засунуть! Свой дом набок валится, так она и мой решила развалить! Да только не позволю я этого никому! Все же сокол мой Ванечка был прав. Зачем только я туда, дура, поехала? » – укоряла она себя , на ощупь отыскивая под лавкой домашние туфли.  Найдя, с облегчением сняла с натруженных ног ботинки и переобулась.– Как жмут ноги эти узкие остроносые ботинки с высокой шнуровкой! То ли дело эти – мягонькие и войлочные…»
Иван сидел за столом. Рядом горела свеча, накрытая желтым абажуром. И он задумчиво глядел на этот абажур. Услышав шорох платья, поднял голову и сухо произнес:
– Припозднились вы нынче, Ольга Андреевна? Час - то уже какой  пошёл? А вас все нет и нет. Мужа бросили, детей тоже. И чаи где-то  распиваете в гостях, – в голосе Ивана прозвучало осуждение.
Сколько Ольга Андреевна помнила этот кабинет в деревне и своего мужа в нем, столько он в нем работал над своими бумагами и при этом также много курил. Вот и сейчас она увидала такую же картину: массивная серебряная пепельница на столе была вся заполнена серым пеплом. Пепел от его любимых  кубинских сигар был также рассыпан и на зеленом бархатной обивке стола. Рядом с пепельницей стояла красивая серебряная коробочка с нюхательным табаком.
Ничего не ответив, она обогнула стол и подошла к Ивану сзади. Поморщившись от резкого и пахучего запаха табака, ласково и крепко обняла его. Прижалась прохладной щекой к теплому мужскому затылку, крепко поцеловала. « Злой,  жестокий, не понимаешь меня! – Пожалела она себя,– тебе бы так мучиться , как мне, запел бы по- другому». Но сейчас она была готова простить ему сухой тон и ворчанье.
– Соскучилась-то как по тебе, друг мой!– нежно проворковала она в твердый и крепкий затылок, чувствуя, как жесткие мужские волосы защекотали ей нос. Ей сейчас не хотелось отвечать на его колкости, хотелось простого участия и дружеской теплоты. Но более всего хотелось забыть просьбу Высоковоловой.
– Да, полно тебе! Зачем ты придумываешь, Ольга? – послышался короткий насмешливый ответ, – когда б успела соскучиться? Поди, весь вечер провела за чаем да милыми беседами со своими кумушками? – коротко встряхнул головой Иван, стараясь подальше отодвинуться от нее. Однако, теплые и нежные женские руки мешали свободе движений, сковывали Ивановы плечи. Он поморщился. Вежливо снял с плеч ее ласковые руки. Спокойно произнес:
– Садитесь-ка, вы лучше передо мной, да сказывайте, как съездили и что видели в своем женском обществе? Какие новости привезли с собой, Ольга Андреевна? Удалось поговорить с Черепановой о долге? – в голосе Ивана снова послышалась скрытая ирония. Он продолжал сидеть с небрежным видом, полуразвалившийся в кресле. Нарочито отстранился  от жены, чтобы не касаться ее теплых рук и плеч.
– Нет, не удалось. Не до этого. Но как, же ты суров…. А знаешь, я ведь и впрямь пожалела, что не послушалась и поехала туда. Прав ты был, что не пускал меня! Мне и скучно-то как там было! Ты даже себе не представляешь! И ничего интересного не услышала и не увидела, – сдержанно отозвалась Ольга, стараясь не обращать внимания на его отталкивающие движения. Она отступила на шаг назад, оставаясь за спиной.
– Вот, видите! – торжествующе проговорил он, – каково? А я вам, что давеча сказывал?- он коротко хмыкнул.– Теперь и сами убедились, какая вы порой упрямая! – назидательно спросил он и, обернувшись, вполоборота посмотрел на нее.
« Прав-то, ты прав, Ванечка. Наверное, за то и сердишься? Знаю, не любишь, когда тебе перечат! А только поделать с собой ничего не могу! Но если бы ты только знал, как я себя ругаю, что не послушалась тебя. А если бы ты еще знал, что я там узнала- то про тебя, наверно, и вовсе б притих. Да, только я ничего тебе не расскажу». – С нехорошей и мстительной радостью подумала она. Раздражающее невыносимое чувство, отравляющее всё её существо, рождающее некоторую сумятицу во все обычно упорядоченные мысли и порывы, крепкой занозой засело в сердце. Это была ревность. И не банальная ревность к женщине, а ревность к его прошлому, к его мужской – даже не к силе – самостоятельности, более высокому приоритету во всех делах и поступках. Он явно получал удовольствие от своего, как ему казалось превосходства над нею, первенства в семье и в деловой жизни. Поэтому, может быть, и захотелось ей хоть в чём-то одержать явную победу – хоть и тайно от мужа, хоть и сомнительную.… Но всё же….
– Да, ты оказался прав, – стараясь казаться, как можно веселей и ласковей, проворковала она, вновь прижимаясь к мужу. – Но ты уж сделай, пожалуйста, одолжение, не серчай больше. Что- то у меня с дальней дороги и так на сердце тяжело. Маюсь я что-то, а отчего и сама не пойму,– она тихо вздохнула.
– Ну-ну, – небрежно остановил он её, не делая более попыток отодвинуться дальше.–Маетесь? С чего бы? Там было весело. Вы развлекались. Должны быть довольны. Решили покапризничать?– язвительно произнес он, не скрывая дурного расположения духа.– А вы мне не рассказывайте об этих пустяках. К чему они мне? Это все ваши женские сплетни. Вы мне лучше о делах, каких, расскажите! Сами знаете, я пустую бабью болтовню не люблю и не уважаю! – Иван потянулся к красивой коробочке со своими любимыми кубинскими сигарами. Достав одну, аккуратно надрезал изящными серебряными ножницами, не спеша закурил
– Раз вы настаиваете…Я, пожалуй, скажу. Но вы, уж извольте просто выслушать и не язвите надо мной,– отстранилась от него Ольга Андреевна. Она была задета его последним высказыванием и капризным сварливым поведением вообще.
– Вы что же, на меня изволите обижаться?  Ну, и ну! Вы, очевидно, и сами не в духе, Ольга Андреевна? – спокойно произнес фабрикант, выпуская дым. Он легонько прикоснулся кончиком сигары к хрустальной пепельнице, прищурился. Глаза холодно смотрели на жену.
А ей вдруг стало грустно от возникшей пропасти обид и недомолвок, которых становилось между ними всё больше и больше. И вот он сидит перед ней, такой самоуверенный, играет её чувствами, и от этого кажется себе ещё сильнее. И не понимает, что в этом мнимом преимуществе его слабость. И так захотелось крепко обнять его и прижаться щекой к его затылку, запустить ладони в его мягкие вьющиеся волосы и легонько шепнуть на ушко заветные слова, что бы, как наваждение, прошли его заблуждения, гордыня. А потом уйти, но чтобы он непременно последовал за ней, чтобы увидел, как она нуждается во внимании и утешении. Нет. Не пойдет и не догонит, и не приласкает. И она осталась стоять перед ним, сидящим за массивным столом, словно отгородившись от него частоколом.

7

Иван убирал в стол бумаги, не подозревая о мыслях жены.
– Хочешь расскажу новости в уезде?– спросила она, желая разрушить возникшее молчание. Обойдя стол, села напротив. Иван согласно кивнул, не спеша, прикоснувшись кончиком сигары к пепельнице.
– Хорошо,– вздохнула она, вытянув руки на зелёной скатерти перед ним и крепко сцепив свои пальцы.– Было все, как ты и думал. Все, как всегда! Пили чай, болтали обо всем, потом долго играли в преферанс. Были танцы и лотерея. Только, для вас даже и не знаю, какая новость будет самой интересной? Вот, может быть, эта? – она сделала небольшую паузу, чтобы муж прислушался более внимательно.– Ко мне весь вечер одна помещица из здешних все приставала со своими расспросами по сельскому хозяйству, просила дать советы по ведению хозяйства и устройству мастерских. Я уж и не знала, что думать и отвечать…– Ольга Андреевна снова остановилась, как будто решая, как сказать.– Тут, без сомнения, она покривила душой, чтобы подластиться к мужу. В сельских работах она разбиралась не хуже супруга, а кое - в чем даже и лучше его.– Это вы и Бармасов все знаете! Вот, я пообещала, что при случае поговорю с вами по этому вопросу, – добавила она и подняла на него вопросительный взгляд.
– Но что же, мне ответить? Видите, опять вы за меня все взяли и решили! А ежели,  и отвечать не хочу? А вы за меня ответили? Зря! Чужим помогаете, перед другими выслуживаетесь, а про своё забываете,– укорил он её. Каждому свое! Что можешь делать, то и имеешь! Ваша Иноземцева поплакалась у вас на плече, а вы и растаяли, как снег…. Ну, кому нужна вся эта показушная добродетельность и филантропия? Гордыню свою решили потешить,– сказал Иван с язвительной иронией. Серые глаза мужа были холодны, как две льдинки.
Слова Ивана казались Ольге оскорбительными и несправедливыми. Он был не в настроении, и она промолчала, решив не спорить и не доказывать свою правоту. Знала, что его не остановит.  Да и усталость после долгой дороги внезапно камнем навалилась на нее. И все же не удержалась….
– Напрасно, ты злишься,– спокойным и успокаивающим голосом ответила она,– Как же было не обещать? А если люди ко мне со своей нуждой подходят? Без корысти всякой? Посудите сами, она ведь не просто так со своим вопросом ко мне подошла? Как же можно ей отказать?– в голосе жены Иван услышал удивление. Сама Ольга как будто и забыла уже, что в действительности  и не собиралась помогать Иноземцевой, но разговор принял такой оборот, что ей захотелось понять Ивановы мысли: неужели он, в самом деле, так очерствел? Стал жесток к ней и окружающим? Полноте,– грустно подумала она,– а был ли он когда-нибудь другим? Что она себе надумала в молодости?
А Иван сердито размышлял про себя, мысленно осуждая жену: « Опять стоит на своем! И остается все той же романтической дурочкой и филантропкой! К тому же, ей похоже легко быть добренькой за чужой счёт! Вот вам и благородное дворянство! Сплошное лицемерие и глупость!»
Ольга же, возмущенная тем, что муж разговаривает с ней, как с приказчиком или рабочим с фабрики, не удержалась и пустилась в рассуждения:
– А если бы вот ты сам, например, оказался, не дай Бог, в трудной житейской ситуации, и тебе бы никто не помог? Что бы ты делал? К кому пришел за советом? С таким важным делом можно подойти только к надежным людям, кому доверяешь. А у Иноземцевой нет ни мужа, и никого. Она вдова. И посоветовать ей некому.
– А вот это уже ты напрасно. Сама заварила, сама и расхлебывай. Ясно тебе?– сердито переспросил Иван Кузьмич. Та кивнула головой. Молчала и ждала.
– Чуть что не, по-твоему – рубишь с плеча,– упрекнула Ольга мужа и прибавила. – Что же мне ей сказать?
Иван помолчал и сказал:
– Поговори об ее деле с Бармасовым. Он волостной староста, может, посоветует кого-нибудь из крестьян артельщиков и пришлет твоей Иноземцевой на подмогу. А там, уж пусть она сама с поденной оплатой разбирается. Чаю, деньжата у нее водятся.
– А это дело будет выгодным для нашего хозяйства? Я право не знаю, и решить без тебя не могу. И Бармасов не сможет. Знаешь ли ты, что это за картофелетёрочные мастерские? Может, подскажешь, что можно сделать?
– А что ты можешь?– равнодушно пожал плечами Иван Кузьмич. Он свысока поглядел на жену. – Ведь, ты ничего не смыслишь в этом деле. Иноземцева – и тем более! А то, что я понимаю в нем, так это я знаю наперед, что ты мне скажешь. Ежели,  у нее денег нет, то и дело у нее никакое никогда не двинется. Чтобы начать любое дело, нужны деньги, стартовый капитал, и немалые! На семена, на покупку инструмента, на оплату нанятых рабочих. А где же Иноземцева денег-то столько возьмет? Хотя я и слышал, что муж покойный  оставил ей неплохое наследство.… Да и картофель в здешних местах плохо растет. Сама знаешь, чего мне рассказывать? И земли под картофель у нее тоже нет. А если она через тебя денег взаймы решила просить, то и передай ей мой ответ. Все наши деньги сейчас в обороте находятся. Изыматься из него не будут! А когда выйдут из дела, то тебе сей факт неизвестен! Больше об этом деле не хочу говорить,– резко сказал он, кладя потухшую сигару в пепельницу.
Когда они обвенчались, она свято верила, что сможет в будущей жизни изменить или сгладить его суровый и твердый характер. Как же она была тогда наивна и как доверчива! Сейчас, спустя годы понимала, что это невозможно.  Никому, даже самому родному и любящему человеку невозможно исправить во взрослом и состоявшегося человека ни одной черты характера, которые уже давно стали самой сутью и солью поведения человека. И ей, как любящей матери ещё только предстоит научить своих дочерей этому, чтобы они не натыкались на острые углы в своей будущей семейной жизни, как натыкается на них она. Вот о чём она должна теперь подумать.
– Поняла,– кивнула Ольга, поняв, что спрашивать и, впрямь, больше не о чем. Да и зачем ей это? И не думала она помогать Иноземцевой. Да и вправду ли та помощи просила или ластилась и хитрила, чтобы выведать чего?– озабоченно подумала она, вспомнив старуху Высоковолову. Вздохнув, дотянулась до керосиновой лампы и прикрутила фитиль, чтобы лампа разгорелась ярче и прогнала сгустившуюся темноту.
– Зря ты куришь так много этого ужасного табаку! Гляди,  уже весь от него просмолился, матрос ты мой корабельный! Дай-ка, я воздух впущу,–промолвила она, переводя разговор в более спокойное русло. Она подошла к окну и распахнула его настежь. Ночной ветер ворвался в кабинет. Задрожали и погасли огоньки всех свечей,  даже той, что была спрятана под абажуром. Теперь горела только керосиновая лампа, освещая лица супругов.
– Ну, и что ты натворила? Я тут сижу, считаю…. А ты пришла, и все мне расстроила: а главное, опять споришь со мной и перечишь… – голос мужа, подошедшего к ней сзади, стал тихим, задушевным, в нём уже не звучало упрека. Наоборот, голос его стал мягким и проникновенным, словно он только что, в короткий миг, когда лампа неожиданно и ненадолго ярко разгорелась, вдруг увидел Ольгу Андреевну, и не было между ними ни этого странного спора, ни недовольства друг другом.– Я ведь, вижу, что ты устала, верно, Ольга?– неожиданно произнес Иван, внимательно поглядев на нее. –Пойдем спать.
¬ – Да, да… сейчас пойдем, погоди, – прозвучал спокойный и тихий ответ.
Они стояли, наслаждаясь ночным безмолвием и близостью. Ольге уже и не верилось в то, что она узнала от старой купчихи. Стоять бы так и стоять рядом с теплым и крепким плечом мужа. И чтобы не знать тревог и печалей. Однако разве так бывает? С радостью и счастьем рука об руку всегда идут их вечные спутницы – грусть и разлука. Вслед за возвышенными мыслями в голове закружились другие, более прозаические – о том, какие указания завтра надобно дать ключнице и что надо бы завтра поднять дочерей пораньше, чтобы успеть к заутрене.
– Как дочери?
– Весь день шептались между собой. Я Таню спрошу, о чем вы там шепчетесь, она глаза округлит и говорит, да так мол, все пустяки, папочка. Ну, я и не спрашивал больше. Пойдем спать, Ольга. Выспишься и усталость твою завтра, как рукой снимет, – приглушенно проговорил Иван и с ласковой настойчивостью подтолкнул жену вперед.

Часть пятая
1

Якова Михайловича Гиммера разбудило громыхание железных колес телеги, проехавшей  по булыжной мостовой рядом с домом. Он очнулся от тяжелого сонного забытья. Лежал навзничь, весь в поту, одеяло сброшено на пол. В комнате было довольно жарко, хотя темные и плотные портьеры закрывали доступ яркому солнечному свету.
Инженер с трудом разлепил черные глаза и мрачным взором уставился в серый потолок, низко нависающий над ним. Сразу вспомнил, как вчера уже глубокой ночью, он один возвращался  пустыми и темными закоулками с завода, и как на него неожиданно напали какие-то бродяги, стоявшие в глухой подворотне около трактира. Теперь-то, он, конечно, будет обходить то злополучное место стороной.
«Хорошо, что успел заехать по зубам тому мордатому разбойнику, а то остался бы сейчас без одежды и часов! Или лежал бы с проломанным черепом в какой-нибудь сточной канаве, коих в Москве предостаточно! Да! – сокрушенно вздохнул Яков Михайлович, – все же надо просить Ухтомцева о прибавке за этот месяц!»
В срочных телеграммах от уехавшего на дачу фабриканта содержались требования, как можно быстрей запустить литейный цех для изготовления малых форм и оснасток. И вот вчера вечером они наконец-то запустили этот многострадальный цех.
В других цехах полностью закончили ремонт и установили полученные из Бельгии огромные паровые котлы, к которым также подключили станки и механизмы.
Все было готово к началу работ. Однако в смелых планах Якова Михайловича стояло приобретение еще нескольких паровых машин с завода Шепелева. В начале мая он ездил в Нижний Тагил, где  познакомился с заводскими технологиями чугунной плавки и в очередной раз убедился, что разворачивать крупное чугунно-плавильное  производство в центре России бессмысленно. Потому что подобные заводы должны разворачиваться только рядом с рудниками.
Инженер закрыл глаза, желая еще раз почувствовать во всем теле приятную леность и расслабленность.
« Надо бы сделать так, чтоб моя голова сейчас стала такой легкой и пустой, как вон тот жбанчик без воды. Стукнешь по нему – один только «Дзинь!» и раздастся в ответ! Нет в этом жбанчике никакого другого смысла, кроме пустоты и этого глупого дзиня! И то, правда, как иногда это хорошо – просто отдыхать и не ходить на службу! Особенно после таких напряженных и тяжких трудов. Вон, и Ольга Андреевна.… Поди, как хорошо отдыхается ей сейчас на даче? Трудится наверно, на своих грядках, ходит на речку купаться и загорать. Не жизнь – а наслаждение! Ну, ничего. Скоро! Совсем скоро и мне садиться в вагон и отправляться в отпуск! И я поеду к тебе, моя милая! Хорошо мне будет  на деревенском просторе, посреди зеленых полей и лесов, возле синей реки. Буду сидеть целыми днями, слушать пенье соловьев, воркование голубей и кваканье лягушек. Что может быть прекрасней? Это ли не счастье? » – размечтался Яков Михайлович и сладко зевнув, потянулся, чувствуя, как сонливость вновь одолевает его, и тянет- тянет в сладкую бездну забыться.
Он и заснул опять, однако, всего лишь на несколько мгновений….
Продолжая лежать, Яков Михайлович заложил руки под голову, задумался о проделанной им грандиозной работе по запуску заводу и уже окончательно очнулся от своего сладкого забытья. Несмотря на сонный сумбур и некоторую утреннюю хаотичность размышлений, а также неосознанное  желание решить все выстроившиеся перед ним проблемы сразу и целиком, в голове его постепенно складывалась картина всей произошедшей деятельности в строгом порядке. Мысли его быстро упорядочились, подчиняясь воле и, как послушные солдатики энергично и собранно выстроились в его голове стройными и четкими рядами. Лихорадочно заработал могучий мозг, стараясь разом решить все нахлынувшие на него наболевшие вопросы, которые не давали ему покоя  последние месяцы: « Если я создам на заводе механизацию рабочего труда, то это будет для завода резкий рывок вперед, подобно тому, как я видел на заводских площадках в «туманной старушке» Англии. Ну, а где технологический прорыв – там и прибыль! Без металла России нельзя! Металл необходим везде и всюду, он для развития, как хлеб человеку – всему голова! Надо будет ещё написать Ухтомцеву, чтобы они на ярмарке закупили еще несколько формовочных машин с ручной набивкой и гидравлических прессовых машин. Четырех явно недостаточно! После этого можно спокойно переходить от ступенчатого хаотичного режима на поточный и серийный. От этого опять же увеличится скорость производства и прибыль. И это еще один наш резерв. Пока завод работает полукустарно, под единичные заказы ремесленников и строителей - подрядчиков.… И уже можно изготовлять оборудование для водопроводов, различную арматуру и балки. Однако надо завтра будет еще раз сделать калькуляцию всех имеющихся машин и проверить дезинтегратор. Фролов  сказывал, что один из них сломался. Для отчистки отливок нужно будет закупить еще несколько пескоструйных аппаратов », – мысли лежавшего Якова Михайловича неслись вскачь и вперед, перепрыгивая одна через другую. – Когда Ухтомцев вернется – обязательно потребует строгой отчетности за выданные и потраченные деньги? Хозяин строг и придирчив до невозможности! Ведь, спросит за каждую потраченную копейку. Но и мы не дураки, не лыком шиты! Все у нас тут как тут! Пожалуйте-с, господин Ухтомцев! Извольте-с поглядеть? Вот перед вами все в этих расчетных таблицах представлено! – Гиммер представил удивленное лицо Ухтомцева и его одобрительный взгляд.–  Вот вам-с калькуляция, а вот расчеты с вашей будущей прибыли! Надо будет подготовить ему еще и доклад, а также четко обосновать целесообразность выделения новых цехов для производства больших и тяжелых паровых агрегатов, помимо всякой там нашей металлической мелочи! » – Инженер не сомневался: не пройдет и года, как быстро развивающаяся городская промышленность остро будет нуждаться в подобных больших и мощных агрегатах.
Но тут у инженера обиженно и громко заурчало в животе от голода. Он вспомнил, что вчера так и не успел поужинать – совсем закрутился на работе. А днем и вовсе не заметил, как пропустил время обеда. И обошелся тремя жареными пирожками, купленными у торговки возле ближайшей от завода чайной и наспех съеденными на ходу.
Яков Михайлович перевел глаза в угол комнаты и наткнулся взором на темный суровый лик спасителя, с немым укором, смотрящий на него. Лампада погасла перед образами Христа и Николая Угодника еще ночью.
«Сейчас, сейчас. Зажжем вам, мои милые, лампадку. Ты уж, Спаситель, яви милость, спаси и прости раба божьего Якова Михайловича, » – пробормотал инженер вслух, обращаясь к  иконам. Опустив свои волосатые ноги вниз и, дотянувшись до шнурка в изголовье кровати, он с силой дернул его и, не вставая, натянул на себя халат. Потом, снова откинулся на стену в ожидании прихода квартирной хозяйки. Та и не замедлила явиться, осторожно постучав в двери:
– Можно ли войтить к вам, батюшка мой? – с испугом просунулось в дверь простодушное и широкое лицо его квартирной хозяйки в кружевном чепце.
Это была его домовладелица Марья Кирилловна, у которой Яков Михайлович уже как год снимал две комнаты. Марья Кирилловна смотрела на своего постояльца с уважением, испытывая к нему почтение и страх перед его великой ученой грамотностью. Особенно усилилось это почтение, после того, как постоялец, опираясь на силу своих ученых знаний, определил, отчего засорился ее колодец, и потом прочистил ей этот засор, не обращаясь за помощью  к артельным людям.
– Почивать изволите, батюшка? Что-то, я смотрю, ваших шагов по лестнице с утра неслышно? Не заболел, ли, думаю, батюшка мой? И на завод сегодня вроде как, не изволите торопиться? – робко спросила она, неловко улыбаясь какой-то глуповатой улыбкой.
Домовладелица вошла в комнату и, не спрашиваясь, подошла к окну, раздвинула портьеры. Не переставая умильно улыбаться и оглядываться на своего жильца, Марья Кирилловна проговорила:
– Ну и правильно делаете, что отдыхать изволите! Батюшка мой! Не век же вам горбатиться на этих заводах. Иногда надобно и отдохнуть в тишине да покое. Всякому делу должна быть мера, батюшка мой! А ежели без меры, так этак и здоровье неровен час, надорвешь. Вот вы батюшка, все работаете,  света белого не видите, а ведь вы красавец- молодец! Вдобавок, холостой соколик… Вам надобно найти кого-нибудь, чтобы судьбу вашу устроил! И никто – то вас не пожалеет, кроме меня! У меня тут скоро из Ростова племянница Наденька изволит проездом остановиться. Это я к чему говорю-то? Не желаете, ли вы с ней познакомиться, сударь мой? Девица она хорошая, ладная и хозяйственная. И руки у ней растут, откуда надо! Опять же, не без образования. Окончила курсы модисток. Так вот, я если, чего пожелаете…, так могу и похлопотать за вас! Помочь, так сказать! А то ишь, какой молодец без жены-то пропадает! – принялась горячо  расхваливать достоинства своего постояльца Марья Кирилловна.
Она так и этак заискивающе заглядывалась на него и улыбалась широким ртом, а глаза ее при этом стали ещё более умильные и глуповатые. А как иначе смотреть на будущего родственника, когда его уговаривать так приходиться?
Но Гиммер совершенно не отреагировал на лестное предложение. Напротив, с ужасом поглядел на нее и замахал руками, будто мельница:
– Ну, что вы! Что вы! На что это вам? Такое беспокойство и   хлопоты? Это все мне сейчас никак не нужно. Я скоро и в деревню в отпуск на целый месяц уезжаю! Да, и недостоин я, знаете ли, такой замечательной Наденьки! Из меня, Марья Кирилловна, и муж – то никудышный будет. Сами видите, как я на заводе, да на работах дни и ночи напролет пропадаю.
– Ох! Да это ж, с какой стороны на это поглядеть! – торопливо воскликнула Марья Кирилловна, увидев, что с этой стороны ей, очевидно, зайти не удастся. Тогда она решила с другой стороны попытаться:
– Иной раз и не знаешь, что к лучшему! Когда супруг на работах пашет, как лошадь, или когда они на диванах изволят вылеживаться! Вы главное, не робейте и не отказывайтесь! Наденька моя, знаете ли, такой ангелочек! Из вас такая чудесная пара получится! Загляденье!
– Да, что вы! Тем более не достоин я такой девушки! У меня полно всяких недостатков! Скажите на милость, зачем вашей племяннице, да еще такому ангелочку, иметь столь недостойного мужа? Повесу с  недостатками и дурными наклонностями? Ни к чему хорошему такая семейная жизнь не приведет!
– И в чем же ваши недостатки изволят выразиться? Сколько мы с вами рядышком-то проживаем, а только я никаких недостатков за вами не заметила! – подозрительно поглядела на постояльца Марья Кирилловна.
– Как же-с! Да разве ж, вы не знаете, что я тайный пьяница! – дело принимало трагикомический оборот. – Вот вы сейчас за дверь изволите выйти, как я сразу за бутылочкой пива на улицу и побегу!
– Ну, если ж это только одна бутылочка. Да еще в выходной день. То и не возбраняется. Так что напраслину изволите наговаривать, Яков Михайлович! Вы  такой славный мужчина. Так что это такие пустяки! Тем более, я  и пьяным-то вас ни разу не видала! Не отнекивайтесь, сделайте милость! Яков Михайлович! Вы как Наденьку мою изволите увидать, так про свою работу вмиг позабудете, а про бутылочку подавно не вспомните!
«Да что же это она ко мне, как репейник прицепилась? Не хочу я ни с кем знакомиться! Ни с Наденькой, ни с Варенькой, ни с Грушенькой.… Ишь, как расстаралась! Как племянницу-то спихивает!» – подумал Гиммер и попытался говорить напрямую:
– Зачем мне про работу свою забывать? Не хочу я этого. И жениться я тоже пока не желаю!
Хозяйка обиделась. Нахмурилась и поджала губы. Она ведь уже давно втайне настроила себе планов, нарисовала радужных картин, как пристроить племянницу:
– А свечей то вы, батюшка мой, сколько уже перевели? И не сосчитать, поди, – она строго посмотрела на постояльца, намекая, что, дескать, за использованные лишних свечей не грех бы и заплатить, но тут при ярком свете, ворвавшемся в комнату, хорошенько разглядела бледное лицо продолжающего сидеть на постели Гиммера и всплеснув руками, жалостливо воскликнула:
– Ох вы, батюшки мои! Отчего же вы такой бледный, сударь вы мой? Была б у вас жена, так она бы уж и присмотрела за вами! Совсем я с вами заговорилась, вот дура-то старая! Сейчас я вам и завтрак горячий прямо в постельку-то принесу,– Марья Кирилловна озабоченно пошевелила губами и, позабыв о неудавшейся попытке сватовства, повернулась к двери.
– Да, что вы право? Погодите же суетиться, Марья Кирилловна! – крикнул вдогонку Гиммер, уставший от бестолкового разговора, – что вы так заволновались? Ничего у меня не случилось. Не заболел я! Просто не выспался и решил сегодня немножко отдохнуть. Взял выходной. Всего-то и делов! –  поморщился он,– принесите-ка лучше сюда еще свечей и керосину. Надо бы лампадку зажечь перед образами, видно в лампе керосин вчера закончился, – и  кивнул в сторону  нахмурившегося спасителя.
– Зажжем, а то, как же! – протянула домохозяйка,– это мы сейчас, мигом изобразим! Вы уж батюшка мой, не извольте за это никак волноваться. Сейчас, и лампадку зажжем, и чайку горячего вам в постель принесем, – она почтительно поклонилась постояльцу и, пятясь задом, выскочила за дверь.

2

Спустя некоторое время Гиммер был уже одет и тщательно побрит. Он спустился вниз и зашел в довольно чистый и уютный трактир, находящийся здесь же на нижнем этаже домовладения. В это время дня на улице еще не было ни пьяных, ни завсегдатаев трактиров. Безобразная и горластая публика стекалась к своим злачным местам ближе к часу дня.
Сел на свое излюбленное место и достал только что купленную у разносчика за углом свежую газету. Он с удовольствием выпил кофе и съел булку и маслом. После чего поднялся и не спеша  вышел из трактира на улицу. Яков Михайлович очутился на булыжной мостовой под июльским солнцем. Пешеходов на бульваре тоже почему-то оказалось немного. Мимо проезжали редкие тарантасы, и прогуливались праздно шатающиеся влюбленные пары.
«Как же хорошо! Ни о чем не думать, никуда не спешить, а просто жить! Гулять вот так по бульвару. Скоро, скоро моя суетливая рабочая жизнь окажется позади! И я поеду в отпуск! Буду просто жить! » – Гиммер понимал, что не мог бы прожить без службы, без активного труда, требующего постоянной изобретательности и новых знаний, однако сейчас, в счастливом предвкушении целого месяца долгожданного отдыха впереди, он шел медленным шагом вдоль  Петровского бульвара, под  раскидистыми и длинными ветками цветущих лип, ласково и нежно качающихся над бульваром, и мечтал. Яков Михайлович прищурил глаза и беззаботно улыбнулся синему небу. Солнце весело и ласково играло в небесной лазури и скользило длинными лучами по зеленым веткам деревьев, густой траве и раскидистым кустарникам.
Тонкий и нежный липовый аромат проникал в его ноздри и наполнял душу безмятежным и щемящим чувством свободы и радостью жизни. Подпрыгнув вверх, инженер лихо сорвал в ветки пахнущее пьянящим и нежным ароматом липовое соцветие и воткнул его себе в карман кителя, потом веселыми глазами оглянулся вокруг: вдруг, кто заметил? Такой неожиданный прыжок взрослого человека ему и самому показался детским чудачеством, однако в душе он ощутил  почти забытый мальчишеский задор.
И ведь заметили, однако, его беззаботный прыжок! Неожиданно, он поймал заинтересованный женский взгляд, мельком брошенный в его сторону. Элегантно одетая молодая дама шла ему навстречу. Она призывно и светло  улыбнулась, радостно поглядела на него. И от этой, по-летнему, откровенной и влекущей женской улыбки Гиммер даже крякнул. Остановившись, поглядел вслед уходящей незнакомке: « Может, была, не была - подойти и познакомиться?»- но пока стоял и  раздумывал, женщина уже успела скрыться за спинами идущих людей. На него нахлынули воспоминания, обожгла острая жажда женской ласки. И вновь в душе его зазвучал, запел давно уже начатый разговор – с Ольгой Андреевной Ухтомцевой. Находясь где-то там, далеко, под пристальным взглядом другого мужчины, – которому дала клятву в любви и верности, она даже не подозревала, какой силы чувство пробудила в сердце другого, не менее достойного – сильного, гордого, упрямого человека:
« Где ж ты? Моя судьба и  моя любимая? Прекрасная, чистая и такая далекая Ольга Андреевна? Знали бы вы, как без вас Марья Кирилловна меня за какую-то Наденьку усиленно сватает! А вы и знать ничего не знаете, и ведать не ведаете про это. Впрочем, если бы даже узнали об этом, ваше сердечко, моя милая, даже не дрогнуло! Признайтесь, что вам было бы все равно? И знаете еще, что моя дорогая Ольга Андреевна! Я, между прочим, очень соскучился по вас и вашим карим глазкам! Но скоро я вас увижу! Признайтесь же мне по секрету, моя милая, что и вы немножко скучаете без меня одни на своей даче? Не может быть, чтобы вы ничего не вспоминали обо мне. Ваши глаза так много говорили мне. Я все помню. А вы, Помните ли, как мы с вами  вальсировали? Сердце ваше так и замирало, я знаю это! Я видел любовь в ваших глазах! Я точно не мог ошибиться и все хорошо помню! Ах, моя милая и дорогая Ольга Андреевна! Какая же вы недостижимая для меня! Если бы вы только знали, как я могу вас любить и ласкать. Какое бы это было для нас счастье – держать друг друга в объятиях и крепко- крепко сжимать! Вы такая маленькая, хрупкая, но такая сладкая!» – размечтался инженер. Он на ходу закрыл глаза и представил себе эту сладкую и притягательную картину, и от полноты охвативших все его тело чувств, даже застонал.
Но в этот томительный и сладкий миг его мечтаний с соседней березы с оглушительным чириканием вспорхнула многочисленная воробьиная стая, которую прогнал нахальный мальчишка, кинувший в нее с разбега камень.
– Эй, ты шельмец!– рассердился Яков Михайлович, от неожиданности отскочив в сторону, – ты же мне сейчас чуть было лоб не расшиб! А ну - ка, погоди! Сейчас поймаю тебя, и все уши оборву! – пригрозил он кулаком босоногому лохматому сорванцу.
Но тот и не думал убегать. Глядел из-за кустов  и корчил смешные рожи. Такой наглости инженер не стерпел. Он громко и отчаянно свистнул и, перепрыгнув через кусты, ринулся вслед за оборванцем. Однако, мальчишка дал такого стрекача, что инженер, пробежавши несколько метров, остановился и разочарованно протянул:
– Ах, ты чертенок! Сбежал-таки от меня!
Потом, словно бы застеснявшись своей мальчишеской выходки и резвости, недостойных почтенного и солидного господина, важно поправил фуражку и двинулся дальше по направлению Трубной площади.
Инженер был одет в  выходной белоснежный китель, форменную путейскую фуражку и элегантные светлые штаны. Каждый, кто сейчас вгляделся бы в него, увидел перед собой симпатичного  молодого мужчину благородной наружности,  лет этак, тридцати семи. Инженер был строен, темноволос, коротко стрижен, не очень высок и худощав. На его симпатичном подвижном лице выделялись  умные черные глаза. Но сейчас от постоянного недосыпания и большой физической нагрузки, испытываемой им в последнее время, его лицо выглядело довольно измождено, а под глазами образовались темные круги.
Яков Михайлович, как и Егоров, был не женат. В его стремительной жизни случались, и довольно часто страстные романы. Так и сейчас, несмотря на свои нежные чувства к жене фабриканта, у него был довольно продолжительный, но уже порядком поднадоевший роман с одной драматической актрисой, служившей в императорском Малом театре. Гиммер познакомился с актрисой два года назад, еще до встречи с Ольгой Андреевной. Звали ее Павловская Софья Романовна. Актриса эта, с которой он так и не разорвал своих отношений, несмотря на неожиданно вспыхнувшую в его сердце страсть к Ольге Андреевне, сейчас гастролировала со своей театральной труппой где-то далеко в провинции. Но он не чувствовал себя одиноким без Софочки и совершенно не скучал без нее.Тем более, в сентябре ожидалось открытие нового сезона, в Малом театре начнутся спектакли, и его Софочка, с которой он коротал иногда свои холостяцкие вечера, снова вернется в Москву из своих провинций.
В глубине души, Яков Михайлович был даже рад некоторой передышке в их отношениях. Он порядком устал от своей актрисы, видя все ее недостатки как на ладони.
Софочка была мещанкой – прелестной, но ужасно капризной и избалованной особой, она совершенно по-мещански, малодушно и постоянно требовала к себе повышенного внимания и подтверждения любви к себе, и это уже начинало ему надоедать. Порой требования и капризы ее доходили – в понимании Якова Михайловича до совершеннейшего абсурда!
Актриса до безумия любила драгоценности и красивые наряды, и потому часто устраивала ему своего рода «наказания». Если случалось, что возлюбленный Софьи Романовны «провинился», она поначалу не разговаривала с ним и всячески отвергала знаки его внимания и дулась на него, а после трагически пышного примирения капризно требовала от любовника торжественных клятв и признаний в « вечной любви до гробовой доски», обещаний, что он никогда ей не изменит. В подтверждение своих слов Якову Михайловичу вменялось обязательно принести на следующий после «наказания» день какое-нибудь миленькое незатейливое колечко с жемчугом или топазиком, на худой конец, его могли «простить» за красивый шарфик или нарядную шелковую кофточку. При виде очередного подарка голубенькие Софочкины глазки загорались неописуемым восторгом, и начинались очередные ее мещанские « охи» и «ахи»!
После того, как Гиммер познакомился с женой фабриканта, ему и вовсе стало ясно, что лучше совсем отказаться от Софочки, хорошо бы – она сама вдруг решилась на это и бросила его! Но Софочка такого решения не принимала в силу привязчивости и влюбчивости своего характера, а так же потому что видела выгоду для себя в общении с Гиммером. Так они и продолжали время от времени встречаться, больше по привычке, понимая, что чувства уже давно иссякли, и ничто их вместе уже не держит.
« Нет, все же надо заканчивать всё… это! – Гиммеру трудно было подобрать слово, характеризующее его отношения с Софьей Романовной. – Как только приедет в Москву – так сразу же пойду к ней объясняться!»– решил про себя инженер и досадливо тряхнул головой, прогоняя из памяти Софочкино, с обиженной гримасой, лицо. И с внутренним волнением вспоминая другое – строгое и одухотворенное лицо Ольги Андреевны, на которое он был готов постоянно любоваться, всякий раз с новой силой окунаясь в глубокий и теплый омут ее карих глаз. – Однако ж! Что это я размечтался, как какой-то дурак! – Гиммер решительно встряхнул головой, отгоняя прочь прелестное видение. – М-да, братец мой! Видишь, как получается? А ведь, сам запретил себе думать о ней! А при первом удобном случае вспоминаешь? Да-с…Нехорошо-с, братец милый!» – укорил он сам себя.
Он долго не мог прогнать образ Ольги Андреевны из памяти и вернуть себе самообладание, что считал проявлением собственной слабости перед обуревавшими его сильными чувствами…
Между тем, природа вокруг была сказочно хороша и прекрасна. Она дышала летним теплом и покоем, располагала к удовольствиям и призывала поскорей выкинуть из головы всякую глупую мерехлюндию и просто наслаждаться жизнью. Цвели липы, излучая вокруг себя сладкий медовый аромат. И повинуясь мощному жизненному призыву,  прекрасный и далекий облик Ольги Андреевны растворился в воздухе, как туманная утренняя дымка и, превратившись в другие, живительные природные силы и восхищенное ожидание чудесных преображений, свойственных  лету – с её цветением возрождающейся природы,– и остался глубоко в душе: как свет и тепло, как надежда и Бог…
Он остановился и залюбовался шумящими под легкими порывами ветра, раскидистыми липами, с наслаждением подставляя яркому солнцу свое уже порядком загоревшее лицо. Его прекрасное настроение подкреплял и торчащий под мышкой свежий номер « Драматического журнала », который он только что купил у мальчишки – разносчика.
« Чего еще желать? Все и так хорошо вокруг! И небо, и солнце и лето. И пешеходы какие вокруг – все добрые и улыбчивые! А у тебя, Яша, и вовсе все хорошо! Что касается вас, милая Ольга Андреевна…то вы можете и дальше сидеть у себя на даче и копать свою драгоценную морковку!» –  расслабленно и отвлеченно  подумал Яков Михайлович о предмете своей далекой и страстной любви.
В этот момент, мимо него с грохотом проскочил тарантас с сидящим внутри важным господином с пушистыми бакенбардами, во фраке и цилиндре.
« Эх! Нанять, что ли извозчика? Да поехать кататься на Калитниковский рынок? Купить там парочку щеглов и выпустить их на волю! Пускай себе летят к Богу! Так и сделаю! » – радостно решил он и стал оглядываться в поисках свободного извозчика.     Внезапно, с экипажа, который только что прогромыхал подле него, раздался радостный и громкий  вопль. Вслед за этим почти летящий экипаж резко притормозил. И тот самый важный господин с пушистыми бакенбардами, который до того чинно сидел в нем,  резво спрыгнул и с разбегу подскочил к идущему инженеру, решительно загораживая дорогу всем своим пухлым телом.
Господин был молод, ровесник инженеру и одет довольно элегантно. И полное гладкое лицо его, обрамленное бакенбардами, показалось Гиммеру до боли знакомым.
¬– Яша, постой! Не узнаешь меня? Дай же, братец, пожму твою дружескую руку! Дорогой товарищ! Вот где нам с тобой довелось встретиться! Вот не ожидал, так не ожидал. Кто бы мог подумать! Все же люди правду говорят, что Москва – это большая деревня! – бесцеремонно затарахтел незнакомец, и  со всей силы, энергично хлопнул инженера по плечу.
Гиммер досадливо поморщился, отступил на пару шагов от прыткого и беспардонного господина.  Но вглядевшись пристальней, неожиданно узнал в нем одного из своих знакомых товарищей по Технологическому институту, вместе с которым он когда-то вместе учились в Петербурге. Имя его тоже довольно быстро отыскалась в его памяти. Это был Викентий Львович Козюлин.
– Какими судьбами тебя забросило в Москву, Викентий? – так же громко и бодро ответил инженер радостно глядящему на него сокурснику. Кстати, прозвище Козюлина среди товарищей по учебному курсу было «Козюлька» из-за его ужасной привычки часто ковыряться в носу и остервенело грызть вечно грязные ногти.
Яков Михайлович брезгливо и мельком, бросил взгляд на дружески протянутую руку, чтобы увидеть все те же грязные обгрызенные ногти, но ничего такого не заметил. Наоборот, ногти на крепких пальцах нынешнего Козюльки показались ему на редкость ухоженными и аккуратными. Смотреть на них теперь было одно удовольствие.
– Да, все теми же путями, как у тебя! Я, братец мой, работаю в министерстве путей сообщения! Занимаюсь железнодорожными инспекциями и подрядами, – горделиво заявил Козюлин и сделал многозначительную паузу. Видно было, что он доволен и гордится своим местом службы, – а впрочем, что нам вот так просто стоять и разговаривать? Пойдем же, Яша, как в молодости, уединимся с тобой где-нибудь в тенечке, под липами на скамеечке, попьем кваску и поговорим с тобой по-дружески о том, сем. Чем черт не шутит, вдруг мы окажемся друг другу полезными? А? Батенька мой,– Викентий хитро прищурил свои черные с поволокой, почти еврейские глаза, подмигнул и покровительственно похлопал Гиммера по плечу. Потом показал на аккуратные скамейки, примостившиеся под липами в середине бульвара.
– Ну, что же.… Но только лишь на полчаса. А то я тороплюсь, – поколебавшись, кивнул Гиммер, – а вы, Викентий, извините, забыл ваше отчество?
– Да брось ты, дружище, в самом деле! Церемонишься, возомнил себе черт знает что! А давай Яша, по-простому на «ты». Как раньше-то было. Помнишь?
– Да – а… помню, – Гиммер слегка пожал плечами и остановился. – Так все же, Викентий, как ваше отчество?
– Львович. Ну, как хочешь, раз не хочешь по-простому, давай! Валяй! Ежели, ты здесь в Москве стал такой принципиальный, Яков, –  с сожалением протянул Козюлин, семеня с ним рядом и стараясь не задевать встречных людей.
– Михайлович,– напомнил Гиммер,– видишь ли, Викентий, я как-то несколько подзабыл твое отчество, тем более, что мы с тобой, кажется,  в институте близко и не знались, – Гиммер оборотил насмешливый презрительный взор на идущего рядом Козюлина. При этом  пухлая верхняя губа инженера немного оттопырилась, выказывая своим видом некоторое пренебрежение к собеседнику. Инженеру не понравился ни покровительственный тон, ни развязное поведение Козюлина.
– А…ну, да. Может, близко и не знались,– стушевался Козюлин, и даже слегка замедлил шаг. Но потом как-то отчаянно махнул рукой и в сердцах проговорил,– да только вы, Яков Михайлович, должны хорошо помнить, как вы мне когда-то помогли  сделать курсовую работу по механике. И как я вас потом пригласил в ресторан. И мы все напились до сраму. Потом бродили ночью по Сенной , переодевались и пугали прохожих! Неужели, не помните?
– Нет-с. Знаете ли, почему-то не помню-с,– инженер небрежно пожал плечами и искренне вздохнул,– я многим товарищам на курсе помогал! Было дело.
– Ну вот. Хоть это помнишь. И то хорошо!– с облегчением вздохнул Козюлин и с надеждой посмотрел на Гиммера.
– Ну, да черт с тобой! Главное, что я всё хорошо помню! И очень тебе за помощь благодарен. Вот, ей-богу! Ведь, если б не ты, Яша, меня бы точно отчислили с третьего курса, – Козюлин театрально схватился за голову и закатил глаза, изображая ужас, охвативший его при одной только этой мысли, – а там, все. Конец… Родители решительно отказали бы мне в наследстве, и пошел бы я тогда собственным лбом и спиной прошибить дорогу в высший свет.
Козюлин был потомственный дворянин. И богат. И учеба в институте была ему не так важна. Но стало в обществе вдруг модно учиться в университетах и институтах. Вот он и учился.
– А так. Все хорошо сложилось. Я очень доволен знаниями, они мне в моей нынешней деятельности вовсе даже небесполезны! Как на Руси матушке говорят, долг платежом красен? Может, и я вдруг сейчас для вас окажусь полезным? Как сказать, как сказать? – Викентий многозначительно посмотрел на Гиммера и весьма красноречиво потер ладошками, – у меня, знаете ли, с недавних пор появились кое-какие связи и возможности. Если, вот вам это интересно, тогда изволите ли меня выслушать? – предложил Козюлин.

3

Мужчины удобно уселись на чистенькой, недавно покрашенной скамеечке напротив ресторана «Эрмитаж». Не давая Гиммеру никакой передышки, Козюлин принялся с жаром расспрашивать его обо всем:
– Ну, рассказывайте же мне все про себя, любезный Яков Михайлович! Как вы здесь в Москве очутились? Где числитесь и что делаете, если не секрет?
Неподалеку от их скамейки по дорожке парка медленно прогуливались под руку две молоденькие курсистки. Над их головами величественно плыл огромный белый кружевной зонтик. Гиммер уловил мимолетно брошенные на него из-под ажурного кружева манящие женские взоры. Ему сразу же сделалось весело и легко. Сегодня и впрямь, все вокруг располагало к приятному времяпровождению.
– Да, что рассказывать, Викентий Львович? – ответил он, оборачиваясь на Козюлина,–  служу главным инженером на одном известном механическом предприятии. Налаживаю металлургическое производство, – он замолчал, решительно не зная, стоит ли дальше продолжать.
– Солидно! Металл нам нужен, – с уважением протянул Козюлин,– я всегда знал, что вы далеко пойдете. Вы, ведь, кажется, родом  из Петербурга. А вишь, как судьба распорядилась – и вы оказались здесь – в первопрестольной. Ясно.– Козюлин замолчал, о чем-то размышляя. Потом решительно хлопнул себя по колену и пробасил:
– Эх! Была, не была, батенька мой! А я, видите ли, по линии своего министерства  занимаюсь посредничеством на строительные железнодорожные подряды, – Козюлин был еще молод, так же как и Гиммер, поэтому его «батенька» произнесенное каким-то  почти мальчишеским басом, показалось инженеру забавным. Между тем, Козюлин продолжил свой рассказ. И принялся, не жалея красок, и дальше расхваливая свое министерство и то дело, которым он занимался.
То, что рассказывал Гиммеру его бывший сокурсник Викентий Козюлин, относилось к так называемой «железнодорожной лихорадке». Строительство железной дороги стало  на тот момент настоящей золотоносной жилой для особо хватких и предприимчивых русских концессионеров Российской империи, почти такой же,  как когда-то стало освоение Аляски для американцев. Для энергичных и предприимчивых людей открылся богатейший источник спекулятивной наживы. Риски и убытки целиком перекладывались на государство, а самим концессионерам предоставлялась полная свобода и бесконтрольность во всех сферах строительства и эксплуатации железной дороги. Естественно, что частные подрядчики старались построить дорогу дешевле, чем выданная им государством сумма. С другой стороны, заложенные в строительство накладные расходы, уже включали в себя огромные взятки титулованным посредникам, выдающим эти самые концессии. Именно возможность получения такой взятки и привлекала многих чиновников, служивших в министерстве.
По вполне понятным и конкретным причинам на железных дорогах начались многочисленные крушения. Некоторые из них были связаны с освоением этого нового вида транспорта. Но множество трагедий происходило из-за того, что бешеная жажда наживы охватила концессионеров при попустительстве служб эксплуатации. В погоне за прибылью, нарушались технические условия. Укладывались рельсы, способные выдержать одни только легкие составы – и это при том, что для развития дальних губерний требовалась пересылка тяжелых строительных и металлических грузов. Возводились дешевые деревянные мосты, которые при увеличении на них нагрузки просто обрушивались под тяжестью пассажиров. Железные дороги не были оснащены оборудованием, необходимым для безопасного движения. Представители дорожных служб, подогреваемые взятками, плохо справлялись со своими обязанностями по обслуживанию дорог. Ну, а где тонко, там и рвется. Железные дороги оказались довольно тонкой и непрочной ниткой, связывающей российские города.  В народе их прозывали «костоломками».
Закончив, Козюлин с видом превосходства свысока посмотрел на сидящего рядом с ним инженера. Но так как Гиммер мало слышал обо всех тонкостях  концессионной и железнодорожной жизни, то и ответил довольно спокойно и сдержанно, не испытывая особого энтузиазма и душевного подъема по поводу предмета разговора:
– Понятно, Викентий Львович, – инженер равнодушно пожал плечами, не понимая чем  собственно можно гордиться? Его служба на механическом заводе казалась ему ничем не хуже заманчивых перспектив железнодорожного строительства – тем более в свете ярко  нарисованных Козюлиным опущений и безнравственных действий концессионеров.
– Вы очевидно не поняли меня, уважаемый,– между тем продолжал напирать энергичный железнодорожный концессионер, – однако, я вижу, что вы, действительно, далеки от нынешней «железнодорожной лихорадки» и совершенно не понимаете смысла моей службы.
– А может мне это не надо? Не приходило в голову, Викентий Львович? – расслабленно отозвался инженер, всё также с интересом глядя на Козюлина. Разговор с ним все более заинтересовывал Гиммера. Чего же он хочет? Куда клонит?
– Нет. Но позвольте же всё объяснить? Я можно так сказать, хочу вам кое-что предложить. Поэтому, вы уж сделайте милость, не удивляйтесь моей настойчивости,– он вопросительно посмотрел на инженера.
– Ну, я  так и понял,– хмыкнул Гиммер,– что удивляться! Давайте Викентий Львович, валяйте! Что вы от меня хотите?
– Министерство путей сообщения создает в Москве центр железнодорожного сообщения со всей Россией. Слышали?– выжидающе глядя на Гиммера блестевшими от возбуждения глазами, спросил Козюлин.
– Кое-что слышал. Так сказать, читал в газетах. Но я, знаете ли, все больше занят производством, и не обогащаюсь за счёт государственной казны на спекуляциях и взятках, – ответил инженер с достоинством. В его голосе проскользнула скрытая насмешка. Но Козюлин сделал вид, что не замечает иронии и продолжал:
– Напрасно вы мне говорите подобные слова, и нос от меня воротите! Яков Михайлович. Ох, как напрасно. Сейчас для умных и предприимчивых людей в этом деле в нашем государстве такие безграничные возможности раскрываются! При умелом – то и вдумчивом подходе – аж, дух захватывает! Слышали, небось, про новых железных королей? Губонина, Мамонтова и Блиоха. Все они выходцы не из дворян. А стали железнодорожными магнатами и заработали кучу денег. Потому что оседлали эту лошадь! Но я понимаю, ежели вы крепко держитесь за принципы, свойственные нашему дворянскому сословию, то вряд ли поймете всю суть этого коммерческого вопроса,- он вопросительно посмотрел на Гиммера.
Но инженер в ответ только отрицательно покачал головой, мол, при чем тут мои принципы?
– Да, говорите же, в конце концов! – не удержавшись, с нетерпением проговорил Гиммер. Глаза его загорелись неподдельным интересом.
– Ага! Вижу, глаза ваши загорелись? Значит зацепило? Ну, хорошо, хорошо, друг мой! Слушайте дальше, а я продолжу.  Надобно  срочно разработать технические условия железнодорожного строительства так, чтобы они были едиными для всех важнейших транзитных направлений. Это одно направление будущей работы. Другое– можно, ведь, и сами заняться строительством! При этом я вам это обещаю, риски и убытки лично для вас, как для моего партнера будут минимальны! У нас с вами будет свобода в строительстве и эксплуатации дорог. Сейчас банковскими конторами открыто льготное кредитование, и можно этим воспользоваться. Ну, что? Впечатлило? Бросайте к черту свой металлургический завод! Дорогой мой! И переходите ко мне. Будете вместе с вами заниматься подрядами. А я вас буду, как бы это выразиться… иногда, контролировать!..–  Козюлин сделал паузу и хитрым многозначительным взглядом, испытующе  посмотрел на Гиммера.
– А как это – «как бы иногда» контролировать?– удивился инженер,– контроль – это всегда только контроль. А то, что вы предлагаете, как я понимаю, нечто иное. И называется сокрытие фактов или сговор двух и более лиц?  Я так понимаю, буду строить дороги ускоренными темпами, не соблюдая ни норм, ни правил, а вы, значит, будете покрывать меня, мои нарушения? Так, что ли? А я вам за это должен буду отстегивать? – с  насмешливым любопытством переспросил  Гиммер.
– Ну, знаете ли… это не совсем так! Как вы понимаете. Однако ж, вы батенька мой, чересчур жестко и прямо ставите этот вопрос,– смешавшись, ответил Козюлин.Лицо его при этом приняло оскорбленное и обиженное выражение,– с чего вы взяли, что я буду делать вам поблажки? Наоборот, я буду строго с вас спрашивать!
– Тогда я совсем не понимаю, какая вам от меня будет польза?– удивленно переспросил Гиммер.
– Да никакой, наверное!– огорченно вздохнул Козюлин, поняв, что сболтнул лишнего, а с таким принципиальным подходом, как у его собеседника «каши не сваришь» и надо срочно переводить разговор из скользкого русла в другое, более приличное.
– Вот вы, небось, сейчас думаете. Появился передо мной этакий столичный чудак! Встретился мне случайно на улице и предлагает задаром отдать  какие-то золотые прииски! Нет, не задаром, уважаемый Яков Михайлович. Я ведь не просто так предлагаю. У меня так сказать, личный интерес. Вы хороший опытный инженер.  Я хорошо вас знаю. А мне как раз нужен надежный и проверенный профессионал. Сейчас много железнодорожных крушений из-за различного рода разгильдяйства, да вы и сами об этом читаете  в газетах почти каждую неделю. Правительство ставит перед нашим министерством  грандиозные цели создания широкой сети железнодорожных путей по всей России. Пути нужно строить для перевозки хлеба и зерна, со всеми пакгаузами, хранилищами и открытыми платформами. А признаюсь честно, то, что сейчас творится - бардак! Полный бардак! И надо навести порядок, – возмущенно развел руками  Козюлин.
– Но мы, конечно, не опускаем руки! И министерство путей, где я служу, координирует эти вопросы. Надо создать новые технические условия строительства при взаимодействии с Горным департаментом. Это они ревизуют новые железные дороги. Вот и набираю себе новых помощников и специалистов. А вам предлагаю выгодное сотрудничество. Поверьте мне, Яков Михайлович, мы с вами ого-го! Какие горы свернем! И вы, между прочим, всегда будете при своих интересах. Опять же, вернетесь в родной Петербург, к родственникам! Соглашайтесь же! А?– Козюлин замолчал, внимательно глядя на Гиммера.
Тот молчал, раздумывая над неожиданным предложением.
– Я понял. Спасибо за столь заманчивое предложение,– ответил, наконец, Гиммер, – но, знаете ли, мои интересы крутятся несколько в иной области. Хотя не скрою, это предложение действительно неожиданное и довольно заманчивое. Есть где развернуться неравнодушному и энергичному человеку. И в смысле денег, конечно, тоже. Но мне надо подумать. Позвольте дать вам ответ немного позже? Скажем, дня так... через три? – осторожно прибавил он после некоторого раздумья.
– Ну, что же. Думайте,– кивнул головой Козюлин, – я сейчас в Москве  по делам  Министерства. И пробуду здесь до конца недели. Но в воскресенье уже уезжаю. Остановился недалеко отсюда, в местных гостиничных номерах. Все рядом: и гостиница, и ресторан прекрасный и бани. Что еще надо нашему приезжему брату? – он махнул рукой в сторону выступающего на углу Трубной площади и Петровского бульвара белого двухэтажного здания.
Гиммер посмотрел по направлению, указанному Козюлиным. Он хорошо знал это заведение, так как сам часто бывал здесь вместе со своей актрисой на поэтических чтениях и в ресторане.
Этот белый двухэтажный дом был уже почти десять лет известен москвичам, как питейное заведение под довольно незамысловатым названием «Афонькин кабак». Несколько позже его перестроили под трактир-ресторан с гостиницей и банями, который во многом напоминал хорошие парижские заведения подобного рода. Официанты были все, как на подбор. Лица их были почти одинакового,  благообразного и приятного вида, одеты они были все в очень дорогие белые рубахи из тонкого голландского полотна, которые подпоясывались поясами из натурального шелка, на русский лад. Заседать в таком изысканном и шикарном  ресторане любили многие известные в Москве люди – профессора и писатели, врачи и художники.
– Кстати, очень-с и очень-с  рекомендую!– продолжал, между тем,  восторженно расхваливать известный на всю Москву ресторан, Козюлин, – я не так часто проездом в Москве бываю. Открыл, знаете ли,  для себя сей прекрасный ресторан. Называется «Эрмитаж». Готовят там что-то замысловатое и весьма французское – пальчики облизать можно и язык проглотить! Скажу ответственно, там какие-то собственные особенные рецепты. Так что если вы примете положительное решение, милости прошу – заходите ко мне на ужин. Кстати, осмелюсь предложить – ужин за мой счет! – торжественно пообещал он,– буду вас ждать!
– Договорились, – согласно кивнул, улыбнувшись настойчивости собеседника, Гиммер, – но ежели, известий до конца недели не будет, то и не обессудьте. И знаете что?
– Что?
–Спасибо за предложение, – инженер еще раз кивнул и тепло улыбнулся Козюлину.
Далее их разговор плавно перетек в другое русло. Бывшие сокурсники вспоминали своих общих старинных знакомых и обсуждали столичные новости. Поговорив о том, сем еще где-то с полчаса, они совсем уже по-товарищески крепко пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны.
Инженер добрался до Калитниковского рынка, куда он собственно, и хотел сразу направиться. Прошел между стоящими и назойливо пытающимися схватить его за руки рядами продавцов, наперебой расхваливающих свой  живой товар, блеющий, лающий, мычащий, крякающий и квохчущий (здесь торговали мелкой и крупной животиной и домашней  птицей) и наконец-то добрел до ряда продавцов певчих птиц.
Пели в маленьких и больших деревянных клетках на разные лады канарейки, щеглы, чижи, юлы, синицы, овсянки, соловьи и славки. А рядом томились в клеточных застенках красавцы голуби. Да, каких только птиц не продавали на живом рынке юркие московские мальчишки и дядьки постарше – глаза разбегались, как и в детстве. Какую же из птиц выпустить? Эту? А может эту? Или вон ту? В итоге инженер остановил свой взгляд на двух красавцах щеглах, томящихся в довольно внушительной и высокой клетке.
Как только деньги Гиммера исчезли в кармане мужичонки, продающего пойманных птиц, инженер недрогнувшей и щедрой рукой нетерпеливо распахнул дверцу клетки и выпустил на волю только что купленных щеглов.
– Эй! Это что же вы такое изволите делать, господин хороший? Барин! А? Что же это такое? Вы, почто, изволите моих птичек, в небо выпускать? Доброту свою, так сказать, изволите проявлять?– возмущенно воскликнул торговец. От досады он даже ахнул.
– А ты что же, любезный, против моего решения идешь? – спокойно отозвался Гиммер.
– А как бы и против, – осмелев, ответил мужичонка, – я, понимаете ли, господин хороший, старался! Эту птицу ловил, ловил, старался,  не спавши, не евши.… А,  вы ее раз!.. одним движением руки – раз! И выпустили, значит!
– И выпустил! Тебе что с того? Деньги своим получил, разбойник? Отвечай! – перешел в атаку инженер.
– Получил. Только, что с того, что получил? А только я свой товар, даром, что ли ловил? Мой товар радости бы барыне, какой важной да нарядной своим пением приносил, а тут вы нарисовались, господин хороший! Эх! Барин!– мужичонка с досадой на лице взмахнул рукой и укоризненно покачал на него кудлатой головой.
– Ну, и молчи, коли так! Мое дело, что с купленной птицей делать. Хочу, на волю выпущу, хочу – на обед велю изжарить! А твое дело малое, продал – и радуйся, что при деньгах остался! Так-то!– Гиммер зыркнул сердитым взглядом в упрямого и ерепенистого продавца.
Тот смешался и досадливо почесал за ухом. Суровый, какой покупатель попался. Ишь, ты!
А Яков Михайлович, в хорошем настроении побродил еще некоторое время вдоль оживленных и галдящих рядов живого рынка. Наблюдая, как торгуются за покупаемую скотину и птицу разные продавцы и покупатели, потом взял извозчика и велел везти себя на Мясницкую улицу на городской телеграф, чтобы сообщить приятное известие Ухтомцеву об успешном запуске второго литейного отделения.
Затем Яков Михайлович решил направиться в Троицкий трактир на Ильинке, куда часто приходили собиратели антикварных ценностей и букинисты. А собирание книг было еще одной страстью и глубоким, жизненно важным увлечением Якова Михайловича, таким же, как и занятие техникой…

4

Пятнадцатого июня Яков Михайлович с чистой душой и не менее чистой совестью, отправился, наконец, в долгожданный отпуск, взял из кассы денег и сел в вагон вечернего поезда. На следующее утро он, одетый в светлые льняные штаны и такую же льняную рубаху с красной вышивкой на вороте, в соломенной шляпе, делающей его похожим на деревенского пасечника, торжественно вступил на деревянный настил вокзальной платформы. А после полудня, когда раскаленное добела солнце стояло высоко, он расплатился со своим извозчиком и поднялся на террасу к Стародумовым.
Навстречу ему грузно поднялась из-за стола сама хозяйка, Наталья Николаевна. Лицо ее, добродушное и румяное, как только она увидела входящего Якова Михайловича, расплылось в приветливой улыбке:
– Что вам угодно, сударь?
Яков Михайлович объяснил, кто он и что ему угодно.
– Ах, да, да. Припоминаю. Вы тот самый инженер, который хотел бы снять у нас на месяц дачу. Мне об вас уже сказывал и просил Иван Кузьмич. Он рекомендовал вас лично. Ну, что ж вы стоите на пороге? Присаживайтесь, пожалуйста, прошу вас! Не желаете ли чаю? Какой вам налить, с лимоном или со сливками?
Яков Михайлович пожелал с лимоном. Он поставил свой чемодан на пол в углу террасы, уверенно сел напротив хозяйки за стол. И уже через полчаса приятного разговора, ему вдруг стало казаться, что он уже давно знает Наталью Николаевну Стародумову, как хорошую и добрую знакомую, и может ей, как родной матери, довериться во всем.
Из рассказа словоохотливой хозяйки он узнал, что взрослые дети Стародумовых  проживают вдали от родительского дома. Сын у них служит в Петербурге, дочка – замужем за помещиком и проживает в Воронежской губернии. А сами они живут безвыездно в своем имении, вместе с матерью Натальи Николаевны – бабушкой Надеждой Тимофеевной. Послеполудня бабушка изволит ложиться спать, поэтому, она и не сидит сейчасна террасе и не пьет с ними чай. И что сдают Стародумовы  лишнюю комнату на втором этаже дома со всей необходимой мебелью под дачу из нужды, потому что почти разорены. Хозяйства они, в отличие от своих соседей Ухтомцевых, не вели почти никакого. Сад и огород, пара коров, козы  и птичник – вот и все их натуральное  хозяйство.
Хозяйка, облокотившись полной белой рукой о стол, монотонно рассказывала о своей незамысловатой жизни и семье – неторопливо и с удовольствием плела она коклюшками ажурное словесное кружево; другой своей рукой она плавно и тихонько позвякивала серебряной ложечкой о чайный стакан.
Около раскрытого настежь окна террасы росла кудрявая красавица береза, и Гиммер невольно залюбовался тем, как легко и беспечно трепещут под порывами слабого ветерка ее нежные листочки. Полуденный зной разморил все вокруг. Он был разлит во всех окружающих  Якова Михайловича вещах и природе. Пришла и задремала на подоконнике кошка. Не пелось в удушливом воздухе птицам, не стрекоталось в высокой густой траве кузнечикам. Все попряталось в тень и присмирело вокруг в ленивой и полусонной дреме. Из отворенных настежь окон террасы на разомлевшего инженера пряно веяло пряным, сладко дурманящим ароматом скошенного сена и садовых цветов. Ясно было, что вся природа в эту минуту призадумалась и решила почивать. За ней следом и Гиммер, околдованный разлитым в воздухе прозрачным и колышущимся маревом, почувствовал после долгой дороги умиротворенный покой, он принялся лениво зевать, и его потянуло в сон, в забытьё...
Заметив сладкое зевание гостя, хозяйка будто очнулась. Она встрепенулась и заругалась на себя:
– Ах, ты боже мой! Да, что же это я за клуша садовая! Вы, поди, с дороги притомились? Вот я сижу, болтаю и болтаю! Пойдемте, миленький Яков Михайлович, я провожу вас в вашу комнатку.
– Погодите же! Сейчас пойдем, – воскликнул враз, пробудившийся Яков Михайлович, – однако ж, извольте сначала, назвать вашу цену, которую вы с меня возьмете за найм комнаты?
– А? Это-то? Вот, какие пустяки, батюшка мой! Сколько возьму? Даже и не знаю, сколько взять-то! Ведь, вам, наверно, и стол будет нужен?–спросила она.
Гиммер кивнул.
Наталья Николаевна наморщила большой белый лоб, зашевелила губами, проделала в уме сложные вычисления и произнесла:
– А сто десять рубликов и возьму с вас за месяц.
– Ну, извольте! – с облегчением выдохнул Гиммер, – я примерно на такую сумму и рассчитывал.
Хозяйка довольная, что все быстро решилось и к их обоюдному согласию, кивнула, поднялась и повела жильца на второй этаж в его комнату.
Оказавшись в комнате и оглядевшись, Гиммер подумал, что если есть на земле рай, то он как раз в него и попал! Комнатка ему досталась чистенькая, уютная, беленькая. Простая и потертая мебель наполняла ее, широкая удобная кровать и кресло – качалка возле неё, на полу – светлый ковер, на стенах – натюрморты и чей-то премилый женский портрет в золоченой раме, написанный   неумелой рукой. Вглядевшись, Гиммер узнал Стародумову в молодости. Почему  повесили портрет в комнате для гостей, а не в комнате, где проживали сами хозяева, – ему было непонятно. Но он и не стал об этом задумываться. Висит себе портрет и висит. Бог с ним!  Из окна открывался великолепный, достойный кисти художника, вид.
Вдали, за пойменными заливными лугами видны ему были блестящие на солнце золотистые маковки церкви. Он повернул голову направо – там растянулась возле леса широкая серебристая лента реки. Внизу вокруг усадьбы разбит был небольшой яблоневый садик.
« Райское место! Свежий воздух и покой. Какое счастье! Я оказался в раю!» – подумал Яков Михайлович. Он быстренько разобрал свои вещи в шкаф и, чувствуя с дороги приятную усталость, с наслаждением завалился на преширокую пуховую перину.
На следующий день у Якова Михайловича началась настоящая райская жизнь отпускника, какой и положено ей быть в деревне, или на даче. Он просыпался по утрам, не думая ни о чем, кроме того, что сегодня ему предстоит наловить еще больше, чем вчера карасей или щуки. Он бодро вставал и шел к колодцу обливался холодной водой и обтирался мохнатым полотенцем. Потом шел на террасу и пил вместе с хозяевами чай с густыми, как сметана, сливками или кофе. На завтрак ему, обычно, подавали омлет с приправами на выбор, и различные каши, иногда бывали ватрушки с галушками, рассыпчатый творог или вареники с творогом, но можно и с прошлогодней вишней и так далее. Хозяйка еще с вечера обязательно интересовалась: что ему приготовить такого  и этакого – необычного и вкусненького на завтрак? Свежий зеленый огурец, порезанный с зелененьким лучком, петрушкой и укропчиком, молоденькими и ядреными стрелками чеснока, и со свежими деревенскими яйцами и сметаной вполне могли разнообразить его утреннее меню.
После завтрака Яков Михайлович обыкновенно брал удочки и шел на рыбалку вместе с хозяином Александром Григорьевичем на пруд. Или же на реку купаться. Или же брал у хозяев лошадь и устраивал себе и застоявшейся лошади на радость вольные скачки по полю наперегонки с ветром.
После рыбалки, купания в реке, гуляния в лесу в поисках лесной малины, или стремительной езды на лошади, разморенный и абсолютно счастливый Яков Михайлович опять заходил на террасу, где его уже дожидалась добродушная хозяйка и выпивал с нею молока или густых деревенских сливок, а то и кофе.
Все, что готовилось для него умелыми руками деревенской поварихи, – казалось ему воплощенной в жизнь прекрасной мечтой. И этой мечте городского жителя оздоровой деревенской пищи не могло быть в воображении Гиммера никакого предела!
Два раза он очень близко подъезжал к имению Ухтомцевых, смотрел на белоснежную красавицу усадьбу, вольно раскинувшуюся на пригорке, но зайти в гости без приглашения не решился. Возвращался к себе в комнату, мечтая о некой встрече и намеренно отодвигая ее на потом, как будто хотел продлить удовольствие ожидания и надежду.
На обед он приходил всегда страшно голодный и готов был съесть все подчистую. Но и тогда его взыскательному вкусу щедрыми и радушными хозяевами предлагалось изысканное деревенское меню: включающее в себя щи зеленые, окрошку, или свежепожаренную и им же выловленную рыбу из пруда;  или куриную ножку от недавно бегавшей по двору курицы , свежеиспеченный хлеб – и еще множество всяческих вкусностей, которые можно было обнаружить только в деревне. Вечерами он ужинал с радушными хозяевами на террасе, потом играл с хозяином в карты или шашки, или же предавался размышлениям на какие-нибудь высокие или острые философские темы, споря с хозяином до хрипоты.
Иногда, чувствуя потребность в уединении, Яков Михайлович поднимался в свою комнату, валился набок на свою пуховую перину с какой-нибудь увлекательной книжкой, которых, к его удивлению, оказалось великое множество в домашней библиотеке у Стародумовых.
Сама хозяйка могла вечером начать играть на рояле, и хотя она играла не очень хорошо, и в некоторых местах фальшивила, сознание того, что концерт устроен для него, страшно умиляло Гиммера. Он, обычно, так и засыпал чистым младенческим сном – с книжкой в руках под звуки рояля и кваканье лягушек – и спал беспробудно до утра. Даже назойливое комариное гудение над ним никак не могло встревожить его крепкого и здорового сна по ночам.
Через неделю такого дачного расслабления и ничегонеделанья, встав однажды утром и искупавшись колодезной водой Яков Михайлович стряхнул, наконец, с себя сонное  оцепенение и послал мальчишку к Ухтомцеву с сообщением, что он – недалеко от них, на даче и непременно желает поехать на фабрику вместе с ним, посмотреть на производство.
И если раньше, до этого он не спешил посылать к Ухтомцевым посыльного и наслаждался ленивым течением времени, то теперь все изменилось:  он страстно и горячо торопил часы и минуты. Подсаживался к окну и с надеждой вглядывался в даль убегающей проселочной дороги.
В тот день он так и не дождался ответа. И в мучительном нетерпении и сомнении, неожиданно для себя самого, – расстроенный неизвестностью, повалился на кровать и долго ворочался с боку на бок, плохо спал.
Однако, на следующий день, когда нетерпение Якова Михайловича стало нестерпимо мучительным, прибежал мальчишка посыльный и сообщил, что Ухтомцевы ждут его в гости в любой день, когда ему будет угодно.
Гиммеру вроде бы полегчало, однако он не помчался к Ухтомцевым, как ни торопился увидеть Ольгу Андреевну. Прошло еще не менее двух дней, в течение которых,  среди будничных мелочей и привычных действий на рыбалке, на прогулке, за завтраком или за обедом, Яков Михайлович безотрывно и торжественно настраивал себя на встречу с милой сердцу Ольгой Андреевной –  подобно тому,  как настройщик настраивает свой неожиданно занемогший старинный и любимый рояль, в котором у этого музыканта заключена вся его жизнь и душа. А потому, надо обязательно добиться, чтобы все звуки на рояле стали еще лучше, еще чище, еще прекрасней и возвышенней! Как того требует настоящая музыка и душа хорошего музыканта – нельзя, чтобы фальшивила хотя бы одна нота при игре.

5

Яков Михайлович пробудился от сна и с наслаждением потянулся на своей замечательной и широкой кровати. Было раннее утро. Матовый полупрозрачный туман еще низко стелился над влажной, примятой от росы сонной травой, а из сада в окно второго этажа полноводной рекой лились чарующие трели соловьиного пения.
«Боже! До чего же хорошо и замечательно жить! Особенно здесь - в деревне, в далекой глубинке. Где колышутся тихие темные заводи реки, и бродит в обнимку с ночью серый туман… Раздолье... А кругом - густые вековые леса, широкие васильковые поля, луговые травы – и пенье жаворонка над всем этим раздольем в синей глубокой вышине…. И она.… Где-то рядом – такая близкая, милая и прекрасная. В своем высоком белоснежном тереме. Может, взять да бросить все? Город, службу, завод? И перебраться сюда на приволье навсегда? Работать на ткацкой фабрике, жить в деревне и дышать вольной грудью?» – спросил сам себя Яков Михайлович. Но этот риторический вопрос так и повис в воздухе, потому что Гиммер знал – он ни за что на свете не решиться осуществить задуманное. Как настоящий житель столицы, он навсегда был отравлен суетой городской жизни и своей кипучей инженерной деятельностью. Он был прикован к городу крепкой цепью.
Он уж было хотел с нетерпением вскочить, чтобы бежать и умываться в сад к колодцу, но передумал, да так и остался лежать, смотреть в окно. Предался ленивым и волнующим мечтам, которые плавно и мощно понесли его пылкое воображение вдаль. Одна за другой сменялись перед ним страстные картины будущего свидания с Ольгой Андреевной, заставляя его закрыть глаза и стонать от наслаждения…
Неожиданно внизу хлопнула дверь, а вслед за этим раздался громкий разговор хозяев, грубо вернувший его в действительность и прервавший сладкие мечтанья.
« Эх! На самом интересном месте прервали…. И надо же было ему встать именно сейчас, да еще так громко заговорить? Сидели бы себе тихо, пили бы свой кофе, никого бы не будили,… Однако ж, пора и мне вставать да собираться в дальнюю дорогу, » – и Яков Михайлович пружинисто подскочил со своей мягкой перины.
Спустя час быстрой езды по проселочным дорогам и полям, он уже спешился с лошади возле дома Ухтомцевых и привязывал ее у коновязи. Сдерживая нараставшее в груди волнение, быстрыми шагами прошел через чугунные ворота и, подойдя к подъезду, позвонил. Из дверей навстречу ему вышел Григорий:
– Здравствуйте, милый человек. Как изволите об вас доложить?
Яков Михайлович объяснил.
– А хозяина дома нету. Как уехали с утра на фабрику, так еще не возвращались. Дома только хозяйка, да и те с утра возятся на огородах! – обстоятельно отвечал работник.
– Ну, так проводи же меня скорей на огород. Там где хозяйка твоя! Что ты стоишь, как истукан?– перебил его Гиммер и в нетерпении спрыгнул со ступенек вниз, – или ты думаешь, что я зря гнал свою лошадь шесть верст, чтобы уехать восвояси? Я должен свидетельствовать твоей хозяйке свое почтение, и может, даже помочь ей в работе!
– Как изволите, сударь. Прошу следуйте за мной, я провожу вас. Только вам бы, сударь, следовало бы того – переодеться, переобуться, коли вы желаете работать! Одежда ваша – она у вас… того… не подходит она для грязи, – работник замер в ожидании.    «Странные бывают господа. А этот – точно, не в себе! Красиво, нарядно одет, пахнет  заморским духом, говорит смело и напористо, как барин. А сам – нате-ка, в огород… на грядки, в земле ковыряться!» – недоуменно подумал Григорий, однако кивая гостю: не его это дело – обсуждать решения хозяев.
– За это не беспокойся. Если понадобиться – я тебя, голубчик, позову. Но ты сходи в дом и найди мне  на всякий случай какую-нибудь одежонку , да галоши. И привяжи где-нибудь,  голубчик, мою лошадку, чтобы она паслась поблизости.
– Слушаюсь, мил человек. Лошадку вашу я привяжу с той стороны, у дальних ворот. Там и пастбище хорошее, травы не косим ,– ответил Григорий и повел гостя вперед. Довел до огородной калитки, почтительно поклонился и ушел в дом подыскивать одежду для приехавшего.
А  Яков Михайлович почти рывком распахнул деревянную калитку, да так, что та чуть с петель не сорвалась: «Где ж она?» – подумал он, жадно и жарко обыскивая взором раскинувшиеся перед ним обширные огородные угодья. «Да, вон же она!»
Неподалеку, согнувшись над луковой грядкой, одетая, будто простая крестьянка, в расшитый красными узорами белый холщовый сарафан, оголяющий плечи, в белом платке, туго повязанном почти до самых бровей, над грядкой трудилась Ольга Андреевна: она взмахивала тяпкой, выкапывала сорняки и отточенными движениями бросала их в поганое ведро.
– Здравствуйте, Ольга Андреевна! – громко прокричал ей от калитки Яков Михайлович, – вот решил воспользоваться  вашим дружеским приглашением! Набрался смелости и приехал к вам в гости. А где же ваш драгоценный супруг? Мне необходимо с ним сегодня обязательно встретиться! – радостно и торопливо объяснял он цели своего приезда, стремительно идя к ней по протоптанной дорожке вдоль грядок.
Услышав его возглас, Ольга Андреевна с трудом распрямила уставшую спину, держась за нее рукой, как будто у нее неожиданно взыгрался радикулит, и спокойно смотрела на приближавшегося к ней человека:
–  Здравствуйте, Яков Михайлович! Как мило, что вы пришли? А мужа дома нет. Он на фабрике, с самого утра. А я вот работаю. И бросить не могу. Не смотрите на меня так! Я в таком затрапезном виде сейчас! – промолвила она певучим глубоким контральто. Плавно стянула с рук рабочие перчатки и подала ему руку для поцелуя. Коса ее почти расплелась, и пушистой, вольной змеей рассыпалась по левой груди, словно скрывая тайны женского сердца. Бисеринки пота блестели у нее на лбу и на висках.
Кто не знает, как действует звук голоса любимой женщины на влюбленного мужчину – тот не знает о любви ничего! Сердце Гиммера взыграло, забилось в то же мгновение – бешено, жутко и гулко – до звона в ушах. Ему нестерпимо захотелось приблизиться к ней так, чтобы не осталось ни пяди между ними, и крепко обнять ее  и сжимать со всей пылкостью страсти в своих объятиях, и жарко целовать, целовать ее всю до головокружения! И чтобы она утонула у него на груди с головой и жалобно затрепетала, а потом запросила пощады. Глубокое, до боли сильное чувство охватило его. В этом чувстве было так много всего: и восхищение красотой её раскрасневшегося от работы лица, и опьянение тонким ароматом её разгоряченного тела и неутоленная жажда прикосновения к любимой, и властное желание добиться своего. Горячая волна запретных мыслей и ощущений сбивала с ног, звала произнести заветные слова, забыть все преграды….
«  Бог ты мой. Как ты прекрасна. Как  я тебя люблю, » – взволнованно подумал он, любуясь ею и чувствуя поднимающуюся горячую волну в собственном теле.… Он вовремя опомнился. И как ни в чем не бывало, поприветствовал хозяйку.
– Ну, что вы говорите? Весь ваш вид достоин уважения и восхищения. Вы в крестьянском платье – прекрасны. Вы похожи на барышню-крестьянку Пушкина! Одного не могу понять -зачем вам самой ковыряться в земле? У вас, поди, и крестьяне имеются? Стоит ли самой этим заниматься? – он стоял над ней, крепкий и стройный, будто натянутая струна. Мягко и требовательно сжимал трепетные и теплые женские пальцы. Нежно прикоснулся к ее твердой мозолистой ладошке горячими губами.
– А вы и не поймете. Вы настоящий городской житель. Мне работа в земле доставляет радость. Ведь, у вас тоже есть работа, которой вы всецело преданны и которую любите? – взволнованно и мягко отвечала Ольга Андреевна, не  силах оторвать своего взгляда от склонившейся над ней мужской головы.
– Есть, конечно,– усмехнулся Гиммер и поднял вопросительный взор на нее. Очевидно увидев в ее глазах то, что хотел увидеть, он еще нежней и требовательней сжал её ладонь.
– Это завод вашего мужа! Впрочем, что мы все о работе говорим? Я – в отпуске. И не хочу говорить о работе. Я очень рад вас видеть, Ольга Андреевна,– со значением произнес он, серьезно заглядывая ей в глаза. – Безмерно рад. Однако же, наверное, я не вовремя? – спросил он, кивая головой на грядки, и продолжая крепко держать в своей руке ее руку, лишь слегка ослабив свою хватку.
– Ничего подобного! Мне лишние руки никогда не помешают. Хотите на меня поработать? – насмешливо поглядела на него Ольга Андреевна и довольно настойчиво вытянула свою ладошку из зажавшей ее крепкой мужской руки. Она достала из-за пояса чистый платочек, вытерла им лоб и лицо. Потуже перевязала волосы и перевела придирчивый, обычно цепкий, но сейчас отчего-то невидящий взор на расстилающиеся перед нею огородные просторы.
– Ого! Да…Вам есть чем гордиться! У вас такая обширная вотчина? – с уважительной ноткой в голосе похвалил он ее, – да у вас самые настоящие американские плантации! До самого горизонта, поди, посеяли?  Неужели вы все это меня сейчас заставите прополоть? – в шутку испугался Гиммер. – А как же принятая декларация о независимости и равных правах всех людей? Вы же ее сейчас нарушите! А я, наверно, буду первым вашим рабом?
– Декларация  принята в Америке. – Задорно отвечала Ольга Андреевна. – А здесь – не Америка – Россия! И вы будете не рабом, а добровольным моим помощником! Тем более, что вы и сами только что с радостью на это согласились. Или я не угадала? Вы же в отпуске, Яков Михайлович! – весело улыбаясь, прибавила она, закидывая на спину длинную косу, –  давайте же! Разнообразьте свой отдых!
Она была ниже его ростом. Маленькая, хрупкая, а командовала им, взрослым и сильным мужчиной, как своей собственностью, или каким-то артельным крестьянином, который пришел к ней наниматься на работу. И почему-то от этого Яков Михайлович получал новое, неизъяснимое удовольствие. Ему казалось, так расстояние между ними еще больше.  Он видел и в данный момент был уверен, что и она испытывает сейчас точно такое же потрясающее чувство близости и радости от того, что они стоят рядом друг с другом, плечо к плечу.
Гиммер был прав.
Удивительное, надрывающее своей огромностью сердце – чувство охватило и обожгло Ольгу Андреевну. В груди сладко заныло, затрепетало, заболело. И это было неподвластно ее воле и разуму. Да она и не пыталась заглушить или понять охватившее чувство. Так была рада видеть его. Так была рада снова окунуться в черную глубину знакомых и одновременно незнакомых, его таких серьезных глаз. Так была рада любоваться непокорной  прядью темных, наверное, мягких волос и благородным контуром волевого  лица. Так была рада хоть на мгновение поддаться безграничному магнетическому притяжению… что это было? Целомудренное обожание? Страсть? Заблуждение? А может быть, так напоминала о себе та самая – таинственная, темная, стремящаяся на волю,– сторона ее души, которая и тянула ее к земле, в леса, в небо – тянула познавать нечто, идущее дальше обыденной и привычной жизни, хозяйственных интересов и коммерческой выгоды?
Единственно, что она тотчас сделала интуитивно, чтобы спрятать захлестнувшие ее сильные чувства – это напустила на себя равнодушный и высокомерный вид, и принялась им командовать и хлопотать о хозяйстве. И Гиммер также с напускной – она это видела – беззаботностью стал ей подыгрывать. И это еще больше сблизило их.
Однако оба переживали огромное душевное напряжение, рождаемое навязанным жизнью – впрочем, не жизнью, а обстоятельствами! – сопротивлением той силе, что рождает любовь, притяжение друг к другу. И притяжение это уже невозможно было им спрятать или скрыть друг от друга. Оно было заметно им обоим в мимолетных взглядах, влажном блеске глаз,  волнующих улыбках радости и счастья, которые сами собой наползали каждому из них на губы и освещали их лица. И сейчас в их диалоге, уже не был важен и значителен буквальный смысл произносимых ими вслух слов, потому что между Гиммером и Ольгой Андреевной происходил другой, только им слышный и только ими понимаемый разговор. Вместо них об их взаимной любви и счастье сами собой говорили их глаза, руки и губы.
– А вон, как раз и Григорий несет одежду. Идите в сарай и переодевайтесь! А я пока принесу вам мотыгу. Умеете ею пользоваться? – строго нахмурив брови, озабоченно спросила она, в то же время как-то смущенно и виновато глядя на него: « Не обидишься ли, что заставляю тебя работать?»
– Нет,– пожал он плечами и совсем как ребенок, также беспомощно и доверчиво посмотрел на нее, – в детстве как-то пробовал. Но я смышленый. Научусь быстро!– и уже веселая, все понимающая, уверенная  и ободряющая улыбка вылезла ему на губы и прочно уселась там в уголках.
– Ну, и хорошо. Тогда переодевайтесь. И я покажу, что делать, – теперь уже она строго смотрела на него, словно бы давая понять своим видом и суровым голосом, что шутки закончились, стали неуместны, и теперь надо неукоснительно ее слушаться и приниматься за работу.
– А где же ваши дети? Ваш работник сказал, они с вами? – спросил он, оглядываясь вокруг, находясь все также близко к ней и загораживая собою солнце.
– А дети? Я их отправила с няней купаться! Они  уже сегодня достаточно потрудились,– улыбнулась она, чувствуя поднимающуюся в душе внутреннюю дрожь.
– У вас и дети работают? Строгая вы мать. Они работают, как простые крестьяне,- почтительно произнес Гиммер, не смея осуждать ее.
– Ни я, ни мои дети – мы никогда не гнушаемся труда на земле, – объяснила Ольга Андреевна.– Искренне считаю, что чем больше труда будет в жизни детей, тем здоровей они и крепче! В труде человек правильно развивается и растет! – скромно с достоинством сказала она, поднимая на него свой прямой открытый взор.
– Согласен. Позвольте сказать, что вы не только прекрасная женщина, но еще и замечательная мать! – уважительно произнес Гиммер.
– Не стоит раньше времени хвалить меня, – став от смущения кокетливой, предостерегла Ольга Андреевна гостя. – Вы сейчас начнете ползать по моим грядкам, и тогда я, возможно, покажусь вам злой и жестокой, как африканский крокодил. Хотите, я сейчас вам это докажу? – шутливо спросила она.
Идя к сараю и внимательно окидывая внушительный фронт предстоящих ему полевых работ, Яков Михайлович уже и сам был не рад, что так легкомысленно ввязался в подобную огородную авантюру. Ноги его уже были готовы сами собой развернуться в сторону калитки и бежать, бежать прочь от буйных сорняков! Но тут он представил себе, как постыдно будет выглядеть его бегство в глазах любимой, и рассмеялся над собой: « Не дрейфь, Яша! Раз взялся за гуж - не говори, что дюж!»,– иронизировал он над собой, когда переодевался. Получив в руки мотыгу, Яков Михайлович встал позади хозяйки и начал работать.

6

Они работали близко друг от друга, сосредоточенно и молча.  Лишь, иногда Яков Михайлович спрашивал, что ему делать дальше, или же она делала ему какое-то замечание по работе. Спустя час, показавшийся с непривычки бесконечным, они успели привыкнуть к встрече, друг к другу, Ольга Андреевна смилостивилась, велела ему бросать работу и идти отдыхать. Но он ее не послушался и продолжал героически выполнять свою работу. Тогда она сама разогнула спину и теперь стояла, наблюдая за тем, как он уже усталыми движениями ковыряется в земле и еле-еле передвигается на корточках.
Поняв, что сдвинуть с места упрямого человека у нее не получится, она тихо –вздохнула, озабоченно нахмурила брови и снова принялась за свою работу: начала стаскивать со всего огорода вилами  многочисленные кучи сорняков в одну компостную кучу за сараем. Выполнив эту работу, Ольга Андреевна собрала с огорода лишний инструмент, пошла, относить к сараю. Спустя несколько минут оттуда раздался ее голос:
– Яков Михайлович! Бросайте все. Идите ко мне, помогите собрать огурцы!– она всучила ему ведро и повела к помидорным и огуречным зарослям. Велела смотреть, как надо собирать.
Гиммер залюбовался ею, когда она, подогнув подол сарафана, решительно и плавно шагнула в высокую и густую огуречную поросль и, гибко наклоняясь, стала срывать пупырчатые нежные огурцы.
– Осторожно! Не подавите мои огурцы! – с насмешливой требовательностью приказала она. Он вошел в огурцы, но как медведь. На что-то неуклюже и неловко наступил, некоторые плети оборвал, за что получил ворчливое  замечание от раздраженной и вспотевшей хозяйки.
Набрав полные ведра, они вышли из огуречных зарослей и пошли к сараю, возле которого стояло четыре бочки с водой. Ольга Андреевна вымыла несколько огурцов для еды и разложила на выскобленном добела столе, чтобы немного подсохли. Гиммер не удержался, взял один самый красивый на вид, с аппетитом надкусил:
–А соль? – взгляд Якова Михайловича был доверчивый и мягкий, как у ребенка.
Она засмеялась в ответ и на вопрос, и на взгляд:
–Конечно, нет! Какой вы право, смешной! Проголодались, наверно? – ласково поинтересовалась она.
– Немножко,– признался Гиммер и доверчиво посмотрел на нее.
– Сейчас покормлю вас. Кстати, вы мне так и не рассказали, как вам отдыхается у Стародумовых? Не обижает ли вас Наталья Николаевна?– певуче спросила она и поправила за ушко расплетенную прядь волос.
– Ну, что вы! Наталья Николаевна – такая прекрасная женщина! Мне у них, знаете ли, замечательно отдыхается! Такие милые люди. Спасибо вашему мужу, что подсказал сюда приехать. Я ведь уже давно не брал никакого отпуска. И совершенно отвык отдыхать. В особенности отвык от простой деревенской жизни: парного душистого молока, сорванных с грядки огурцов, комаров и прочих прелестей,– он усмехнулся, пожал плечами,– меня ведь, в обычной жизни все время одни только станки и рабочие окружают. А так хочется чего-нибудь простого и деревенского. Я так по всему этому соскучился. Здесь – такая естественная и живая красота! Даже комары, которые по ночам так злобно терзают мое бренное тело – и те кажутся такими милыми! А как в этих местах чудесно квакают лягушки? Вы, поди, слышали? И наверно, уже привыкли к их пению? – совершенно серьезно спросил он ее, – а я не привык. Вы не поверите! Я нигде больше не слышал такого красивого лягушачьего пения! Это же самый настоящий лягушачий хор со своим  дирижером. Ну, что может быть прекрасней русского раздолья? – он посмотрел на неё. Ольга Андреевна мягко и нежно смотрела на него. Окрылённый искренним женским взглядом, Яков Михайлович продолжал:
–Знаете, мне ведь, по долгу службы часто приходилось бывать в командировках в других странах. Но я ни за что не променяю простой и бесхитростный отдых в далекой русской деревне и избе на отдых в какой–нибудь Венеции или Италии. Всё не то! Не то. Вроде все там у них цивилизованно и  благополучно устроено для удобства, но все чужое, не наше. А здесь – такое знакомое и родное! Знаете, у меня порой душа сжимается от сладкой боли и любви к родной земле и русской деревне! Вы только не смейтесь! Я говорю искренне. Вы же сами видите: какая красотища кругом? – он пытливо взглянул на нее. Не смеется ли она?
Но Ольга Андреевна не смеялась – все понимала. Ласково, нежно и печально глядела на него.
Между тем, воздух становился все жарче. Где-то вдалеке слышался равномерный и дзинькающий звук косы, крики петухов и далекие переклички мальчишек, купающихся в реке.
Ольга Андреевна и Яков Михайлович сидели в беседке за круглым столом напротив друг друга и ели спелую клубнику. Потом огурцы с медом и хлебом, запивали квасом. Беседка, обвитая диким виноградом, закрывала их от постороннего взора. Над их разгоряченными головами и загорелыми руками настырно и жадно кружились охочие до сладкого, осы.
Яков Михайлович сидел напротив Ольги Андреевны и, не отрываясь, счастливыми влюбленными глазами пристально следил за тем, как она задорно хрустит пупырчатым огурцом, или кладет  розовыми пальчиками в свой сочный и вкусно-улыбающийся рот очередную темно-красную ягоду, и как меняется при этом выражение ее оживленного прекрасного лица
Внезапно, она почувствовала неловкость от его влекущего горячего взора, который стал слишком откровенным. Стремительно поднялась и, смущенно кивнув,  ушла от него в летний домик, сославшись на какой-то пустяк. Пока она где-то ходила, Яков Михайлович сидел с закрытыми глазами, чувствуя, что еще несколько подобных прекрасных мгновений, и он не совладает с собой, пойдет за ней в домик и завалит замужнюю и порядочную женщину на перину.
Но тут его сладкие волнующие грезы прервались на самом интересном месте. Ольга Андреевна вернулась и принесла  кувшин воды. Встала подальше от него, чувствуя мощное притяжение, идущее от его настойчивого магнетического взгляда, трепетных и мускулистых рук, благородной формы, которые он так привольно разложил на столе. Судорожно вздохнув, вся раскрасневшись от внутреннего обжигающего волнения, она налила в миску воды и принялась мыть посуду.
Пока она мыла, Яков Михайлович был в ударе! Присутствие любимой женщины обычно творит со всяким влюбленным мужчиной чудеса. На Гиммера снизошло вдохновение. Он ярко и красочно описывал ей жизнь в Санкт-Петербурге, свою службу на заводе Федора Кузьмича. Рассказывая, он был не в силах отвести от нее вожделенного любующегося взора.
Он наслаждался её пленительным лицом и думал: « Ты даже не догадываешься, какая ты сейчас – удивительная! Ты мое спелое сладкое яблочко. Вся такая свежая, румяная, светлая,  облитая солнцем и синим небом! Как же я тебя люблю, моя милая!»–  Фантазии стремительно несли его на своих воздушных крыльях, и он, вдруг, представил ее себе раздетой, без платья. И неожиданно для себя, непроизвольно протянул к ней горячую жадную руку. Ольга Андреевна замерла, но осталась стоять на месте, не отодвинувшись от требовательной мужской руки.
Между тем, Яков Михайлович, волнуясь и понимая, что совершает сейчас непозволительное и ужаснейшее святотатство, осторожно дотронулся пальцами до ее платья.
– Какое красивое платье. Вы сами сшили себе его? – глухо произнес он и нежно примял, потом погладил светлую прохладную на ощупь ткань. Поднял глаза, посмотрел вопросительно, но натолкнувшись на спокойный и слегка насмешливый взор, нехотя убрал свою руку и грустно вздохнул.
– Сама, конечно. Я люблю шить, – голос Ольги Андреевны был безмятежен, глаза смотрели умиротворенно и спокойно. Не дрогнули руки, ставившие в этот момент чашку на стол, также ничего не дрогнуло в ее лице.
– Ну, что ж. Пора нам с вами нести наш урожай на кухню, да идти обедать, милый Яков Михайлович, – ласково произнесла она. И в том, как она произнесла это простое слово «милый» и как посмотрела на него, Яков Михайлович не заметил никакой чувственности, лишь одну только трогательную заботу об огурцах, готовых немедленно высохнуть под безжалостным и палящим солнцем, и вежливость радушной хозяйки.
После обеда Ольга Андреевна встала в гостиной возле рояля, взяла несколько аккордов:
– Хотите я вам что-нибудь сыграю?
– Хочу, – просто отозвался Яков Михайлович и примостился на диване рядом с роялем.  Он был безмерно счастлив. После физического труда, доставившего ему вначале напряжение, а затем – естественное телесное и душевное расслабление, после сытного вкусного обеда, рядом с любимой женщиной – ему не хотелось ни шевелиться, ни о чем, ни думать, а в особенности не хотелось никак страдать. Хотелось просто сидеть, слушать приятную музыку, а еще лучше поспать.
Они были одни в гостиной. Взглядывая мельком, друг на друга, и он, и она чувствовали нарастающую и волнующую близость, как будто они уже много- много лет знают друг друга, знают мысли друг друга и ведают наперед, что с ними произойдет. И нет большего счастья, чем вот так просто сидеть рядом друг с другом.
«Но точно такие же чувства я испытываю, и когда Иван сидит также со мной! Почему так? Господи! Почему? Что в нем такого, что он стал так дорог и необходим для меня? Разве можно мне любить обоих? А мне кажется – я люблю. Прошу тебя, Господи, помоги мне! Боже. Это испытание, посланное тобой?  Дай же мне силы и мужества выстоять перед ним и этой нежданной любовью! Прошу тебя… » – встревоженно подумала она, а вслух произнесла:
– Только я сразу предупреждаю, давно за него не садилась. Не будете ругать?
– Не буду, конечно. Как можно? Прошу вас, играйте же! – мягко и требовательно промолвил Гиммер, серьезно глядя на нее. Черные глаза его казались совсем бездонными. Взор этот втягивал в себя Ольгу Андреевну будто бы черная дыра или магнит. Ей казалось, что чем дольше она будет смотреть в эти глаза, тем больше будет чувствовать их напряженное и магнетическое притяжение, с которым никогда не сможет совладать.
На крышке рояля отражался мерцающий свет свечей в канделябрах. Ольга отвела взор, принялась перелистывать ноты, лежащие на крышке. Ее руки – молодые и загорелые, изящные и красивые легко скользили, перелистывая нотные тетради. Она отыскивала мелодию, которую ей особенно хотелось сейчас сыграть ему и себе.
– А, вот она. Послушайте. Вам должно понравиться. Скажете потом – угадала я или нет?– она поставила ноты на пюпитр, села за рояль. Раздались звуки пьесы Шумана «Грезы любви».
Яков Михайлович сел на диван и оттуда любовался ее лицом, размышляя о том, что между ними происходит. Женщина, о которой он так долго грезил, и которая все это время не отпускала его от себя и мучительной волнующей нотой звучала в его душе, была рядом с ним, такая обаятельная и прекрасная. Ольга Андреевна казалась ему близким и родным существом. И чувство любви, которое он испытывал к недостижимой для него женщине, казалось ему особенно болезненным из-за этого и глубоким. Он был уверен, что и она ощущает то же самое, потому что лицо ее вдруг стало серьезным и бледным, глаза  выдавали напряжение, когда она взглядывала на него.
На потом она уже отвлеклась от него, вся отдавшись музыке в свете тихо догорающего вечера.
Решив, что будет смущать ее пристальным взором, он отвел глаза и осторожно огляделся. Гостиная, в которой они сидели – была изысканно и уютно драпированной. Всюду, в подборе мебели, декоре стен и портьер чувствовался тонкий вкус хозяйки дома. На стенах висели портреты и натюрморты в золоченых рамах, медные канделябры были красивой формы, с потолка свисала изящная люстра. Если не знать, что это в деревне, то вполне можно было принять обстановку гостиной за городскую.
Ольга Андреевна играла и играла, на нее « снизошло вдохновение».
Якову Михайловичу казалось, что он грезит наяву: и эти волшебные звуки музыки, и эта комната, и та, которую он так любил и боготворил, и которая так вдохновенно сейчас играла для него – все это было похоже на сон.
Время пролетело, как одна секунда. Стемнело. На небо высыпали звезды, показался месяц. Иван Кузьмич все еще не вернулся с фабрики.
– Мне нужно уезжать, а не хочется. В вашем доме так хорошо. Как мне от вас уехать, скажите? – грустно спросил Яков Михайлович, пытливо всматриваясь в ее лицо.
– Поезжайте. Вам пора ехать. Уже совсем темно.
– Знаю, – еще раз вздохнул Яков Михайлович, – а где у вас тут парк? Там моя лошадь пасется.
– Пойдемте, я провожу вас,– отозвалась Ольга Андреевна и, взяв со стула шаль, накинула себе на плечи. Они вышли на террасу.
Перед расставанием оба вдруг, почувствовали неловкость и недосказанность. Оба знали, что небезразличны друг другу, и понимали, почему их с такой силой тянет друг к другу. А сказать ничего нельзя, даже подумать об этом невозможно. А от того и неловко! Они молча, шли по аллее, почти незаметно и нежно касаясь друг друга теплыми плечами. Яков Михайлович остановился за оградой:
– До свидания и до новой встречи, милая Ольга Андреевна!– промолвил он ласково. Хотел добавить: «Дорогая и любимая» – но язык вдруг, стал тяжелый, как жернов.
– До свидания. Приезжайте к нам еще. К сожалению, Ивана Кузьмича задержали какие-то неотложные дела, и вы с ним так и не увиделись. Но я обязательно попрошу его,  чтобы он в другой раз вас дождался. Приезжайте еще, когда сможете! – сказала она. Хотела добавить: « Я буду вас ждать». Но не добавила.
– Спасибо за приглашение и подаренный вами чудесный день. Мне было очень хорошо в вашем доме. Особенно рядом с вами, – тихо прибавил он и ласково, бережно взял ее руку в свою, легко сжал, потом склонился и нежно прикоснулся к мягкому запястью губами.
Ольга замерла. Почувствовала, как жар обдал ее, бешено запульсировали вены на висках. И всё тело налилось сладкой негой. Мир опрокинулся на нее и поплыл куда-то…. Но это длилось недолго. Гиммер выпрямился. И не взглянув более на нее, коротко и резко кивнул ей головой, сказал: «До свидания!».
Потом отвернулся и, подойдя к мирно пасущейся лошади, молча, стал ее отвязывать. Так и не оглянувшись на стоявшую в воротах замершую и грустную Ольгу Андреевну, вскочил в седло и поскакал навстречу ночному небу и ветру.
Зачем оглядываться? Все и так ясно. Они любят друг друга. А что их ждет впереди? Одному лишь Богу известно!
« Нет ничего в моей жизни ближе и дороже тебя, моя любимая! » – пел ему свежий ветер, которому вторила душа влюбленного Якова Михайловича, мчащегося бешеным аллюром по ночной дороге. Потом он скакал, уже не разбирая в темноте дороги, прямо по полю, и даже не думая, что его лошадь может свернуть себе шею, все дальше и дальше удаляясь от милой его сердцу Ольги Андреевны….
Ухтомцев прискакал домой с фабрики уже за полночь, сидел в конторе и играл с Егоровым в дурака.
– Расскажи, Гришка, что тут моя хозяйка без меня одна делала? – спросил он, слезая с лошади.
– А к вам чужой человек приезжал. Вначале про вас всё спрашивал, а после велел вести себя к барыне на огороды. Так они там вдвоем и работали, как две лошадки в одной упряжке,– доложился словоохотливый малый. Лицо его при этом расплылось в глуповатой и простодушной улыбке. Он еще и рта не успел закрыть, как хозяин рявкнул нетерпеливо:
– Как звать-то?
– Да, имя-то у него уж больно чудное. Сразу и не вспомнишь. Вроде, как нерусское. Вы, батюшка, извиняйте, но только не запомнил я имя-то…,– начал оправдываться Григорий.
– Уж, не Гиммер ли?– нарочито равнодушно поинтересовался хозяин.
– Вот, вот, барин! Он самый и есть!– обрадовался Григорий.
– А…, так это не чужой. Это человек нам хорошо известный, – процедил сквозь зубы Иван,– а что же хозяйка моя? Как приняла? Обрадовалась или как?– небрежно поинтересовался Иван, чувствуя, как противно скрипит его голос, а из нутра поднимается непонятная ядовитая желчь, полная сомнений и гнусных подозрений.
– Обрадовались, а то, как же-с! Они им ещё на фортепьянах долго играли-с и провожать к воротам вышли-с,– ляпнул бестолковый малый.
– Да ты не обознался ли часом, дурак? – сердито и недоверчиво зыркнул на Григория хозяин.– Не может быть, чтоб хозяйка сама провожать пошла!
– Никак-с нет! Не обознался. Сам стоял-с в кустах и за ними подсматривал-с.
–Врешь, дурак! Не верю! Ни одному слову не верю! Не может быть, чтоб она…Ты на хозяйку наговариваешь. Поссорить нас хочешь, змей! Узнаю, что врешь, велю засечь. Разбери лошадь и держи язык за зубами!– бросил сквозь зубы Иван и, злобно посмотрел на вытянувшегося в струнку Григория. После чего быстрым шагом пошел в дом.
Во время ужина Иван угрюмо молчал, искоса наблюдая за каждым движением жены, и стараясь заметить на её лице отголоски счастливого свидания.
«Эге – гей , милая….,– упрямо думал он про себя, – кружишься? Вину чуешь? И глаза-то как блестят,…как блестят! Нет! Что-то тут есть! Ну, и пусть! К черту! Пока промолчу. Но рано или поздно, я тебя, голубушка, все равно на чистую воду выведу!» – решил он и упрямо наклонился над тарелкой, как бык.
Эх, Иван Кузьмич, Иван Кузьмич! Сами того не ведая, качнули вы безжалостно маятник своей судьбы в другую сторону.… , и уже приближается издалека глухой рокот и шум низвергающего с горы водопада.…
Ещё неведом и неслышен его звук вашему уху, но он уже здесь, почти рядом и набирает таинственную и могучую силу.… Вздрогнуло навстречу ему женское сердце, и отозвалось душа на далекий зов другой родной души...
Ольга, чувствуя неладное, тоже молчала, не зная, как рассказать раздраженному и рявкающему мужу о визите Гиммера. Она молчала, а Иван тем временем терзался ревностью и желчью. Он не доел щи, сославшись на изжогу, придрался с каким-то пустяком к жене, накричал на неё и, хлопнув дверью, демонстративно ушел спать, так ничего и, не спросив.
Только через день Ольга Андреевна рассказала, что приезжал с визитом инженер и спрашивал, когда он вернется. "Но так как ты, Ванечка, был в дурном настроении, то я тебя и не стала тревожить ," – сказала спокойно Ольга Андреевна.
Но она промолчала о главном, что работала вдвоем с инженером на огороде. И в душу Ивана вновь закрались дурные подозрения. Однако, он ничем не выдал своей желчной ревности перед женой, а потом перед инженером, когда встретился с ним. Дав себе зарок понаблюдать за обоими, рассудив, что ссориться с женой, без веских доказательств – себе дороже, и пока не пойман – не вор!
Через два дня после расставания с Ольгой у ворот, посыльный принес Гиммеру записку от Ухтомцева. В записке было написано, что тот дожидается его сегодня на фабрике.
А еще через несколько дней закончился отпуск Якова Михайловича, и он отбыл в Москву, увозя в душе болезненно манящие, волнующие и счастливые воспоминания
Часть шестая

1

В один из дней к фабриканту заглянул Бармасов и сообщил, что на завтра назначена облава.
Место облавы наметили заранее: в пятнадцати верстах от хозяйского хутора крестьяне обнаружили волчьи дневки. Обычно хищники оставляют такие в укромных местах в лесу, надежно пряча в непролазных чащобах и завалах, составленных из упавших старых деревьев и рытвин, оврагов, гибельных болот и густого кустарника, там, где много травы. Волки прокладывают к норам тайные тропы с разных мест, и не боятся никакого приходящего зверя на своей территории. Появившиеся на свет волчата, в первые месяцы жизни не отходят далеко от норы, и резвятся на солнышке, утаптывая так называемые игровые площадки. И таких вот площадок дневок на лесном волчьем участке обычно находится не меньше трех. Чем старше и крупнее подрастают щенки, тем расширяется местность, где они бегают и играют. И так до конца августа. В сентябре волчата ещё больше осваивают окружающее пространство и всё смелей убегают от логова, однако же не покидая помеченной  матерым волком, а то и двумя, территории. В первой половине лета более взрослые волки или, как их ещё называют, переярки живут по краям участка, изредка наведываясь к родителям и младшим братьям и сестрам. Но со второй половины июля они уже всё ближе подходят к дневке и присоединяются к играм младших собратьев.
Иван Кузьмич прошел к себе в кабинет и стал собираться. Достал из железного сейфа винтовку, осмотрел и почистил, как следует. Проверил, сухие ли патроны лежат в ягдташе. Из пакли и конопляного пуха сделал новые пыжи и рассовал их по карманам своей охотничьей куртки. Сходил на конюшню, осмотрел лошадей и приказал к утру седлать Гнедка.
Ночью он долго не мог заснуть и беспокойно ворочался. Да, и как можно спать, когда впереди полная опасности и неожиданностей облава. Не спала и Ольга: в очередной раз, когда муж стащил с ее спины одеяло, она возмутилась:
– Да, что же это такое, когда ж угомонишься?
Иван в ответ несильно лягнул жену ногой и отодвинулся.
Сон не шел к нему, то ли от того, что над ухом жужжал комар, то ли от духоты в комнате. Не выдержав, он поднялся и с подушкой и волочившимися по ковру одеялом вышел из спальни. Постелил на диване в гостиной и вытянулся на спине и почти сразу же провалился в сон.
Спал он недолго, и уже с первыми петухами – вскочил на ноги. Позавтракав яичницей и свежими, с пылу-жару ватрушками, напившись кофе с молоком, вышел во двор. И тотчас же его обступила сонная предрассветная тишина. На темно-сером небосклоне виднелась алая полоса разгорающейся зари.
Он пересек двор, хозяйственные постройки, обошел курятник и хлев.  Заслышав шаги, из будки навстречу ему выскочила Кудлатка и радостно бросилась к сетке. Но хозяин прошел дальше, и она неистово залаяла вдогонку, разбудив ещё нескольких собак. Те лениво и хрипло потявкали и быстро умолкли.
Иван Кузьмич отпер калитку в парк и ступил на песчаную дорожку. Птицы ещё только начали распеваться, готовясь звонким и торжествующим гимном встретить восходящее солнце. Яблони, вишни и сливы стояли будто околдованные, в обволакивающей их белой предутренней дымке, склонив свои зеленые ветви-руки и повесив буйные кудрявые головы.
 Над застывшим темным прудом таинственно колыхался туман, и также низко склонялись к воде серебристые ивы, любовались белоствольным нарядом, отражаясь в черной воде, березы. Туман стелился по сырой траве и кустам.
Выйдя из парка, свернул к конторе и вскоре услышал голоса. В утренней тишине они раздавались отчетливо и звонко. Где-то за обрывом, рекой на другом берегу послышался крик пастуха, громкий щелчок кнута и мычание коров. Возле конторы топтались охотники из местных крестьян.
– Соберемся в Абрамцево, туда ближе всего добираться. Придет больше ста человек…., – объяснил подошедшему фабриканту один из охотников, которого звали Силин Афанасий Филиппович. Это был широкоплечий внушительного вида человек со спокойным величавым лицом, обрамленным широкой с проседью бородой. Речь его была медленная, степенная.
– Слышали, ночью к Игнатовым в хлев волк забрался, – встрял в разговор охотник Петров Силантий Васильевич, подвижный и щуплый старичок, с маленьким и морщинистым лицом. Одетый в потертый зипун , подпоясанный веревкой,  на ногах – были стоптанные лапти, на плече – висела  котомка, в которой патроны, на другом плече – висело ружье. Стоять на месте Петрову было невмоготу, и он нетерпеливо переминался, рассказывая подробности, – двух свиноматок убили, – копыта остались, а одну свинью потрепали, а съесть не успели, – да хозяин с вилами прибежал…..
– Поймали? – спросили его.
– Сбежали бестии.
– Странно, что собака их не почуяла,  – удивился Ухтомцев.
– Она залаяла, да хозяева не сразу поднялись. Они перед этим в бане долго парились….. А волки, будто учуяли, что люди спят, пушкой не разбудишь, вот и пожаловали, – со смехом проговорил охотник Егор Бурында.
– И то правда, Егор… Волки – им, ведь, тоже надо водки в бане попить,….., вот и пришли, – хитро усмехнулся в густые казацкие усы Назаров Матвей Тимофеевич. Этот мужик – был из зажиточных крестьян. Каждый год он вместе с взрослыми сыновьями нанимался к Ухтомцеву на сенокос. Работали быстро и аккуратно. Назаров отлично стрелял, имея хорошо прилаженную проверенную в деле одноствольную винтовку, которая и сейчас висела у него на плече.  Поговаривали, что один дворянин предлагал ему выкупить эту винтовку за хорошую цену, но тот не согласился.
– Матерые сволочи, – уважительно протянул Назаров, – уж, больно ловко и умно себя ведут.
– Все равно попадутся, – уверенно заявил Гвоздь.
– Дай бог, – кивнул головой Бурында и с надеждой перекрестился.
– Вот мы как-то раз возвращались с батюшкой от родни, – начал рассказывать  молодой охотник Алексей Сковрига, –  а дело было уже после полудня. Едем по просеке, вдруг слышим: коровы на поле мычат, будто взбесились. Слезли мы с телеги и напрямки через рощицу к полю. Видим: стоят родимые посередине поля кучей, головы нагнули и рога наружу выставили, как ружья. Тут мы и смекнули, что поблизости где-то серый разбойник рыщет. Жаль, что у нас с собой, ничего кроме кнута и не было….
– А пастух-то был возле стада? Или на дереве сидел? – ухмыльнулся старик Силантий.
– Пастуха не видели. Но дайте, же, братцы, я вам доскажу. Вот, сидим мы с батей в траве и ждем, что будет дальше. Видим, перед нами в кустах что-то серое промелькнуло. Коровы почуяли и еще сильней заревели.
– Заревешь тут, жить всем охота, – поддакнул Бурында.– Ну, а дальше-то, дальше что было?
– А дальше мужики прибежали с соседнего поля косами, они там косили, – рассказал Гвоздь.
– А волк-то что, поймали или сбежал?
– Волчара сбежал.
– Вы что же с батей, так и простояли все время в кустах? – лукаво подмигнул Назаров.
– Так и простояли. А куда нам на волка с голыми-то руками бросаться? У мужиков – хоть косы были. А у нас – ничего.
– А что они без ружья сделают? – заключил Бурында, глядя сочувственно на приятеля.
– Вам ещё повезло. Волк-то, поди, приходил не один. Как пить дать: ещё были волки, – убежденно заявил  Силин.
– Мы это потом только поняли, дядя Афанасий. А тогда интересно было поглядеть, почему коровы мычат, – объяснил Алексей, поправляя висевший на плече ремень с винтовкой и простодушно улыбаясь.

2

– А еще случай один рассказывали, как жена Акимова Петра Иванова вместе с сестрой возвращалась домой из соседней деревни. И пришлось им идти через лес в темноте. Увидели среди елочек собачьи уши. Решили, собака бродячая. У баб, известно:  волос длинный, ум – короткий. Подняли палку и в елки те кинули. Уши исчезли. Ну, бабы и дальше пошли. А как вышли-то из леса и оглянулись, – видят: стоит возле елок огромный матерый волк  и глазами их провожает, – рассказал Бурында.
– А бабы-то что, – с почти детским любопытством спросил Алексей.
– Перепугались, и задом попятились. Так и пятились к полю, как раки. Хорошо, мимо телега проезжала, мужики увидали, что бабы задом наперёд идут, смекнули в чем дело, подъехали и забрали их с собой.
К охотникам подошел кучер и позвал фабриканта. Иван Кузьмич проверил у Гнедка седло. За его спиной продолжались занимательные  разговоры охотников. Все эти байки – были привычны и дороги его сердцу охотника. Да, и где ещё можно такие небылицы, то ли правду, то ли побасенку, и вот так отвести душу, как не среди охотников или рыбаков? Тут ему припомнилась еще одна облава, в которой довелось принять участие. Случилась она в августе несколько лет назад. Но та облава закончилась для него неудачно: он сильно поранил колючей веткой ногу, когда продирался через бурелом. И ногу пришлось долго лечить. Да и сама облава проходила в таком неудачном и заболоченном месте, вокруг которого рос непроходимый густой лес. К тому в ней принимало участие много случайных и неопытных попутчиков, которые своими действиями и шумом вспугнули волчицу, сумевшую всех обхитрить и уйти от загонщиков, затаившись в овраге со щенками. Потом она и вовсе увела выводок за границу облавной зоны.
– Кто главный? – спросил Иван Силина, который топтался возле своей лошади.
– Терентьев Прокопий Иванович.
– Дневки долго искали?
– Да, нет: на берегу Чернавки по следам и нашли.
– Поведай, как ходил на подвывок, – поддел рассказчика вездесущий Бурында.
– А и нечего там рассказывать, – отмахнулся Силин.
– А вы все же расскажите, – попросил Ухтомцев, – дело это уж, больно хитрое, – не всякому по плечу.
Силин помялся немного и сказал:
– Не такое уж и хитрое….
– Ну да! А по-волчьи, то выть не всякий сможет.
– Да, ну вас всех! – рассердился Силин. Но стоящие вокруг него охотники добродушно рассмеялись.
– А волки-то хоть отзывались?– спросил Ухтомцев. Ему сделалось интересно.
– Отзывались, мы с Ваней настырные…, – хмыкнул тот в бороду, – знаем, как нужно волков подзывать.
– Ну, все, теперь тебе, Афанасий Филиппович,  точно придется подстрелить одного из них, – поддел говорившего старый охотник КожухарьТерентий Петрович и подмигнул Ухтомцеву.
– Я подстрелю, не сомневайся, Терентий. А ты помнишь, как в прошлую зиму ходил на лисицу и вернулся без шапки….
– Кто рассказал, – переполошился Кожухарь, – неужто, Авдотья Семеновна? Вот, ведь болтушка….
Охотники снова весело рассмеялись, поглядев на его недоумевающее лицо.
– А сколько волков-то, можно определить по вою? – отвлек Силина от общего хохота Ухттомцев.
– Семеро, и волчата. Матерые – самец и самка, а остальные, похоже, что переярки. Поймаем всех. Нам не впервой! – заверил Силин.

3

Оседлав коней, охотники двинулись через поле, огибая деревню. Нежелание ехать по удобной проселочной дороге, – являлось осознанным, связанным с суеверным поветрием, что перед охотой нужно обязательно избегать всяких встречных людей.
Через час уже подъезжали к богатому селу Абрамцево. На краю села, стояла толпа крестьян, решивших присоединиться к всеобщей облаве. Здесь присутствовали не только охотники, но и простые зеваки. Старики и молодежь стояли обособленными группами. Некоторые бывалые охотники лениво развалились на траве возле распряженных лошадей и, надвинув на лица шапки и армяки, дремали.
За селом расстилалось поле, за которым в овраге серебрилась узенькая речушка, поросшая тиной, за которой на красивых пологих холмах поднимались высокой зеленой волной к горизонту заливные луга , за которыми-то и находился тот самый густой и дремучий лес с непроходимыми чащами и буреломами, уходящий на расстояние больше пяти верст, и до которого облавщикам предстояло добраться. В этом лесу, путем совместной и осторожной слежки местных охотников, и были найдены те самые почти невидимые звериные узкие тропы, ведущие от мест их излюбленного водопоя к логовам, и намечены границы будущего загона. Проведение волчьей облавы требовало серьезной подготовки. Недостаточно с помощью подвывки, на слух определить приблизительный размер облюбованных волками  территорий, нужно было заранее ранним утром по нетронутой росе обнаружить оставленные ими следы после возвращения с ночной охоты. И где трава росла гуще и плотней, заметней становилась полоса от сбитой волчьим туловищем росы в виде темной зеленой полосы среди равномерного посеребренного туманом поля. А по направлению приминания полосы и наклона травы, опытные обкладчики определяли места волчьих стоянок и логовищ. На каждую группу загонщиков из десяти человек назначался старший, которому вменялось следить за порядком и дисциплиной в группе.
В группе всадников разговоры постепенно утихли. Лица мужчин посерьезнели, на некоторых появилось знакомое Ухтомцеву выражение сосредоточенности, нетерпеливости и решимости.
– Иван Кузьмич, встанете возле Назарова. Так будет надежней, –пояснил Силин. И Ухтомцев согласно кивнул.
Облавщики пересекли заливной луг и направили лошадей, разбившись неровной цепью, в сторону быстро приближавшегося леса. Оказавшись на лесной тропе, люди построились друг другу в затылок, и теперь ехали, стараясь ни о чем не разговаривать без нужды. Ветки деревьев задевали, хлестали по плечам, но всадники не обращали внимания. Все их мысли и чувства сейчас были устремлены вперед.
В лесу царила таинственная и какая-то праздничная тишина. Солнце беспечно и легко скользило по темно-зеленым подрагивающим листочкам на ветках деревьев, обволакивая позолотой кусты и траву, и создавая причудливую игру света и тени. Лесной воздух, напоенный смолистым и терпким запахом распустившихся лиственниц, травы и земли, казался каким-то особенным. Иван Кузьмич с наслаждением вдыхал полной грудью, и никак не мог надышаться его опьяняющей свежестью.
Спустя полверсты лесная тропа сделалась почти незаметной и растворилась среди деревьев. Всадники рассредоточились. Блеснуло в овражке лесное озеро с черной водой, окруженное тесно растущими низенькими мохнатыми елочками, тонконогими молодыми березами и дрожащими осинками.
Всадники подъехали к озеру и спрыгнули с лошадей.
Иван Кузьмич слез с коня и отвел его подальше от стоянки. Выбрав подходящее место, с которого был хороший обзор, он привязал Гнедка к дереву. Сняв притороченный к седлу подседельник, вернулся обратно и стал слушать, что говорил людям Силин. Тот  повторял команды, на которые загонщики должны будут реагировать во время проведения облавы.
Когда разговор закончился, Силин подошел к Ухтомцеву и спросил:
– Вы слушали?
Ухтомцев кивнул и спросил:
– Что нужно делать, Афанасий Филиппович?
– Побудьте здесь, а я с Прокопием Ивановичем расставлю людей, – ответил тот и отошел. Собрав людей, Силин и Терентьев скрылись за деревьями. На стоянке осталось тринадцать человек. Вскоре Силин вернулся и, позвав за собой еще четверых человек, также нырнул с ними в лес.
Через полтора часа из леса вышел Терентьев и объяснил оставшимся, что расставил загонщиков цепью по всему периметру. К тому времени возле оврага стояли стрелки. Их задача была во время облавы тихо стоять в укромных местах и следить за тем, чтобы неожиданно выскочивший из леса зверь не проскользнул через воображаемую границу участка. Для этого участникам нужно периодически стучать палкой по дереву или совершить любое движение на месте.
Терентьев велел двум охотникам остаться на стоянке и караулить лошадей. А остальных, включая Ухтомцева и Назарова, исполнявших роли стрелков, повел за собой.
Углубившись в лес, стрелки вскоре оказались в заросшей буреломом низине, находившейся с противоположной стороны загона. Терентьев объяснил еще раз, что делать и напомнил, что стрелять других зверей, кроме волков, – нельзя. Потом каждого их оставшихся с ним людей отвел и расставил так, чтобы каждый мог отчетливо видеть стоящего справа и слева соседа. Слева от Ухтомцева на расстоянии тридцати шагов расположился Матвей Тимофеевич Назаров.

4

Спрятавшись за кустами орешника и двумя молоденькими дрожащими рябинками, Иван Кузьмич положил на землю подседельник и мысленно наметил линию предполагаемой стрельбы. Отломил нижние ветки рябины, мешавшие обзору. Присел и с наслаждением вытянул ноги. Достал из кармана мешочек с картечью и, стараясь не шуметь, зарядил винтовку.
Ему предстояло долго находиться на этом месте, всматриваясь в воображаемую линию прострела, соблюдая неподвижность. Последнее было трудно, вокруг вилась и гудела огромная туча назойливых комаров и злющей кусачей мошки. Вначале он отмахивался от них сломанной березовой веткой. А когда надоело, закурил охотничью трубку гнилушку, чтобы дым прогнал надоедливых лесных вампиров.
«Хоть бы повезло, и волк вышел ко мне… народу вон сколько и все бывалые.…., – размышлял он, – но тут уж как повезет. А если ко мне, – то промахнуться нельзя…».
В душе его всё больше нарастали возбуждение и тревога, связанные с непредсказуемостью и азартом приближающегося момента. В лесу царила загадочная и девственная тишина, только иногда доносилось перестукивание дятла и мелодичное кукование. В том месте, где он стоял, над головой возвышались темно-зеленые кроны могучих елей, под их раскидистыми широкими лапами было темно. Окружающий лес казался угрюмым и настороженным. Ноги затекли, и Ухтомцев встал. Когда ему надоедало стоять, он снова усаживался на подседельник и всматривался в то место, откуда по его прикидкам должен был выскочить волк. Вскоре он устал и почти задремал.
 Сильно мешали комары, из-за которых невозможно было расслабиться. Он снова подскакивал и нетерпеливо вглядывался в глубину черной чащи. Прилетела и села неподалеку на ветку рябины какая-то незнакомая и бойкая пичужка. Беспокойно попрыгала, чиликая что-то. Иван Кузьмич взмахнул рукой на неё. Пичужка перелетела на другую ветку и стала чистить перышки. Иван усмехнулся, подумав: « Махонькая, и ведь, не боится…. А мне и в радость, душа-то – живая, все не скучно стоять…», – он неловко переступил. Ветка хрустнула, пичужка испугалась и упорхнула. «Эх ты, дурочка, куда ж улетела…»? – подумал он с огорчением.
Под ногами на земле повылезало много любопытных и молоденьких  кустиков черники, на веточках которых виднелись зеленые свежие ягодные завязи. Если лето окажется щедрым на влагу и тепло, то и ягод уродится видимо-невидимо. За ягодой они, обычно, ходили всей семьей. Иногда брали девушек, чтобы можно было сразу много собрать. В лес уходили спозаранку. И ходили всё лето, через день или два, пока ягода не сойдет. А потом наступал черед орехам и клюкве.
Поддавшись очарованию тишины и убаюкивающему мерному кукованию далекой кукушки, Иван Кузьмич незаметно закрыл глаза и снова задремал.
Спустя время он услышал впереди раздавшуюся приглушенную перекличку голосов, обрывистые выкрики, свистки и постукивания палок по стволам деревьев. Это началось движение в их сторону группы загонщиков и «ершей», идущих цепью по лесу и шаривших впереди себя длинными палками в кустах, среди елок, стараясь не пропустить место, где могли притаиться спрятанные матерью волчата.
Иван весь напрягся, превратившись вслух. Повернув голову, он увидел маячившую за кустами фигуру неподвижно стоявшего и также измаявшегося от ожидания Матвея Тимофеевича. Тот оглянулся и ободряюще кивнул ему. Иван увидел, как по стволу сосны настороженными рывками перескочила встревоженная белка. Переполошилась и закричала сойка.
Иван приготовился: передернул затвор и зорко всмотрелся в растущие впереди густые заросли ольхи, не отрывая взгляд ни на секунду. Нутром почувствовал: волк – уже здесь, рядом с ним….
Всё ближе и ближе слышались  человеческие голоса. Вспорхнула из кустов пичужка. Кто, не успел определить, так как вслед за этим кто-то зашевелился в кустах. « Волк….,» – догадался он.
И в тот же миг увидал перед собой стремительно взметнувшегося волка. Не раздумывая, Иван нажал на курок и по тому, как выстрел отдался в его плече, интуитивно понял, что неудача. Услышал, как почти одновременно с ним, раздался еще один выстрел, отдавшийся коротким сухим щелчком в мозгу. Это выстрелил Назаров.
Иван выстрелил вдогонку волку: в темноту переплетенных и густо сросшихся кустов и низкорослых деревьев. Раздосадовано обругал себя: « Вот, ведь, оказия, что не попал! И ведь, перед самым носом был…ну, как же так? Эх….» Но тут снова раздался ещё один выстрел, щелчок. А следом, – возбужденные громкие крики, матерные ругательства и хруст ломаемого валежника под ногами бегущих людей.
Иван Кузьмич бросился за волком. Бежал напролом, и ветки хлестали его по плечам, лицу, цепляли картуз, который он сразу же снял и сунул в карман, лезли в глаза. Едва увернулся от острой торчащей ветки, – чуть не выколов глаз, но зато больно поцарапавшей правую щеку. Перемахнул, как олень, через лежащий на земле широкий березовый ствол и, задев за оттопыренный толстый сук, упал. Выругавшись, он поднялся и, прихрамывая, побежал дальше через бурелом. Откуда-то сбоку выбежал, матерясь, ещё один охотник, также как он, возбужденный близостью хищника и желанием его догнать и добить. Никто больше не стрелял, – опасаясь попасть в человека.
– Куда побежал? – крикнул ему, выскочивший откуда-то сбоку из-за кустов запыхавшийся Назаров.
– Туда!
И вот уже втроем они бросились напролом через кусты, перепрыгивая через лежащие на земле сучковатые деревья. Отовсюду неслись улюлюканья, крики.
Великолепный матерый зверь, настигнутый чьим-то метким выстрелом, лежал возле мохнатых елей, вытянувшись во всю свою огромную длину на боку. Он показался Ивану страшным и в тоже время отталкивающе прекрасным во внезапно настигшем его смертельном покое. Янтарные глаза – были полуоткрыты и заволакивались предсмертной дымкой, прикушенный темно красный язык свисал из замкнутой пасти. На белоснежном брюхе зияла страшная рана. Перед тем, как упасть бездыханным на землю, он яростно кружил вокруг себя, пытаясь зализать ужасную рану. Повсюду, на примятой траве виднелась запекшаяся кровь и вырванные агонизирующим зверем клочки белой шерсти.
Люди возбужденно и радостно переговаривались возле него, с каким-то жадным азартным бесстрашием и любопытством пристально разглядывали поверженного зверя. Афанасий Филиппович наклонился и рывком приподнял мёртвую волчью голову, с насмешливым любопытством поглядел на неё, и небрежно отринул от себя на землю. Ухтомцев же, стоя вместе со всеми, с таким же необъяснимым жгучим интересом, смешанным с восхищением разглядывал зверя. Он испытывал странное и двоякое чувство: не радость и торжество победителя, повергнувшего в жаркой схватке врага. Удивительное дело: хотя Иван был страстным и заядлым охотником, ему почему-то сделалось жаль волка. Этот бесспорно умный и сильный зверь, вожак семьи, – который только что был полон жажды жизни, звериной ярости и хитрости, и который так страстно убегал от погони, – беспомощно лежал среди толпы смеющихся и равнодушных  врагов….
« Все же подло, заманить в ловушку, убить. В жизни много подлости. Или ты убиваешь, или тебя …. А если бы меня обложили, как этого волка в загон? Нашел бы я выход? Боролся бы не на жизнь, а на смерть, как этот волк….., но выход  нашел. А если нет, то бросился на врага…Господи! Что за чушь лезет в голову…. Да, кто меня, фабриканта, миллионера осмелится так преследовать? Кому это по силам», – высокомерно подумал он и оглядел стоящих рядом охотников. И мысль , что он хозяин жизни, владелец заводов, фабрики и мельницы, что ему подчиняется огромное количество людей, – согрела, возвысила, подчеркнула превосходство над остальными и возвела на пьедестал.

5

Он вспомнил про свой неудачный выстрел и разыскал глазами Назарова. Тот о чем-то разговаривал с молодым охотником. Увидев его, Ухтомцев испытал разочарование, раздражение и недовольство:  не он, – другой человек оказался успешней его и сделал удачливый выстрел.
« Я стоял ближе него, – думал он, – и не попал. Как же так? Назаров попал, а я – нет…..» – его самолюбие было задето.
Как будто откликаясь на бродившие в его голове мысли, стоящий за его спиной Силин начал расспрашивать:
– Кто попал?
Взгляды Назарова и фабриканта встретились. Какое-то время Матвей Тимофеевич внимательно смотрел на фабриканта, затем зачем-то многозначительно подмигнул и  направился к нему. Приблизившись, во всеуслышание провозгласил:
– Это Иван Кузьмич стрелял. Его первый выстрел.
« Врет, – с досадой подумал Ухтомцев, морщась от неловкости и охватившей его ярости, – зачем он врет? Ищет выгоду, хочет что-то получить от меня …. Не на такого напал».
Но к нему уже подходили охотники, искренне и одобрительно пожимали руку, поздравляли с удачей.
Он согласно кивал, улыбался, но глаза его были злыми. Ситуация казалась ему унизительной.
Когда толпа разошлась, к нему подошел Назаров и спокойно сказал.
– Напрасно вы думаете, что это я его уложил. Ваш был выстрел. Я выстрелил, но винтовка дала осечку. Вы его смертельно ранили. Это я точно знаю, заметил, как он вздрогнул после вашего выстрела. Не сомневайтесь, Иван Кузьмич. А то, ведь, я приметил, как вы на меня секанули. Плохо вы обо мне подумали…., – сказал он спокойно и примирительно улыбнулся, – а дед Силантий не удержался, уснул. Очухался, когда в волка уже выстрелили, и люди к нему побежали. Он мне признался, что потом только по верхушкам елок стрелял, чтобы в людей не попасть, – Назаров помолчал и убежденно добавил, – ваш это был выстрел, Иван Кузьмич.
– Зачем вы это говорите? Знаете же, что это ложь, – хмуро ответил Ухтомцев.
– Все-таки вы не поверили, – с сожалением произнес Назаров.
Ухтомцев молча и испытующе посмотрел на него. Лицо стоящего перед ним человека оставалось спокойным, глаза смотрели из-под набрякших морщинистых век устало и прямо.
– Вы знаете, и я знаю, что не мой выстрел, – ваш,  – упрямо повторил Ухтомцев, – что вы от меня хотите, деньги?
– Ну, зачем вы так говорите. Я ведь, вам правду сказал, а вы не верите... Ну, дело ваше, – в голосе Назарова проскользнули недоумение и обида. Он укоризненно покачал головой и, не прощаясь, отошел от фабриканта.
Волку связали лапы веревками, подвесили на срубленный толстый сук и понесли. Зверь оказался тяжелым, и до стоянки пришлось нести его нескольким людям, меняясь по очереди. Лошади, чуя чужеродный запах, испуганно ржали и шарахались в стороны всю дорогу.
На другом конце леса ещё раздавались одиночные выстрелы стрельба. Когда все собрались на стоянке, оказалось, что убили двух матерых волков, четверых прибылых, и пятерых волчат. Когда в Абрамцево убитого хищника положили на землю, сбежались почти все деревенские смотреть на поверженного зверя.

6

В жаркий полдень в усадьбе Ухтомцевых всё словно повымерло. Люди, собаки и кошки, – разбрелись по углам и попрятались в тень. Не слышно ни хлопанья дверей, ни разговоров на сонном дворе. Даже деревья стояли, замерев и, лениво шевеля на слабом ветерке просвеченной солнцем листвой.
Велев домочадцам, чтобы его никто не тревожил, хозяин дома взошел на террасу, и присел на протертый кожаный диван, да так, что тот жалобно скрипнул под его крепким телом. Разомлев, Иван Кузьмич опустил голову на подголовник, и уже через мгновенье послышался его громкий храп.
Однако, долго спать ему не пришлось. На террасу шмыгнул Григорий. На цыпочках приблизился к спящему хозяину и застыл над ним в непонятных раздумьях, то ли будить, то ли еще обождать. Однако, ждать пришлось долго. Вконец измаявшись, Григорий стал потихоньку топтаться на месте, кряхтя в бороду и бормоча с досадой: « Батюшки, ах, да что же это творится, батюшки светы…»
– До чего ты настырный, Гришка…., – недовольно пробурчал Ухтомцев и приоткрыл мутный глаз, –   видишь, хозяин лежит, утомился, ан, нет! Тебе же неймется…, стоишь, подглядываешь.… Тьфу, на тебя, пропасть! Чего надо? А ну, изыди, отсель!
– Никак-с не могу уйти.
– Это почему же? Пошел вон!
– Не могу, потому что по срочному делу.
– Ну, так, докладывай, чего ты толчешься.
– Инженер прискакал, ожидает вас. Спрашивает, когда изволите их принять. Просили передать, что дело важное.
– Ну, веди, – смилостивился Иван.
На веранду к нему выскочил запыхавшийся Егоров. Сюртук его был грязный и мятый, ворот косоворотки – оторван и сиротливо свисал. От одежды пахло гарью и дымом, а сапоги на ногах – в пыли.
Сняв фуражку и поздоровавшись, он вытер устало вспотевший лоб перебинтованной грязной тряпкой ладонью, затем пригладил волосы и сказал:
– Покорнейше прошу извинить, что пришлось потревожить, Иван Кузьмич. Беда случилась, ночью взорвался котел на фабрике, два человека погибли.
– Да, ты что! Все выкладывай, – Ухтомцев в тревоге вскочил с дивана.
– Сразу и не расскажешь! Страшное дело. Не вовремя …., ох, как не вовремя случилось, – сокрушенно пробормотал инженер, в растерянности шаря глазами по террасе в поисках стула. Не найдя, достал из кармана куртки скомканную серую тряпку, перевернул чистым краем и нервно вытер лицо. Всегда добродушное и скуластое лицо Егорова было осунувшимся и усталым.
– А, ты вот сюда присядь на диванчик, голубчик Петр Сергеевич. Григорий, изобрази-ка нам кувшин холодного квасу и чего-нибудь перекусить из холодного. Петру Сергеевичу не помешает, – захлопотал фабрикант вокруг инженера.
– Не беспокойтесь, – инженер отмахнулся и с подавленным видом опустился на удобный и мягкий диван. Вытянул ноги, и сразу почувствовал, как вымотался. Не было сил пошевелить ни рукой, ни ногой.
Фабрикант остановился напротив и, заложив руки в карманы сюртука, внимательно наблюдал за ним.
– Погибших, сказали, а сколько раненых?
– Нет.
– А кто погиб?
– Дежурная смена вся: слесарь механик Щербаков и подсобный рабочий, двенадцатилетний подросток, племянник механика Севастьянова.
– Плохо, что подросток, …… Придется улаживать дело с трудовой инспекцией, – проговорил Ухтомцев.– Нельзя допустить, чтобы факт гибели подростка стал известен. Все должно быть шито-крыто, – вслух рассуждал Ухтомцев и сердито морщился. – Вы, Петр Сергеевич, – отвечаете за технику безопасности. Поясните, почему в ночной смене оказался подросток?
Егоров в изумлении уставился на Ухтомцева.
– Так вы же сами распорядились, привлекать на ночные работы подростков, чтобы меньше платить.
– Не помню такого. Покажите мне письменное распоряжение, – вспылил вдруг Ухтомцев. Лицо его напряглось и побагровело.
– А нет никакого распоряжения. Тут вы правы, вы ведь устно распорядились тогда. А я дурак вас послушал, – огорченно промолвил Егоров и опустил голову. Лицо его сделалось замкнутым и помрачнело.
Какое-то время висела напряженная тишина.
– Вы главное должностное лицо на фабрике, вся ответственность на вас. И вы же ответите за несчастный случай и будете наказаны штрафом. А теперь, по трудовой инспекции. Уговаривайте  Севастьянова, чтобы держал рот на замке, пригрозите в случае чего увольнением без выходного пособия. Переговорите с мастерами, чтобы те донесли до рабочих, что все должно быть шито-крыто, и просочилось, что пострадал подросток. И последнее, проверьте все выплатные ведомости, все приказы о приеме на работу, чтобы в них нигде не упоминался погибший подросток. Можете вырвать листы и приклеить новые, я подпишу, если нужно каждый журнал и ведомость прежней датой. И учтите, если вскроется, вы первый пойдете под суд, как главное должностное лицо. Также проверьте, чтобы во внутреннем распорядке фабрики был прописан запрет на труд детей и подростков. Завтра принесите мне исправленные бумаги, я все проверю сам. Вы поняли?
Егоров молча кивнул. Мысленно он вынужден был согласиться с решением владельца фабрики и скрыть факт несчастного случая, хотя и ругал себя сейчас в душе за свою беспринципность и трусость последними словами. «Я подлец: ради прибыли этого капиталиста, бессовестно эксплуатирующего труд детей, иду на подлог. Он нажился на этой смерти. Нет мне прощения, но ему особенно… Кто я есть после своего молчаливого и подлого соглашательства? – Как мне смотреть в глаза Севастьянову, матери мальчика, рабочим? А самое страшное, что он говорит обо мне правду, я – главный виновник смерти этого паренька. Ведь, это именно я промолчал, не воспротивился и разрешил принять на работу подростка. А если бы я проявил твердость и принципиальность, парень остался жив. Но, что я мог сделать? Если бы отказался от исполнения, он бы меня уволил….», – пытался успокоить свою совесть Егоров, оправдывая свое малодушие.
– Вижу, что вы правильно понимаете, Петр Сергеевич. Вы сможете уладить это неприятное дело, – одобрительно пророкотал Ухтомцев и покровительственно похлопал инженера по плечу. Прищуренный  внимательный взгляд фабриканта смягчился.
– Устали?
– Есть немного.
– Вы сегодня были на фабрике, доложите обстановку.
– Севастьянов ремонтирует уцелевший котел. Рабочие все на местах, работают. От вас будут распоряжения, господин директор?
– Фабрика должна непрерывно работать. Севастьянов сказал, когда починит котел?
– Обещался сегодня.
– Ну, сейчас это главное. Ну, а причина взрыва? Перегрев по чьему недосмотру?
– По-моему, – признался Егоров и добавил, – я не доглядел, что Севастьянов вовремя не заменил изношенные приводные ремни.
– Плохо. Видите, как обернулся ваш недогляд. С вас я вины не снимаю, – Ухтомцев бросил на инженера пристальный взгляд, – внесите в расчетную ведомость вычет половины жалования себе и Севастьянову за этот месяц, и начислите ему штраф. Пускай на своей шкуре почувствует мои денежные издержки, – потребовал фабрикант.
– Простите. Я согласен с тем, что не дополучу свое жалование. Но в данной ситуации наказывать Севастьянова, у которого к тому же трагически погиб племянник, считаю чрезмерным наказанием.
– А с чего вы взяли, что мне важно ваше мнение в данном вопросе. Я владелец предприятия, и это мое решение. Вопрос закрыт. Докладывайте дальше.
– Пожар потушен. Я поставил людей расчищать место от горелого мусора.
– Выпишу вам требование, поедете сейчас на кирпичный завод к Немчинову. Пускай отгружает кирпичи и доски для ремонта котельной. Вернетесь на фабрику, направьте к нему подводы. На этом все, – сухо заключил фабрикант и поднялся.
– Сделаю все, что в моих силах, – сдержанно проговорил Егоров и тоже поднялся.
Будучи по натуре прямолинейным и совестливым человеком, он испытывал угрызения совести. И хотя его вина в случившейся трагедии была не так велика, как он себе представлял, Егоров обвинял только себя. Он провел ночь в конторе на территории фабрики и услышал звук взрыва одним из первых. И до того, как привычно задрожал и заревел в дымном воздухе знакомый фабричный гудок, он с подоспевшими из рабочей слободы угрюмыми и не выспавшимися людьми, одним из первых оказался на месте взрыва и принимал самое деятельное участие в тушении пожара.
Увиденные на месте котельной обгоревшие останки двоих человек, врезались Егорову в мозг столь живо и ярко, что не давали покоя. Он поранил свои руки, которые сильно саднили, когда остервенело, разгребал вместе с рабочими завалы, оставшиеся после взрыва, испытывая при этом жгучее чувство вины за случившееся.
– Хотел спросить, вычитать ли из зарплаты часы простоя рабочих?
– Вычитайте. Если мастера будут заступаться, доложите по-фамильно по каждому человеку. На моей фабрике филантропией не занимаются.
– Как прикажете, – кивнул головой инженер.
«Подождите, я принесу вам требование на строительные материалы», – сказал фабрикант и ушёл в дом. Спустя несколько минут он вышел и передал инженеру распорядительную записку.

7
 На следующий день с утра Ухтомцев поскакал на фабрику. Долго стоял возле развороченной и почерневшей от взрыва котельной, напряженно всматривался в разбросанные осколки кирпичей, и торчащие из земли покореженные, будто корчившиеся в агонии останки машины, болезненно хмурился.  Уже работали люди, вывозя мусор и щебень, рыли новый котлован. Укладывали на дно подушку из щебня с опалубкой. Рабочие деловито трудились, сновали внизу ямы, по краю, громко переговаривались, таскали на носилках и в руках строительные материалы, складывая в кучи.
Главный механик стоял наверху лестницы возле уцелевшего котла, укрепленного сваями и, наклонившись, гремел внутри него железным инструментом.
Фабрикант подошел сзади, окликнул:
– Здравствуйте, Игнат Тихонович.
Севастьянов перестал греметь и обернулся. Спрыгнул с ящика и, вытирая руки замасленной грязной тряпкой, и слегка заикаясь, сказал:
–Здравствуйте, господин директор. Чиню неисправность….
– Я вижу. Думал, что вы закончили.
–Я вчера не успел, занимался подготовкой похорон, – мрачно ответил Севастьянов. Перед глазами как наяву появилась страшная картина: обуглившееся скрюченное тело племянника, лежащее на грязной соломе телеги. Изменившись в лице, Севастьянов посуровел и отвел воспаленные глаза в сторону.
– Сочувствую, Игнат Тихонович, – сказал фабрикант. Помолчал и спросил, – второй котел когда сделаете?
– Он не подлежит ремонту.
– Понятно. Надо купить новый, – подытожил фабрикант.
Севастьянов не ответил, как будто застыв в своем горестном отчуждении.  Его бледное и худое лицо как будто почернело. Он обвинял себя в том, что, поддался на уговоры старшей сестры и устроил племянника к себе на работу. Какой же страшной бедой обернулась его родственная помощь….
Тяжко вздохнув, он как будто очнулся, равнодушно поинтересовался у фабриканта, будут ли еще указания, и молча полез наверх.
Ухтомцев пошел к конторе, где его дожидались Егоров и Штольц. Пока он шел по территории, рабочие, узнав хозяина, останавливались и почтительно с ним здоровались. К нему увязался мастер кузнечного цеха Евсюков, невысокого росточка, горбатенький и горластый человек с продолговатой и лысой головкой, торчащей как будто из плеч, и стал выспрашивать, как лучше оформлять простой за вчерашний день.
– Я распорядился Егорову, поговорите с ним. Пока не работают станки, люди все равно должны оставаться на своих рабочих местах. Пускай уберут в цехах, помоют полы и наведут порядок. А вы проследите, чтобы на территории у нас не было праздношатающихся. Заметите кого, выписывайте штраф за прогул, – приказал фабрикант. Евсюков кивнул и отстал.
Войдя в контору, фабрикант увидел Егорова и Штольца, сидящих за столами. Последний занимал должность химика,  и в этот момент что-то увлеченно рассматривал в громоздкий немецкий микроскоп.
Как только фабрикант вошел, инженеры тотчас же поднялись с мест, будто гимназисты, и подошли к нему поздороваться.
– Почему вы не объяснили мастерам, как оформлять штрафы за вынужденные прогулы, – накинулся Ухтомцев на Егорова
– Не успел, Иван Кузьмич. Позвольте оформить остановку производства, как вынужденный простой из-за чрезвычайной ситуации, – прибавил Егоров.
– На каком основании?
– Но вы вчера сами обмолвились об этом.
– Вы неправильно истолковали мои указания. Строительство новой котельной займет не один день. А время, для меня это деньги! Каждый день – измеряется потерей прибыли, которую я могу получить. Но по вине халатного исполнения должностных обязанностей отдельных работников – не получу. Поэтому, никаких поблажек в оплате. Засчитывать дни простоя будете, как прогулы, – язвительно заключил фабрикант и пробуравил Егорова сердитым взглядом.
– Но люди все на местах и продолжают работать, – возразил было Егоров.
– Похоже, вы плохо слышите, господин инженер, – холодно оборвал его фабрикант и обвел присутствующих предостерегающим взглядом, – с каждого рубля удерживать из жалования рабочих штраф в пятьдесят копеек. Следующую выплату должны были произвести на Успенье. Но в связи с обстоятельствами выдадим на Рождество. К тому времени, не все рабочие останутся на фабрике. Получится экономия, которая должна покрыть мои издержки.
Инженеры переглянулись. Установленная Ухтомцевым система штрафов на фабрике и раньше была кабальной.  Штрафы изымались с рабочих по самым разнообразным поводам: нельзя без разрешения отлучаться с территории фабричной слободы, с самой фабрики во время рабочей смены, за дерзость в отношении мастера, за драку в трактире, за косой взгляд в сторону мастеров. И у каждого мастера имелся свой стимул к их взысканию: чем больше в цеху накапливалось штрафов, тем выше была его прибавка за каждый месяц. Но предложенная владельцем фабрики нынешняя оплата и вовсе показалась им унизительной. Однако, они промолчали.
Когда Ухтомцев вернулся домой, Григорий доложил, что хозяйка «…изволит отсутствовать, потому что поехала на фабрику….»
– Как посмела? – возмутился Иван.
– Еще велели доложить, что скоро вернутся, – виновато пробормотал Григорий и сокрушенно развел руками.
Ольга вернулась, когда он после обеда расположился на своем диване в кабинете и уютно укрылся любимым пледом, собравшись вздремнуть. Ольга наклонилась и погладила по щеке.
Иван отмахнулся. Приоткрыл глаза и рассерженно пробурчал:
– Без спросу поехала?
– Без спросу…, – сокрушенно вздохнула она. – Ты б не позволил.
– А если знала, чего поехала, – язвительно поинтересовался Иван.
– Я обещала людям.
– Кому?
– Вдове Щербакова.
– Важная птица – рабочий Щербаков…., – зло ухмыльнулся Иван.
– Тебе неважная, а мне да. Рабочие тоже люди. Только маленькие, трогательные, пришибленные гулом машин и станков. Когда ты в последний раз заходил в жилую казарму. Ты знаешь, в каких условиях живут твои рабочие?
Иван равнодушно молчал.
– Плохо они живут, иначе я б не спросил. А разве они не заслужили это от тебя, владельца предприятия и миллионера? Им надо немного внимания и заботы об их тяжелой жизни и нужде. Ведь, эти простые труженики зарабатывают тебе, нам капитал, это на их труде и на их жизнях возводится наше материальное благополучие…. Ты строишь себе дворец и их трудом и страданиями выстилаешь ее основание, – с пафосом, страстно и горячо заговорила Ольга, убеждая опомниться и изменить отношение.
Увиденная в поселке картина привела ее в негодование. Ничего не изменилось в обустройстве бараков, с того времени, как она в последний раз здесь была. Так же, как и десять лет назад, на грубо сколоченных нарах вдоль стен, за занавесями ютятся многодетные семьи рабочих. Люди плохо, бедно одеты. Всюду грязь и антисанитария. На помостах грубо сколоченных нар перегородки из некрашеных досок отделяли пространство одной семьи от другой на расстояние в полтора аршина. Полы в коридоре оказались неубранные и покрытые слоем черной въевшейся грязи. У пятилетней дочери Щербаковой, которую та подвела «поблагодарить и поцеловать у доброй барыни ручку…», – в волосах ползали вши.  Она выскочила на улицу и долго не могла отдышаться, борясь с дурнотой. А когда проходила мимо забора, отделявшего жилой барак от сараев, то едва не задохнулась от миазмов нечистот из открытой канализационной ямы. Неподалеку от нее на песке копошились ребятишки. Канализация не предусмотрена. И только возле той, что находилась ближе остальных к фабричной территории, стоял дощатый туалет, от которого запах разносился за версту. Какая-то женщина вышла из подъезда жилого барака с помойным ведром, и вылила содержимое в дыру под забор, не обращая внимания на играющих рядом детей. Из–под забора выбежала крыса и юркнула под крыльцо….
– Ты можешь облегчить их участь, а заодно облегчишь свою совесть. У Щербаковой пятеро детей. На что ей теперь жить, когда кормилец умер? А подросток, который погиб с Щербаковым.… Почему ты запретил о нем говорить? Хочешь замолчать трагедию? Она на твоей совести.
Иван с неприкрытой злобой глядел на жену, она казалась ему помешанной.
– Ты чего хочешь?
– Прошу тебя, выдели денег для семьи Щербакова и матери погибшего подростка.
– Нет.
– Да, если бы у меня были деньги, я бы к тебе не пришла просить. Но у меня не осталось, я в этом месяце все потратила, – Ольга с укоризной посмотрела на мужа.
– Потратила, а отчитаться как всегда, забыла.
– Я не скрываю расходов, ты можешь их посмотреть в моей тетради. Ты требуешь отчета, как будто я твой наемный работник.…Ну, что ж. Я представлю тебе отчет. Благо, я все учитываю до копеечки. Вот смотри, – она вышла из комнаты. Спустя время вернулась, держа в руках тетрадку. Открыла и стала зачитывать:
– В этом месяце такого-то числа Бармасову выдала пять рублей, чтобы он расплатился за семенной картофель.  Такого-то числа заплатила за зерно десять рублей, которое мы закупили у Воронцова, жалование в размере восьми рублей выдала поденщицам за работу на огородах. И так далее…., ну вот. А больше ничего не осталось, – она вопросительно взглянула на мужа, – может, выдашь в счет августа?
– Нет.
– Ну, как же так? Раньше же выдавал, – разочарованно проговорила Ольга Андреевна.
– Впустую потратишь, – сказал он сердито.
– Ох, Иван.
– Не суй нос в мои дела. Не ты владелец фабрики.
– А ведь, ты раньше позволял помогать рабочим.
– Теперь не позволю.
– Обещай  что изменишь им условия в цеху, в красильном нет вентиляции. Там дышать нечем, – возмущенно выговаривала мужу Ольга.
– На моей фабрике условия не хуже, чем у других. Ты не представляешь, что творится на фабрике Морозова. А я представляю, потому что был там. И поверь, мои рабочие живут лучше, чем морозовские. Так что умерь пыл и не смей туда больше ездить. Я не позволю тебе превратить мою фабрику в богадельню! – в бешенстве проговорил Иван.
– Да, послушай же, что я скажу. На фабрике у тебя кроме заевшихся и равнодушных мастеров живут и работают вчерашние крестьяне: маленькие люди, пришибленные и оглушенные нескончаемым шумом станков. Тебе они кажутся не заслуживающими снисхождения: озлобленными и огрубелыми, а на самом деле забитые и трогательные, – выдвинула последний аргумент Ольга. Однако и он разбился об отказ фабриканта, обвинившего жену в лицемерии. Убедившись, что муж, чтобы не давать ей денег, намеренно унижает ее, она поднялась и захлопотала у него в кабинете, не желая показывать ему свою растерянность. Однако, лицо ее оставалось напряженным и грустным. Иван отвернулся от жены и вскоре заснул.

8

В ночь на пятницу пролился долгожданный ливень, который основательно промочил высохшую от зноя землю. И всё в природе возрадовалось, возликовало дождю и ожило.
После завтрака Ольга отправила детей гулять, а сама проследовала на кухню. Потом направилась к луковым и морковным грядкам, полоть траву и окучивать. Подойдя к парниковой яме, в которой росли огурцы, приподняла деревянную раму. В нос ядреным и жарким запахом ударил перепревший на земле навоз, которым были обложены стенки ямы. Таких ям – парников – на огороде имелось шестнадцать штук, по восемь под огурцы и помидоры. Часть собранного в них урожая перерабатывалась в домашние консервы, а часть – каждые два дня подводой отправлялась на продажу на базар в город.
Убедившись, что огуречные плети в яме обильно политы, а созревшие огурцы – уже собраны, заметила уже пожелтевшие переростки, притаившиеся среди листьев и кудрявых огуречных плетей, а там вон висят кубарики и крючки, которые также необходимо сорвать, а здесь – довольно крепенькие молоденькие пупырчатые огурчики, которые сами просились ей в руки.
На огороде работала нанятая на подённую работу молодая крестьянка Таисья, она велела выбирать из ямы все огуречные крючки и перезревшие плоды. Потом перейти к другим ямам, и там проделать тоже самое. А уже потом, собранные в мешок огурцы нести на кухню.
На огород примчались запыхавшиеся работницы Дуня с Марусей. На ногах у девушек –  стоптанные чуни, на головах – платки, а поверх рубах – домотканые сарафаны и юбки с темно-коричневыми передниками.
– Дуня, бери мешок и ступай к той яме. Собирай перезрелки. А ты, Маруся, становись, пропалывать траву. Потом будете собирать крыжовник и смородину, – велела хозяйка и кивнула в сторону копошившейся возле ямы Таисьи.
Взяв в сарае туесок и повесив его себе на шею, она подошла к растущей возле забора малине. Собирала ягоду и изредка поглядывала за работницами. Дождавшись, когда те наберут полный мешок, крикнула, чтобы несли на кухню.
Управившись с делами на огороде, Ольга вернулась домой и заглянула к мужу. Тот чистил ружье. Она вновь завела с ним вчерашний разговор:
– Позволь Щербаковой с детьми жить в казарме. Мастер грозится выгнать ее, куда же она с пятью детьми-то пойдет.
– Существует порядок: если человек уволился, обязан сдать ключ и освободить помещение, – ответил Иван, тщательно протирая затвор.
– И повернулся же у тебя язык назвать жильем их коморки, в которых они ютятся? – возмутилась она, – Туда страшно войти.
– А ты не входи, – парировал муж.
– Сам-то ты давно к ним заходил? В пустой комнате нары и доски с грязной рогожей, на которых спят несчастные дети и их мать. И там живет не одна семья, и ты это знаешь. Хотя уверяешь, что создал для них условия…. Да у них в деревнях был свой дом, какой-никакой, скот, лошаденка, надел, – хоть какая-то радость. Они и сюда-то приехали в надежде на лучшую жизнь. А попали в скотское состояние, грязный барак. Вот и вдова Щербакова лишилась кормильца.…   А ты позволяешь ее выгонять! Как же так можно?
– Эти люди сами виноваты в своем скотском положении. Чем валяться без чувств под забором, или биться на кулаках до крови, лучше бы привели в порядок свою территорию перед казармой, выкопали новые очистные ямы, и попросили администрацию хлорировать старые. И туалетную кабину они себе тоже, могут построить. Для этого достаточно просто прийти в контору к Егорову и заявить об этом. А вместо этого многие пьянствуют в трактирах в свободное время.
– Но ты сам разрешил поставить возле жилых казарм питейные заведения.
– Разрешил, – потому что я коммерсант. А до остального мне и дела нет. А ты пословицу знаешь: всяк кузнец своему счастью? То-то же, – сказал он с иронией и добавил, – передай своей Щербаковой, что я разрешаю пожить им в казарме до Покрова. Но потом пусть съезжает.
– Хоть за это спасибо. Позволь мне съездить сегодня на фабрику и сказать ей об этом?
– Хорошо.
– У нее, ведь, в деревне, откуда она родом, родных совсем не осталось, – умерли от холеры. А дом, в котором проживал старший брат, – сожгли из-за страха заразы. Можешь ли ты сделать милость и назначить еще ей пенсию по потере кормильца? – спросила она, осторожно,  почти не надеясь на его положительное решение.
– А этого не проси, – остановил он её, – ни судом, ни фабричной инспекцией моя вина не доказана. Если она со мной надумает судиться, я ее в бараний рог сверну. Таких, как твоя Щербакова у меня в подчинении тысяча душ. На всех пенсий не напасешься. А тебе советую поменьше о чужих людях думать и представления в защиту угнетенного пролетариата передо мной разыгрывать. Актриса….  Тьфу, до чего противно слушать тебя. Всю жизнь я кручусь среди слободского народа, и лучше тебя разбираюсь в их жизни. Не лезь со своими советами и поучениями. Всякий человек по жизни цену имеет. Ты тоже имеешь. В слободском народе всяк норовит первым кусок для себя слаще и повкусней схватить и урвать. А уж, если схватит, – так и рад до смерти. Сколько людям не делай добра, – благодарности не дождешься. Правильно люди говорят: не делай добра, не получишь и зла, – заключил он в раздражении.
– Про свою цену я уже слышала. Но я не об этом толкую. Ведь, я пекусь о спасенье твоей души…. У каждого человека она бессмертная, и от человека зависит, с чем ты к Богу придешь в конце пути. Ну, да хватит об этом. И Бог с тобой…Спасибо за то, что хоть разрешил Щербаковым еще немного пожить под крышей. А там будь, как будет, – сказала она со вздохом и со скорбным выражением на лице, поднялась. А когда подходила к двери, услышала злое вдогонку:
– Лицемерка.

9

Нет, никак не могут Иван Кузьмич и Ольга Андреевна понять друг друга, как не могут сойтись два берега реки! А всё потому, что по-разному смотрят они на деньги и совесть.
Вкусив порочную прелесть заработанных миллионов, Ухтомцев ощутил себя хозяином жизни и убедив, что быть богатым – не грех! А когда однажды услышал на проповеди слова благочинного, что: «… богатство вверено человеку, сумевшему его взять, самим Богом во временное пользование. И все сущее принадлежит Богу. А человеку позволено распорядиться лишь небольшой частью Божьего достояния. Не от богатства надо отрекаться, а душу свою от страстей неправедных освобождать. Кто добр и праведен – тот и богатство употребит во благо себе и ближнего…,» – то и вовсе успокоил этими словами свою совесть. И теперь твёрдо отвергал все нападки жены, даже если видел их справедливость, а все потому, что считал жену лицемерной ханжой.
Ольга же совершенно искренне не могла примириться с фактом неправедного обогащения своего мужа, потому что впитала с детского возраста: обогащение не есть добро. И уж тем более, если оно направлено только на безмерное увеличение состояния одного человека, включая семью. Алчность, которая пышным цветом расцветала в душе Иване, возмущала ее. Разве он не видит, в каких ужасных условиях живут рабочие, которые своим трудом добывают ему богатство? Разве люди, потом и кровью добывающие для него и её семьи добавочную прибыль, не заслуживают уважения? Она воочию, убедилась, что извлечение мужем этой прибыли – основано на причинении всем этим беззащитным, порабощенным и униженным людям моральных, материальных, а порой и физических страданий. И теперь она точно знала, что это обогащение её, мужа и детей, напрямую связанное с ухудшением условий труда, обманом мастерами бесправных рабочих, с уменьшением их жалования, со смертями от несчастных случаев, горем, увеличением наложенных штрафов за любую провинность, – неправедное и есть абсолютное зло. Нельзя строить счастье на несчастье других. Нельзя пользоваться жизненными благами и приносимыми дарами, и в то же время попирать законы добра и любви к ближнему. «Возлюби ближнего, как самого себя…И тебе же воздастся…», – она всегда соблюдала эти священные заповеди.
И в очередной раз, сталкиваясь с жестокостью и черствостью родного человека, видя его нежелание тратить лишнюю копейку на улучшение жизни рабочих, – она приходила в отчаяние. А проявлявшиеся при этом черты его нрава приобретали в её глазах самое отвратительное и зловещее свое проявление – ту самую пошлую жадность, с которой она и раньше боролась, как Дон-Кихот с ветряными мельницами. Черпая силу в собственном убеждении, что должна стать для мужа миллионера ангелом-хранителем, приставленным к грешной душе, чтобы направлять на путь истинный, она потому и считала, что должна всегда быть сильней его. Иван почему-то казался ей маленьким и жалким, даже тогда, когда разговаривал с ней свысока и грубо.
«Бедный, бедный Иван…. Ты слабее меня, и запутался, где тебе искать смысл жизни: в богатстве или совести? Ты и не понимаешь, в чем ты неправ. Но это ничего, я помогу и научу тебя…, ведь, это мой долг», – думала она. И с несгибаемым воодушевлением, свойственным всем заблуждающимся людям, придумывала, что предстоит ещё сделать, чтобы направить его заблудшую душу на путь истины и сострадания к обездоленным людям.
Искренне любя мужа, она идеализировала его, наделяя такими чертами, которых у него нет и в помине. Она думает, что муж блуждает в поисках истины, как Диоген с фонарем, а иногда и мечется, выбирая между добром и злом. А так как он слаб и не хочет делать тяжелый выбор, то и говорит ей все эти нехорошие и несправедливые слова. Ей же, как доброму поводырю и наставнику, надо всего лишь всё ему понятно и доходчиво объяснить: его ошибки и заблуждения, и тогда он станет её благодарен, всё поймет и прозреет.
Да, да! В глубине души она осознает, как лестно и важно для неё услышать от него слова благодарности за то, что она помогает ему увидеть истину, и сделать выбор в пользу добра и щедрого оказания материальной помощи нуждающимся людям. Хотя и понимала, что такое желание – является проявлением её же слабости и тайного тщеславия.
Она чувствует свою ответственность за него, и жалела его своим благородным и чутким материнским сердцем. Подобно бесстрашному войну, засучив рукава повыше, она мысленно бросается в бой за него, сражаясь с ветряными мельницами. Не понимает в силу слепой материнской любви к нему, что давно проиграла и сражается с ветряными мельницами. Потому что на самом деле все давно обстоит не так, как ей кажется. К сожалению, Ольга забыла простую житейскую истину, что только сам человек выбирает и определяет меру своих поступков, и то, к какому берегу надо плыть или пристать.
Но она жена и искренне хочет помочь! Вот только почему он не понимает её? Добрая и бескорыстная, истинно русская женщина и мать, а вместе с тем и охранительница своей семьи, она и к мужу своему, крепкому и взрослому мужчине, относилась не как жена, а как мать, считая его личной собственностью, глупым и неразумным ребенком, которым ей обязательно должно и нужно управлять. Коли «попал к ней в руки» … И с завидным упрямством, лишь только звучал призывный гонг, Ольга Андреевна, как храбрый воин устремлялась на борьбу с ним самим за спасение его же души, и указывая мужу на неправильность его поступков.
Это ярко выраженное покровительственное и собственническое отношение жены к нему, было явно видно Ивану и казалось глупым, страшно злило и раздражало его. Будучи прожженным дельцом и твёрдым прагматиком, не приемлющим полутонов и сантиментов, он уже давно сделал свой осознанный выбор, и не метался между добром и злом, и был готов идти до конца, чтобы не упустить прибыль. Ухтомцев даже в мыслях не допускал никакого морального давления по отношению к себе, своим взглядам и помыслам со стороны кого бы то ни было.
«Не допущу, чтобы подмяла меня под себя и заставила плясать под свою дудку...»! – думал Ухтомцев про жену.

10

Время мчалось вперед, как экипаж, несущийся с высокой горки и не встречающий на пути преград. Вот уже и середина августа на пороге. И рано начавшийся сенокос и уборка хлебов и гречихи требовали от селян постоянной заботы и трудов.
На рассвете в субботу, Ольга вышла из дома с дочерями, собравшись на реку ловить карасей. Вооружившись удочками и корзинкой с едой, они пришли на конюшню, копать червей. Она разбивала сухие земляные комья, а дочки сидели на корточках возле  сарая и приподнимали по очереди отсыревшие дощечки и битые кирпичи.
– Мам, а мелких червяков нужно брать? – крикнула Таня, с любопытством разглядывая, как на ладони извивается червяк.
– Бери, пригодятся, – сказала Ольга. Она подошла к дочери и заглянула к ней в банку, – хватит, наверно.
Августовский рассвет наполнился свежим дыханием восходящего утра, его робким несмелым очарованием или торжественной поступью. Ночь еще не закончилась, еще сгущались в полутьме странные очертания кустов и деревьев, похожих на диковинных зверей и чудовищ, по траве клубился густым влажным паром туман. Но уже слышались нежные переливы пения птиц, звяканье ручки колодца, стук открываемой калитки и приглушенные голоса крестьян. В воздухе носились ароматы высохшей полыни, и скошенной травы, и увядающих цветов на клумбах. Но уже где-то в воздухе ощущались первые и почти неуловимые запахи приближающейся осени.
Девочки сразу же разулись и вбежали в холодную воду, начали брызгать друг на друга. Ольга тоже вошла и оказалась по щиколотку в воде. Река казалась холодной и застывшей.  Здесь у реки царила тишина, звонко и нежно стрекотали в густой траве невидимые кузнечики, а над торчащими у берега камышами стремительно носились серебристо¬-голубые стрекозы. На середине темной реки расходились круги от спрятанной под водой рыбы.
Ольга вышла и побрела по влажной траве, чувствуя под босыми ступнями приятный бодрящий холодок. Молочно-розовая заря наступала на серо-голубое небо, стремительно захватывая его в плен и обещая очередной знойный день.
На берегу кроме них никого. Возле ивы на воде покачивалась выкрашенная синей краской старая лодка. Здесь было излюбленное место для купания местной детворы. Но сейчас ребятишки помогали взрослым на сенокосе и уборке урожая, работая со старшими наравне.
Ольга расстелила покрывало. Насадила червя на крючок и вернулась к воде. К ней подошла Наташа и закинула удочку. Таня уселась неподалеку и наблюдала за матерью и сестрой.
Француженка вопреки собственным правилам, тоже разулась, и теперь стояла возле кромки воды, с опаской оглядываясь. Подняв повыше подол юбки, завязала его над коленями узлом, и медленно побрела к ивам, растущим дальше, у края ещё одной неглубокой заводи. Постояв там некоторое время, с задумчивым и рассеянным видом медленно бродила в холодной воде и бормотала что-то под нос по-французски.
– Маруся, идите к нам, у нас весело. Мы рыбу ловим, – позвала её Ольга Андреевна.
– Спасибо. Мне и здесь хорошо. Сегодня у меня опять меланхолия. Не понимаю, как вы можете ловить и убивать бедную рыбу, лишая её среды обитания? Это жестоко. Представьте, каково было бы вам, если бы вам перекрыли доступ к воздуху! А бедные создания даже не могут слово замолвить за себя. Несчастные безголосые создания. Впрочем, как и весь русский народ.
– Мари, да вы феминистка. Защищаете права и свободу русских мужиков. Хорошо, что вас не слышит Иван Кузьмич….
–Ваш муж, мадам, не понял бы ничего из сказанного. Извините, но он кроме, как купить и продать, получить барыш, ни о чем не думает. Разве заметит ваш алчный муж красоту окружающей нас природы, этой прелестной реки и синее небо? Не сердитесь, мадам, но здравая критика ему не повредит.
– Я не желаю слушать критику в адрес моего мужа, – вспылила Ольга, – Немедленно извинитесь.
– Простите, мадам, брякнула, не подумав. Я не соображаю, что говорю. С вашего позволения, я прилягу. У меня подошвы свело от холодной воды…, – оправдывалась француженка. Она уселась на траву и расшнуровывала туфли.
Она удила, когда к ней подошел Иван:
– Поймала?
– Нет, – она обернулась.
– Я так и знал. Гляди скорей, у тебя клюёт! Тащи, тащи…,  – азартно выкрикнул он и показал на поплавок.
Ольга обернулась: поплавок неподвижно торчал над застывшей водой.
– Обманщик, – сказала она и лукаво улыбнулась.
– Да, вон же гляди …., клюет! – снова выкрикнул он и потребовал. – Дай мне удочку, научу, как нужно удить.
Она отдала и пошла, бродить по траве. В руке у нее болтались туфли, в другой она держала брошенный Таней сачок для бабочек. На пригорке, по которому они шли, был заливной лужок, и молоденькая свежая травка приятно холодила босые ноги.
Остановились возле узенького мостика. Иван вошел подальше и закинул удочку. Ольга стояла неподалеку и глядела на его задумчивый и сосредоточенный профиль.
Неожиданно она уловила слева от себя, как засеребрилась и побежала рябь по воде. Она взметнула и опустила туда свой сачок, и вытащила его. В сачке бился карась.
– Иван! Смотри, я карася поймала! – воскликнула она обрадовано и поднесла к нему добычу. Иван взглянул и одобрительно кивнул.
– Большой какой. И блестит на солнце…, серебряный,  – хвасталась она, глядя на мужа торжествующим взглядом.
– Больная рыба, – отмахнулся тот.
– Это ты мне сейчас завидуешь, поэтому так и говоришь. Ты же ничего не поймал, а я поймала, поймала…, – напевала она, пританцовывая на берегу и любуясь на карася.
– На, возьми нож и распори ему брюхо, – остудил Иван её пыл и протянул складной ножик.
– Не буду. Отнесу его Глафире, пускай сама посмотрит. И вообще, карась мой здоровый, – сказала Ольга. Она вернулась назад к ивам, где лежали их вещи, и принесла оттуда ведро для рыбы. Зачерпнула воды, пустила карпа и, присев на мягкую примятую их ногами травку, снова стала смотреть, как он удит.
Вскоре Ивану тоже улыбнулась удача, и он вытащил еще с десяток карасей.
Пока они удили, к реке прибежали купаться местные крестьянские мальчики. С веселыми громкими воплями они с размаху бросались в воду с моста, поднимая вверх тучи сверкающих брызг.
– Я собираюсь на фабрику, поедешь со мной? – спросил вдруг Иван.
Она кивнула. Вернувшись, отправила дочерей обедать, а сама, выпив чашку вишневого киселя, поспешила переодеваться.
 Достала из шкафа светлое льняное платье и осмотрела. Уж, очень ей нравилось это простенькое и выцветшее летнее платье: на груди – красуется искусно вышитый соломкой узор, широкая резинка собирает под грудью пышную юбку, отделанную понизу ручным кружевом. Переодевшись, натянула на руки светло серые митенки. Напоследок придирчиво оглядела себя в большом венецианском зеркале в старинной позолоченной раме, висящем на стене. Из зеркала с радостной и взволнованной настороженностью на нее глядела женщина с сосредоточенным и нежным лицом: на одном локте висел зонт от солнца, подаренный мужем, на другом – тканый мешочек на шнурке, искусно вышитый бисером дамский ридикюль.

11

Коляска пересекла поле и лес, когда им навстречу попалась крестьянская семья, возвращающаяся с покоса. Глава семьи управлял телегой, его двое взрослых сыновей шли следом. На телеге сидели две женщины, старая и молодая. Молодая, низко наклонив голову в платке, кормила грудью ребенка, приоткрывая окружающим взорам свою вынутую из лифа белую грудь и маленькое личико младенца. Когда крестьянская телега подъехала ближе, молодая мать не подняла головы, а так и осталась сидеть, с низко склоненной головой, безвольно покачиваясь над младенцем. Она крепко спала. Старик зыркнул на Ольгу и на Ивана, натянул поводья и свернув на обочину, остановился, уступая дорогу. Идущие за телегой парни также остановились, сняли картузы и поклонились. Ухтомцев кивнул им в ответ.
Полуденное солнце припекало, и казалось, что нагретый кожаный верх коляски скоро задымится, – такой он был горячий, невозможно дотронуться. Но и от сидящей рядом Ольги, от её соблазнительной загорелой шеи, плеч и рук исходил уже другой, волнующий жар, очарование и притяжение, которым Иван сейчас ну, никак не хотел поддаваться.
– Худой будет год, голодный. Заметила, как они на нас посмотрели, – озабоченно проговорил Иван жене.
– Заметила, тяжело им приходится. Вот и облава ваша не помогла…, – грустно заметила Ольга. – Мельницу, когда собираешься ставить?
– С ярмарки приеду и займусь.
Ольга Андреевна вздохнула, думая о неизбежности скорой разлуки с дочерью. Иван понял ее настроение и подтолкнул в бок:
– Не вздыхай. Я с нее глаз не спущу.
Они съехали в низину реки к мосту. На другом берегу, на фоне белесого неба возвышались массивные кирпичные стены их фабрики и торчащие кверху трубы, из которых шел дым. Возле фабричных закрытых ворот на перевернутом ящике сидела и лузгала семечки толстая торговка в длинном темном сарафане, перед которой – стоял накрытый рогожей короб с блинами.
Завидев подъехавшую коляску хозяина фабрики, выскочил околоточный, похожий на татарина, из сторожевой будочки и поспешил навстречу, на ходу оглаживая волосы и натягивая картуз.
– Здравствуйте, Иван Кузьмич, Ольга Андреевна. Как изволили добраться? Мочи нет, какая страшная жара, – посетовал он, вытирая ладонью свое покрасневшее распухшее лицо и широкий приплюснутый нос с торчащей мокрой бородой.
– В таких случаях, Сидор Тимофеевич, хорошо помогает ведро с водой. Надо голову туда чаще окунать, – пошутил фабрикант.
– Ваша правда. Надо попробовать, – поддакнул околоточный.
– Бабе этой скажи, чтобы семечками у входа не мусорила. А то я запрещу торговать, – добавил Ухтомцев , кивая головой на торговку
– Сейчас все уберем, не извольте беспокоиться, – вытянулся в струнку околоточный.
Иван Кузьмич простился с женой и, пройдя через ворота, направился в сторону фабричной конторы, видневшейся за небольшим палисадником. А Ольга Андреевна пошла в сторону поселка, намереваясь посмотреть, как все устроено у рабочих в казармах.
Когда она проходила мимо цехов, услышала идущий оттуда равномерный гул прядильных станков. Ольга ещё помнила время, когда на фабрике работали почти вручную. Собравшись расширить производство, муж съездил с Егоровым в Германию, смотреть, как работают заграницей ткацкие фабрики, решив по приезду оттуда механизировать собственную. На излучине реки он поставил земляную плотину, установил колесо, приводящее в движение шлихтовальные машины. Потом с нижегородской ярмарки привезли первую английскую паровую машину, доставив ее пароходом по Волге, а по земле – обозом. Потом еще одну. Железных дорог поблизости тогда ещё не было. Производительность труда после механизации выросла в сотни раз.
Второй трехэтажный фабричный корпус был приспособлен под красильню. Верхний этаж и чердачное помещение занимал сушильный цех. Как и на многих ткацких фабриках, люди работали в тяжелых условиях. Находившиеся под воздействием удушливой жары или пара в непроветриваемых цехах, рабочие вдыхали удушливую хлопчатобумажную пыль, а также переносить ужаснейший запах, распространяющийся из плохо оборудованных ретирад (туалетов). А так как работа была круглосуточной, и каждому рабочему приходится работать по две смены в сутки, через шесть часов делая перерыв. Из-за этого люди не высыпались, часто случались травмы.
В красильном отделении, представляющем из себя сырой, холодный и промозглый подвал зимой, отсутствовала вентиляция, и воздуховоды для удаления пыли. Губительные для здоровья человека вредные испарения химии и красок, которые изготовлялись и испытывались Штольцем в красильном цеху, подчас действовали так, что, надышавшись в течение смены, рабочие выходили оттуда бледные и измученные в полуобморочном состоянии, а некоторые шатались, как пьяные. Нечего и говорить, что если рабочий не обладал здоровьем, то мог запросто угореть в цеху. Зимой рабочие много раз в день переходили с мокрыми мешками крашеной ткани из сырого и холодного помещения в сушильню, где температура доходила до сорока градусов. Такая работа напоминала  фабрики смерти: заболеваемость тяжелыми легочными заболеваниями в зимний период особенно высокая. Но Ухтомцев запретил вести такую статистику на фабрике.

12

В конторе за своими столами сидели инженеры Егоров и Штольц. Напротив стоял Севастьянов и что-то показывал на чертеже.
Поздоровавшись, фабрикант обратился к нему:
– Завели, как я сказал, книгу учета ремонтных работ?
– Да.
– Покажите.
– Она на участке, могу ее принести.
– Несите, – согласился Ухтомцев.
Пока механика не было, Ухтомцев спросил инженеров о сроках восстановления котельной.
– Люди работают круглые сутки, не сегодня, завтра закончим. Потом останется только подключить и проверить систему.
– Поторопитесь, господа. Каждый день простоя – потеря моей прибыли.
– Вчера, когда вы уехали, из города, прискакал курьер и привез вот эту бумагу, – Егоров протянул предписание, в котором сообщалось, что на завод в связи с взрывом и несчастным случаем с жертвами прибудет жандармская комиссия и трудовой инспектор.
Прочитав, Ухтомцев сказал:
– Надо будет их достойно встретить, чтобы господа остались удовлетворенными визитом. Накрыть стол, чтобы наелись до отвала. Расходы возьму на себя. Потом подключитесь, господин Штольц. Мы с Петром Сергеевичем уже через несколько дней уедем, и скорей всего, именно вам и придется их встречать. До нашего отъезда решите с Петром Сергеевичем, что можно показать комиссии на фабрике без ущерба для репутации и уменьшения возникших убытков. Вам все ясно, господа?
– Ясно, – воскликнул с готовностью Штольц.
Севастьянов передал Ухтомцеву расчерченную и заполненную толстую тетрадь. Фабрикант проверил записи на дату аварии. Заметив фамилию погибшего подростка, с возмущением посмотрел на Севастьянова:
– Что это? Исправить немедленно. На фабрику едет комиссия, еслиг осподам станет известно, что среди погибших был подросток. Фабрике грозят штрафы и убытки. Концы нужно спрятать. Погиб только слесарь Щербаков и все. А вы что надумали?
– Но как объяснить, почему ребенок находился в котельной?
– А вот это, господин Севастьянов, уже к вам вопрос….. А сейчас вырвите лист и заполняйте дальше, нумеруя снова. Как говорится, нет тела, нет и дела, – и он усмехнулся.
Севастьянов с болью и гневом взглянул на фабриканта.
– Вы не согласны? – нахмурился тот.
– Нет. С любой стороны, это несправедливо по отношению к погибшему мальчику. Нехорошо это выглядит, Иван Кузмич, не по-людски и не совести.
– Хм.…Это вы мне будете говорить про совесть? Хотите, чтобы фабрика понесла убытки из-за вашей халатности? Или хотите, чтобы из-за какого-то нелепого несчастного случая, ответственность за который целиком на вас, сотни рабочих должны пострадать в оплате труда или оказаться уволенными? Вы этого хотите?
– Нет, я этого не хочу, – мрачно процедил Севастьянов.
– Тогда советую, принять мои слова к действию и не вести себя, как красная девка на выданье…Вы будете немедленно отстранены от работы и уволены без выходного пособия, если не сделаете то, что я вам приказал. Это именно вы позволили своему племяннику находиться в котельной среди ночи и работать. Я согласия на это не давал. И только на вас лежит вся вина за случившееся с ним несчастье, – сухо отчеканил фабрикант, сверля взглядом побледневшего механика.
Тот понурился и пробормотал:
– Я не снимаю с себя вины, Иван Кузьмич. Высказал свои соображения, как лучше…. Но так как вы – директор, вам и решать, а я полностью подчиняюсь вашим распоряжениям.
– Вот и хорошо. «А чтобы у вас не осталось сомнений, я сам его вырву», – сказал фабрикант. Решительно выдрал листы, скомкал и бросил в ведро. Затем повернулся к Егорову:
– Проверьте приказы и расчетные ведомости за прошлый период, где может присутствовать фамилия погибшего подростка. Внесите исправления, чтобы нигде даже упоминания на него не было. Чтобы комар носа не подточил, как будто никого и не было…
После этих слов фабриканта лицо у Севастьянова ещё больше помрачнело. Однако, он не проронил ни слова
– Также позаботьтесь, чтобы никто из рабочих не донес, что в котельной находился подросток. Под вашу личную ответственность, господа. И скажите мастерам, что если будет установлен хотя бы один факт доносительства или жалобы, то независимо, кто будет виновником, будут уволены десять человек без разбора из цеха, с наложением штрафа на всех остальных, кто останется, включая мастеров, а заодно и вас, господа. А включенные в приказ на увольнение, уйдут за ворота без жалования, как злостные прогульщики. Списки предоставите на подпись.
– Слушаюсь. Не извольте беспокоиться, все исполню незамедлительно, – кивнул головой Егоров, поразившись жестокому решению фабриканта.
– Есть ещё вопросы, господа?
Егоров замялся.
– Не тяните, выкладывайте, Петр Сергеевич. Решим все до нашего отъезда.
– Рабочие недовольны, что им не оплатили простой.
– Так объясните причину, – резко произнес фабрикант и направился к выходу, давая понять, что разговор окончен. Егоров выскочил следом, и стоя на улице возле конторы они заговорили о поездке на ярмарку.
Из-за угла фабричного корпуса показалась Ольга. Она подошла, и он загляделся на ее родное милое лицо, веснушчатый нос, светлые и выгоревшие на солнце завитки волос на нежных висках, загорелые крепкие и красивые руки. А когда уселся рядом с женой в коляску, и она прижалась к нему нагретым солнцем плечом, он покосился и самодовольно хмыкнул
– Выкладывай, что хочешь, лиса?
– Ничего....
Часть седьмая
1

По утрам над высокими вязами вдоль главной аллеи взлетали стрижи и звонко чирикали воробьи, купаясь в песке и прячась в кустах. Но это было единственное время, когда не так сильно жарило солнце, а все живущие чувствовали себя вольготно и привольно. После девяти часов солнце поднималось в зенит, и на землю бременем ложилась липкая тяжелая жара. А когда налетали редкие кратковременные ливни, они так быстро орошали землю, что упавшая на потрескавшуюся землю, влага даже не успевала впитаться в почву, оставляя ее почти сухой.
Но всему приходит конец. И подчиняясь законам природы, жара к концу августа, уступила место переменчивой и свежей погоде, подходящей для этого времени года. Короткие ливни и грозы с неожиданной силой обрушивались на землю и щедро поили влагой растения и почву. Затем выглядывало солнце и наполняло воздух вокруг свежим и нежным теплом.
…Солнечный луч настойчиво и жадно пробивался сквозь неплотно прикрытые ставни, освещая углы детской горницы. Где-то рядом, над кроватями монотонно тикали настенные часы, и лениво жужжала сонная муха.
Окна детской выходили в парк, в той стороне, где был пруд. И оттуда частенько доносилось кваканье лягушек и кряканье уток. По утрам воробьи своим громким чириканьем будили спящих сестер.
Таня проснулась от их чириканья и заглянула в рядом стоящую кровать: спит ли сестра? Та спала, разметавшись на кровати. Одеяло сбилось на сторону, и раскрытой Наташиной спине, наверняка, было холодно. Но Таня не стала ее накрывать, рассудив, если встала она, то и Наташе не стоит разлеживаться долго в постели.
Она перевела взгляд на прибивающуюся сквозь ставни, узкую белую полоску света, пытаясь определить какой за окном сегодня день – солнечный или дождливый?  Но тут вспомнила : «Я поеду, сегодня на ярмарку», – и радостно вскочила с кровати.
Босыми ногами подбежала к окну и распахнула створки наружу.  Солнечный свет ворвался в горницу, выхватив из полумрака две узкие девичьи кровати, два кресла, обитые роскошным французским гобеленом, и небольшой комод.
Стены в детской были обшиты светло-голубой тканью, которую выгодно оттеняли роскошные и насыщенно-синие оттенки французского гобелена на креслах и на маленьком детском диванчике на гнутых ножках, стоящем около стены. На маленьких стульчиках около кроватей, как и всегда уже лежало их белье – аккуратно сложенное стопочками, висели выглаженные домашние платья. А на резных деревянных изголовьях кроватей красовались атласные ленты для волос, красные, белые.
В столовой, Григорий загремел посудой, расставляя тарелки для завтрака. Оттуда потянуло дразнящими вкусными запахами, среди которых особенно выделялся запах булок с изюмом и корицей. Добежав до столовой, Таня открыла ее и увидала отца,  увлеченно читающего свою утреннюю газету.
– Проснулась, Татьяна, ну, здравствуй,– проговорил он и, подхватив, усадил к себе на колени.– Сегодня ты рано, не спится.?– Иван погладил по голове прильнувшую дочку.
– Нет. Папа, а я поеду на ярмарку? – спросила Таня. Она свернулась калачиком на удобной отцовской груди и, подняв голову, снизу вверх разглядывала его бороду и усы.
– Поедешь, я не забыл. Иди, буди сестру, и приходите на завтрак.
Таня соскочила с отцовского колена и стремглав побежала к дверям.
– Наташа, Наташа!– кричала она, тормоша сестру и стягивая с нее одеяло,– вставай скорей, я уезжаю на поезде! Проводишь меня,– она еще несколько раз повторила про поезд. А затем схватила колокольчик и затрясла им над ухом сестры.– Где же Маруся? И Даша меня не разбудила. Забыли все, что я уезжаю, – запричитала Таня.
В горницу вошла Даша с ворохом выглаженного белья, разложила на полки в комоде и подошла к Тане. Пуговицы на платье были маленькими, и с трудом попадали в длинные узкие петельки. Дашины пальцы подолгу теребили каждую пуговичку, пока Таня нетерпеливо переминалась с ноги на ногу под руками Даши, готовая сорваться. Наташа усиленно притворялась, что спит: укрылась одеялом с головой и затаив дыхание.
Даша решительно подошла к ее кровати и сдернула одеяло.
– Вставайте, Наталья Ивановна! Вон сестрица младше вас, а уже все успела.
– Я не выспалась, и буду спать целый день,– заявила Наташа и отвернулась.
Даша бесцеремонно вытащила из-под ее головы подушку. Не тут-то было! Наташа хваталась за ускользающую подушку, пытаясь ее удержать, брыкалась, а когда ее начали стаскивать за ноги вниз, и громко кричала, чтобы ее оставили в покое и не трогали, так как она совершенно «разбитая» после бессонной ночи.  Вчера за полночь, когда домочадцы спали, она под одеялом с фонарем читала приключения Стивенсона, глотая страницы.
На шум прибежала Маруся и стала выговаривать Дане. Пока они препирались, сестры выскочили во двор и бросились к умывальнику.

2

Распахнулась дверь столовой, влетели Наташа и Таня и уронили стул. Григорий подскочил и поднял его. Ольга строго взглянула на старшую дочь:
– Что за баловство?
– Таня виновата.
Иван сделал жене знак рукой и посмотрел на Наташу.
– Не хитри, ты его уронила.
Таня уже сидела за стол и ехидно посмеивалась над сестрой. Григорий суетился возле стола, расставляя недостающие блюда. Когда он принес пироги, две пары детских рук тотчас же потянулись за ними. Маруся вздохнула, понимая, что схватку между здоровым аппетитом и правилами поведения за столом она проиграет.
– Помолимся и возблагодарим господа за хлеб наш…,– привычно проговорила Ольга Андреевна и посмотрела на мужа.
– Татьяна, – сказал он, откинувшись на спинку стула, – можешь собираться в дорогу. После завтрака выезжаем. Ну, что довольна?
Таня радостно поглядела на мать и сестру.
– Хорошо, – удовлетворенно произнес фабрикант и взглянул на старшую дочку. Та сидела с обиженным выражением на лице.
– Когда приедете на вокзал, дай знать, как добрались. И не спускай с нее глаз,– отвлекла внимание жена.
– Если не забуду. А ты съезди на фабрику и передай Штольцу, когда приедут инспекторы, пусть потом пришлет к нам домой акт проверки, – он пожал руку жены.
Ольга вздрогнула от неожиданной и скупой ласки мужа. Глаза наполнились предательской влагой, она отвернулась, чтобы он не заметил. Муж убрал руку и стал давать еще наставления, на что обратить внимание на фабрике. Но она уловила в его голосе нетерпение, которое овладевает людьми, уезжающими в дальнюю дорогу. Когда все мысли в оживленном ожидании устремляются в предстоящую поездку.
«Я еду, еду, – Таня с восторгом взирала на отца, сидящего напротив. Он казался ей полубогом, которому подчиняются все: люди и машины.
« Я увижу цирк, балаганы, биржу…», – что обозначает это слово, она не имела понятия. Но это явно было что-то  значительное и интересное, так как отец часто  повторял это слово в разговорах с дядей и Егоровым. Она заметила, что это слово всегда вызывает у отца волнение.
– Ну что, Татьяна, иди укладывай чемоданы, – отвлек ее голос отца. И она радостно подскочила.

3

Чемоданы и сумки заложили под сиденья колясок, и туда же поставили корзины с провизией. Ольга проверяла, как все уложено и упаковано, Даша отвела сестер в дом и велела Тане надеть платье в дорогу. Взяла костяную расческу, переплела ей косу и вручила соломенную шляпу, сказав не ронять. Потом достала псалтирь и, напустив грозный вид, велела Тане читать молитву в дорогу.
Послушав немного, она встала и сказав, что скоро вернется, вышла. Почти бегом Даша обогнула старый дом, быстро прошла хозяйский двор, прошла через парк и вышла через задние ворота за ограду. Впереди виднелось еще несколько хозяйственных построек. Там и контора управляющего. Крестьяне каждое утро шли к управляющему со всяким вопросом и с любой серьезной нуждой. И сейчас, они уже стояли здесь, с  раннего утра, дожидаясь своей очереди.
Завидев ее, мужики расступились. Замолкли громкие разговоры и пересуды. Крестьяне низко опустили свои  головы, старались не поднимать глаз на вошедшую девушку. Даша услышала суровый и отчитывающий голос отца, который сердито выговаривал низкорослому мужику. Крестьянин стоял перед управляющим, виновато опустив голову, и смущенно теребил  свой мятый засаленный картуз. Голос Бармасова наводил трепет на мужиков, приходивших к нему на поклон.
– Ты мне, Яшка, сколько еще денег должен отдать на постройку правления? Или забыл про деньги-то? (речь шла о постройке волостного правления, на которую Бармасов, как староста, принял самовольное решение собирать с общества деньги, обременяя их штрафами и ямской повинностью) – строго спрашивал Бармасов у крестьянина, – тебе память отшибло, давай ее вправлю. Лошадь не дам тебе на уборку, пока не расплатишься с обществом.
– Смилуйтесь, Михаил Яковлевич, где ж мне найти столько денег. Мы с Авдотьей и так концы еле сводим. У нас детей девять душ, – оправдывался крестьянин, уткнувшись  взором в землю и не смея поднять глаза.
– Не прибедняйся, не люблю я жалобщиков. Не отдашь положенное, я тебе наказанье другое придумаю, – отчитывал Бармасов,– вначале велю тебя высечь прилюдно на барском дворе, а потом заплатишь штраф за неуплату. Не поможет – запишу в рекруты твоего старшего.
– Смилуйся, батюшка, не погуби. Сынок у меня не годится для этого: чахоточный. Не по силам мне выплатить такие деньжищи! Где эти деньги раздобыть?– весь затрясся от ужаса несчастный мужик. Руки у него заходили ходуном, и, бросив шапку оземь, он бухнулся на колени. И неизвестно, чем бы закончился этот тяжкий для Яшки разговор, но в этот момент, староста заметил стоящую возле дверей свою дочь. Он досадливо отпихнул блестящим мыском своего сапога валяющегося и охающего у него в ногах мужика и, отвернувшись от него, подошел к Даше:
– Пришла? Ну, спасибо: не всякий и вспомнит про этакую малость. Ты вот у меня, в уважении выросла, есть чем гордиться, – речь старосты изменилась, и  послышались горделивые нотки. Михаил Яковлевич снисходительно оглядел склоненные перед ним мужицкие головы.– Ты, Дарья Михайловна, блюди там себя, в строгости и здравии, город, он такой! Он строгих девиц любит, – добавил он.
Даша с удивлением посмотрела на отца.
–Да, знаю, знаю. Ты девка строгая, – и он примирительно похлопал дочь по плечу.
– Ну-ка мужики, выходите-ка гуртом. Дайте мне с дочерью попрощаться. Она в город с хозяевами едет, – приказал Бармасов стоявшим мужикам. Те послушно принялись выходить за дверь. Дождавшись, пока за последним из них закроется дверь, Бармасов повернулся к дочери и спросил:
– Помнишь наш разговор? Куда тебе сразу поехать на ярмарке?
Даша утвердительно кивнула головой.
– Ну, а коли помнишь, то слушай внимательно. Как туда попадешь и доберешься до дядьки Тимофея Яковлевича, передай ему от меня привет и письмо,– произнес Бармасов и постучал пальцем по письму, лежащему на столе,– что в нем написано, тебе знать необязательно.
Заметив удивленный взгляд дочери, добавил:
– Да ты не кривись, не все тебе молодайке знать надобно. Много будешь знать, скоро состаришься!– и он шутливо щелкнул ее пальцем по носу.
– Дядька твой тебе, чай,  не чужой. Мой брат, как-никак. Поможет, ежели надобность такая случится. И ты, дочка, не стесняйся! Если что не так с тобой там случиться, сразу беги к нему.  Кто, как не дядя родной поможет в беде, если чего?– озабоченно  добавил он, заглядывая дочери в глаза.– Ну, будет, будет глазами зыркать-то! Это я так говорю, на всякий случай,– пробормотал он, заметив, что Даша упрямо покачала головой в ответ на его слова, давая понять, что ни за что не воспользуется отцовским советом и ни к кому не обратиться за помощью.
– А вдруг, чего случится с тобой? – с беспокойством прибавил Михаил Яковлевич,– кто тебе в дороге подсобит, голубка моя?
– Вы, батюшка, как-то чудно сейчас говорите?– возразила ему Даша,- ну, что там со мной может такое приключиться? Я все время при хозяине и их дочке буду находиться. Со мной вечор и барыня наша, Ольга Андреевна целый вечер обо всем говорила, всякие нужные советы и указания делала. Будто я  без их советов не знаю, что мне делать!– Даша презрительно пожала точеным плечом.
– Да, не фыркай же, дочка! Ты слушай барыню нашу Ольгу Андреевну внимательно и с почтением. Негоже этак- то нос воротить от хозяйских наказов, как ты воротишь! Я за тебя перед ней похлопотал. Не подведи отца-то. Не оплошай перед господами. Они ученые, но и мы тоже не дураки! Своим умом всегда жили, и жить будем! А прислушиваться все ж таки к старшим надобно. На то они и господа,– резонно заметил отец и вздохнул.
– Ты своего умного вида не показывай. Без места останешься из-за спеси. От хозяина все зависит. Вон Якимка пристроился хорошо. Сидит на заимке и в ус не дует, сытно ест и сладко спит. Чего еще надо.
– Мне, батюшка, тоже хочется уехать на курсы. Скучно здесь, хоть бы Москву увидеть, – с затаенной тоской в голосе воскликнула  Даша, оглянувшись на плохо прикрытые двери. За дверьми слышался глухой мужицкий говорок.
– Увидишь. А только загляд, не бывает богат. Я за тебя уже похлопотал. Хозяйка пообещала, что осенью заберет тебя. Но и ты не плошай, в столице про меня и братьев не забывай,– Бармасов вздохнул и  с какой-то особенной трогательной нежностью поглядел на Дашу. Осторожно дотронулся шероховатыми огрубевшими пальцами до дочкиной косы.
– Ну, храни тебя Бог. Вот еще вспомнил. Отнеси в городе мои пакеты по адресу, – он взял Дашу под локоть и подвел к столу. Достал два бумажных пакета, перевязанных бечевкой и ткнул пальцем в надписанный адрес.
– Спросишь у людей, где найти улицу, они подскажут. Пакет передай человеку прямо в руки, аккурат, 28-го июля. Смотри не спутай! Не бойся его. Он тебя будет ждать.  Он приличный человек, азиатский купец. Слышишь, дочка? До этого дня в доме могут быть другие люди, но тебя там будут ждать только 28 числа. А вот этот пакет и письмо для твоего дяди, Тимофея Яковлевича Бармасова,– отец постучал пальцем по другому меньшему пакету,– видишь, что на нем написано? Тимофею Яковлевичу Бармасову! Запомнила?
 Даша кивнула, и отец вновь трижды перекрестил ее.– Ну, и молодец, что запомнила! Ну, что стоишь? Поезжай, дочка, а мы уж как-нибудь, – Михаил Яковлевич нахмурился и пошел впереди, всем своим видом показывая, что ей пора торопиться.

4

Ему некогда разговаривать. Надо было поскорей заканчивать дела в конторе, садиться на лошадь, и в который уже раз этим утром, ехать на поля с объездом – смотреть, что делают, как косят, сколько уже накосили, все ли косари заняты работой? Косить этим летом начали раньше: трава выгорала под палящим солнцем, и надобно было спешить. Бармасов набрал поденщиков из Спасского и Крутояра.
Пакет, который он передал дочери, адресовался азиатскому купцу Саиму Абдуллаеву. С ним Михаил Яковлевич познакомился еще в прошлом году, когда сам ездил на ярмарку в Нижний вместе с Егоровым. Егоров закупал необходимые паровые машины и двигатели для ткацкой фабрики, а Бармасов поехал вместе с ним, чтобы прикупить по длинному, составленному заранее вместе с приказчиком списку, товару, в том числе различный инструмент: лопаты, кирки да мотыги для хозяйства.
Вначале, Михаил Яковлевич собирался сам передать письмо с договорным условием азиатскому купцу. Но так получилось, что Ухтомцев в этот раз решился  ехать на ярмарку вместе с фабричным инженером. Оставлять же на следующий год ответ азиату ну было никак невозможно. Хитрый и ловкий управляющий, видя, как бойко идет у его хозяина  торговля миткалем и пряжей, и как прибыльно работает ткацкая фабрика, сам тоже решил заняться коммерцией. И объединить местных кустарей  других деревень и волостей и даже размечтался в будущем отделиться от хозяина и создать такую же ткацкую фабрику. Конечно, тогда он мог составить конкуренцию своему нынешнему хозяину, поэтому действовать приходилось очень осторожно и расчетливо, проявляя крестьянскую хитрость и изворотливость.
Целый год ушел у волостного старосты на то, чтобы найти своих кустарей в окрестных деревнях и договориться с ними о производстве пряжи.  Он объездил все окружающие его волости, присматривая место для своей будущей фабрики. А накопив денег, начал снабжать кустарей (пока только челноками), строго- настрого велев им держать язык за зубами.
И теперь ему оставалось только закупить сырье у азиата и договориться со своей родней,  проживающей недалеко от него в родной деревне и во Владимире, кто из двоюродных братьев будет возить, и сбывать в Москве по обывателям и ярмаркам наработанный миткаль. В голове у Бармасова уже давно мелькала мысль, что надо бы пойти и бухнуться в ноги хозяину и открыться  тому в задуманном мероприятии, и может даже попросить содействия. Ведь места под солнцем всем хватит. Текстиля в стране производилось мало, а надо бы много. И умные люди это хорошо понимали. А Михаил Яковлевич причислял себя к умным людям. У него и мечта была записаться купцом, и деньги на это накоплены были, и зарыты в погребе, за кадушками с квашеной капустой. Но, вся закавыка для управляющего была только в одном, он был не уверен, что Иван Кузьмич, который отличался весьма крутым и решительным нравом и не терпел никакого обмана, положительно посмотрит на эту затею. И чем чаще Бармасов думал о своем желании возвести собственную фабрику, и чем горячее он этого желал, тем больше он понимал, что Ухтомцев не должен знать ничего.
Нижегородская ярмарка или Макарьиха каждое лето гостеприимно распахивала двери перед приезжими русскими и иностранными купцами всех мастей. И каждый год, к началу торгового торжества, выезжал фабрикант Ухтомцев в Нижний Новгород. Там он открыл два магазина, чтобы находить сбыт у оптовых покупателей со всей России.
Поездки в Нижний Новгород помогали налаживать новые деловые связи. В эту поездку Иван собирался решить вопросы, связанные с оптовыми закупками железа и оборудования для строящегося московского филиала чугунолитейного завода. Завод принадлежал ему и его старшему брату – на паях.  На семейном совете решено было найти  новых поставщиков. Постоянный немецкий поставщик в последних переговорах в Петербурге со старшим братом вдруг проявил непозволительную хитрость, что считалось в коммерческом деле Ухтомцевых совершенно неприемлемым. Решение старшего брата Федора было безоговорочным – надо сменить иностранного партнера и найти другого, желательно своего, русского, если, таковой вдруг отыщется на нижегородской ярмарке.
Собственный товар Ивана Кузьмича с текстильной фабрики уже был готов к погрузке в поезд и находился сейчас на перроне вокзала, под бдительной охраной владимирских урядников.
В синем прозрачном небе ни облачка, ни  тучки. В тени раскидистых вязов, выстроившихся в ряд вдоль аллеи, прыгали воробьи. Августовский день вновь обещался жарким. Усадив Таню в коляску под присмотр Даши, Иван попрощался с женой и шутливо потрепал старшую дочь по голове. Отошел и степенно уселся в экипаж рядом с инженером.
Ольга наблюдала за ним с крыльца. Незаметно она прикоснулась к глазам, и Наташа дернула за рукав:
– Мама, прекрати. Люди смотрят.
– А что,– спросила Ольга и невольно отвернулась от дочери.
Она впервые отпускала младшую дочь далеко, и волнение ее подвело. Иван остался непреклонен к ее просьбам. Вот и вчера она с ним из-за этого поругалась.

5

Иван заметил ее растерянный взгляд. Весело хлопнул ладонью по своему колену, дождался, когда тронется с места передняя коляска с его дочерью. А затем крикнул:
– Трогай, Савелий, с Богом!
Егоров расположился рядом на кожаном сиденье. Чемодан его торчал под ногами.
– Как думаешь, Петр Сергеич, успеем мы на вокзал до поезда?– спросил Ухтомцев, задумчиво глядя вперед на расстилающуюся перед ним дорогу и колосящееся поле.
– Должны успеть, а как иначе, Иван Кузьмич! Лошади резвые, бегут быстро. Не успеем оглянуться, как будем на вокзале. Только бы дождь не застал.
– Какой дождь? Ты на небо взгляни – глазам больно! Посреди такого  пекла! Ты, верно, шутишь, Петр Сергеевич?– фабрикант  удивленно поглядел на инженера. Но поняв, что тот говорит серьезно, хмыкнул,–  да, Петр Сергеевич! Твоими бы устами да в жару мед пить! Дождик - это хорошо! А если застанет, то на что нам с тобой эта крыша? – и Ухтомцев, подняв палец кверху, указал на опущенную вниз крышу коляски, – ты сам-то удобно сел, Петр Сергеевич?– поинтересовался он у инженера, устраиваясь удобней на кожаном сиденье и настраиваясь на дальнюю дорогу.
– Не волнуйтесь, Иван Кузьмич, – ответил Петр Сергеевич, взглянув на хозяина,– вы вон, дочку свою взяли в дорогу, не побоялись, а за меня и подавно не нужно беспокоиться.
– Да, я взял ее. Она – смышленая девица растет. Поглядит на купеческую ярмарку, театр там будет и цирк. Пусть приучается  помаленьку к моей торговой традиции и коммерции. Нас с братом отец с ранних лет приучал. Стояли и мы с братом, когда были маленькие, за прилавком в лавках и магазинах. А как подросли, сами выезжали с приказчиками  в дальние торговые поездки. Поколесили по всей России матушке. Видишь ли, Петр Сергеевич, – с огорчением вздохнул Ухтомцев,– сына-то мне видно не суждено обнять, только девицы народились. Думаешь, я не знаю, что не женское это дело фабриками и приказчиками в лавках командовать. А что делать остается? Сыновей нет. Не отдавать же нажитое добро на сторону, как мне монашка жена иногда велит? Ну, уж нет! Дудки вам! – тут Иван Кузьмич выругался и показал пространству кукиш.
Егоров тактично промолчал на столь красноречивый и решительный жест своего хозяина.
– Давай – ка, Петр Сергеич, лучше, еще раз обсудим, что нам с тобой там надо посмотреть да купить? На бирже тамошней я все же сыграю, хотя ты и отговариваешь меня.
– Рискованное это дело,– возразил Петр Сергеевич,– знамо ли, ехать в такую даль на ярмарку, чтоб продавать, покупать, договариваться, все как положено, да еще и на бирже успеть капитал составить?
– Ты, Петр в капиталах мало что смыслишь!– остановил излияния своего инженера Ухтомцев,– твое дело, чтоб станки работали, да ткань делалась, а капиталы сколачивать буду я!– сказал, как отрубил, Иван Кузьмич.
Егоров еще раз перечислил фабриканту, что по его разумению надо в первую очередь купить на ярмарке для фабрики. Они еще раз прикинули, сколько на то уйдет денег и замолчали, вслушиваясь в скрип колес и звуки, раздающиеся из деревеньки, мимо которой они в этот момент проезжали. Последние избы остались позади, и проселочная дорога опять побежала петлять мимо полей и перелесков.
Инженер задремал под мирное поскрипывание колес и покачивание. Иван тоже откинулся на сиденье, закрыл глаза и задумался. Почему-то вспомнился недавний разговор с женой. И вспомнился нехорошо. Жена подошла к нему с просьбой построить в рабочем поселке лечебницу, но он отказал ей.
«Чего захотела в душу мою залезть? Переделать меня решила, командовать? Ан, нет! Меня так просто голыми руками не возьмешь! А вам я особенно не дамся! Ишь чего надумала? В душе моей ковыряться. Не позволю. Моя душа! Не троньте ее. Никого туда не впущу! А вас, милая Ольга Андреевна – тем более не впущу. Что хочу со своей душой- то и делаю. Я порой и сам не разберу – чего в ней больше – злого или доброго. А то ишь как! Лицо-то–какое скорбное себе сотворили…Монашка она у меня, – не без иронии подумал он и продолжая мысленно спорить с женой.– А может, зря тогда я мать не послушался и женился на дворянке? Говорила же Александра Васильевна: « Не твоего поля ягодка. Не купеческого сословия. Дворянку в жены берешь! А мы – люди простые, деревенские. Выбрал бы девушку попроще, из купечества да с крепким достатком! Живите и радуйтесь, добра наживайте! Вон – Высоковоловых дочка Лизавета – из купеческих, та девица – попроще будет, чем твоя Ольга».
 Ивану припомнилось, как мать недовольно поджала губы, когда узнала об их женитьбе. Вспомнилось  лето, которое он провел вдали от жены перед рождением Наташи. Ведь, он тогда сошелся здесь в деревне с Елизаветой и провел на сеновале не одну жаркую ночь…. Хорошая девка. Жаль, что умерла после рождения ребенка. Интересно, чей ребенок?»
Острые углы, которые раньше скрывались и прятались,–  все наружу повылазили. Все, что неважно было в первые горячие годы семейной жизни – стало видимым: внутренние противоречия, несхожесть взглядов, нежелание жены подчиняться, ее упрямый и независимый характер, который Ивану хотелось бы подчинить себе раз и навсегда!
Он досадливо поерзал на сиденье и открыл глаза: «Чего ей надо? Все переделать в тебе что-то желает, все хочет, чтоб было только, как она хочет, по ее закону! А оттолкнуть нельзя, потому что – жена! Вот и приходится через колено ломать и подчинять, раз по-другому не понимает. То ли дело – Варвара Семеновна, с этой – все просто и понятно. Захочет – посмеется и ластится кошкой, а нет – и поплачет. А лишнего слова иль поперек ни разу не молвит! Ступает тихо, мягко. А самое главное – в душу не лезет, – а это главное в бабе! А Ольга Андреевна? Забыла свое место.…  И почему так люди не совпадают. Была бы Ольга как Варвара, жили бы мы с ней душа в душу…», – фабрикант недоуменно хмыкнул. Вспомнились жаркие ночи с Варварой и «кренделя», какие они в порыве страсти вытворяли в гостинице у заставы. Он довольно усмехнулся: « Покладистая, не перечит. Сладкая, как мятный пряник. Приеду в Москву – наведаюсь!»
– Зачем в поселке нужна больница,– вслух произнес Иван, обращаясь к Егорову,– земский доктор на уезд имеется? Имеется. Считаю – достаточно одной амбулатории! А для нас разорение будет построить эту больницу. Как  сам-то думаешь, а? Петр Сергеевич!– Иван подтолкнул локтем задремавшего Егорова.
Тот встрепенулся, открыл глаза. Дорога укачала его, и Петр Сергеевич все еще плыл и парил в сладких волнах своей дремоты. А тут – на тебе!  Беспардонный и резкий толчок.
– Да уж куда там. Вы верно подметили. Тут надо исходить из целесообразности данного вопроса,– начал он спросонок нести ахинею,– опять же все надо просчитать и записать. Какая будет выгода вашей фабрике? Хотя, чего тут считать? Выгоды вам как владельцу – шиш, с маслом! Это если только из человеколюбия дело такое стоит, чтоб его затевать. Да и то, как на это посмотреть, на этакое человеколюбие. А так, выгоды никакой,– мотнул Егоров головой, честным открытым взором вопросительно глядя на хозяина. Тот в ответ поморщился:
– Вот и я так считаю. Только что ты несешь, Петр? Ты еще не проснулся? Что ты вслед за моей монашкой заладил – человеколюбие, доброта.…А,  может, ты с Ольги Андреевны моей пример берешь? Где моя коммерческая выгода, я спрашиваю? Есть она или нет? То- то и оно! Раз нет коммерческой выгоды – то и затевать строительство больницы нет резона! Усек? А то, видите ли, Ольга Андреевна признались мне, что давно, дескать, желают строить больницу для рабочих. Каково?– в голосе Ивана проскользнула возмущенная издевка,– а я  считаю – есть в земстве амбулатория и врач – этого достаточно! Добраться до доктора можно на телеге или пешим ходом.
– Ну, тут я вам ничего больше подсказать не могу,– догадливо смекнул Егоров, что хозяину перспектива постройки больницы для рабочих – кость в горле.– Вам, Иван Кузьмич, самому этот вопрос решать. Мое дело обеспечивать и исполнять все ваши указания, и ежели вы прикажете – начать строительство,– убежденно произнес Петр Сергеевич и, вытянув ноги вперед, принялся с силой их массировать. От сидения у него  затекли ноги.– Не изволите ли, приказать кучеру – остановиться? Ноги бы размять немного? – попросил он фабриканта.
– Погоди ты со своими остановками! Успеем еще. А ты хорош, однако, гусь! Отвертелся от ответа! Переложил, значит, проблему на хозяина. Дескать, решай сам голубчик хозяин, а я мол, постою пока в сторонке. Хитер ты братец. Так, что ли? – фабрикант хитрым глазом посмотрел на инженера и слегка усмехнулся.
– Ну, что вы, Иван Кузьмич. Разве я когда перекладывал что-то на вас или другого? – с обидой в голосе проговорил Егоров, не понимая, что от него хочет хозяин.
– Вот что, Петр Сергеевич. Черт с этой больницей. Я лучше посплю, – Ухтомцев прислонил голову к подголовнику сидения и закрыл глаза.

6
Поднимая тучи пыли, обоз экипажей и груженых тканью телег катился по широкой проселочной дороге в сторону Владимира. Как только дом скрылся позади, Таня устроилась удобней на кожаном сиденье коляски и принялась приставать к Даше с просьбами, чтобы та рассказали ей какую-нибудь интересную историю про Нижний Новгород.
– Я вам вчера много историй рассказала. Даже не знаю, что еще можно рассказать, – Дашу разморило от жары, хотелось вздремнуть. Но Таня упрашивала.
– Ну, хорошо, слушайте еще одну. Там в Нижнем Новгороде есть такая «коромысловая» башня. Ее так в народе прозвали. А знаете почему?
– Почему?– вмиг загорелись любопытством детские глаза.
– Когда татарский хан Саип-Гирей осаждал город, одна юная девушка, такая же красивая как вы и наша Наташа, рано-рано утром вышла за водой на речку Почайну. На высоких плечах смелая девушка несла коромысло и грациозно плыла по траве, усыпанной жемчугом росы, за речной водой. Но враги польстились на её красоту. За ней выслали татарский патруль: враги хотели отдать на поругание девичью красу, покорить её себе. Но храбрая девушка не растерялась, она сняла свое коромысло и стала им защищаться. Она повергла многих татар и сопротивлялась, пока у неё доставало сил…. Правда, и ее татары потом погубили. Там ее добрые люди и схоронили, прямо под  этой башней.
– Расскажи, – потребовала Таня.
– Таня, может, ты, голубка моя, поспишь? Дорога-то неблизкая. Устанешь?– заботливо спросила ее Даша.
– Нет, Даша. Мне спать не хочется. Расскажи еще что-нибудь? Ну, пожалуйста, –голосок Тани зазвучал умоляюще.
Прошло еще не менее получаса дороги по ухабам и рытвинам,  пока все сказки и истории, которые можно было ещё рассказать, наконец-то были рассказаны.
– А ты сводишь меня в Кремль, Дашенька? Обещай же! Я так хочу, – требовательно сказала Таня и насупила свои бровки, – ты мне еще давеча говорила, что там есть много разных башен и тайных ходов. Я их все хочу увидеть. Покажешь мне Кремль? А , Дашенька?- и Таня прижалась к ее теплому, нагретому солнцем, загорелому плечу. Когда Таня что-нибудь просила и чувствовала, что ей могут отказать, она тотчас становилась ласковой и послушной.
– Конечно, сходим. Только, вам надобно сейчас отдохнуть!– мягко говорила Даша неугомонной девочке, гладя по голове и стараясь успокоить. Она показала пальцем в окошко на зеленеющие в дрожащем раскаленном мареве поля:
– Жарко-то как! Гляньте, как дивно воздух дрожит. Поспите чуток, Татьяна Ивановна. Тогда и дорога короче покажется, – добавила она и, откинувшись на сиденье, взяла с сиденья веер и специально принялась им энергично обмахиваться.
– Ну, что ты, Дашенька!– искренне удивилась Таня, – как можно спать в такую минуту? Впереди столько всего интересного! Да, и не хочу я спать вовсе, выспалась ночью. А если я сейчас засну, вдруг я в поезде спать не буду? Что ты тогда со мной будешь делать?– хитро прищурившись, спросила десятилетняя упрямица.– А когда наш поезд придет в Нижний?
– Завтра утром. Только ведь, я раньше на поезде-то и никогда не ездила, вы знаете это, Татьяна Ивановна. А точно я вам и не скажу.
– А я уже ездила! Из Москвы во Владимир!– с видом превосходства отозвалась Таня и горделиво поглядела на Дашу. Неугомонная девочка хорошо видела, что Даша вовсю, клюет носом, но уж очень ей хотелось с кем-то поговорить.
– Ну, барышня, как вам-то не ездить! Вам сам Бог велел ездить. Вы из богатой семьи, московские люди. А мы – люди простые, владимирские, к тому же крестьяне. Все больше на телегах катаемся и пешим ходом с вилами и сохой ходим,– нараспев с какой-то особенной иронией протянула Даша и улыбнулась. Но глаза ее остались серьезными.
Солнце нещадно светило в окна и нагревало кожаные борта коляски, Даша зашторила атласные светлые шторки, но от этого внутри коляски стало совсем душно. К ее облегчению, духота и монотонное качание рессоров вскоре убаюкали Таню. Та незаметно прильнула своей вспотевшей и отяжелевшей головкой к ее руке и быстро заснула.
Проехали несколько верст и увидели в стороне от пыльной дороги, за высокими тополями ямскую станцию. Вереница их экипажей подъехала к воротам и остановилась. Савелий распрягал лошадей. Другой возница, обмахивая картузом потное лицо, пошел в дом, распорядиться насчет еды и чая для господ, а также корма для лошадей.
Иван Кузьмич спрыгнул и, разминая затекшие ноги, пошел к коляске дочери. Увидев, что она крепко спит, фабрикант прислонил палец к губам и велел очнувшейся, было Даше сидеть неподвижно и совершенно не шевелиться. Сам же, вместе с Егоровым взошел на крыльцо станционной избы. Из темных прохладных сеней на путников повеяло запахом свежеиспеченного хлеба и томящихся на печи кислых щей. Смотритель подал карточку «кушаний»:  курицу, суп из рябчиков, щи, цыплят под соусом и прочие блюда. Возниц покормили на кухне остатками супа из котла, остатками поросенка, вдобавок пожарили по яичнице. Подкрепившись и отдохнув, мужчины вышли на улицу. Новые лошади для них уже были готовы и стояли впряженные в коляски. Фабрикант вместе с инженером  сели в свою коляску,  и обоз покатился дальше. Таня еще спала. И всю последующую дорогу до Владимира в экипаже, где она сидела, царили спокойствие и тишина.

7

На вокзал прибыли за час до отхода поезда. Егоров спрыгнул с коляски и вместе с Савелием сразу направился на вокзал на платформу к приказчику. Проверил тюки с товаром, ожидавшие погрузки в багажное отделение, взял проездные билеты и вернулся обратно. Отдал билеты хозяину, а сам вместе с грузчикам, подбежавшими к ним, снова пошел на платформу. Ему надо было распорядиться насчет погрузки и все проследить. Московский поезд стоял недолго, и надо было успеть за время его стоянки загрузить в товарный вагон все тюки с пряжей и тканью. Егоров лично руководил всей погрузкой, стараясь не упустить из виду ни одной детали.
А Ухтомцев вылез с коляски и пошел к дочери. Велев ей и Даше выйти, повел обоих в небольшой привокзальный сквер.  Усадил на скамью в тени раскидистой липы и стал дожидаться поезда.
Насыпав Тане в ладошку семечек, велел покормить воробьев и голубей.
Сквер был круглым и крошечным, скамеек было мало, и тучи пыли от проезжающих  по булыжной мостовой  телег и экипажей, оседали на деревьях. И все же здесь было меньше народа, чем на платформе и на привокзальной площади, а от редких деревьев образовывалась небольшая тень.
Отдохнувшая в дороге, Таня весело бегала вокруг сидящего на скамейке отца, прыгала на одной ножке и пыталась ловить птичек, разгуливающих у нее возле ног.
Отец добродушно посмеивался над ней. Народ прибывал на вокзал. Через ограду сквера видны были подъезжающие к привокзальной площади телеги и экипажи. Людское многоголосие наполняло шумом площадь. Оглушительно зазвонил колокол, возвещающий о скором прибытии поезда. Пора было идти на платформу.
Когда Таня вместе отцом стояла на деревянном и темном настиле рядом с такими же отъезжающими пассажирами, она увидела вдалеке приближающийся паровоз, который громко и сильно гудел. У Тани, как всегда, при виде паровоза тотчас похолодела спина от страха. В разные стороны от мчащегося на всех парах паровоза вылетали клубы белого пара. Он был похож на большое металлическое чудовище, которое страшно и оглушительно свистело, приблизившись к перрону. Таня вцепилась в руку отца и вместе с остальной толпой испуганно отпрянула от края платформы. Поезд зашипел и,  притормаживая, наконец, остановился.
Стоящие рядом грузчики принялись грузить внутрь багажного отделения вещи : корзины, сумки и чемоданы. Иван Кузьмич завел Таню внутрь семейного отделения первого класса и поручил Даше разобрать корзину с продуктами. Затем  он вышел на платформу к Егорову.
Очутившись внутри, Таня первым делом села на диван и быстро огляделась вокруг. Пока Даша суетилась, вынимая и раскладывая на столике столовые приборы, Таня решительно подвинула к себе стоящую на полу корзину с едой и заглянула в нее.
– Проголодалась?– предположила Даша,  на лету перехватывая очередной пакет с пирожками, который уже развязывался голодной девочкой. Она поставила корзинку и раскладывала на столе взятые из дома свертки с едой. Таня не сводила с них глаз.
– Есть хочется, – нетерпеливо пробормотала она.
– Мне тоже. Ну, ладно….Съешьте, вот этот пирожок. А все остальное будете есть, когда придет ваш отец и Петр Сергеевич, – сказала Даша и выбрала среди рассыпанных на полотенце румяных пирожков самый маленький, но самый любимый Таней – с яйцом и зеленым луком. Таня жадно схватила его.
Даша присела рядом, проглотила голодный комок. Отвернувшись к окну, смотрела на снующих по платформе пассажиров.
– А ты почему не ешь?– с набитым ртом промычала Таня.
– Я потом поем,– упрямо мотнула головой Даша.
– Ешь, Даша. Я уже наелась.
Оглушительно засвистел гудок, поезд тронулся. Колеса стучали быстрей и быстрей. И вот уже где-то позади Владимирский вокзал и стоящие на платформе люди. Спустя время к Тане подошел отец и сел рядом с ней. Даша встала и вышла.
Ближе к ночи Егоров переместился в соседнее отделение, приготовившись спать, а фабрикант показывал дочери пробегающие в окне деревни, леса, поля, перелески и рассказывать, что они вскоре увидят на ярмарке.

Часть восьмая
1

Нижний Новгород встретил прибывший поезд утренней свежестью и лениво просыпающимся вокзалом. Колеса вагонов сбавили обороты, и паровоз зашипел, выпуская пар и притормаживая возле платформы. По железнодорожным шпалам ходили обходчики, проверяя пути. Постукивая по ним молотками, они громко перекрикивались между собой.
И хотя солнце еще только вставало над городом, и было довольно свежо – в безветренном и застывшем воздухе чувствовалось приближение жаркого дня.
– Ну, что, вот мы и прибыли, – проговорил отец и весело посмотрел на Таню. Та недавно проснулась и, сидя у окна, заспанными глазами смотрела на медленно приближающееся красивое здание вокзала и людей на деревянной платформе.
– Даша поможет тебе одеться, и вы с ней поедете в гостиницу. Там для нас уже приготовлена квартира. Я не поеду, мне нужно попасть в комитет, – объяснил отец и, взглянув на массивные золотые часы на цепочке, добавил, – вернусь вечером. Ты уже большая барышня, но слушайся Дашу. А Петр Сергеевич останется вместо меня и приглядит за вами обоими.
Таня рассеянно кивнула, продолжая рассматривать снующих по перрону людей. В купе постучали, и вошла Даша. В руках она держала корзинку с умывальным прибором. Велев ей одевать Таню и выходить на перрон, фабрикант наклонился, поцеловал дочь в макушку и промолвил:
– До вечера, дочка.
Гостиница находилась в центре Нижнего Новгорода. Это был трехэтажный, из красного камня, дом купца Юхтина. Купец использовал свое домовладение как гостиницу для гостей, прибывающих на ярмарку. Квартиры для фабриканта и его дочери в доме Юхтина, были отведены самые лучшие и удобные. Одна из квартир находилась на третьем этаже, и предназначалась для Тани и ее наставницы. Окна этой небольшой и уютной квартиры выходили в уютный зеленый сквер с белыми скамейками, за которым виднелась березовая роща. На втором этаже должны были заселиться сам фабрикант и инженер.
Экипаж быстро довез их до гостиницы. Петр Сергеевич привел Дашу и Таню в прекрасно убранный номер на третьем этаже. Усадил в кожаные кресла и велел дожидаться багаж, который должны были скоро доставить. Сказав, что пойдет разузнает насчет завтрака, вышел из комнаты.
А в это время, Иван Кузьмич уже пребывал в кожаном кресле напротив председателя ярмарочного комитета Александра Павловича Шипова. Сам Шипов сидел за большим массивным столом, туго обтянутым темно-зеленым бархатом. Перед мужчинами лежали развернутые чертежи. За распахнутым настежь окном за спиной председателя шумела главная площадь. Ярмарочный комитет располагался на втором этаже административного корпуса главного дома.
Александр Павлович внимательно смотрел на Ухтомцева, раздумывая над высказанным им предложением.
– Я рад, что заручился вашей поддержкой по важному для города делу. Центральные площади ярмарки будут обеспечены чистой водой, да и запас воды на случай пожара тоже появится. К зиме мы уже возведем водонапорную башню. Осталось только определить ее место расположения. Килевейн предлагал возвести ее напротив Крестовоздвиженской часовни. Еще одну водоразборную будку можно будет построить напротив вокзала.  Вы будете смотреть наш план, Иван Кузьмич? Какое ваше мнение на этот счет? – сказал Шипов.
– Без сомнения, посмотрю, уважаемый Александр Павлович! И мнение выскажу. Большие деньги вложены в это выгодное для города и нас, коммерсантов дело. Водопровод для любого города – есть дело первостепенной важности! И уж тем более без него не обойтись такой крупной ярмарке, как ваша. Скученность народная здесь превеликая, а чистая водица дорогого стоит, уважаемый Александр Павлович! В ассигнациях ведро уж, поди, пять копеек стоит! А сколько ведер нужно? В городской казне мы таких денег никогда не наскребем! Если 10000 ведер ежедневно, то это составляет ценность в 500 рублей ассигнациями в год. Да…Это сумма огромная, но истинная. Да, и нам же опять коммерческая выгода во всех отношениях, –  Иван Кузьмич сделал многозначительную паузу.
– Ну, коли дорогого, стоит наша водица, и для отечества опять же, вот и посмотрите план, пожалуйста! Бруннер уже закончил проект, в нём обратите особое внимание на фонтаны. Они встанут прямо перед Спасским собором и Главным домом, – объяснил Шипов.
– А нужны ли фонтаны, – поинтересовался Ухтомцев. – Для ярмарки главное – чистая питьевая вода. Вон, какое лето жаркое стоит. Фонтаны – мне кажутся роскошью и лишней тратой денег, зачем они нужны для торговли.
– А вы что же аскетничать изволите-с? – удивился Шипов и звучно захохотал, –ну уж, нет! Дорогой Иван Кузьмич! К нам в наш замечательный город со всех земель иностранцы приезжают, вот и пусть у них глаза на лоб-то, и повылазят, когда они, разинут рот, глядя на наши нижегородские достижения! Нам есть, что показать этим зазнавшимся иностранцам! – в голосе Шипова прозвучала неприкрытая гордость за родной край.
Ухтомцев сдержанно кивнул.
– Обратите внимание еще вот сюда, – и Шипов указал на пересечение линий на чертеже, – здесь по замыслу планируется водонапорная башня.
– С вашего позволения, – проговорил Ухтомцев. Он привстал, подвинул к себе чертеж и, наклонившись над ним, принялся внимательно его рассматривать.
– Водопровод будет здесь брать воду из Волги? – уточнил он у Шипова, ткнув пальцем в точку на чертеже.
– Здесь. Поставим пожарные краны, бассейны, водокачки. Но сам водопровод будет работать на полную выжимку только летом. Осенью трубы придется опорожнять, чтобы сохранить их зимой в мороз, – ответил Шипов.
– Понятно. И когда же будет первое заседание комитета? – спросил Ухтомцев через некоторое время, продолжая разглядывать чертежи.
–Если все господа комитетчики одобрят этот проект, то думаю, в конце недели мы все и соберемся на предварительное слушанье. Тогда и выступит наш любезный Роберт Яковлевич (Килевейн). А после этого, Бог даст, проголосуем уже и за окончательный вариант. Ну, а затем, просим-с вас в ресторан, праздновать начало великого дела! Согласны, Иван Кузьмич? – при этих словах Шипов довольно и многообещающе хохотнул.
 – Хотя то, что я сейчас предположил, это самый лучший и быстрый исход нашего дела. Но вы то, Иван Кузьмич, и без меня прекрасно знаете, что с такой скоростью наши ярмарочные дела не делаются. Надо, чтоб все было по совести, не спеша и с расстановкой.
– Знаю, знаю – с расстановкой и обстоятельно – это будет то, что нужно! – согласился Ухтомцев.
Неожиданно, Шипов прищурился и хитрым глазом поглядел на своего гостя:
– Краем уха слышал от одного знакомого московского купца, что вы уважаемый, довольно активно возводите в Москве новый металлический завод? И делаете это, по примеру вашего старшего брата, как в Петербурге? – в голосе Шипова послышалось уважением и жгучее любопытство. – Развейте же мои сомнения, сделайте милость. Для дела, ведь, спрашиваю, – Шипов снова сделал паузу и многозначительно постучал карандашом по кожаной красной папочке, лежащей перед ним.
«Это надо же! Сколь быстроходно по новым российским железным дорогам распространяются различные слухи!» – весело подумал про себя Ухтомцев и, довольный, усмехнулся. Все же приятно, что о его заводе уже стало известно даже здесь – в Нижнем Новгороде. Ему, коммерсанту, это только на руку.
– Есть такое дело, Александр Павлович. Не буду скрывать. Собираюсь изготавливать различные железные изделия. У меня на заводе даже поставлена доменная печь для передельного чугуна.
– Ого! Теперь все понятно, – промолвил Шипов. Потом, предугадывая возможный вопрос своего собеседника, продолжил:
– Вы знаете, я считаю, это все очень хорошо, что вы взялись за такое нужное и прогрессивное для промышленного развития всей России металлургическое дело. Нам на ярмарке, да и для городских нужд, остро нужен чугун или уже готовые трубы для водопроводных сетей, поэтому я сам этот вопрос уже давно и хорошенько изучил. И знаете, что скажу: уральские казенные заводы льют отличную сталь для вооружений, да и чугун хороший плавят для снарядов, а для бытовых и технических нужд, эти заводы пока пригодны мало. Поэтому такие заводы как ваш, – очень нужны!
– Знаю. Потому и взялся! – коротко кивнул головой Ухтомцев. Он бросил внимательный взгляд на председателя, может, догадается и предложит ему, как давнему и хорошему знакомому и проверенному дольщику, от ярмарочного комитета заказ по выпуску подобных труб?
Но тот сидел молча, лишь барабанил пальцами по столу, словно думая о чем-то своем.
– Каждый из нас делает то, на что наиболее способен и к чему тянется его душа, – неожиданно серьезно произнес Иван Кузьмич, продолжая разговор и в глубине души надеясь услышать от председателя конкретное деловое предложение.
Шипов понимающе и серьезно поглядел на него:
– Ну, да. Ну, да. Всё это понятно. Взаимовыгодный интерес.…Но дело в том, что мы на комитете пока до конца не определились, какая же фирма будет для нас делать такие трубы, – проговорил он вслух, а про себя усмехнулся: «Вас же, батенька мой, именно это больше всего и интересует!»
– Я подожду, – последовал надменный кивок головы и короткий ответ фабриканта.
– Подождите, но я обязательно буду иметь вас в виду, господин Ухтомцев! Так что, пожалуйста, не огорчайтесь раньше времени, – Шипов ободряюще улыбнулся Ивану и продолжил, – не скрою – кое-кому из комитета, возможно, захочется иметь дело только с уральцами! Там у некоторых из них имеются, так сказать, свои конкретные интересы. Братья Ляпчинцевы, например, имеют родственные связи с собственником Тагильского завода,… так что гарантировать именно вашему московскому предприятию получение этого заказа я пока не могу и не имею права. Не от меня одного это зависит, Иван Кузьмич! Сами понимаете! Но обещаю, что буду всемерно этому поспособствовать, – он сделал выразительную паузу и многозначительно посмотрел на фабриканта. Тот в ответ кивнул, показывая, что вполне понимает его позицию.
«Ох, какой же вы хитрец, Александр Павлович! Может, вам денег предложить? Надо прощупать, какой его интерес? – с раздражением подумал Ухтомцев. – Но вы все же не забывайте, что Тагильский завод не дал вашему городу ни копейки на здешнее строительство. И вам, опять же, будет выгодней иметь в исполнителях заказа одного из надежных крупных дольщиков. Опять же в других вопросах, решение коих потребуется в столицах комитет от меня и моего брата выгодное содействие и поручительство также получит. У меня и крепкие связи в московской купеческой думе имеются.
– Я понимаю ваш интерес, Иван Кузьмич. Но не все от меня зависит, – упрямо повторил председатель, все еще не желая окончательно обнадеживать фабриканта, – Ляпчинцевы… как бы вам это объяснить? Они ведь огромный вес имеют в нашем городе, даже с самим генерал-губернатором дружбу-с водят, – Шипов поднял палец кверху и вновь выразительно посмотрел на Ухтомцева .– Но вы не расстраивайтесь. Обещаю, когда мы будем обсуждать этот вопрос на комитете, я лично вас извещу и обязательно приглашу на заседание.
– И на этом спасибо. Однако, боюсь – в городе вы меня уже не застанете, - последовал сухой лаконичный ответ.
Посчитав разговор о чугунных трубах законченным, мужчины договорились, встретиться послезавтра и попрощались друг с другом.

2

Главная ярмарочная площадь оглушила Ивана ослепительным солнцем, криками и разговорами спешащих по своим делам торговых людей и обывателей, прибывших на ярмарку за покупками и просто поглазеть. В лицо дохнуло жаром от раскалившегося на солнце каменного тротуара. Извозчики лениво дремали в пролетках и голубчиках в тени деревьев и под выступающими навесами магазинов на противоположной стороне.
В крытом помещении Гостиного двора среди живописной вереницы различных магазинчиков у фабриканта имелся магазин «Текстильная лавка Ухтомцева», в котором  торговали пряжей и тканями, производимыми на его ткацкой фабрике.
Еще одна оптовая лавка на другом конце ярмарки, в открытых торговых рядах. Туда выгружался и сортировался товар с его ткацкой фабрики. Туда должен прийти и Егоров после того, как управится с делами в гостинице.
Иван пересек площадь и пошел вдоль лепившихся друг к другу одноэтажных каменных строений, в которых находились различные магазинчики, лавки и банковские конторы, гостеприимно распахнувшие свои двери и оставив позади главный ярмарочный дом.
Завернул за угол и очутился перед убегающими к горизонту ровными торговыми рядами. Солнце слепило глаза. Даже через светлую фуражку жгло затылок. Иван старался идти под выступающими крышами, козырьками и навесами, которые частично защищали от палящего солнца. Навстречу ему двигался широкой волной встречный людской поток. В глазах встречных людей он видел озабоченность или веселый блеск, – по-видимому, в зависимости от того, как (удачно или не очень) складывался у них день.
Вспомнилось, как мальчишкой, было интересно и бесконечно любопытно наблюдать за встречными и определять по взгляду – плохой или хороший человек? О чем думает? ... С годами понял – нельзя угадать по глазам душу. Глаза выдают лишь ее часть, а суть человеческая проявляется в поступках и делах. Вспомнил свое наивное убеждение – и снисходительно улыбнулся. Надо же! Как все это было давно,… глупо, неосмотрительно. Со временем ему и самому стало неинтересным в захватившей его житейской суете вглядываться в глаза других людей… Вихрь повседневных торговых дел, многочисленных забот целиком захватили его мысли и душу в свой плен. И уже некогда задумываться, совпадает ли брошенный на него взгляд говорливого или, напротив неразговорчивого собеседника с тем, что он высказывает вслух. Стремление не потерять достигнутого, желание богатеть и всё дальше накапливать капитал научили ценить людей с точки зрения пользы в коммерческих делах, минуя душевные переживания. А позже он и вовсе стал смотреть на людей пренебрежительно и свысока. А мог ли он иначе – ведь общаясь с деловыми партнерами, он сталкивался с подобным же обращением? Дать слабину, уступить – невозможно.  И сейчас вдруг снова, как в детстве жадно вглядывался в лица прохожих. То ли обстановка, напоминающая уже ушедшие молодые годы и дни, то ли ощущение Таниного присутствия где-то рядом, заставили его стать мягче, пристально вглядываться в людей, словно их на честность и верность: можно ли здесь находиться его дочери, не опасно ли, не обидит ли кто или что?
…И встречал в ответ такие же прямые и открытые взгляды. И не было в этих дружелюбных и приветливых взглядах нижегородцев, нечаянно толкавших его в спешке, то плечом, то рукой никакой хитрости, никакого обмана.
«В провинции, как и в столицах, все люди– будто одинаковые. А все же характер человека сильно зависит от того места, где он живет. Взглянешь иной раз на провинциального человека, и понимаешь, что перед тобой стоит человек простой, бесхитростный и доверчивый – до того честные, открытые и добрые у него глаза. В тихой и сонной родной нашей провинции – и жизнь течет совершенно по-другому – просто, безмятежно и спокойно. Здесь и люди рождаются такие же. Провинциал и на мир смотрит особенным спокойным и радостным взором, и радуется по-старомодному, искренне. И смеется от души. И знают о его печалях и радостях все остальные окружающие его жители, такие же, как и он – провинциалы.
В столицах – не так! Все здесь кажется, скучно и тоскливо для провинциала.
Живут люди, вроде бы рядом, а все равно будто чужие. В толпе случайно или нарочно друг друга толкнут и разбегутся – глаза в сторону отведут. Исчезают искренние чувства, подменяются на хитрость и изворотливость, безразличие и поиск выгоды во всем. Москва изворотливых любит.… Однако и хитрить тут надо уметь с умом и выгодой для себя! Так чем же петербуржцы и москвичи отличаются от других людей, например, от нижегородцев?» – спросил он себя и ответил. – Да ничем! В первопрестольной, не извернешься и не схитришь, – съедят с потрохами».
Он остановился и вытер платком вспотевший лоб. Увидев продавца возле бочки с квасом, купил большую кружку и с наслаждением выпил. – Страшное пекло! Кто мог подумать, что будет так жарко? – огорченно подумал он, идя скорым размашистым шагом по деревянному пыльному настилу. Мостовую в этой части ярмарки покрывали не камнем, а обычными деревянными досками. – Дочку придется пока в номере держать. Вот незадача! А делать нечего! Такая жара малому ребенку – негожа. Может, Бог даст, и дождик хотя бы к вечеру натянет?» – с надеждой подумал он и поглядел наверх. Однако, на небе не было видно ни единого облачка. Все так же высоко и ослепительно синели далёкие и безмолвные небеса. И при взгляде на это бездушное и застывшее в ослепительном великолепии небо, Ивану стало ясно, что жестокая жара, опустившаяся на землю, еще не скоро отступит со среднерусской равнины.
С правой стороны показались продуктовые торговые ряды: ягодный, хлебный, пироженный, молочный, мясной и масляный. Волнами наплывали на прохожих вкусные и завлекающие ароматы из раскрытых дверей магазинчиков и лавок. Возвышающие аппетитные горы хлебов, пирожков, колбас, солений и прочих вкуснейших яств дразняще щекотали ноздри, напоминая Ивану Кузьмичу, что пришло время обеда.
Но он твердо прошествовал мимо приветливо распахнутых дверей харчевен и кофеин. Вдоль хрустальных, фаянсовых и канатных рядов, которые располагались параллельно другу и обводному каналу, он миновал китайские чайные ряды и вышел к самому крайнему ряду – к текстильным и суконным лавкам. Когда они с Федором были еще подростками и приезжали на ярмарку с отцом и его приказчиками, останавливались в той же гостинице и помогали в торговле. И именно так он воспитывал сейчас и своих дочерей. А что там говорила ему Ольга Андреевна, то все это глупые бабьи разговоры, с которыми он не собирался считаться, потому что хозяин.
За спиной идущего фабриканта возвышался гордый красавец – Спасский собор. Впереди виднелась величаво раскинувшаяся и искрящаяся от солнечного света Ока. Через неё по мосту можно дойти до «Гребневских песков», а оттуда – на Заволжскую и Заокскую сторону, к другим не менее многочисленным ярмарочным рядам. И туда надо тоже обязательно заглянуть…. Там железодельная лавка старшего брата Федора Кузьмича. «Эх, забыть бы мне сейчас обо всем! – вдруг подумал он, –  встать, как в детстве на Гребешке.… Окинуть взором открывшуюся вокруг тихую и дрожащую в трепетной и яркой синеве красоту старинного русского города.… Раскинуть руки и бежать, как птица летит вниз к реке, найти тихую и глубокую заводь и забросить удочку в серебристую быстрину и удить...
Но ноги несли его дальше, и вот уже позади него остались берега, и на них, как на ладони раскинулись села, белели башни монастырей и округлая зеленая кайма леса. На мгновение Ивану стало жаль оставлять позади себя столь дивную красоту, он словно бы усомнился в правильности своих деяний – мчаться, спешить, договариваться, добиваться.… А здесь – красота и покой, дивно… – Ах, ты Господи! Красотища-то какая!
Но текущие дела и суета ярмарочного дня уже целиком захватили в плен душу Ивана, не давая расслабиться. И от этого Ивановой душе вдруг сделалось грустно. Но грусть эта была такой же мимолетной, как и этот быстро бегущий вперед очередной солнечный ярмарочный день….
Вот и свой визит на Гребешок он отложил на завтра, решив сосредоточиться на собственных делах: побыстрей дойти до собственной лавки и посмотреть, как выгружают прибывший из Владимира товар? Все ли прибыло в целости и сохранности? Ну, а все остальные дела и уж тем более, красоты здешних мест могут пока и обождать.

3

Через полчаса, он оказался перед собственной лавкой.  Над дверью, которой красовалась вывеска: «Оптовая лавка «Торговый дом братьев Ухтомцевых и Ко». Дверь распахнута настежь.
Возле лавки стояли разгруженные телеги. Две распряженные лошади паслась рядом, лениво отмахиваясь хвостами от облепивших их мух. Мужики, успев выгрузить с телег огромные тюки и мешки, лениво развалились на траве и на лавке возле крылечка. Они дремали, низко надвинув на свои мятые и усталые лица пыльные потертые картузы. Разглядев хозяина, вскочили на ноги и со смущением в лицах, поклонились в пояс. Фабрикант поздоровался с каждым и, обогнув телегу, взбежал на крыльцо:
– Ну, что, Петр Сергеевич? Вы  отгрузили товар? – сразу же спросил он, как только поставил ногу внутрь помещения. В этом Ухтомцев был весь. Когда его что-то захватывало, он ни на что больше не отвлекался и весьма решительно начинал разговор.
– Выгрузить-то мы уж все, и выгрузили, Иван Кузьмич! Это точно. Стоим вот теперь, считаем. А я, пока вас дожидался, зашел еще и к Фомину. Так у него, Иван Кузьмич, супротив нас цена на товар ниже. Какую цену поставим?– спросил его Егоров, отходя от стойки, возле которой стоял рядом с каким-то мужиком. Они до прихода хозяина вдвоем делали какие-то пометки в амбарной книге, отмечая приходы прибывшего товара, и  расписывая ткани и пряжу по артикулам.
Вместе с Петром Сергеевичем к Ухтомцеву подошел и стоявший до этого возле Егорова, нижегородец. Это был крепкий и коренастый человек. На его добродушном спокойном лице курчавилась аккуратно постриженная маленькая бородка, голубые глаза спокойно и с достоинством глядели на вошедшего хозяина.
Это был приказчик и главный доверенный сиделец в оптовой лавке Ухтомцева. Звали его Крюков Николай Егорович. В отсутствие хозяина, Крюков и торговал, и принимал, и отпускал товар, ведя все конторские книги и бухгалтерские подсчеты имеющегося товара. Был Николай Егорыч надежным винтиком в коммерческом механизме Ухтомцева, без которого просто невозможно было себе представить слаженную работу этого механизма. Будто трудолюбивая и незаменимая пчела трудился Николай Егорович без устали день и ночь на благо хозяина, принося в его золотой улей очередную денежную пыльцу и увеличивая прибыль. Последнее обстоятельство особенно радовало Ухтомцева.
Крепко пожав руку хозяина, Крюков пошел к двери и позвал дремавших за дверью, на лавке рабочих. Деловито распорядился разгрузить тюки у стены, и выложить всю ткань на прилавок. Потом так же не спеша вернулся обратно к стойке и склонился над амбарной книгой, погрузившись в цифры и счеты, предпочитая не вмешиваться в разговор хозяина и Егорова, а больше слушать. Но при этом его цепкий и быстрый взгляд продолжал незаметно и зорко следить за снующими между мешками рабочими, таскавшими рулоны к прилавку.
– Цену оставим пока такую же. Смотрим три дня, как идет торговля, дальше решаем, – ответил Ухтомцев, внимательно наблюдая за выкладкой товара.
Рабочие распаковывали и разбирали огромные тюки, выкладывая рулоны ткани на длинный стол стоящий посередине. Егоров стоял рядом и отмечал количество рулонов в своей синей амбарной тетради.
Крюков не спешил отходить от стойки и отдавать распоряжения рабочим, вместо хозяина. Не спешил он, и приказывать, как раскладывать на прилавках выложенную ткань. Правильно рассудив, что лучше не высовываться, и послушать, что дельного скажет хозяин, и какие отдаст распоряжения по раскладке тканей, а уж потом можно и самому встревать и командовать.
Ухтомцев не заставил себя ждать. Подошел к рабочим, распорядился разложить ткани на прилавках по артикулам и цвету, чтобы легче было, потом сортировать и пересчитывать.  Выложил сам на прилавок возле стены три рулона с разными оттенками красного, чтобы цвет рулона сверху, от темно красного плавно переходил к нижнему рулону, более светлому. Получилось довольно красиво. Потом обернувшись к Крюкову, сказал, пряча улыбку в уголках рта:
– Ты, голубчик, Николай Егорыч, сам-то как думаешь, лучше так или нет? Тебе, видней, какой у вас тут покупатель, и что он в первую очередь выбирает?
– Да, ваша раскладка, точно лучшей будет! Я бы и сам также выложил, – сдержанно отозвался Крюков, продолжая наблюдать за рабочими.
– Добро. Тогда, Николай Егорыч, пересчитай все, что мы с Петром Сергеевичем привезли, а потом покажи свои приходы за сегодня. Сверимся с нашими цифрами, – велел Ухтомцев приказчику.
Ухтомцев отошел от прилавка, чтобы никому не мешать. Сел на высокий крутившийся стул и стал дожидаться, когда работники закончат с выкладкой на прилавки. Наконец, они закончили и с Крюковым вышли из лавки, свернуть самокрутки.
Ухтомцев поднялся, расправил плечи и подошел к Егорову, который в этот момент все еще стоял возле стеллажей и с озабоченным видом что-то записывал в свою амбарную книгу. Иван Кузьмич хозяйским взором окинул разложенные ткани и принялся любовно их перебирать.
На прилавках разложили самый лучший, красивый и яркий товар, чтобы сразу бросался в глаза. Остальные ткани решили пересчитать и выложить торцами рулонов на полках, чтобы видны были только их рисунки. Но так, чтобы ткани хорошо сочетались по цвету, как бы передвигаясь от одного более яркого тона к другому, более светлому и нежному. Как того и хотел Иван.
Перед глазами создавалась яркая переливающаяся радуга цвета. Ухтомцеву отрадно глядеть на разноцветное ткацкое изобилие и богатство. Это его фабрика производит текстильное чудо! Но еще более приятной мыслью было – знать о наличии на счету в банковской конторе значительной суммы денег.
А его коммерческое дело, которым он занимается – есть праведное дело, в этом он не сомневался. И в его прагматичной закостеневшей душе дельца, когда он разглядывал свой товар, поднималось то самое опьяняющее чувство превосходства над людьми и та самая тщеславная гордость, разрушительного действия которой так боялась его жена Ольга Андреевна.
Но Ухтомцев ни о чем подобном сейчас не думал. Ему казалось, и уж он-то точно был в этом уверен, что это потрясающее тщеславное чувство собственника – есть для него самое замечательное и прекрасное чувство на свете. И оно - совершенно естественное чувство для таких деятельных и целеустремленных людей, подобных ему – успешному и богатому фабриканту!
«Нет, и нет! – Уверенно глядя вперед, говорил он себе. – Я не такой, как другие – все эти слабые ничтожные люди, неспособные в своей жизни ничего добиться! Они не способны крепко встать на ноги и ухватить свою судьбу за горло, как это сделал я! Все эти люди – мне не чета! Они способны исполнять чью – то крепкую и решительную волю. Такую, как моя. А я коммерсант! Мне дана власть, я умею руководить людьми и машинами! У меня миллионы в банке, я владелец завода и фабрики», – думал он, разглядывая струящиеся между его пальцами ситцевые ткани.
Давно и крепко познал фабрикант завораживающую власть денег и чувство высокомерного опьяняющего превосходства над остальными людьми, которое дарили ему миллионы. Пройдет немного лет, и еще живая душа окончательно скорчится и съежится, как шагреневая кожа. Станет надменной и корыстолюбивой, как и души остальных хватких дельцов, которые верно служат манящему золотому тельцу. Не удастся фабриканту избежать сладкого искушения деньгами и богатством, гордыней и высокомерием, и не удастся избежать наказания за непомерную гордыню. Надменное высокомерное тщеславие окончательно завладеет душой. Опутает его липкой и ползучей паутиной.  И спрячутся в той отвратительной паутине добрые помыслы. Спрячется искренность и отзывчивость, а на смену придут черствость и бездушие. Но пока еще не пришло тому время. И фабрикант уверенно и смело смотрит вдаль. И кажется ему, что он хорошо знает цену спесивости и тщеславию, от которых его и брата предостерегал покойный отец Кузьма Арсеньевич. Однако, никто не знает, что ждет его впереди на извилистых жизненных поворотах и изгибах судьбы. Человек кует колесо своей судьбы. Но только один Бог знает, в какую сторону оно повернется, а человеку нельзя предугадать.

4
– Как думаешь, Петр, управимся до Успения? – спросил фабрикант, выйдя из лавки вместе с Егоровым и чувствуя усталость после удачно проведенного дня.  Много разных и нужных дел он сегодня переделал, все успел. Можно и расслабиться, а заодно и послушать, что скажет инженер.
– Обязательно, Иван Кузьмич! – бодро отозвался Егоров. – А если не управимся, то Крюков и без нас все сам сделает. Ему много объяснять не надо, сами знаете – хваткий мужик.
– Знаю. Погоди!  Хочу тебя кое-что спросить,– фабрикант резко остановился, обернувшись назад, пристально посмотрел на вынужденного остановиться инженера.
– Слушаю-с, – тот насторожился. Весь внимание.
– Вот и слушай, что скажу. Ты, Петр, поедешь со мной этой осенью в Москву, на завод. Будешь там работать. Специалист ты хороший, шустрый. Гиммеру нужен еще помощник. Я тебя предложил! Ну, что? Согласен?
– Почему б не поехать? – Протянул Егоров. Он грустно глядел себе под ноги. Фабрикант не торопился, понимая, что инженеру надо обдумать неожиданное предложение.
– Знаешь что, Петр Сергеевич! – великодушно произнес Иван Кузьмич и по-барски похлопал инженера по плечу,– если что не так, так  ты скажи сразу, прямо сейчас! Если у тебя планы, какие имеются на будущее, то ты прямо возьми и скажи мне сейчас. Обдумаем вместе, что с твоими планами можно сделать? Чтобы ты мог с чистой душой выехать со мной в Москву, – прекрасно зная, что обдумывать планы Егорова не будет.
– Ну, да. Были у меня планы. Да только видно, не судьба мне ими самому распорядиться, – замешкавшись , признался Егоров.
– Что же за планы, поделишься? – прищурил глаза фабрикант.
– Есть у меня во Владимире женщина, с которой хотел завести семью. Да только она вряд ли со мной поедет так далеко! А мне ехать с вами, как видно, придется? – и он вопросительно поглядел на хозяина, возвышающего перед ним непреклонным утесом.
– Ну, а сам-то как думаешь, Петр? – Лохматая хозяйская бровь удивленно взметнулась вверх. – Не предлагал бы, если б не надо! Что мне перед тобой зря воздух-то сотрясать? Я этого не люблю, сам знаешь. Да ты пойми, Петр Сергеевич, Гиммера надо за границу отпустить. А оставить завод не на кого. Нет у меня в Москве хороших специалистов, кому я могу доверить свой завод! Завод – мне, как ребенок малый. Его и выхаживать надо и на ноги ставить, как ребенка надобно! Понимаешь, о чем я толкую?
Егоров всё понимал, и поэтому согласно и молча кивнул. Конечно, всё ясно. Уж, ему точно все теперь было ясно. Ухтомцев, если был одержим какой-нибудь идеей, целенаправленно шел, пока не осуществит задуманные дела. Относясь к начатым им делам, поистине, как к своим малым детям, нянча их и пестуя. И, вот теперь он задумал взять его с собой в Москву…
– Тебя, Петр Сергеевич,– продолжал напористо убеждать фабрикант,– знаю тебя Петр, вдоль и поперек! Уверен, как в себе! И очень ценю! Но я ведь, тебе, Петр и жалование неплохое плачу! Поди, плохо? А что касается той женщины. То это как на это посмотреть… Я так понимаю, дружище! Коли ты на ней до сих пор не женился, то и не женишься никогда? Прав я? Отвечай.
Петр Сергеевич оторопел – хозяин с легкостью распоряжается его судьбой, сам за него все решает? Он посмотрел на фабриканта, не увидев понимания, согласно кивнул головой.
– Ну, вот видишь. Я оказался прав. Ведь, не станешь же ты меня потом за это, братец, корить? Или скажешь, что я счастье твое порушил, забрав в Москву? Ответь, как на духу! Сними с грешной души последние сомнения и вопросы! – решив напоследок очистить свою совесть и прогнать последние сомнения у подчиненного, потребовал Ухтомцев. Он стоял перед инженером и загораживал тому дорогу.
– Ну, как вам сказать, Иван Кузьмич. Это вы правильно подметили! Ничего я вам в будущем не скажу, ни в чем не упрекну! Мне на вас, на своего хозяина, грех жаловаться. Жалование вы мне платите хорошее. А я с ваших слов, значит, понял, что ехать мне придется по-любому? – Егоров сокрушенно кивнул.
– Да,– одобрительно кивнул Ухтомцев и торжествующая улыбка налезла на его лицо. «Так бы сразу… Моя взяла», – удовлетворенно подумал он. Он был уверен, что инженер будет сопротивляться. Однако, всё прошло на удивление гладко и без упрямства.
–- Тебе же, чудак человек, в Москве только лучше будет! Опять же мир увидишь! Может, новое счастье свое встретишь? Так что Петр собирайся. Куда тебе от меня деваться? Ежели, не хочешь остаться без работы! Да за воротами фабрики! – твердо и решительно добавил Иван, подчеркнув своим тоном окончательность принятого решения.
Егоров в ответ только грустно посмотрел, понимая, что теперь уж точно отказываться от предложения хозяина бессмысленно:
– Хорошо, Иван Кузьмич. Вы правильно сказали – мне некуда деваться? Некуда. Поэтому, как прикажете! Поеду хоть в Москву, хоть в Китай, – с кислым выражением лица кивнул тот.
– Ты лицо свое передо мной-то не криви. А то скривился, – проворчал Ухтомцев. Разговор завершился, как задумывалось. В Москве, и в Нижнем Новгороде у Ивана Кузьмича были свои магазины, входящие в семейный мануфактурный торговый дом братьев Ухтомцевых. В его отсутствие за магазинами и лавками присматривали надежные и доверенные помощники: приказчики и управляющие, ведь ему одному довольно сложно было охватить хозяйским взором всю деятельность своего торгового дома, в который входила и действующая текстильная фабрика.
Петр Сергеевич Егоров был инженер, и в то же время одним из таких надежных помощников. Ему было около тридцати лет. Он был крепок в плечах, симпатичный, имел приятную славянскую внешность. Егоров нравился женщинам, но был еще не женат, поэтому всю свою кипучую энергию талантливый и умный инженер направлял на поддержание работоспособности текстильной фабрики Ухтомцева.
Оба продолжили свой путь дальше, по дороге заговорив о предстоящей поездке в Москву и о том, чем конкретно на заводе будет заниматься Егоров. Так разговаривая обо всем понемногу, мужчины быстро дошли до гостиницы, где их уже ожидал сытный и обильный ужин и благословенный отдых.

5

Пока Иван Кузьмич на ярмарке занимался закупками оборудования, его старший брат Федор Кузьмич в Петербурге, имеющий собственный механический завод, также занимался тем, что искал новые заказы. Одновременно, претворяя в жизнь задуманное им дело по развитию в городе широкой водопроводной сети, сулящий немалую выгоду и заманчивые перспективы.
Но не одним только ожиданием выгоды жила душа Федора Кузьмича Ухтомцева. В отличие от младшего брата, он имел широкий и прогрессивный взгляд на развитие металлического дела не только в масштабах конкретно взятого города Санкт-Петербурга, но и всей российской империи. Уверенно глядел вперед навстречу промышленному прогрессу, Федор Кузьмич желал своему Отечеству процветания и могущества. Поэтому, будучи почетным гражданином города Санкт-Петербург, многое делал для города, понимая, что его завод является пусть малым, но вкладом в его будущее процветание.
Промышленник искренне верил, что если его заводские труды принесут империи хоть малейшее благо, то большего для себя и своих потомков он и желать ничего не стал бы!
Необходимо сделать некоторое интересное историческое отступление, позволяющее понять, насколько острой была борьба в русском обществе между группами промышленников и коммерсантами за первичное накопление капиталов.
В то время в общественном сознании Российской империи среди промышленников существовало расхождение взглядов на развитие металлургии и машиностроения в стране.  Позорное поражение в Крымской войне, падение Севастополя открыло царским властям глаза, как отстала Россия по сравнению с ведущими европейскими странами. Началась "экономическая революция сверху". Промышленность России в середине девятнадцатого века переживала грандиозный подъем. После отмены крепостного права и последовавших за нею широких реформ, затронувших все сферы общественной жизни, в стране произошел резкий промышленный рывок вперед.
Россия казалась Западу отсталой. Однако, набирала силу телефонизация страны благодаря немецкой фирме "Сименс и Гальске", а стремительное развитие железнодорожного строительства способствовало мощному развитию всяких видов промышленной деятельности вдоль строящихся путей. Быстро развивалась и металлургическая промышленность, особенно тяжелая. Стремительно развивающейся промышленности нужны были железные рельсы, вагоны, гидравлические прессы, паровые машины большие и малые и многое другое.
Санкт-Петербург был крупным торговым портом и финансовой столицей империи. Сюда стремились передовые европейские технологии, научные и технические достижения. Здесь развивались новые передовые технологии, превратившиеся затем в самостоятельные отрасли промышленности. Развитию промышленности Петербурга способствовало строительство дорог, в том числе железных, набиравшее силу в 30—50 годы XIX века. В это время строилась Царскосельская железная дорога.
Железнодорожное строительство явилось источником обогащения многих известных предпринимателей.
В то время в России на полную мощность работали многочисленные крупные казенные и частные горные и металлургические заводы.  Если частные металлургические заводы стремились к получению прибыли в свой собственный карман и специализировались на выделке выгодных для себя сортов железа и стали, пользовавшихся спросом у населения, отказываясь от казенных нарядов на военную продукцию, то казенные предприятия, по преимуществу, занимались выпуском металлических изделий военному и морскому ведомствам по себестоимости. Вследствие этого не могло быть и речи о большой прибыли, которая шла бы в казначейство. Казенные металлургические предприятия являлись учреждениями государственной обороны, как считал горный инженер В. Рожков.
Однако, если на частных металлургических заводах плавился чугун, то плавился он для дальнейшей переделки. Для снарядов он не подходил еще и потому что доменные и плавильные печи на частных заводах были разной не стандартной конструкций. Казенные же заводы снабжались одинаковыми печами, потому что унифицировано, обслуживали армию и флот. На казенных заводах выделывали литую сталь разных сортов, из которой изготовлялось потом белое холодное оружие, медные ударные трубки всех сортов, ружейные стальные стволы с коробками. Помимо оружия по заказам, исполнялись также другие заказы, в частности по изготовлению локомобилей для казенных золотых промыслов, пожарных машин различных сортов и так далее.
Казалось бы, исполняя похожие и нужные всему обществу задачи, частные и казенные заводы не должны были бы вступать между собой в видимое противоречие и уж тем более оказывать негативное влияние друг на друга, однако, этого не произошло.
И уже в середине шестидесятых годов в печати и в обществе развернулась широкая кампания, ратующая за всеобщую приватизацию горных казенных заводов. Эта кампания была запущена некоторыми коммерсантами, которые в погоне за прибылями и собственной выгодой ни о чем более не задумывались, кроме как об обогащении собственных карманов. И уж тем более, такие дельцы никогда не задумывались о том, какая будет польза отечеству от этой так называемой приватизации.
В журналах того времени много писалось о неудовлетворительном положении казенных предприятий, высказывалась мысль об их приватизации. Частные предприниматели, заинтересованные в захвате уже разработанных казенных заводов, также подключились к развязанной в обществе кампании. Они высказывались на страницах газет и журналов, что правительство стесняет их экономическую свободу. В отчетах печатались подтасованные цифры, доказывающие несостоятельность казенных заводов и выдающиеся успехи частных заводов. Таким образом, постепенно, всеобщее общественное мнение было сформировано в пользу приватизации и продажи государственных металлургических заводов.
Этот вопрос был рассмотрен правительственной комиссией в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году. Решено было для обследования казенных металлургических уральских заводов направить официальное лицо – статского советника В. П. Безобразова. Свой отчет о поездке он изложил на страницах «Русского вестника», где заключал: «Неблагоприятные обстоятельства, в коих ныне находится отечественное горное дело вообще, именно заставляет желать продажи казенных заводов как меры, необходимой для благоустройства самих заводов и для успеха частной горной промышленности».
Однако многие авторитетные специалисты оспаривали его выводы. «Горный журнал» предоставил слово оппонентам Безобразова и его сторонников. Горный инженер В. Рожков разбил практически все доводы Безобразова. Действительно, неоднократные попытки передачи государственных заводов в частные руки не имели благоприятных результатов – разоренные и задолжавшие заводы опять возвращались в казну. Вопреки утверждениям о технической отсталости казенных предприятий они «всегда служили образцом по технической части для частных. Так, пудлинговое и сварочное производство, приготовление литой стали, обжиг руды в печах и многое другое нашло применение на частных заводах после внедрения на казенных». Конкуренции между государственным и частным сектором не было, так как казенные заводы не сбывали свою продукцию на рынке, а выполняли «обязательный наряд», снабжая всем необходимым армию и флот и не имея права на коммерческую деятельность. В небольших объемах на рынок поступали сталь и железо, забракованные для военного производства.
Вся эта приватизационная борьба не прекращалась. Она присутствовала во всех сферах деятельности царских чиновников, связанных с металлургическим и механическим производством в стране.
Учитывая приближенность к верхушке монаршего двора, петербургские промышленники имели несомненные преимущества при распределении госзаказов. На основе госзаказов развивались частные металлургические и машиностроительные заводы. Крупнейшие механические заводы Петербурга были связаны с заказами казны, с железнодорожным строительством, и только ограниченное их количество - с нуждами городского хозяйства.

6

Одевшись в модный, европейского покроя черный сюртук, Федор Кузьмич велел кучеру заложить коляску. Сегодня он должен присутствовать на собрании городской управы, куда его пригласили, как почетного гражданина Санкт-Петербурга. В собрании должно было состояться обсуждение важных хозяйственных вопросов развития города между правительственными чиновниками, постоянно заседающими в казенной палате.  И Федор Кузьмич должен был выступить перед ними с докладом, в котором собирался пространно развернуть будущую картину развития водопроводной сети города, а также показать, как он видит развитие машиностроительной промышленности в Санкт-Петербурге и указать правительственным чиновникам на пользу поддержки с их стороны.
Ему, как и Ивану Кузьмичу в Москве, как воздух были необходимы новые заказы, которые бы обеспечили его завод работой, принесли новую прибыль и пользу городу. Доклад этот был Федором Кузьмичом выстрадан. Писался он им в течение трех недель, и вложена была в доклад вся его душа.
Заседание управы открыл сам вице-губернатор, который сказал речь о том, как столица хорошо и динамично развивается во всех направлениях хозяйственной деятельности, и что того и требует новая промышленная жизнь российской монархии. Окончив свою речь, вице-губернатор степенно сошел вниз и сел в первом ряду вместе с дворянами, заполнившими все сиденья. Кроме тех дворян, которые постоянно присутствовали на собраниях палаты, сюда помимо промышленников, представляющих различные сферы городского хозяйствования, среди которых был и купец первой гильдии, и почетный гражданин Ухтомцев. Также были приглашены представители "Акционерного общества Санкт-Петербургских водопроводов."
Секретарь собрания взошел на возвышение и вежливо кашлянув, пригласил выступить следующего оратора.
Первым к трибуне подошел известный в городе купец второй гильдии англичанин Джеймс Мюргед. На Васильевском острове он в этом году открыл слесарные мастерские для продажи железа в Петербургском порту. И сейчас собирался на основе этих мастерских основать машиностроительный завод.
" Интересное выступление. Новый конкурент в городе появился. Теперь знать буду, что от него ждать,"– подумал довольный Федор Кузьмич.
Он держал на коленях папку, поверх которой тетрадка и быстрым аккуратным почерком делал пометки, записывая основные мысли и направления, о которых громко разглагольствовал сейчас его конкурент, стоящий на трибуне собрания.
Доклад англичанина, довольно бегло говорящего по-русски, был посвящен рассказу, какие он собирается привозить из Англии, Германии и Швеции паровые машины, лебедки, гидравлические и паровые прессы.
– Хорошо бы, господа, устраивать в нашем городе технические и тематические выставки, чтобы заинтересованные купцы и промышленники могли приезжать сюда со всей России и встречаться здесь, и договариваться о развитии своего дела! Возможно ли выделить такое место ближе к порту и гостинице, на каком –нибудь пустыре? – при этих словах Мюргед вопросительно и подобострастно посмотрел в лицо вице-губернатора.
Тот, заметив просительный взгляд оратора, не задержался и важно кивнул секретарю, чтобы тот пометил в своих листах. Секретарь склонил голову и быстро-быстро что-то застрочил.
"Однако, серьезный у меня появился конкурент! Далеко пойдет! " – уважительно подумал про англичанина Федор Кузьмич и не ошибся. В 1890 году завод Мюргеда, названный им довольно необычно "Феникс" (птица сама себя сжигающая и воссоздающая себя из пепла, т. е. символ вечного обновления) начал широкое производство станков собственной конструкции, паровых машин, лебедок, гидравлических и паровых прессов. Завод будет получать крупные заказы, связанные с судостроением и созданием вооружения. Изделия завода будут иметь большой спрос не только в России, но и в Европе.
Выступали еще промышленники. Наконец, дошла очередь до Ухтомцева.
Свое выступление он начал с того, что перечислил цифры и объемы выпускаемых на его заводе больших и тяжелых машин, а также паровых котлов за прошедший год. Эти данные он ежегодно публиковал в техническом журнале, рекламируя свое предприятие и марку. Поэтому цифры эти ни для кого из знающих промышленников не были секретом.
– Уважаемые господа! Как промышленник, не понаслышке знающий металлическое производство, я смело гляжу вперед в будущее промышленное развитие нашего Отечества. Но для меня не пустой звук тот факт, что именно на моем производстве при исключительном пользовании в производстве и силами именно русских мастеров и инженеров, получивших техническое образование в русских учебных заведениях, будет развиваться и дальше наша отечественная промышленность! Искренне убежден, что нам срочно нужно ускорить создание разветвленной сети городского водопровода. И я готов предложить свое производство, свои цеха, свои станки и своих людей для этого важного для города дела.
Извините, господа, давайте будем честны сами с собой. И пусть в стенах этого благородного собрания прозвучат, наконец, эти важные слова. Российская Империя движется вперед. И кто же тогда, как не мы – русские люди? Опираясь на наши чисто русские и добрые традиции, на монарший престол, промышленники и коммерсанты, облаченные властью и деньгами, можем помочь нашему городу в таком благом деле? Я обращаюсь сейчас к присутствующим здесь коммерсантам, а в частности акционерам водопроводного общества нашего славного города! Вы знаете, меня, как промышленника, всей душой радеющего за наш город и делающего значительные взносы в городскую казну. Поэтому и упрекнуть меня в нечестном и корыстном расчете среди присутствующих вряд ли кто-нибудь сможет. Также пусть вам не покажутся обидными мои дальнейшие слова, господа! А ежели, кому из вас мои смелые слова таковыми все же покажутся, то пусть он об этом мне скажет сейчас здесь в лицо и обоснует фактами свои слова! – Ухтомцев сделал долгую паузу, и вопросительно обвел глазами присутствующих дворян.
После его слов среди присутствующих прошел гул, сидящие переговаривались между собой. Но вряд ли у кого-нибудь из них могли быть сомнения в порядочности и честности выступающего фабриканта. Поэтому, на вопрос Ухтомцева не последовало никакого сомневающегося ответа.
Секретарь вновь громко позвонил в колокольчик. Постепенно шум в зале стих. Федор Кузьмич еще раз обвел зал торжествующим и спокойным взором, значительно кашлянул и продолжил свое выступление:
– Итак, уважаемый господин вице-губернатор, уважаемые чиновники и уважаемые господа акционеры общества Санкт-Петербургских водопроводов, ни для кого из вас не секрет, что снабжение водопроводной водой в Петербурге ограничивается одной лишь центральной его частью. А из-за того, что трубы в некоторых местах сразу были проложены неглубоко и неправильно, что мы с вами от жадности и поспешности нашей хотели, то и получили! Первые же наши суровые русские морозы вывели эти трубы из строя. Латанием дыр дело тоже не решили. Локальными частными водопроводами, такими, как у Нарвской заставы для дачи генерал-лейтенанта Болдырева и дальнейшим коммерческим его использованием для отдельных соседних с этой дачей домов, этот вопрос тоже не смогли решить. А ведь, старались! Да еще и выгоду хотели иметь за счёт, собственной хитрости!
А нам с вами по положению нашему в обществе нашем нужно подходить к подобным вопросам по государственному, так сказать глядеть на вопрос со всех сторон- и сверху, и вширь! И думать об интересах всех слоев горожан, проживающих в столице, о богатых, и о бедных.
Поэтому и обращаюсь я сейчас к вам! К глубокоуважаемым городским властям и уважаемым заседателям и приглашенным. Предлагаю и впредь продолжить развивать наши много страдательные водопроводные сети в городе, чтобы уж не краснеть перед иностранцами, и не позориться! А в ближайшие два – три года охватить водопроводами и Петербургский и Васильевский острова, и Выборгскую сторону. А в связи с этим, предлагаю создать специальную городскую комиссию для обсуждения этого вопроса. Со своей стороны, как фабрикант, могу предоставить все имеющиеся на моем заводе производственные площадки под эти нужды и перепрофилировать в случае необходимости свое производство под изготовление огромных паровых насосов, паровых котлов большей вместимости и металлических труб, необходимого диаметра! Мои мощности позволяют изготавливать на заводе вертикальные паровые машины, подобные английским. А то, что делают англичане всегда хорошо. Но неужели же в нашем отечестве не найдется собственных мастеров, способных изготовить такие же котлы? Есть, конечно! Где, спросите вы! И я отвечу! У меня!
Вы уже слышали, господа, имеющихся мощностей на моем заводе вполне хватит для решения поставленных задач развития широкой городской водопроводной сети. Давайте двигаться вперед, господа! Время не стоит на месте и движется только вперед! Город наш стремительно развивается, да и прогресс не стоит на месте. Это видно во всей нашей российской империи! Я верю в ваш здравый смысл, господа!  – Федор Кузьмич закончил свою речь и прошел на место под одобрительный гул голосов и уважительные кивки сидящих в ряду акционеров.

7

Он плюхнулся на свое место рядом с заводчиком Прохановым, имевшим в городе собственный крупный свинцово-белильный завод. Проханов имел большой вес среди столичных купцов. Тот искоса взглянул на него, усмехнулся в густую бороду, но не удержался и тихим шепотом, чтобы не мешать следующему уже выступающему на трибуне оратору, спросил у Федора Кузьмича:
– Позвольте поинтересоваться, любезный мой друг! Доклад ваш, милостивый государь, конечно со всех сторон очень хорош. Я бы даже так сказал, что он превосходен и очень патриотичен! И вы ведь, неспроста его, батенька здесь сейчас озвучили? Вот вроде все мне, батенька, понятно. И все мы, сидящие здесь и радеющие всей душой за наше отечество, в душе с вами согласны. Одного только не пойму, любезный мой Федор Кузьмич. Ну, создадут в городе такую комиссию наши городские власти, но опять же, не понятно, лично для вас, как для коммерсанта, кроме прибылей от размещения заказа, какая еще польза- то будет? Что-то я в вашем докладе этого не уловил, как не старался! И пользу, по моему разумению, получат одни только господа акционеры из городского водопроводного общества. Вон те, которые там сидят, как оживились после вашего выступления! У! Так-то! – на лице Проханова изобразилось искреннее недоумение и большой вопрос.
Лохматые и кустистые брови изогнулись дугой, маленькие глазки, утонувшие в толстых щеках, искрились легкой и доброй усмешкой. Почему непонятно было купцу Проханову, зачем нужно Ухтомцеву ратовать за водопроводы, раз он к ним практически никакого отношения не имеет, ну разве только в части того, что может на своем металлическом заводе изготавливать эти паровые котлы и трубы?
Пока Ухтомцев собирался с ответом и обдумывал, что сказать, Проханов не успокоившись, нетерпеливо продолжил:
– Нагнитесь поближе, любезный Федор Кузьмич! – поманил заговорщически он пальцем Федора Кузьмича.
– Слушаю вас, – внимательно посмотрел на него Федор. Он склонил голову набок, весь стал внимание. Что же выдаст этот хитрый лис?
– Вон видите того чернявого господина справа от вас. Такой сидит в пенсне и серными усиками рядом с господином Шуховым?
– Вижу. Это Карл Симменс.
– То-то и оно. Вы же сами знаете, чем занимается его торговый дом "Сименс и Гальске"? – вновь спросил Проханов.
– Он мне какой конкурент? Немцы прокладывают телеграф, занимаются сборкой электротехнических устройств. Мы с ними далеки. У меня металл и паровые машины, у него телеграф и связь, – удивленно пожал плечами Ухтомцев.
– Эге, батенька. Вам, да и не знать какие вы конкуренты? – купец довольный тем, что он знает гораздо больше, чем Ухтомцев, хмыкнул, – господин Карл Сименс усиленно занимается разработками новых усовершенствованных устройств, основанных на использовании электричества. Не знаю, в курсе ли вы, что этот господин написал в одном из журналов. А писал он ни много, ни мало, а то, что в скором времени на этом самом электричестве будут работать все ваши машины и агрегаты. Двигатели будут не паровые, а электрические! Слышали вы об этакой штуке? Смело придумано. Верно?
Ухтомцев удивленно взглянул на своего собеседника. Это была действительно ошеломляющая техническая новость.
– Да. Это действительно интересно! Но, думаю, что до этого далеко. Вы сами понимаете, мы пока отстаем от Европы. И работы у нас непочатый край. Хотя прогресс, действительно, не стоит на месте. Поэтому, я буду работать и работать в своем направлении. А немцы и другие специалисты пусть и дальше разрабатывают свою золотую промышленную жилу, – великодушно улыбнувшись, добродушно проговорил Федор Кузьмич.
– Э, батенька, – покачал головой Проханов,– если то, что вы мне сейчас сказали искренне, то я могу двумя руками подписаться, что вы, действительно, радеете за нашу российскую империю всей душой. Вы просто умница! Дайте же пожать вашу руку, – неожиданно заключил он и протянул широкую теплую ладонь.
– Однако, на мой вопрос, батенька, вы все же воздержались ответить.
– А что был за вопрос? Простите. Напомните еще разочек. Сделайте милость, – благодушно отозвался Ухтомцев. Ему была приятна искренняя похвала из уст купца.
–А вот поясните мне вашу прямую выгоду, если казенная палата и управа даст разрешение на создание водопроводной комиссии. Вы сами войдете в нее или как?
– Ну, а как вы думаете? Для чего и доклад свой готовил. Для этого и стараюсь. Ежели, подобная комиссия будет создана и будет принято решение дальше вести водопроводные сети, то уж поверьте, я найду, что предложить господам акционерам в дальнейшей деятельности, – искренне ответил Федор Кузьмич, не желая дальше распространяться на эту тему и раскрывать свои дальнейшие планы.
В планы Федора Кузьмича входило, любой ценой, войти в эту комиссию и создать собственное частное предприятие по снабжению города водопроводной водой. Тогда, он как собственник имел бы немалую прибыль от продажи воды жителям города. Ухтомцев хорошо знал расценки, существующие в городе: чтобы провести к жилому дому чугунные трубы, обыватель должен будет заплатить частному предприятию десять рублей серебром за погонную сажень. При этом сто ведер воды стоили горожанину от восьми до двенадцати копеек. Это не считая прибылей, которые получит его завод при размещении такого крупного заказа на изготовление паровых котлов, насосов и труб. Но за размещение этого заказа на его заводе надо было еще побороться с конкурентами. Поднялся бы и престиж его фирмы в российском промышленном обществе. Для братьев Ухтомцевых много значила известность марки «Торгового дома Ухтомцевы и Ко»
На этом совещании, кроме него и Мюрреда, не было больше других промышленников, занимающихся металлообработкой.
Объявили перерыв. Все встали и пошли в буфетную. Федор Кузьмич пошел было вслед за остальными, но увидев выстроившуюся возле буфетной стойки очередь, окликнул полового и велел принести себе чаю. Сам же встал в одиночестве около окна и принялся наблюдать за разговаривающими в сторонке господами акционерами из водопроводного общества.
«Однако, все же лучше иметь этих господ в единомышленниках, нежели в конкурентах,» – думал он, стараясь понять по обрывкам фраз, доносящимся из их угла, о чем они разговаривают. Только бы казенная палата дала сейчас в окончании совещания добро на создание этой комиссии. Надеюсь, чиновники прислушаются к моему докладу, а там чем черт не шутит, я сам войду в эту комиссию. И дело пойдет, как по маслу. Тем более, что я это и предложил!"
Заседание продолжилось. Старания Ухтомцева старшего оказались вознаграждены. Собрание промышленников завершилось выпуском следующей резолюции: «…Рассмотрев важнейшие вопросы современной городской жизни, палата принимает решение в части снабжения города Санкт- Петербург водопроводной водой и для осуществления сего наиважнейшего замысла создает постоянно действующую при казенной городской палате комиссии, которая будет в течение месяца собираться на совещания, чтобы выработать возможные пути исполнения этой задачи. "
Федор Кузьмич вошел в состав созданной комиссии наравне с промышленниками из Акционерного общества Санкт-Петербургских водопроводов.

8

Следующий день в Нижнем Новгороде оказался таким же жарким, как и предыдущий. Когда Таня открыла глаза, она увидела, что портьеры уже подняты, и яркое солнце ослепительным светом заливает всю комнату.
– Ну, наконец-то, вы проснулись, – обрадовалась Даша. Она удобно устроилась в удобном круглом кресле возле балкона и глядела в окно вниз на сквер. – Ваш завтрак готов и ожидает вас в печке. А вы всё спите и спите, милая!
– А что на завтрак? – спросила Таня, раздумывая, то ли ей уютней устроиться под одеялом и продолжить спать, то ли уже пора вставать.
– Омлет с помидорами и зеленым луком, и чай с ватрушками. Вкусно, – торжественно и мечтательно проговорила Даша, продолжая сидеть в кресле. Ей тоже не хотелось вставать со своего места, тем более, что в отличие от своей воспитанницы, она сама уже давно успела позавтракать, и теперь предавалась интересным наблюдениям за ходящими внизу, под балконом, нижегородцами. Это занятие казалось ей весьма занимательным и интересным. Но Таня проснулась, и Даше пора было собираться вместе со своей подопечной на прогулку.
–  Батюшка ваш уехали в город с Петром Сергеевичем по делам. А пойдемте, Татьяна Ивановна, купаться на Волгу. Хотя Ильин день уже прошел, но в такую жару купаться не грех, – предложила Даша. Таня согласно кивнула.
–Не называй меня больше Татьяной Ивановной. Мне это не нравится, – сказала она и опустила на пол босые ноги.
– Ладно.
Собравшись после завтрака, они сели в экипаж, который всегда стоял наготове рядом с гостиницей и предназначался, чтобы развозить приезжавших на ярмарку гостей. Ямщик натянул вожжи, и коляска резво покатилась в сторону ярмарки.
– Мы сначала погуляем в центре города, посмотрим на ярмарку, а потом пойдем на речку, – описала Даша план их дальнейших действий. Она достала из своего черного ридикюля атласный кошелек и еще раз пересчитала деньги, выданные хозяином на дневные расходы. Проверила, лежит ли в сумочке тетрадка и карандашик для записей расходов. Надо будет вечером отчитаться перед хозяином за каждую потраченную копеечку. Такое утром было указание хозяина.
– Мы с вами, барышня милая, сейчас увидим много интересного. Мне давеча, хозяйка в гостинице сказывала, что к ним и цирки с балаганами вчера приехали, и театры всякие. А ваш отец сказал, что туда, вроде бы, даже приехала известная итальянская труппа. И что там всю неделю будут выступать хор и оркестр. Оперы разные ставить будут. Не знаю, правда, какие? Но папенька ваш утром строго-настрого велел посмотреть афишки на столбе и выбрать, куда можно с вами сходить на неделе.
– Но я не хочу слушать оперу, Дашенька. Это скучно. То ли дело гармошка, или полька и вальсы. А опера, – она замолчала, но потом видимо, вспомнив, что француженка рассказывала им про оперу, – хотя в оперу я бы наверно, сходила. Сидя в коляске, она с увлечением разглядывала встречающихся им на пути снующих прохожих.
Доехав до центра города, они отпустили извозчика, и пошли по Большой Покровской улице. Зайдя в попавшуюся им по пути в красивую и беленькую Покровскую церковь, барышни поставили перед образами спасителя и богородицы свечки за здравие родных и государя. По дороге им попалась маленькая уютная чайная, расположившаяся в маленькой избушке с резными ставенками в уютном скверике, с высаженными в нем березами и липами. Зайдя внутрь, барышни не спеша, выпили по чашке холодного чая с лимоном, и посидели там, спрятавшись от жары. Сидя на скамеечке около раскрытого окна, они с интересом смотрели в открытое окошко на идущих мимо немногочисленных прохожих. Пожелтевшая листва опадала с деревьев на пыльный тротуар. Августовский зной гнал прохожих под крыши и навесы. Все скамейки и столики оказались занятыми. Стоял несмолкаемый шум от разговоров посетителей. Официанты сновали между столиками, разносили холодный чай, квас и морс.
Даша легонько потрепала по щеке дремлющую возле ее плеча Таню:
– Таня, проснитесь! Принесли наш заказ.
Посидев в чайной, и заказав себе еще по чашке лимонада, они вышли и медленно пошли к Волге. Незаметно приближался вечер, жара пошла на спад. Идти им уже больше никуда не хотелось. Спросив у людей, где им лучше спуститься к реке, девушки вышли на берег.
Разложив полотенца на высоких деревянных лежанках и, напившись шипучего сидра, барышни, легли загорать, под большими кружевными зонтиками, подставив свои оголенные спины заходящему вечернему солнцу. Вокруг них на разноцветных лежанках лежали загорающие нижегородцы. У проходящего торговца мороженым, были куплены две порции мороженого и брусничная шипучка. Мороженое тотчас, благополучно отправилось в рот. А бутылку с шипучкой они опустили в мокрый золотистый песок, чтобы она не нагревалась на солнце.
Вода напоминала парное молоко. Дарья Михайловна забегала в воду с разбега, разгоняя плескавшихся детей веселым визгом. Она совершенно забыла, сколько ей лет и что ей нужно поддерживать статус домашней наставницы. Вместо этого Дарья Михайловна, которой было всего семнадцать лет отроду, беззаботно резвилась со своей воспитанницей, словно ребенок.
Найдя глубокое местечко возле небольшого пригорка, они принялись прыгать с разбега в теплую воду, поднимая в воздух блестящие брызги. Наплававшись и наплескавшись от души, довольные, девушки уселись на лежанки под зонтиками и принялись медленно потягивать шипучку из бумажных стаканчиков.
– Разрешите присесть с вами, уважаемые барышни! – раздался над ухом Дарьи Михайловны чей-то вкрадчивый и приятный голос.
Обернувшись, Даша увидела молодого человека в мужском полосатом купальнике. Это был самый, что ни на есть городской хлыст, с напомаженными усиками и прилизанными редкими волосами. Глаза у хлыста заблестели, когда он быстро заскользил глазами по стройной и раздетой девичьей фигуре.
– Я вижу-с, что вы не местная, – продолжил тип, –  позвольте вам представиться, Павел Викентьевич Брюквин, статист-с, – тип прищелкнул голыми пятками на горячем песке и коротко кивнул.
– Очень приятно, – насмешливо протянула Даша и отвернулась, с кислым выражением.
– Погода сегодня довольно жаркая, вы не находите, уважаемая? – Продолжил разговор молодой человек, забежал вперед и становясь прямо перед Дашиными глазами.
– Наверно, жаркая, но мне, право же, все равно! – коротко отрезала Даша, отворачиваться ей было уже некуда, и она опустила глаза вниз на песок, уткнувшись взором в кривые мужские пальцы. Пальцы пошевелились, потом одна нога дернулась и почесала другую.
– Я вижу вы не в духе и совсем не расположены к нашему разговору, а между прочим, уважаемая барышня, находится на солнцепеке более двух часов чрезвычайно опасно, вот у вас, позвольте заметить, уже обожжены плечи, а я давно наблюдаю за вами, – пробормотал назойливый тип и сделал многозначительную паузу, наверное, рассчитывая, что Даша заинтересуется его мнением и продолжит с ним разговор.
– Что вы говорите, а я и не заметила, что у меня что-то обожженное, – ехидно заметила Даша, – откуда же у статистов столь глубокие медицинские познания.
– Ну-с позвольте, – обиделся вдруг Брюквин, – я вполне образованный человек и читаю всяческую популярную литературу в нашем городском журнале и различных газетах, – он помолчал немного и продолжил, – позвольте узнать, уважаемая барышня, что вы делаете сегодня вечером?
– Что бы я ни делала, это вас совсем не касается, – высокомерно ответила Даша. Она решительно накинула на красные обожженные плечи полотенце, поднялась и сказала:
– Вы нам мешаете собираться, господин Брюквин! Сделайте одолжение и отойдите, пожалуйста, в сторону.
Брюквин отошел подальше и обиженно взглянул на Дашу, пробормотав сквозь зубы:
– Гнушаетесь с местными разговаривать, а сами, я погляжу...! Гувернантку корчите, да какая же вы гувернантка, – он скептически  кивнул в сторону Тани, – а приставлены-то к  купеческой дочке. Вон, щеки какие наела.
Оскорбленная до глубины души Даша покраснела от гнева и велела Тане поторапливаться. Брюквин стоял в стороне и наблюдал, как они одеваются. Как только они собрались уходить, он неожиданно бросился наперерез и начал наступать на Дашу:
«– Хоть вы тут из себя выгораживаете, а против нашего брата, нет супостата», – сказав эти странные слова, Брюквин неожиданно с силой ее оттолкнул и принялся тянуть из рук девушки ее черный ридикюль.
Даша была решительной девушкой, и потянула сумочку на себя. И неизвестно чем бы закончилась эта борьба, если бы вдруг сидящая неподалеку толстая дама с лорнетом и маленькой собачкой, обратив внимание на то, как Брюквин и Даша тянут в разные стороны одну дамскую сумочку, громко не заголосила:
– Батюшки светы! Это же вор Пашка Брюквин! Вор! Держите вора! – заголосила, что было мочи, толстая дама.
От неожиданности Брюквин отпустил ридикюль и отбежал в сторону, но не уходил, а чего-то выжидал:
– Ну, погодите, милостивые барышни, дороги здесь коротки, еще пересечемся, –с угрозой пробормотал он, однако более не решаясь подходить к ним близко.

9

В это время, наверху на бульваре показались три всадника. Один спешился и, привязав лошадь к трактирной ограде, спустился по косогору. Два других, погарцевав какое-то время возле чайной, осмотрели окрестности и не найдя ничего для себя интересного, ускакали прочь.
Всадники, которые находились сейчас наверху над пляжем – были стражниками конного казачьего полка, командированные в состав Оренбургского полка охранять порядок на ярмарке. Увидев, что дело, по похищению ридикюля, принимает для него плохой оборот, Брюквин припустился бежать прочь, так быстро, как это позволял ему прибрежный песок.
Но офицер, спускающийся сверху, не обратил на убегающего Брюквина никакого внимания, он лишь достал из кармана свисток и свистнул вслед убегавшему издевательской трелью, видимо рассчитывая посмеяться над незадачливым вором.     Потом, также не спеша, офицер подошел к Даше и взял руку под козырек. Это был высокий, богатырского телосложения, весьма приятный молодой человек, с лихо закрученными кверху черными усиками:
– Что за шум? Уважаемые барышни, и почему этот господин припустился от вас бежать, будто ошпаренный? – строго спросил молодой человек, сурово глядя сверху вниз на Дашу, хотя у самого в этот момент, в карих глазах плясали веселые чертики.
– А что вы спрашиваете? – рассерженно фыркнула Даша, – это же вор! Он пытался отобрать мою сумку! И почему, собственно говоря, вы даже не пытаетесь догнать этого вора? – возмущенно воскликнула она и ткнула пальцем вслед убегающему Брюквину. В этот момент голая спина незадачливого вора мелькала уже далеко на взгорке.
– Пытался отобрать? Но не отобрал? И потом, этот фрукт еще попадется мне, эта личность в городе известная, – протянул подъехавший молодец. После чего он весело рассмеялся, с любопытством рассматривая рассерженное и красное Дашино лицо. – А что же вы со своей сестрой разгуливаете в одиночестве, без провожатых? Видно, вам неизвестно, что девушкам по вечерам лучше ходить с кем-нибудь.
– Я без вас знаю, когда и с кем должны ходить молодые девушки, – с раздражением отозвалась Дарья Михайловна, – но здесь не Дикий запад и сейчас не вечер! Что же нам бояться средь белого дня за свою жизнь… и за свой кошелек тоже, – с иронией прибавила Даша и решительно взглянула на казачьего офицера.
Тот заметил иронию и брошенный вызов в голосе девушки, но как настоящий джентльмен, лишь коротко кивнул в знак согласия и вкрадчиво добавил:
– Я согласен с вами, барышня! Бояться вам в нашем городе совершенно нечего и некого! Позвольте вам представиться Василий Григорьевич Климов, старший полицейский стражник Оренбургского казачьего полка. И хотя здесь не Дикий Запад предлагаю вам в этот теплый и прекрасный вечер самого себя в качестве провожатого?
На что Даша в знак согласия лишь коротко и величественно кивнула, искоса стрельнув глазами в него:
– Ну, что ж, пожалуй, и я соглашусь. Меня зовут Дарья Михайловна,– сказала она и вежливо пожала протянутую руку.
В этот момент, стоявшая рядом с ними и никем из увлеченно беседующих взрослых не замечаемая, Таня с восхищением прислушивалась к их разговору. Еще никогда она не слышала, чтобы при ней Даша Бармасова говорила столь дерзко, да еще с кем, с таким красивым военным.
Таня подошла к ним поближе, стараясь не пропустить ни единого слова.
– Ну-с, маленькая барышня, предлагаю вам свою ладонь, пойдемте -ка! Я прокачу вас сейчас на своей лошадке! Вы разрешаете мне это сделать, Дарья Михайловна? – неожиданно произнес хорунжий и, повернувшись к Тане, протянул ей широкую и крепкую ладонь.
Таня моментально схватилась за пальцы Климова и крепко сжала их. Она так красноречиво и умоляюще взглянула на свою наставницу, что той не оставалось ничего, как только пожать плечами и согласиться.
Дорога от Волги до дома Юхтиных была недолгой, да и гнедой конь хорунжего Василия Климова оказался на удивление медлительным и смирным животным. Он передвигался так, как будто на ногах висели стопудовые гири. Сев за спиной у Тани, Василий покатал ее вдоль берега, потом решительно снял ее с коня и поставил на землю. Взяв Гнедого под уздцы, медленно повел того за собой. Рядом шла Даша.  Климов был настолько увлечен разговором, что не заметил, как всю дорогу сзади их сопровождает Брюквин. Таня шла рядом с Дашей, держась за руку наставницы, и с восхищением слушала хвастливые рассказы гордо идущего бравого стражника.
Брюквин неотступно следовал за ними по пятам, прячась за редкими прохожими и деревьями, он перебегал из переулка в переулок и выслеживал, куда те направляются. Так Брюквин узнал, где проживает весьма заинтриговавшая его красавица Дарья Михайловна. А, увидев, как те вошли в подъезд гостиного дома, скрылся в глубине березовой рощицы.

10

Тихий вечер медленно опускался на засыпающий город, пряча под своим темным прозрачным покрывалом затихающие дома и улицы. Редкие газовые фонари освещали центральные улицы, выхватывая из темноты лица идущих горожан, веселые и грустные. У каждого прохожего, идущего сейчас по городским улицам, была своя незамысловатая и обыденная жизнь с привычными человеческими житейскими заботами и хлопотами.
Через окно задувал теплый ветер, но он не приносил облегчения. Температура воздуха опустилась всего на пару градусов.
Стоя перед сном в корыте, полном теплой и мыльной воды в гостиничном номере, Таня сказала Даше, которая ее усиленно терла мочалкой:
– Мне холодно!
– Как можно замерзнуть в такую жару? Весь день было жарко и сейчас дюже жарко, а вы, почему вдруг решили капризничать?  – недоуменно спросила Даша. В этот момент она осторожно обливала девочку из кувшина теплой водой, смывая мыльную пену. Но Танины зубы от этого застучали еще сильней.
– Ой-ой! – Переполошилась Даша, – да вы и впрямь замерзли, голубка моя милая! Не заболеть бы.
Таня вылезла из корыта и тотчас оказалась завернутой в большое банное полотенце, нагретое на самоваре.
– Я смотрю, вы стали неженкой.  Я вот сейчас проверю, какая у вас крепкая кожа! – приговаривала Даша, докрасна растирая Таню вафельной рукавицей, чтобы та поскорей согрелась.
– Видишь, Дашенька! У меня кожа дубленая, как у пирата, – отвечала Танечка, гордо выпятив подбородок, – три меня, сколько вздумается! Ты даже можешь мне на спине дырку протереть, мне не будет больно!
И хотя Танина спина уже горела, но разве можно было показать Даше свою слабость? И она с ещё большей готовностью подставляла свои плечики под жесткую рукавицу. Но тут уже не вытерпела Даша.
– Ох, точно дырку протру! – Даша весело ойкнула и легонько оттолкнула Таню от себя, которая тотчас воспользовалась поблажкой и, оставляя на паркетном полу мокрые следы, побежала к кровати. Натянув чистую сорочку, она уселась на кровати и облокотившись на подоконник, стала разглядывать в раскрытом настежь окне, освещенную улицу.
– Ложитесь спать, Татьяна Ивановна, – раздался над ее ухом мягкий и укоризненный Дашин голос, – сейчас придет ваш батюшка, а вы не спите. Мне попадет из-за вас. Неужели вам не жалко вашу Дашу?
– Хочешь завтра со мной поехать на ярмарку? – спросил отец, когда пришёл навестить ее перед сном, – хочу, чтобы ты увидела жизнь торгового города. Увидишь воочию, что за ярмарка такая? Придет время, и ты сама будешь всем заниматься: и нашей фабрикой, и торговым делом. Хочешь этим заниматься, Танечка?
– Хочу, – без всякого энтузиазма отозвалась Таня, соглашаясь с отцом и зная, что ее слова будут для отца приятны, – а чем еще я буду заниматься, когда вырасту?
– Вы с Наташей станете владелицами моих предприятий и продолжите семейное и коммерческое дело, которое начинал еще наш прадедушка Арсений. Но я, ведь, не только торговлей занимаюсь, дочка. А я сейчас хочу развернуть огромный металлургический завод в Москве, буду делать и продавать паровые котлы и железные изделия. Еще у меня в аренде казенная мельница. На ней я пеку хлеб для военного министерства. Ты понимаешь, о чем я говорю? – спросил Иван и внимательно поглядел на дочь. «Хоть и маленькая, а слушает», – одобрительно подумал про нее.
– Понимаю, – ответила Таня, сквозь ресницы разглядывая склонившееся над ней лицо отца, показавшееся ей вдруг очень серьёзным и строгим.
– Хорошо, что ты понимаешь, – растрогано похвалил тот и ласково погладил дочь по спутанным волосам, – ведь, ты – дочь фабриканта. У нас есть еще завод в Петербурге. Но это завод твоего дяди Федора Кузьмича. Ты пока не все поймешь из моих слов. Но когда побываешь на ярмарке и увидишь, как работают в лавке торговые люди, какие у них разговоры, и как зарабатывают на хлебушек, как трудятся, – воодушевленно продолжил свое объяснение Иван Кузьмич, – тебе понравится наше дело. Хотя у меня есть и приказчики, и помощники всякие, но я – главный хозяин! Я все должен знать сам и ничего не упускать из виду: ни одной мелочи! Иначе, меня помощники и приказчики вокруг пальца обведут! Никому нельзя доверять. И успеха в нашем деле точно не достичь, если самому не знать, как следует свое дело! Ты понимаешь, о чем я говорю? – спросил он.
– А что значит «обведут вокруг пальца»? – наивно спросила Таня, хотя ей уже хотелось спать, и она почти не вслушивалась в его слова.
– Это, когда нечестные работники обманывают своего хозяина или кого-нибудь другого, и думают, что это им сойдет с рук. Но у ловкого и умного хозяина ничего с рук не сойдет, и вранье видно, как на ладони! – и отец показал Тане свою крепкую и широкую ладонь, тепло которой Тане было так хорошо известно. В ответ она схватилась за отцовский палец и весело потрясла его:
–Играй, – шаловливо предложила она и спряталась с головой под одеяло.
–В другой раз, – ласково усмехнулся отец и погладил одеяло в том месте, где располагалась ее голова. Он не хотел задерживаться, внизу его ожидала партия в покер.
– Спи, – добавил он и заботливо подтолкнул одеяло под детскую спину. Таня повернулась на бочок и засунула под подушку руку. Глаза ее уже и впрямь, закрывались.
– Ты смелая девица, коли отважилась поехать со мной, – похвалил он ее напоследок, хотел было еще добавить, но заметил, что дочь уже спит. Наклонившись, поцеловал дочь в теплую макушку и почувствовал, как сжалось сердце мягкой костистой лапой, а горячая волна любви к дочери жарко накрыла его. Он вышел за дверь, велел Даше войти. Та ожидала за дверью, облокотившись об перила. Сам взлохматил рукой свои волосы и сбежал вниз, играть с гостиничными постояльцами в покер.

11

Противниками Ухтомцева должны стать достойные и почетные люди: приехавшие на ярмарку купцы из Тулы и Костромы. Третий партнер Егоров. Раньше к их компании присоединялись еще два старичка, проживающие в гостинице. Но сейчас старички по каким-то причинам отсутствовали.
Уже не первый вечер коротал фабрикант со своим инженером за покерной партией. Малый зал, называемый здесь, кабинетом, находился на первом этаже гостиного дома Юхтина, и представлял собой довольно уютное помещение. Таких кабинетов и залов на первом этаже было еще четыре. Кабинет, предназначенный для развлечений купцов, крепко запирался на ключ, чтобы никто не мешал купцам после напряженного дня коротать время за азартной игрой. И только половые имели право прошмыгнуть внутрь, да и то, только по специальному стуку, известному постоянным завсегдатаям покерного кабинета.
Красивая люстра, низко свешиваясь с потолка, ярко освещала кабинет изнутри. Здесь стояло четыре круглых стола, обшитых темно-зеленым сукном. Узнав ставку и мельком, взглянув на фишки, лежавшие в центре стола, Ухтомцев, обрадованный тем, что успел к началу игры, Он взял необходимое количество фишек и положил в центр стола ставку, больше предыдущей. И с удовольствием заметил, что в глазах у Егорова заплясали блестящие и озорные чертики.
– Что-то вы припозднились, Иван Кузьмич? – спросил Егоров, когда Иван вглядевшись в свои карты, прикидывал в уме удачную партию.
– Так получилось, – нехотя отозвался Ухтомцев и спросил, – какой круг?
– Четвертый. Уже открывали карты, везет же, некоторым! – тихо отозвался Егоров и незаметно кивнул в сторону тульского купца.
Между тем, туляку действительно везло.  Перед каждым из игравших, на столе, лежали пачки кредиток и пачки сотенных. Перед тульским купцом их лежало больше всех. Помимо кредитных билетов, перед ним скопилось сотенных, тысячи на три. У тульского купца было круглолицее широкое лицо, на котором ярко блестели, особенно сейчас, при свете газовой люстры, черные и умные глаза. Волосы на голове и коротко постриженной бороде были русыми и почти совсем седыми. Звали его – Феррапонт Савельич Тарасов. Одет он был в холщовой рубахе малороссийского покроя, с прямым воротом, белую и чистую, как кипень. Поверх рубахи на нем была надета клетчатая коричневая жилетка, с черной оторочкой.  Ферапонт Савельич был миллионер, торговал углем и лесом, имел свою лесопилку и завод по переработке угля в Тульской губернии.
Началось очередное уравнивание ставок по положенной ставке, вновь вошедшим в игру Ухтомцевым. Сбросили фишки.  Наконец, после уравнивания, получив от подающего дополнительные карты, мужчины начали очередной круг.
– Я вас сейчас сделаю, Ферапонт Савельевич! – неожиданно напористо и гулко произнес, обернувшись к туляку, Ухтомцев.
– Посмотрим, голубчик, – нисколько не обидевшись, задорно отозвался тот в ответ, – вы, Иван Кузьмич, в прошлый раз уже, голубчик мой, если припоминаете – сорвали большой куш. Что же вы, уважаемый друг мой, думаете – все вам, да вам, фартить судьба будет? Непорядок, если везет одному. Вот так скажу я вам, любезный друг, – нараспев говорил Тарасов, внимательно глядя в свои карты. Лицо его при этом оставалось подчеркнуто невозмутимым.
Открыли карты, сравнили, но тут Ухтомцеву опять не подфартило, его комбинация не стала старшей.  Но зато повезло Егорову – он снял неплохой банк. Тарасов довольный, что не Ухтомцеву, а другому, но повезло, одобрительно покачал головой и насмешливо взглянул на фабриканта. Но Иван Кузьмич не сердился на своего соседа. Это была игра. И в ней не было ни зависти, ни высокомерия. Был только лихой азарт, и желание выиграть. Поэтому, он ограничился только легким кивком в сторону Тарасова и обернулся к инженеру:
– Ну, вот, Петр Сергеевич, а вы мне вчера все говорили, что это игра ни о чем. А, однако, неплохой банк сняли, только в путь! – похвалил он его. Егоров довольный выигрышем, улыбнулся в ответ. Он сидел, небрежно откинувшись в кресле, и пускал вверх дым колечками.
–Господа, предлагаю проветрить помещение, – предложил Тарасов, будучи некурящим. Он закашлялся и поперхнулся. Половой быстро подбежал к окну, распахнул окошки настежь. В комнату проник теплый пыльный воздух с улицы, и стало чуть прохладней, но открытое окошко не принесло ни свежести, ни сквозняка.
– Табачок у вас, господа, крепок. Скажите по секрету, в какой лавке изволили прикупить? И я сподоблюсь. Хоть сам не курю, а домой гостинец родственничкам свезу.
Между тем, игра продолжилась. И теперь первым, по часовой стрелке, ставку сделал костромич.
Ведущий игру, молодой хлыщеватый, нарядно одетый местный франт с напомаженными и зачесанными назад волосами, высокой залысиной на продолговатой, будто яйцо голове , ловкими пальцами сбросил играющим еще фишек и карты, и началось очередное выравнивание сделанной ставки.
Через час, пройдя еще несколько кругов, Ухтомцев встал из-за стола, рассовывая по карманам выигрыш. Сегодня ему и костромичу не слишком повезло, в отличие от Тарасова и Егорова. Проигрыш оказался больше. Но Иван Кузьмич не расстроился. Пока они сидели за партией и чаем, он узнал от Тарасова, что с юга приехали какие-то крупные оптовики, которые интересовались закупками миткаля и ситца. У фабриканта враз загорелись глаза. Он разузнал у Тарасова имена и фамилии приезжих, узнал, в каких трактирах днем они сиживают и решил наведаться к ним уже завтра и предложить свой товар.
Здесь, же за покерной партией, он еще раз подтвердил Тарасову, что будет покупать у него уголь, по цене, которая его вполне устраивает. Сговорились о более низкой цене, перед той, по которой до этого он закупал топливо у другого поставщика. Вдобавок, Тарасов пообещал выслать первую партию угля в Москву уже к началу августа. Договорились также, что уже завтра Ухтомцев сделает предоплату за первую партию, внеся деньги через банковскую контору, остальные деньги Тарасов получит, когда в Москву прибудет первая партия.
«Ну, где еще, как не на ярмарке можно вот так, между прочим, легко и просто заключить такую выгодную сделку? Ну, может еще только в бане!» – довольно подумал Ухтомцев, прощаясь на ночь со своим тульским партнером по покерной игре. Купцы крепко пожали друг другу руки и разошлись по своим номерам.
Хотя, мне сегодня и подфартило, но все, же не люблю я покер! По мне так лучше винт, или баккара, или на худой случай бильярд. Все интересней, чем этот монотонный и медленный бег по кругу, –  позевывая, проворчал уставший Егоров, когда они вдвоем с фабрикантом, впотьмах, поднимались наверх, после игры. В этот момент он шёл впереди, держа в руке свечу – освещал в темноте ступеньки. До рассвета осталось меньше четырех часов, и мужчины решили поспать.
– Ничего ты, братец, не понимаешь, – наставительно говорил фабрикант, скрипя коридорной половицей, – в тебе азарт плещется, а везет не всегда! А по-моему, так лучше спокойно подумать, да не спеша мозги напрячь, и пораскинуть, а потом взять, на раз-два и банк достойный снять. Хотя и баккара, и бильярд мне тоже, братец, как и тебе, иногда больше по душе. Все в азартной игре зависит от настроения души в данный момент.  Но коли, уж на, то пошло, то ты и вели в следующий раз швейцару, чтоб они нам баккару изобразили. Так и быть, – согласился с ним фабрикант.
На том и разошлись, каждый по своим комнатам. А спустя еще несколько минут из-под каждой из дверей, куда вошли уставшие от игры и разомлевшие от горячего чая мужчины, уже слышался их могучий храп.

12

На следующее утро, когда из сонно трепетавшей на ветру увядающей березовой рощи далеко вокруг разнеслись нежные и заливистые прищёлкивания и трели нижегородских дроздов, приветствующих наступающий день, Ухтомцев уже входил в знакомый ему кабинет Шипова. Несмотря на ранний час, Александр Павлович уже сидел за столом и, прихлебывал сбитень из кружки с коричневым императорским вензелем на боку, в лупу разглядывая что-то в бумагах. Бумаг на столе у Шипова, как всегда, было много, Александр Павлович рассортировал и разложил их на столе аккуратными кучками в зависимости от срочности и значимости текущих дел.
– А! Вот и вы, уважаемый Иван Кузьмич! Ну, здравствуйте, здравствуйте, дорогой! Признаюсь, я ожидал сегодня вашего визита, голубчик! Рад вас видеть! – приветливо улыбнулся он и, встав из-за стола, крепко пожал вошедшему фабриканту руку:
– Проходите же, дорогой Иван Кузьмич. Докладываю – я только вчера был на приеме у Огарева, и все вспоминали про вас. Как изволит поживает любезная Ольга Андреевна, супруга ваша? – спросил он, продолжая приветливо улыбаться.
Несмотря на то, что Ухтомцев не был жителем Нижнего Новгорода, а являлся всего лишь крупным дольщиком в строительстве городского водопровода, знать имена близких родственников всех промышленников и купцов, вкладывающих значительные средства в развитие ярмарочного города, Шипов, как председатель ярмарочного комитета, считал для себя обязательным и делом чести.
– Спасибо, любезный Александр Павлович! Слава Богу, хорошо, – отозвался Ухтомцев. Они обменялись любезностями и вспомнили некоторых общих знакомых. Поговорив о том, о сем, вновь приступили к обсуждению строительства. Сейчас Шипова очень волновало медленное рытье траншеи в Канавинской слободе.
– Ну, как продвигаются дела на вашей стройке? – поинтересовался Ухтомцев, осторожно беря из рук Шипова чашку с горячим чаем. Он сидел напротив председателя и внимательно смотрел на лежащие перед ними на столе чертежи.
– Дела продвигаются, хотя не так скоро, как хочется. В конце следующей недели соберемся на комитете, как и договаривались. А уже в конце августа я запланировал на комитете расширенное заседание со всеми дольщиками по предложенным проектам водопроводов в Канавино и на ярмарке. Я набросал тут кое-какие замечания для Килевейна, он все обдумает, возможно, ли это и доложит по моим замечаниям. А вы уж почтите нас своим присутствием на этом заседании, любезный Иван Кузьмич! Тем более мы с вами об этом в прошлый раз договаривались. Помните? – со значением спросил его Шипов.
– Обязательно, Александр Павлович, мне это дело очень интересно и все я, конечно, помню! Но присутствовать смогу лишь на ближайшем заседании. В августе я с семьей буду уже в Москве. Дела-с, извините, как- никак ждут! – с энтузиазмом отозвался Ухтомцев.
– Однако, смею ли я надеяться на вашу протекцию в оговоренном между нами вопросе? В накладе, Александр Павлович, вы не останетесь. Даю слово. А моя признательность, знаете ли, имеет довольно обширные границы, – проговорил он довольно убедительно и столь же убеждающим взором заглянул в хитрые и внимательные глаза Шипова.
Тот в ответ кивнул головой, дескать, все понял про вашу признательность, как не понять такой прозрачный намек? Но так как ответа в этот момент у Шипова еще не было, он быстренько решил перевести разговор на другую, волнующую непосредственно его самого тему:
– В прошлый визит, вы верно подметили на чертеже, что забор воды пойдет из Волги. Там, в Канавинской части водопроводной сети будет проложено два километра труб и пять бассейнов с пожарными кранами. Проектировщик решил трубы глубоко в траншею не заглублять, дескать, меньше износятся. Будем трубы опорожнять по осени, чтобы не вынимать и не повреждать их зимой. Но нам там нужна будет еще одна водонапорная башня
– Ого! – восхитился Ухтомцев,– вижу, что вы, Алекандр Павлович, досконально изучили этот вопрос.
– А, куда мне деваться, – скромно улыбнулся Шипов, – положение обязывает. Доверяй, но проверяй! А я, знаете ли, привык полагаться на собственное, так сказать, и детальное прорабатывание вопроса. А потом, кому, как не мне кладут на стол бумаги для утверждения, – Шипов немного помолчал, потом продолжил:
– Все это, конечно, хорошо, но с рытьем котлована для траншей в Канавинской слободе – сейчас на жаре просто беда, Иван Кузьмич. Медленно дело движется. Подводит нас лето, слишком жаркое. Думаю, что пожары неизбежны. Слава Богу, что хоть нет сейчас оползней. Надо бы скорей нам завершить этот котлован, проложить трубы, чтоб уже доложить, генерал- губернатору, что хоть что – то сделано, – в сердцах посетовал Шипов.
– Насколько я понял из сего чертежа, уважаемый Александр Павлович, Канавинская слобода забирает воду прямо от ярмарочного водозабора. Вы прикинули сумму с домовладельцев и с города, которую слобода будет платить комитету за этот водозабор, – по-прежнему, внимательно разглядывая лежащую перед ним бумагу, поинтересовался Ухтомцев,– мы с вами хоть  и занимается благотворительной деятельностью, но и о прибыли негоже забывать! Как я понимаю, доля вложенных средств в это строительство у каждого своя?
– Тут, я с вами согласен, господин Ухтомцев,– по-деловому быстро отозвался Шипов, – честно признаюсь, этот расчет – вот он! Уже готов, и лежит вот здесь, как миленький! –  и Шипов довольный похлопал торцом ладони по черненькой кожаной папочке, лежащей перед ним. В этой папочке у председателя комитета хранились особо важные и ценные бумаги на текущий момент. Другие, еще более важные и собранные деньги он хранил в банковском сейфе в филиале банка на ярмарке. Чтобы все было, если понадобится, под рукой.
– Но позвольте мне, дорогой Иван Кузьмич, пока не озвучивать всех цифр? – он опустил на нос очки и вопросительно поднял на Ухтомцева хитрый взор.
– Видите ли, я как главы комитета, считаю своим долгом огласить их первоначально на комитете прилюдно, так сказать, для всеобщего купеческого и промышленного обозрения и общего голосования. Дело великой важности для всех городских жителей, а для меня и ярмарки в особенности.
– Как считаете нужным, уважаемый Александр Павлович, так и поступайте. Я не в претензии, – сухо отозвался Ухтомцев, по- прежнему, глядя в чертежи с нарочито углубленным вниманием. Его немного задело, что, имея по слухам самый крупный пай денежных средств в этом строительстве, он не может раньше всех узнать примерные суммы с оговоренных ранее процентов.
– Кстати, – оторвался Ухтомцев от чертежей, – вы, пожалуй, правы, я тоже думаю, что нужно заканчивать с рытьем котлованов, и как можно быстрей.
– Так-то оно так, – многозначительно протянул Шипов, – да что-то не получается у них с рабочими двигаться дальше, – он с грустью посмотрел на сидящего перед ним московского фабриканта.
– А, что так? С чего же не получается? Вы что же мне, любезный Александр Павлович, предлагаете, самому сейчас спуститься в котлован и проинспектировать работу ваших рабочих? – иронично спросил Ухтомцев, и бросил быстрый взгляд на Шипова.
– Ну, что вы, что вы! Дорогой мой! – замахал на него руками Шипов, – как вы можете так говорить, уважаемый! Вопрос не в этом, я только посетовал, что наши рабочие слишком медленно выполняют свою работу, и что работы этой не видно ни конца, ни края, – огорченно покачал седой головой Шипов.
– И кто же у вас тут поставлен мастером, чтобы руководить рытьем траншей? – поинтересовался Ухтомцев.
– Ну, как кто? Господин Клейн, немец, дери его за ногу, – не сдержавшись, ругнулся Шипов.
– А, что же, Александр Павлович, наших мастеров у вас тут и вовсе не осталось, в нижегородской губернии? Или нашему инженеру или мастеру свою копеечку заработать не надобно? Как всегда, киваем головой на иностранцев? Мол, иностранцы и лучше умеют, и больше знают…, – раздраженно поддел председателя Ухтомцев.
– Это вы зря мне сейчас, высказываете, любезный Иван Кузьмич, – сухо и с достоинством ответил Шипов и бросил сердитый взгляд на фабриканта:
– Ну, знаете ли! Наши, нижегородские мастера у нас тут тоже имеются. И работают ничуть не хуже иностранцев! Да, вот только этот самый Клейн большой опыт по части строительства имеет. И прибыл – из самого Санкт-Петербурга. Да еще по рекомендации самого господина Огарева. Слышали такого? Вот то-то!
«Эх, ты, дернуло меня ему посетовать на медлительность наших рабочих,» – рассердился сам на себя Шипов, – «Сиди теперь, перед ним оправдывайся, как будто я сам во всем виноват! И сам медлю! Не мне же туда вместе с этим Клейном спускаться и все контролировать? Сейчас возьмет да подденет меня, что у немца-то с его большим опытом, да так медленно траншеи копают!» – Подумал неожиданно Шипов, ожидая очередных реплик со стороны Ухтомцева.
Но Ухтомцев как будто прочитал его мысли. Примирительно улыбнувшись,  предложил:
–А знаете, что? Поедемте – ка мы с вами, Александр Павлович, сейчас прямо туда, к этим несчастным котлованам. Со своей, так сказать, общественной инспекцией. Заодно, посмотрим, как дела движутся, не из докладов мастеров, а из первых рук.
– Неугомонный вы, Иван Кузьмич. У вас там, в Москве, наверное, все такие, – усмехнулся Шипов.

13

Они уселись в тарантас, который всегда держали наготове для председателя ярмарочного комитета возле подъезда. Лошади резво доставили коляску с своими седоками до Канавинской слободы, где было начато строительство. Уже были разрыты несколько траншей, но работа продвигалась медленно и с трудом. То ли жара была тому причиной, то ли еще что-то, но поводов для недовольства медленным ходом стройки у ярмарочного комитета и впрямь, было предостаточно.
Спустившись в котлован, и постучав каблуком сапога по каменной, пересохшей от солнца земле, Ухтомцев взглянул на Шипова:
– Теперь понятна причин: земля пересохла и стала как камень. Людям тяжело копать. Да и воду для рабочих никто не додумался организовать, – Ухтомцев кивнул в сторону блестящих от пота бронзовых спин рабочих, которые прятались под песчаным кряжем от палящего солнца. Рядом была вырыта землянка, в которой на дерюгах лежали еще несколько человек. Видны были только их торчащие грязные голые пятки и разорванные лапти. Рядом с землянкой лежали, сваленные в кучу соломенные дерюги, и стояли пустые ведра с лопатами. Здесь же неподалеку, валялись разбросанные и опустевшие бутыли из-под питьевой воды. Уставшие рабочие спрятались в укрытия и предпочитали бездельничать, пока не было  приглядывающих за ними мастеров.
– М–да…,– скептически отозвался Шипов и обвел взглядом возвышающиеся перед ним песчаные насыпи и неровную траншею.
В это время дня здесь на первом участке котлована должен был находиться бригадир. Двое мастеров, в числе которых был Клейн, ушли на другие участки строительства, передвигаясь вперед вдоль прокладываемой траншеи в слободе, и рабочие видели их только по утрам, получая свои наряды от бригадира. Но и с бригадира, которого тоже почему-то нигде не было видно, спрашивать было нечего. Потому что фабрикантам и самим уже стала ясна причина медленного движения работ в глубину пересохшего котлована.
Увидев собственными глазами, как медленно двигаются земляные работы, и расспросив, где сейчас могут находиться оба мастера и бригадир , мужчины с тяжелым чувством от увиденного выбрались наверх и поехали обратно. Всю дорогу Шипов сердито бурчал, что сегодня же устроит хорошую взбучку «этому немцу», и что тому крепко не поздоровится.
Иван Кузьмич помалкивал, предаваясь раздумьям о собственных делах. Его ли дело вмешиваться, если он на ярмарке всего лишь крупный дольщик в этом строительстве. Это дело комитета и его председателя Шипова, чтобы строительные работы исполнялись в срок, и вложенные коммерсантами деньги принесли прибыль тем, кто вложился. Он, как дольщик, может что –то посоветовать, но настаивать на своем решении, чтобы оно было для комитета окончательным – нет. Этого он делать не будет. Не его это забота!
Однако, доехав до ярмарочного дома под аккомпанемент грустных сетований председателя, Иван Кузьмич на прощание все же сердечно пожал руку своему неугомонному ворчливому спутнику и сказал:
– Вот за что я вас уважаю Александр Павлович, так это за вашу порядочность и ответственность за вверенные вам городские и общественные деяния. По этакой жаре вы находите время разбираться в этом огромном хозяйстве, а ведь у вас и своих дел, поди, хватает? Ухтомцев знал, что Шипов был дворянином, крупнейшим землевладельцем и железнодорожным дельцом, владея 2000 десятинами земли и фабриками.
– Вижу, что нижегородское дворянство и купечество не зря выбрало вас в земскую управу и комитет ярмарки! Вам доверили ответственное дело и почетное кресло, и вы так успешно справляетесь со всеми трудностями, которые вам встречаются. Однако, позвольте дать вам один совет. Считаю, что в первую очередь надо наладить здесь подачу свежей питьевой воды для рабочих и выводить всех артельщиков на работу только по ночам, когда уже спадает эта ужасная жара! Но это мое мнение как коммерсанта, и не смею его вам навязывать. Это ваше дело принимать какое-либо решение! Буду очень рад, если прислушаетесь к моему мнению! И вообще будет здорово если вы господин Шипов, с вашим энтузиазмом разыщите собственных русских инженеров и мастеров, горящих душой за благое дело для нашего Отечества! А иностранцев гоните прочь! Русский мастеровой человек способен не хуже их справиться с возложенной работой. Главное, вам правильно организовать дело и производственный процесс. Кстати, Александр Павлович! Пока мы с вами в дороге ехали, я вот что еще придумал: почему бы комитету не взяться и не замостить все мостовые на ярмарке камнем, особенно в остальной ее части? – добавил Ухтомцев, внимательно и серьезно взглянув на своего собеседника.
– Хм, уже думали. Однако, спасибо, – кивнул головой Шипов. Он уже собирался уходить и стоял на ступеньках ярмарочного дома, однако после этих слов передумал, и обернувшись к фабриканту, продолжил:
– А вот мне интересно: почему у вас, приезжего московского гостя, так душа болит за наши мостовые? Вы, ведь, это хорошо предложили! И каменные мостовые на ярмарке- в наших планах тоже стоит. Мы ведь занимаемся благоустройством еще территории, прилегающей к ярмарке! Так-то, батенька! А мне так и вовсе хочется, чтобы вся Сибирская пристань стала каменной, да и по обводному каналу хорошо бы улицы замостить камнем. А так, пока только главная площадь и центральные улицы воплощают, так сказать, мою мечту и имеют булыжные мостовые! – председатель усмехнулся. – Но вы же понимаете, что это пока только мои, так сказать, мечты. Да и без вашей щедрой купеческой помощи, уважаемый Иван Кузьмич, нашему комитету никак нельзя. Приезжайте-ка к нам сегодня в собрание на обед, батенька! Там будут не только представители нашего комитета, городской глава обещался прибыть. Ну, а с ним вся дворянская городская знать. Поиграем вечером в покер, а заодно еще раз обсудим детали со всеми компаньонами. А то вдруг, кто передумал и захочет иных условий своих вложений?
– Как это передумал? – удивился Ухтомцев,– а я считал, что на конечной стадии, когда все бумаги подписаны, это уже невозможно! Тем более, что существуют твердые устные договоренности? Да и в бумагах видно, кто какой пай внес, тот на такой процент и рассчитывает, – твердо заключил он.
– Так - то оно так, – протянул Шипов, и как-то, странно, посмотрел на Ухтомцева.
Если бы Ухтомцев не знал Шипова, то он мог бы решить, что тот сомневается в своих собственных словах. Между тем, Шипов продолжал говорить, все так же странно глядя на Ухтомцева:
– Но у нас в торговле, сами знаете, как? Бывает, что условия меняются каждый день или месяц. Опять же, со строительством тягомотина. Хотели, вот, к концу года, хотя бы верст пять прорыть, а не получается по причинам, которые сами видели, – протянул Шипов, и искоса взглянул на Ухтомцева.
– Эта как вы выразились, тягомотина нашим договоренностям и прибылям не должна быть помехой, – резко ответил, как отрезал, Ухтомцев, брови его нахмурились, голос стал напряженным. Он понял, для чего Шипов позвал его с собой: чтобы потом в случае неисполнения или затягивания строительных работ, он не мог бы предъявить ярмарочному комитету претензий:
– Мы с вами, когда устно все решали, цифры произнесли конкретные, без всякой привязки к срокам окончания строительства, – сухо произнёс Ухтомцев,– а теперь, что же это получается, купеческое честное слово перестало быть в почете у комитета? Хочу –слово дал, хочу –обратно взял? – поддел он председателя, зная, что тот обязательно отреагирует. Так оно и получилось.
– Да, что вы? Купеческие традиции, и честное ведение дел у нас в комитете соблюдается твердо! Мы деловые люди, коммерсанты и чтим данное слово и все заключенные сделки, – Шипов сказал это со значением и, насупившись, замолк.
Но потому, как он молчал, Ухтомцеву, как бывалому коммерсанту уже стало ясно, что Шипов перед ним все-таки что-то не договаривает. И это обстоятельство, что он не подтвердил ему его будущие проценты от введения в действие водопровода, тоже насторожило фабриканта. «Известное дело, для города хочет побольше получить барыша с комитета, вот и трясет комитет, видать. А он поэтому, передо мной юлит. Как в таком признаться?  Ничего, рано или поздно все вскроется. Тогда и поговорим», – решил Ухтомцев.
Однако он не догадывался, что дело было не в этом. На самом деле Шипов вовсе не собирался его обманывать. Александр Павлович задумал сделать ему, при собравшихся в клубе купцах, одно весьма лестное и деловое предложение. Причем, решил сказать его так, чтобы Ухтомцев не смог отказаться, а заодно объявить всем, что в связи с этим предложением Ухтомцеву будут начисляться от использования водопровода на ярмарке большие проценты. И эту новость Шипов приберег напоследок, в качестве приятного сюрприза для своего московского гостя. Хотя и видел, что тот сейчас явно недоволен его скрытностью и , очевидно, думает сейчас о нем плохо.
На Нижегородской ярмарке с 1866 года существовал еще один орган общественного управления. Этот было собрание уполномоченных лиц с широкими правами избрания членов ярмарочного и биржевого комитетов, и возможного ходатайства перед правительством, как о нуждах ярмарки, так и всей российской торговли. И Шипов как раз и собирался предложить Ухтомцеву войти в это собрание уполномоченных лиц.
– Прошу вас, не сомневайтесь в нашей порядочности! Это я как председатель вам ответственно заявляю. Вы лучше сделайте одолжение и приходите сегодня вечером в клуб! Сыграем с вами в бильярд. А? Сделайте милость, приходите! Вы не пожалеете! Поверьте, же мне на слово, прошу вас! –  настойчиво проговорил Шипов.
Ухтомцев вздохнул:
– В клуб, так в клуб. Раз вы так настойчиво зовете и делаете такие загадочные глаза, возражать не буду. Так и быть, приеду. Только, играть будем в баккару!- и сдержанно усмехнулся, припоминая слова Егорова о столь надоевшем ему покере.
– Вот и славно! – с облегчением выдохнул Шипов, – кстати, любезный Иван Кузьмич! Сдается мне, что вас в гостинице Юхтина каждый вечер вас сей замечательной игрой наши горожане развлекают? – и улыбнулся.
– Нет , не ваши умельцы, – отмахнулся Ухтомцев, – а все больше, заезжие купцы из тульской и костромской губерний большими любителями покера оказались. Я с собой в клуб своего фабричного инженера привезу, если вы не возражаете? Заодно познакомитесь с ним. Кстати, он не московский специалист – а владимирский, – и Ухтомцев, довольный собой, улыбнулся.
На прощанье фабриканты еще раз крепко пожали друг другу руки. Но, несмотря на то, что их деловая встреча закончилась крепким мужским рукопожатием, Ухтомцев покинул ярмарочный комитет с чувством досады и сомнения.
« Скрытный, гусь.…  Почему он юлит? И цифры опять же  не озвучил. Что-то здесь не так. Надо узнать, в чем дело?  Как деньги просить , так сам прибежал в гостиницу, с три короба наобещал. А как платить по процентам и сказать мою сумму – так нет, это он в тайне держит, » – раздраженно размышлял Ухтомцев про председателя, идя по дороге и высматривая где взять извозчика.
И хотя в глубине души Иван понимал, что и раздражаться тут было особенно не на что. Потому что, окажись он на месте председателя комитета, пожалуй, проявлял к своим деловым партнерам еще большую настороженность.
«Нет, этак дела делать точно нельзя! Нараспашку! Компаньон – не компаньон, а ухо держи востро! Дружба дружбой, а служба службой! Иначе, обведут вокруг пальца. Но здесь что-то неясно? Хотя что же неясно? Все давно известно. Ему надо было только подтвердить мою сумму. Так нет же, фасон передо мной держит. Ну, погоди уже, придет время – и я тебя, господин хороший, проучу!» – сердито подумал Ухтомцев, усаживаясь в подъехавшую пролетку.

Часть девятая
1
На ярмарке фабриканту отдыхать и расслабляться было некогда. Вдвоем с Егоровым они объезжали магазины и банковские конторы, вступали в деловые переговоры, в поисках оборудования для фабрики и завода. Прикупили в конторе англичан еще одну паровую двухсот сильную машину, договорившись о транспортировке. Для отопления фабричных цехов купили тридцать керосиновых ламп, из расчета одна лампа на четыре станка.
Единственно, чего не нашел Егоров на ярмарке – так это механических ткацких станков «Плат» с трансмиссионным приводным хозяйством, о которых узнал из последнего технического журнала, купленного Штольцем в Москве.
– Ну, что Николай Егорович, сегодня много  было покупателей? – спросил Ухтомцев у Крюкова, войдя с дочерью в магазин.
Приказчик Николай Егорович стоял за кассой и быстро щелкал костяшками счетов, аккуратно записывая в амбарную книгу проданные артикулы. Не торопясь, тщательно подсчитывал утреннюю выручку. Услышав голос Ухтомцева, приказчик поднял голову, поздоровался и односложно ответил на вопрос хозяина.
Таня увидела, как за спиной Николая Егоровича какой-то высокий белобрысый и крепкий на вид мальчишка, лет четырнадцати, балансируя на высоком табурете, стаскивает с полки огромный отрез ткани. Как только, приказчик ответил её отцу, мальчишка оглянулся, и, заметив вошедшую  девочку, замер на месте с отрезом на  руках. Отрез был тяжелым и моментально потянул мальчишку вниз за собой. Тот потерял равновесие и свалился на пол вместе с табуретом и тяжелым отрезом, произведя при этом, невообразимый грохот. Однако, мальчишка быстро вскочил с пола с победным и зверским выражением на лице, остервенело потирая ушибленный бок. Весь красный от негодования, он свирепо глянул на Таню, очевидно считая ее главной виновницей своего незадачливого падения.
« Вот, недотепа! Свалился, как куль с мукой!» – и Таня демонстративно отвернулась.
– Ах, ты, чертушка! Сбил–таки со счету! – в сердцах воскликнул Николай Егорович. Он развернулся, помог мальчишке подняться и положил вместо него рулон на полку. Потом Крюков взглянул на хозяина и виновато пояснил:
– Сынок мой младший, Сережка. Помогает мне. А сейчас вот чуть было, лоб не расшиб…,– оправдываясь, обратился Крюков к хозяину, а заодно отвесил сыну, легкий подзатыльник.
Такого несправедливого отношения парнишка уже не мог стерпеть. Он обжег отца колючим сердитым взглядом. Громко фыркнул, как разъяренный кот, он нырнул куда-то вниз, под прилавок. Отец тем временем, велел Тане сесть на высокий стул за конторское место. Сам налил ей из кувшина кваса в чашку, и пошел в подсобное помещение к Егорову – узнать, как движутся дела?
Ивану Кузьмичу хотелось, чтобы дочка исподволь и постепенно, приучалась к торговой жизни, поэтому и посадил ее за конторское место. Он искренне считал, что если Таню посадить рядом с кассой, то у нее, таким образом, будет незаметно воспитываться пытливость ума и смышленость.  Между тем, в лавку входили посетители, кто покупать, а кто просто поглазеть. Люди присматривались к разложенному на прилавках товару, начинали торговаться. Договаривались о покупках, кто за деньги , кто под залоговые билеты, а свои, кого Крюков знал много лет, и вообще, под честное слово.
Таня сидела на высоком конторском стуле и волей неволей прислушивалась к разговорам приказчика с покупателями. Вначале ей было интересно наблюдать за людьми, входящими в магазин, смотреть, как они жестикулируют, какие делают гримасы, и как спорят с продавцом. Но потом, она заскучала и принялась широко зевать. Ей надоело сидеть на одном месте, она слезла со стула и пересела на подоконник. Отсюда было лучше видно улицу. Но вскоре, глаза у нее стали слипаться от монотонного шума и духоты. Отца всё не было. Наконец, он вышел вместе с Егоровым из подсобки и продолжил разговор уже в зале. Заметив, что дочка грустно притулилась на подоконнике среди цветочных горшков, скучает и с тоской смотрит через запыленное окно на идущих по улице прохожих, он громко спросил, у Егорова:
– Скажи, Петр Сергеевич, кто в этой лавке будет самый толковый подмастерье?
– Да, вот этот Сережка, сынок Егоровича, пожалуй, и будет. А что за дело такое, Иван Кузьмич? – отозвался Петр Сергеевич.
– Это вот тот, который, нынче как куль свалился?– иронично переспросил Иван, искоса наблюдая за снующим взад и вперед высоким белобрысым мальчишкой. Тот услышал, замедлил движение, но голову не повернул, делая вид, что его совершенно не интересует разговор стоящих рядом с ним взрослых.
– Смотри-ка, а мальчонка-то с характером!– громко произнес Иван,– другой бы уж давно остановился, и голову свою перед хозяином низко опустил! А этому хоть бы что! Никакого внимания на слова хозяина не обращает! Умник, нечего сказать,– фабрикант добродушно усмехнулся.
– Этот умник, как вы изволите выразиться, Иван Кузьмич! У меня здесь за троих работает!– вступился за сына приказчик, – мне стыдится за него нечего! Сынков-то у меня трое. Этот самый шустрый получился. А нешустрого подмастерье я бы не взял себе на подмогу, – с достоинством прибавил  Николай Егорович, – а  что малец упал, так то ж с кем не бывает?
– Ну, хорошо, хорошо, согласен! Такой вот шустрый умник мне как раз сейчас и нужен! Я вот дочку хочу с ним отпустить на ряды. Пусть, пока мы тут управляемся, ребята дойдут до игрушечных рядов, и посмотрят на ваши новгородские игрушки! А – то, что-то моя дочка заскучала,– сказал фабрикант и кивнул на Таню, грустно смотревшую на улицу через пыльное стекло. Крюков согласно кивнул головой:
– Пускай сходят. Я не возражаю.
– Спасибо, Николай Егорович. Пойду, провожу детей,– отец кивнул Тане.Та вскочила, пошла к дверям. Дав строгое распоряжение Сережке, как старшему, не спускать с Тани глаз, и велев крепко держать её за руку всю дорогу, вплоть до игрушечных рядов, а там еще крепче держать, чтобы она не потерялась среди народа. Иван Кузьмич достал из жилетного кармана цепочку с часами, подал их мальчишке и строго наказал вернуться через час назад! Потом развернулся и скрылся за дверью, оставив ребят одних на крыльце:
– Пойдем, Петр Сергеевич, пока вниз. Чайку с тобой попьем. И всё, ещё раз, не спеша, обсудим, – предложил он ожидавшему его Егорову.
Как только фабрикант скрылся за дверью, Сергей первым,  быстренько сбежал по деревянным ступенькам и потащил Таню за собой, крепко держа ее за руку, будто бычка на веревочке.
– Ты чего меня тащишь! Пальцам больно! Отпусти сейчас же!–строго приказала Таня и попыталась  выдернуть руку из цепких мальчишеских пальцев.
– Вот еще! Не отпущу совсем! Твой отец мне строгий наказ дал – не пускать!– стрельнул в ее сторону сердитый Сережкин взгляд.
– Так, ты, что же меня всю дорогу теперь до самых игрушек и будешь тащить?- ехидно спросила Таня Сережку, не оставляя, однако,  тщетных попыток вырваться из цепкого капкана, – смотри я ведь тяжелая, надорвешь живот – то!
– Ничего, я привычный,– отозвался тот. Однако немного ослабил хватку.
– Во! Какой ты упрямый!– удивилась Таня.
– А ты, что же считаешь, мы нижегородские супротив вас, московских, такими простыми будем? Вот, ежели, ты меня изволишь попросить, по-хорошему, может, тогда и отпущу тебя, – важно промолвил Сережка.
– Вот еще! Не буду я тебя просить! – Голос Тани звучал рассерженно и звонко,– пусти сейчас же! – Снова приказала она ему командным голосом.
– Ах, так! Командуешь? Ну, держись, барыня, – с иронией произнёс Сережка и припустился бегом, вынуждая Таню вприпрыжку побежать за собой.
«Ну, погоди же», – Таня еле поспевала за его длинными ногами и спотыкалась на бегу. На очередном повороте едва удержалась от падения. Но тут на ее счастье, навстречу им,  выехал из переулка конный казачий развод. Это был уже знакомый нам отряд уральских казаков. Но стражника Оренбургского казачьего полка – Климова среди них не было. Обратив внимание на бегущих детей, казаки не упустили возможности, узнать, в чем дело, и подъехали к ним:
– Эй, малец, отпусти свою барышню. У нее уже и шляпка на бок съехала, гляди, упадет! А шляпка-то, небось, дорогая, – нараспев, съехидничал один из казаков. Сергей остановился и отдернул руку от Тани:
– Это сестра моя,– задорно ответил он, а сам незаметно толкнул Таню в бок, чтоб та молчала, не выдавала его.
– Что же ты тащишь сестру, как бычка на веревочке? Она и сама, небось, ходить умеет, ноги, руки, вроде как на месте? – продолжали допытываться казаки.
Но упрямый мальчишка замолчал. Насупился и теперь только переминался с ноги на ногу, не зная, что отвечать. Таня тоже молчала, оставив выяснение отношений с противным мальчишкой на потом.

3

Казачий уральский отряд, который повстречался ребятам, каждый год добирался до ярмарочного города, пешим ходом из Оренбурга, через всю страну. По просьбе нижегородского губернатора  казаки прибывали на службу на время работы ярмарки, в помощь местной полиции. Уральцы были все, как на подбор: крепкие и высокие. Настоящие русские богатыри! Они пользовались особым расположением и покровительством нижегородского губернатора, никто с ними на ярмарке никогда не связывался. Себе накладно! По случаю и без него, уральские казаки за любую
 « провинность»  брали денежную или товарную плату. Не только за порядком приезжали они с далекой оренбургской губернии. Для них эта служба становилась также своеобразным заработком.
А провинностей для соблюдения порядка было установлено местной полицией, не счесть. Например, по плашкоутным мостам через Оку была запрещена быстрая езда. И расставленные на мостах уральцы останавливали проезжающих за скорую, с их точки зрения, езду и пропускали вперед только за деньги.
Но, конечно, и за порядком в ярмарочном городе доблестное богатырское казачество бдительно следило! Чуть, кто провиниться,  казаки враз прискачут, дружно окружат виновного и отделают нагайками от души! И Крюков – младший, без сомнения знал об этом. Но не побоялся, смело ответил.
Отчитав,  как следует Сережку, казаки отъехали прочь, и продолжили свое бдительное дежурство на шумных ярмарочных улицах. Тем временем, между Таней и Сережкой воцарилось молчание.
– Ну, что пойдем дальше, или стоять будем? – насупившись, буркнул Сергей у девочки.
– Пойдем,– неожиданно спокойно откликнулась та, – а ты, что соврал-то, Сережка? Обманывать-то  грешно! Какая же я тебе сестра?– Строго выговорила она мальчику, который понурил белобрысую голову и вычерчивал лаптем круг на песке.
– Ну, не сестра, подумаешь! Что с того? Корить теперь будешь? А если бы, они тебя сейчас отобрали у меня, и на лошадь посадили? А потом в участок к околоточному
отвезли? Мне тогда каково было? От твоего отца, да от моего?– переспросил Сергей, с вызовом вскинув голову.
– Ну, тебе тогда точно несдобровать,– сказала Таня,– да только я бы от них, все равно сбежала! Ты зря думаешь. Я – ведь шустрая, как побегу, никто не догонит!– похвасталась она.
– Да ну! И далеко бы убежала? От лошади и казака?– недоверчиво протянул Сережка.
Между ними вновь воцарилось молчание. Потом, видимо, вспомнив про согласие Тани, продолжить дальнейший путь самостоятельно, Сергей не стал больше хватать её за руку и молча, двинулся вперед, стараясь, хоть бы на шаг, но впереди вредной московской девчонки! Таня шла следом, вначале медленно, потом вприпрыжку. Оказалось, что Сережка Крюков совсем не умеет ходить пешим ходом. Шустрый мальчишка всю дорогу быстро бежал своими длинными, как у жеребёнка, ногами. И хотя Таня уже порядком устала, прирожденная гордость не позволяла ей вымолвить хотя бы одно жалобное слово.
Они быстро пробежали мимо сапожного, светильного, корзиночного, хрустального, фаянсового, стеклянного, зеркального и холщового рядов, и очутились возле игрушечных рядов. При первом же взгляде на прилавки у Тани разбежались глаза. Как завороженная,  разглядывала фарфоровых кукол живописными группами расположившихся за чайными столиками, перед маленькими кукольными зеркалами. Некоторые куклы стояли под восхитительными кружевными зонтиками, изображая живописную группу барышень, спрятавшихся от дождя. Продавец расставил их так, чтобы ребенок не мог оторваться. В конце торгового ряда стояла изба, на крыше которой сидели ярко расписанные деревянные петухи. Над дверью красовалась вывеска « Музыкальный и кукольный театр – мастерская братьев Карповых».
– Давай, зайдем. Там, наверно, будет представление, – Таня дернула за ручку.
Как только дети переступили порог, в полутемном круглом зале раздалась музыка. В театральной мастерской продавались различные музыкальные инструменты. Здесь их чинили и настраивали. И сюда новгородцы доставляли сломанные балалайки и скрипки, рояли и контрабасы.
Появился владелец – полный человек в синем бархатном сюртуке с бабочкой.
–Что изволите, господа?– спросил он. Неожиданно, он весело прищурился и предложил ребятам пройти в середину залы:
– Уважаемые посетители! Прошу вас, рассаживайтесь по местам, и вы не пожалеете, что посетили наш театр! Вас ожидает прекрасное представление с участием любимого народного героя – многоуважаемого Петра Ивановича Уксусова! – Карпов проскользнул за их спины и загородил собой входную дверь,  вынуждая ребят сделать шаг вперед.
Ребята увидели у противоположной стены  стоящие музыкальные инструментов:  барабаны,  гармони, баяны и балалайки, гармошки, скрипки и валторны. В углу залы стоял массивный дубовый стол. На его темной полированной поверхности возвышалась игрушка – фарфоровая музыкальная бабушка в очках  с вязальными спицами в руках. Кукольник подошел к столу, взял в руки фарфоровую механическую бабушку, повертел в разные стороны и осторожно поставил обратно. И вдруг, игрушечная бабушка начала поворачивать голову в разные стороны, в руках у нее замелькали спицы, она принялась вязать. Возле неё сидел игрушечный белый  пушистый кот. Как только фарфоровая бабушка стала вязать, механический кот принялся подпрыгивать на месте, стараясь поймать двигающийся клубок. Из-за боковой двери на колесах выкатился деревянный чурбанчик, на котором сидел смешной разукрашенный заяц в шляпе и перчатках на лапках с барабанными палочками. Как только он докатился до середины и забарабанил, раздался оглушительный гвардейский марш.
– Перед вами механические игрушки из Германии. А сейчас вы увидите театральное представление! Смотрите же, господа, – торжественно произнёс кукольник и, подбежав к противоположной стене, с силой дернул шнур.
Раздвинулась тяжелая штора, и … в глубине показалась яркая ситцевая ширма.  Наверх ширмы выскочил Петрушка в красной рубахе, плисовых штанах, заправленных в сапожки. На голове у него красовался красный колпак:
– Я Петрушка, Петрушка, веселый мальчуган! Без меры квас пью, всегда весел и пою…! А сейчас жениться я хочу! – неожиданно пронзительно громко выкрикнул он, обращаясь к Тане. Таня засмеялась. Петрушке ответил кукольник Карпов, стоявший позади ребят. Он также смотрел веселое представление. В этот момент, из-за ширмы появилась еще одна кукла, изображающая красавицу невесту. Водимые руками артиста, спрятавшегося за ширмой, куклы принялись разыгрывать юмористическую сценку на тему женитьбы.
В зал входили взрослые и дети, привлеченной веселыми звуками оглушительного гренадерского марша и веселыми криками Петрушки. Они рассаживались на лавки, и вскоре зал уже не вмещал желающих. Закончилось представление, Таня с Сережкой пошли прочь от театра, с сожалением оглянувшись на золотых петушков.
– Пойдем по Самокатной улице к балаганам,– вдруг, предложил Сережка,– там тоже весело! Еще интересней, чем здесь. Я слышал от отца, что там есть настоящий механический театр. Хочешь поглядеть?
– А это где?– поинтересовалась Таня.
–За Нижегородской улицей. Правда, туда добираться далеко, можем не успеть вернуться назад? –  С сомнением в голосе произнес Сергей.
– Успеем,– уверенно сказала Таня,– пойдем туда, Сережка!– стала она уговаривать его.
– Ну, хорошо, пойдем. Только надо быстро бежать. Побежишь? Не устанешь?– заботливо переспросил он её.
– Нет,– отозвалась Танечка.
4

 Бежать пришлось далеко. Ребята совсем забыли про время. Ведь впереди ожидали другие интересные развлечения. На Самокатной площади они увидели выстроившиеся в ряд цирковые балаганы. Здесь также было  шумно, весело и интересно! Фасады балаганов – были расписаны яркими красками. Длинные очереди желающих попасть на представления стояли почти возле каждого балагана.
Возле невысокой ограды стоял маленький и шустрый фотограф с аппаратом. Часто кланяясь и улыбаясь, он зазывал желающих прохожих сфотографироваться на фоне огромной картонной пальмы. На плече у него сидела маленькая обезьянка. Здесь же, на постаменте стояла зеленая клетка с попугаем.
– Эх, денежки у нас нет, а то бы мы с тобой сейчас туда попали. Там весело,– сказал Сергей, с грустью разглядывая яркие и привлекательные вывески, висящие над выстроенными кругом цирковыми балаганами.
– Я папу завтра спрошу. Если разрешит – мы приедем сюда вместе с Дашей. Можем и за тобой заехать в экипаже. Хочешь?– великодушно предложила Таня.
–Конечно, хочу. Было бы здорово! А ты и вправду, заехала бы за мной? – с сомнением в голосе, переспросил Сережка,– ты, наверное, вечером уже забудешь про меня? А мне, вот, мой батька столько денег не даст. Скажет, что нет, – коротко вздохнул Сергей.
– Ну и что! Мы у моего папы возьмем. Нам на все денег хватит! Даже на шипучку с мороженым. Папа добрый, потерпи до завтра, Сережка,– Таня и не заметила, как  ушла в прошлое её обида на мальчика. Да и он сам больше не вспоминал о своей непонятной злости на девочку. Они еще побродили немного возле балаганов, разглядывая висящие на воротах и заборах яркие и завлекающие вывески. Через решетку забора смотрели, как танцуют под бубен дрессировщика, бурые медведи. Для  публики с детьми было устроено катание по кругу на пони и расписной коляске с бубенцами. Но у Тани и Сережки и на это развлечение не было денег.
– Пойдем назад, что ли?– вздохнула Таня,– папа уже волнуется за меня. Да и тебе влетит, если вовремя не придём!
– Пойдём,–  неохотно согласился Сережка. Ему тоже не хотелось уходить.
– Дай руку, тебя затолкать могут, – деловито произнёс он.
– Мне уже десять лет, – поправила Таня, но руку подала.
Пробираясь сквозь толпу отдыхающих на Самокатной площади, они направились к Спасскому собору. Ребята старались идти ближе к лавкам и магазинам. И хотя здесь народа и толкотни было больше, от узких крыш и навесов, выступающих на улицу,  создавалась тонкая полоска тени. А в такую жару всегда кажется, что даже узкие козырьки крыш закрывают собой от слепящего солнца. Они прошли вперед три переулка, как вдруг Сережка остановился и придержал рукой, идущую позади Таню:
– Смотри! Смотри туда! Наверх! Там огонь горит! Это пожар! – громко закричал он и показал вперед.
Одновременно с ними остановились идущие впереди них люди. Все, как по команде подняли головы вверх и  посмотрели в том направлении, куда, громко крича, показывал Сережка. Прямо на глазах идущих людей, впереди,  в небо вдруг яростно взметнулись клубы черного дыма. И на фоне неожиданно появившихся черных клубов, снизу яростно начали вырываться красные языки пламени, окруженные всполохами искр. Это только что загорелись чьи-то первые деревянные лавки.
– Ой, лихо! Смотрите, смотрите, люди! Пожар! Горим!– пронзительно заголосила женщина на другой стороне улицы. Она тоже  показывала редким прохожим рукой в направлении огня.
– Батюшки святы! Пожар! И вправду, пожар! Горит как! – откликнулся кто-то ей в ответ, и в тот же миг люди все разом громко закричали и заволновались. А потом, движимая  любопытством , часть толпы побежала в сторону начавшего бушевать пламени. Другие, наоборот, ринулись назад, прочь от огня. Некоторые зеваки остались стоять на месте,  и, задрав головы, с любопытством, разглядывали поднимающееся в  небо красное пламя. Огненные всполохи быстро поднимались все выше и выше. Жаркий день и налетевший вдруг сухой и порывистый ветер сильно способствовали быстрому распространению пламени в деревянных строениях в рядах, огонь быстро перекидывался на соседние деревянные лабазы. Множество высохших от дневной жары деревянных строений, выкрашенных масляной краской, моментально воспламенялись. Как спички вспыхнули десятки лабазов и лавок, задымились переплеты окон и двери каменных строений. Ветер разносил тучи искр в небе, и от палящей жары и ползучего дыма вдруг стало трудно дышать.
– Бежим, Таня, туда! Скорей! Бежим!– вдруг закричал Сережка, и потащил девочку за собой, – наша лавка там, в той стороне, где огонь! Там твой отец! И мой тоже!
Ребята, не раздумывая, побежали в сторону разгорающегося огня, не чуя под собой ног.
Где-то далеко раздался тревожный колокольный звон, возвещающий торговый город и его окрестности о начавшемся пожаре. Это постовой с городской пожарной каланчи заметил разгорающееся пламя,  и поднял по тревоге конный обоз пожарных. Как только прозвучал громкий сигнал, конный пожарный обоз построился и устремился к месту пожара по той самой улице, где сейчас находились Таня и Сережка.
И вскоре, ярмарочные улицы, и переулки наполнились гулом и грохотом окованных железом колес, звоном подков и храпом взмыленных лошадей, несущих к месту пожара пожарный обоз.
5

Пожарный обоз бессменно дежурил  на ярмарке. Запряженная парой  рысаков открытая пролетка усатого брандмейстера с фурманом на высоких козлах , с бешеной скоростью, промчалась по улице, распугивая людей. Следом за брандмейстером четверка разъяренных лошадей галопом пронесла, будто по воздуху , тяжелую линейку с командой топорников. А дальше, закусив удила, роняя на каменную мостовую белые хлопья пены, кони в начищенных сбруях мчали вереницу повозок с заливными трубами, лестницами и бочками с водой. На двух стремительно скачущих повозках , стояли, вытянувшиеся во весь рост, невозмутимые пожарные солдаты в медных касках, одетые в темные затянутые полукафтаны, опоясанные черными глянцевыми поясами и портупеями. Над их головой гордо развевалось тяжелое вышитое знамя. И горе было любому встречному, кто мог случайно оказаться, на  их пути.
 Услышав позади себя настигающий топот лошадиных копыт, толпа бросилась врассыпную, стараясь поскорей уступить дорогу пожарному обозу. Ребята вместе со всеми бросились прочь от дороги, но Таня споткнулась об камень и упала, разбив себе колено.
– Вставай скорей! Таня! Бежим!– Сережка поднялся первый и  потянул за собой упавшую девочку.
Прихрамывая, Таня ковыляла следом за Сережкой и бегущими людьми. Жар от близкого пламени усиливался. Многие люди, осознав, что идти дальше нельзя, побежали назад. Дым становился удушливым и едким. Из-за кашля Таню сильно тошнило, голова кружилась. Она вытащила из кармана платок, прижала к лицу. Но это не помогло.
На центральной ярмарочной улице никого кроме пожарных не осталось. Люди убегали от быстро надвигающегося верхового огня. Ребята увидели, как пожарные качают из жестяных бочек с телег воду в длинные натянутые шланги и тянут за собой к огню.
Таня и Сережка остановились и как завороженные  смотрели, как они работают. Пожарные старались сдержать высокое рвущееся пламя, поливая отдельные ближайшие очаги возгорания, до которых возможно было дотянуться короткими шлангами, прикрепленными к бочкам.
–  Братцы! Поднатужься! Давай! Давай! Братцы!– кричал бравый брандмейстер. Еще двое пожарных качали свои маломощные насосы, пытаясь достать со дна опустевших бочек хоть каплю воды. Но это уже были тщетные попытки отчаявшихся людей, которые осознали бессилие, но еще не могли уйти и бросить все, им не позволяла сделать это выправка, достоинство и долг службы. Но огонь продолжал свое наступление.
В бочках вскоре закончилась вода, и пожарным пришлось отступить.
– Отбой! Кругом! За водой разворачивай! Братки! – отдавал приказы усатый брандмейстер. И повинуясь его командам, усталые закопченные люди разворачивали испуганных лошадей кругом, запрыгивали на телеги, и мчались к реке.
Нет! Это не было похоже на позорное бегство. Просто силы человеческие в  борьбе со стихией были неравными, и пока огню удалось удержать верх.
 Таня и Сережа прижались к накалившейся от солнца и пожара стене, когда мимо них пронеслись телеги с грохочущими пустыми бочками и сидящими на них пожарными, лица которых были черными от копоти. Пожарные, и усатый брандмейстер заметили их, но останавливать лошадей не стали, не было времени. Усатый дядька замахал руками и зычно крикнул: « Спасайтесь, ребятки! Убегайте скорей! А то погорите! » – и, грохочущие телеги, завернув в узкий ярмарочный переулок, скрылись вдалеке.
Наверху слышался гул распространяющегося по крышам, огня. И ребята вдруг осознали, что они в западне.
– Ой, Сережка, нам туда нельзя! Там огонь! Туда мы не побежим? – крикнул Таня. Она судорожно закашлялась, схватила мальчика за рукав и потянула вслед за умчавшимся пожарным обозом.
– Нет, не туда! Надо назад, к воде, – ответил Сергей.

6

Пробежав опустевшие ярмарочные кварталы, они выскочили на улицу, не примыкающую к той, по которой быстро распространялся огонь. Но и здесь – в узких тупиковых переулках и проездах, наполненных деревянными прилавками и строениями, также стоял сейчас невообразимый хаос. Перепуганные торговцы, приказчики и мальчишки на посылках метались в своих магазинах и лавках, выбрасывая на улицу все, что попадало им под руку. На деревянные мостовые летели стулья и посуда, выбрасывались кипы мануфактуры и одежда. По мостовой прочь от огня бежали стонущие и причитающие женщины и дети. Это были крестьяне и мещане, зажиточные и бедные, все они были объединены сейчас одной целью: как можно быстрей выбраться с территории ярмарки: спастись самим и спасти свое добро.
– Ой, горюшко, горе! Беда-то какая!– причитала какая-то полураздетая женщина, она несла в руках маленького ребенка, завернутого в головной платок. Молча сопя, не отставая ни на шаг за матерью, спотыкаясь, шли двое мальчишек. Один постарше, тащил на плечах пустую корзинку, второй совсем маленький, ухватился за его штанину. Многие, как обычно, пришли на ярмарку за покупками. Огненная беда, как и всякая беда, стала неожиданностью и застала людей врасплох.
Торговые люди хватали в своих лавках все, что попадало им под руку и выбегали на улицу. Растерянность и отчаяние перед надвигающейся стихией, постепенно превращались в панику. Продавцы волоком тащили по земле свои узлы и мешки с товарами, грохотали повозки, на которых люди пытались увезти свой скарб. Ругань мужчин, плач женщин, и треск надвигающегося огня – все слилось в непрерывный гул. Люди  бежали прочь от огня.
Повинуясь инстинкту самосохранения, ребята побежали за толпой. Увидели, как впереди вверх взметнулся очередной громадный черный столб дыма, в клубах которого вспыхнули тысячи ослепительных ярких огней – это пожар достиг лавок перинного ряда. Огненный ураган поднял в небо горящую массу подушек и перин, перьев и пуха. И с этой высоты огненная метель обрушилась на склады сухих дров, которые мгновенно заполыхали. Порывы сухого ветра мгновенно засыпали все вокруг тучами искр, едкий дым с еще большей силой проник в лавки и магазины, заполняя улицы и тесные переулки между деревянными рядами. От жары уже совершенно нечем было дышать. Крики отчаяния и ужаса раздались в толпе одновременно вместе с огненным сполохом. Толпа в еще большей панике ринулась врассыпную, стремясь, как можно быстрей уйти от нового очага пожара. Люди налетали друг на друга, ушибались и падали. Впереди блеснула Волга. Люди бежали к ней. А пожарные остались возле горящих строений и боролись с разрушительной огненной стихией. И внезапно, по команде кого-то находящиеся внизу возле кромки воды люди выстроились в живую цепь. И теперь уже с Волги передавали ведра с водой и песком.
Пожарные наверху подхватывали и заливали воду в бочки, качая и направляя в сторону огня. Спустя время, поливаемый из множества старых маломощных шлангов, и засыпаемый речным песком огонь начал гаснуть, еще и потому, что он и так успел уничтожить почти все деревянные строения: лавки, амбары и магазины, оставив грязное и черное пепелище.
Над головой прогремел гром. Солнце скрылось, и пошел дождь. Вначале его капли были крупными и редкими, как будто стихия собиралась с силой, но потом всё больше усилилась. Таня понуро поднималась вверх по скользкому обрыву. Ноги её разъезжались на грязном песке. Вокруг суетились люди, громко разговаривали и что-то выкрикивали.
– Они наверняка нас уже ищут, – рассуждал мальчик вслух. Он озирался по сторонам и всматривался в лица людей.
–Устала?– спросил он, поглядев на девочку. Та уныло кивнула.
– Потерпи немножко, доберемся до лавки, и отдохнешь, – сказал Сережка.
– Далеко,– Таня вздохнула. Потом кивнула в сторону ползущего над деревянными строениями дыма, – горит еще.
Сумеречную и дышащую паром Волгу окутал густой туман. Едкий запах гари не давал возможности вздохнуть полной грудью.

7

Фабрикант в кладовой занимался сверкой товарных поступлений за прошлые месяцы. Егоров, покрутившись немного возле него, вскоре выскочил и направился в соседнюю лавку, посмотреть, какие цены на товар выставил сегодня сосед.
К Ухтомцеву заглянул Крюков. Вместе проверяли по книгам приходы и расходы. Фабрикант приказал поменять бирки с ценами на дорогую ткань, и разрешив опустить вниз оптовую цену на недорогой миткаль, не трогая его розничной цены. С утра в магазин пришли два груженных обоза, и нужно было рассчитаться с мужиками, доставившими товар с их фабрики. Те дожидались возле лавки с раннего утра. Дав указание Николаю Егоровичу рассчитать людей и отпустить восвояси, Иван Кузьмич вместе с ожидавшим его Егоровым снова спустился в подсобку, перекусить и выпить чего-нибудь холодненького.
– Сейчас заварю вам отменного чайку, Иван Кузьмич. Раздобыл у китайцев. Уверяю, такой вы ещё не пробовали, – похвалился Егоров, деловито насыпая заварку в чайник, водруженный наверху сверкающего медью пузатого самовара.
– Валяй, Петр Сергеевич, – зевнув, сказал Иван Кузьмич и прикрыл глаза. Он расслабленно сидел на низеньком диванчике, вытянув длинные ноги поперек маленькой комнаты. И теперь Петру Сергеевичу, чтобы не задеть ненароком хозяйские ноги, приходилось аккуратно  перешагивать через них.
– Здесь вроде, есть холодок…., хорошо….,– лениво пробормотал Иван Кузьмич, ещё крепче закрывая глаза и чувствуя, как на него наваливается тяжелая и сонная дрёма.
– Да, вроде прохладней малость, Иван Кузьмич. М– да.…Когда же Бог смилуется и пошлет нам дожди? Заждались уж, его нашего дождя-дождеевича: и земля-кормилица, и люди, все его ждут, – бодро философствовал Петр Сергеевич. Он, почти бегом, передвигался по комнате, доставал из буфета две чашки, протирал их полотенцем, висящим на гвоздике. Из буфета ловкими руками Егорова на свет оказалась извлечена и выставлена на стол вазочка. Туда было вытряхнуто прикупленное по случаю рассыпчатое итальянское печенье. Оказался на столе и приличный бумажный мешок, доверху наполненный восточными сладостями и различными конфетами.
– Ого! – уважительно произнес Ухтомцев, приоткрывая глаз и придирчиво оглядывая выложенные съестные запасы, – вижу, что ты как хомяк запасы наделал, Петр Сергеевич! Все-то у тебя, как положено! А самовар, вроде, новый? В прошлом году, когда мы с тобой чаи гоняли,  вроде, как самовар был другой? А?
Но так как тот скромно промолчал, озаботившись разжиганием самовара, Иван продолжил:
– Любишь ты, Петр, красивые вещи, я погляжу. Ведь, это же ломовский самовар? Угадал? А, Петр Сергеевич?– подметил Ухтомцев, лукаво поглядывая на Егорова.
– Так кто ж их не любит? Красивые вещи и нашу жизнь красивей делают, – искренне отозвался Егоров, не заметив подвоха.
– А на какие свободные средства прикуплен, сей атрибут? Это же дорогущая вещь? – снова спросил Ухтомцев инженера,– часом, не на выручку ли мою?– шутливо прибавил он. Но, не желая обидеть своего инженера, все же, по-доброму, улыбнулся.
– Э, нет, Иван Кузьмич, выручку вашу Крюков каждый вечер подсчитывает и в кубышку складывает, а то вы не знаете? А самовар этот ломовский,  мне за двугривенный одна крестьянка в меняльном ряду отдала, – добродушно произнес Егоров. Он не обиделся. На то и хозяин, чтобы все подмечать.
– Ну, коли так, наливай чай, Петр Сергеевич! Да садись рядом, хватит мельтешить уже у меня перед глазами,– Иван Кузьмич подвинул стул для инженера поближе к себе и широким жестом пригласил присесть.
– Я сегодня, пока сюда шёл, встретил купца Лупова,– неторопливо проговорил Егоров, после того как отхлебнул глоток чая,– так, можете себе представить, у него, тут оказывается брат из Средней Азии приехал. А фабрике нашей азиатский хлопок, ой, как нужен, Иван Кузьмич! Он по большому опту дешево продается.
– Хлопок нам, всегда нужен. Цену узнал?
Егоров кивнул с набитым ртом:
– Четырнадцать рублей – пуд.
– Дорого. Надо сбить. Договариваться с купцом я сам буду, твое дело за технологией смотреть, да станки и машины блюсти. Я, Лупова,  частенько в гостином дворе вижу и в клубе, там и поговорю с ним, – Ухтомцев надкусил иностранную печенюшку и отложил ее в сторону:
– Уж, больно приторная. Наши пекари вкусней выпечку делают, пшеница наша другая, лучше и слаще! – и он потянулся за местной румяной баранкой.
– Пшеница везде одинаковая,– возразил Егоров, – по губерниям часто езжу – за слова отвечаю. А вот технологии у нас с иностранцами разные. Их технологии впереди пока идут. Это точно.
– Ну, по технологиям я с тобой спорить не буду. У меня к тебе в этом вопросе полное доверие. Придет время – мы иностранцев за пояс заткнем с их-то технологиями! А вообще, послушай, Петр Сергеевич, что мы с тобой будто какие мытищинские барыни про сласти толкуем? Скажи мне лучше, принял ли Прохоров наш заказ на наше количество ткацких станов и веретен? Из-за покера, вчера нам с тобой об этом недосуг было поговорить.
– Ох, принял, Иван Кузьмич!– радостно выдохнул Егоров и хлопнул себя ладонью по колену.– Еще тот гусь! Вначале хотел нам поставить пару совершенно новых пробных станов. Но я его пресек! Сказал, что, дескать, нам его эксперименты с пробными станками ни к чему. Пусть сразу поставляет нам только те станки, которые уже испытаны и надежные, а не новинки какие-то. Нам много работать надо, и прибыль иметь, а не обкатывать чужие машины и эксперименты!
– Молодец, Пётр,– одобрил действия инженера Ухтомцев,– ты правильно рассудил,  машины должны быть надежными сразу, а то всю нашу отлаженную работу собьют. В этом деле осторожность нужна. Надежней, тише едешь – быстрей поспешаешь,– Ухтомцев довольно крякнул, отхлебнув обжигающего чая, – с фабрикой ясно! Меня больше механический завод в Москве тревожит. Когда его запустим в полную силу – вот тогда вздохну спокойно. Планы у меня на московский завод большие.
 Мужчины замолчали, думая о своем и прихлебывая ароматный чай. Крупный колотый сахар ели вприкуску.
– Знаешь, Петр Сергеевич, вот еще что подумай – где рабочих новых набирать будем на завод в Москве? Думаю, что там тоже, как и здесь придется возводить жилые казармы и баню. Рабочим надо где-то жить. Кстати, кого думаешь, на фабрике оставить в помощь Штольцу? Сам понимаешь, он все больше своей химией увлекается. А мне там ушлый человек нужен, чтобы все схватывал, как и ты! – похвалил Иван Егорова.
Тот в ответ улыбнулся. Как же! Всегда приятно, когда хвалят за деловые качества.
– Ты с этим вопросом не тяни – присмотрись к людям. И пока я на даче, скажи мне, кого рекомендуешь, а я подумаю,– велел Иван Кузьмич.
  Они еще разговаривали, как вдруг к ним ворвался Николай Егорович:
– Пожар на ярмарке! Спасать товар надо!– с тревогой выкрикнул он и вдруг, схватившись за сердце, растерянно прибавил:
– Там  же дети. Эх!– в сердцах взмахнул он рукой и выбежал вон, за дверь.
– Ах, ты! Бог мой! Да, как же это? – Выкрикнул Ухтомцев и вскочил. Мужчины выскочили из лавки и огляделись.  И сразу увидели двигающийся к ним со стороны торговых рядов верховой огонь.
– Как же я, дурак, этакий, не уследил: отпустил Татьяну одну! У нас же всего две лошади! Зачем же мы лошадей отпустили?– воскликнул Ухтомцев и сокрушенно покачал головой,– может, сосед уступит?– но в соседней лавке уже тоже начался страшный переполох. Люди выбегали из помещений и грузили выносимый товар на телеги.
– Не уступит, – мрачно отозвался Егоров и кивнул на суетившихся возле лошадей соседа и его рослых помощников. Егоров с тревогой взглянул на оранжево желтое зарево, которое приближалось, всё больше расползаясь по небу.
– Петр, надо туда,– закричал фабрикант, указывая на торговые ряды, над которыми вздымалось пламя. – За ребят не переживай, Николай! Я их найду. А ты выноси товар к реке. Пусть здесь останется кто-нибудь смотреть за лавкой и выгружать. Как управитесь, носите воду с реки. Управишься?
–Управлюсь. Бегите уже, Иван Кузьмич, – поторопил его Крюков.
Не задерживаясь, Ухтомцев и Егоров бросились в сторону горящих торговых рядов.
Мужчины как-то сразу оценили и надвигающуюся опасность, и скорость распространения огня, и масштабы. И все это, выхваченное их отчетливым взглядом, и моментально просеянное встревоженным умом, предстало перед ними тревожной картиной.
8

Работники таскали рулоны из лавки и грузили на телегу, стоящую за лабазом. Работали, молча и сосредоточенно, не оглядываясь по сторонам. Погрузили только самые ценные ткани, телега была одна, она оказалась наполненной доверху. Крюков,  взвинченный от тревоги за сына, хватался за сердце и рвал на себе ворот косоворотки. Но товар, оставленный на него – прежде всего, да и сам фабрикант побежал выручать детей. Тяжело дыша, взобрался Крюков на телегу и отчаянно гикнув, дернул вожжи. Следом, за телегой  почти бегом, поспешили и двое помогавших ему мужиков. Крюков направил лошадей к реке, постоянно, с тоскливой тревогой, оглядываясь назад, на приближающееся и разгорающееся красное зарево.
Тем временем, пробирающиеся сквозь орущую и суетящуюся толпу, Ухтомцев и Егоров, все ближе и ближе подбирались к очагу пожара.
– Где казаки, черти? Куда они подевались?– ругался в отчаянии Иван Кузьмич. 
Они были уже совсем близко к огню, и едкий дым застилал все вокруг:
– Истинная правда. Когда они нужны, век их не видать! – отозвался бегущий рядом, запыхавшийся Егоров.
Ухтомцев тяжело дышал, липкий страх вцепился хваткой жестокой лапой в самое сердце.
Оснащение пожарных команд Российской империи оставляло желать лучшего. Всего спустя три года, после описываемого пожара, в столице, рядом с императорским дворцом, в центре города появились диковинные аппараты для срочного вызова пожарных частей. Это были первые в нашей стране проводные электросигнальные приборы «Сименс-Гальске» и «Дидрихсон», с помощью которых передавался сигнал о пожаре на приемный аппарат, установленный в пожарной части. Постепенно в столице налаживались ремонт и изготовление пожарных насосов, лестниц и конно-бочечных ходов. Но это было только в столице империи. Что же касается провинциальных городов, то техника тушения пожаров в них была ещё более отсталой.
В столице тяжелые условия службы низших пожарных чинов не улучшились. Частыми оставались случаи гибели пожарных в огне, получения ими увечий. Ни один пожар не обходился без увечий пожарных. Для защиты от огня у пожарных были также тяжелые войлочные щиты, которыми во время отчаянной борьбы с огнем , пользоваться было совершенно невозможно. Возвращаясь с огненных баталий , пожарные попадали в казарменные условия ежедневной муштры. До окончания двадцати лет службы пожарный не мог иметь семью, не мог даже без разрешения брандмейстера отлучиться на несколько часов один раз в месяц из казармы. С утра до глубокой ночи пожарные были заняты строевой и караульной службой, уборкой помещений, уходом за лошадьми, чисткой амуниции, касок, заливных труб, колкой дров и топкой печей. Особый наряд из двух-трех пожарных ежедневно назначался на квартиру брандмейстера для исполнения обязанностей домашней прислуги.  В непосредственной близости от огня мужественные пожарные сражались, как львы. Это сейчас доблестных огнеборцев называют пожарниками, а в те времена их величали гордым именем – пожарные. У всех, в пожарном войске были свои функции, подвозчики и подавальщики  качали воду из бочек и помогали цеплять шланги на вновь наполненные бочки. Отчаянные храбрецы- пожарные ,балансировали на грани между жизнью и смертью, стараясь подобраться поближе к бушующему пламени, и враз,  одолеть огненного врага. Они забирались в проломы выгоревших окон, стараясь максимально приблизиться к очагу пожара в каком-то наполовину выгоревшем кирпичном или деревянном здании.  Подвозчики воды сновали между рекой и пожаром, еле управляясь подвозить свои немногочисленные бочки.
Пробежав несколько торговых кварталов и вконец, запыхавшись, Ухтомцев вдруг резко остановился и повернулся к Егорову:
– Петр, давай поврозь, – сказал он и с тревогой ткнул пальцем на скользящий впереди на крышах верховой огонь,– мы обойдем его с двух сторон. Напролом не пройти, а так, хоть, кому-то повезет! Что скажешь, Петр Сергеевич?
– Вы правы, Иван Кузьмич,– с готовностью кивнул в ответ Петр Сергеевич,– лучше в обход. А встретимся на главной площади.
Иван Кузьмич бросился направо, а Егоров побежал навстречу огню по левой стороне от торговых рядов.
Безуспешно Ухтомцев выспрашивал у встречных про детей. Задыхаясь, бежал к главной площади, чувствуя, как душу охватывает отчаяние. Про себя пересохшими губами шептал молитву и молил даровать спасение от смерти.
Красный от жары и бега Петр Сергеевич только и успевал вытирать платком потное лицо. Он спрашивал у встречных о детях, и так же, как фабрикант слышал отрицательный ответ. Наконец, он добрался до игрушечного ряда и увидел, что полыхающий огонь долизывает оставшиеся пока еще нетронутыми немногочисленные  деревянные прилавки и тесные пристройки.  Петр Сергеевич добежал до конца рядов и увидел груду обгорелых черных обломков. Это было все, что осталось от музыкального театра-мастерской братьев Карповых. Но Егоров не видел ранее музыкального театра, поэтому для него ничего не значили эти очередные обуглившиеся обломки.
 
9

Сквозь треск обрушивающихся деревянных перекрытий, Петр Сергеевич услышал впереди громкие и отчаянные крики огнеборцев:
– А, ну, поворачивай назад! Братки! Берегись! Качай! Задавлю!
Петр Сегеевич подскочил к солдатам, которые, героически,  стояли совсем рядом с высоким бушующим пламенем, и поливали его из шлангов. Огромный усатый дядька в пожарной амуниции кричал громче всех. Он стоял рядом со своими бравыми солдатами  и отдавал им команды. Это был тот самый усатый брандмейстер, которого встретили Таня и Сережка, когда были совсем недалеко от огня.
– Постой, служивый! Не видал ли здесь двух ребятишек?– спросил, тяжело дыша от быстрого бега,  Егоров.
– А то, как же не видал! Видал! Когда отступали оттуда,  – отозвался брандмейстер и кивнул в сторону огня. Пользуясь минутной передышкой, он снял каску, достал какую-то грязную тряпку из рукава и вытер ею внутри каски,– эх, не пропадем зазря! С нами Бог! – выдохнул он в сердцах.
–  Мальчик и девочка?– выдохнул ему в ответ с надеждой Егоров. Это была первая добрая весть с начала пожара.
– Они самые,– подтвердил брандмейстер,– там были,– и усатый служака опять махнул рукой в сторону огня.
– Так, они что ж, там и остались в огне, что ли? Что же ты не вытащил их, братец! – закричал Егоров в отчаянии.
– Так, я не видел, остались еще или нет,  мил человек! Ты, на меня не кричи! Почем,  я знаю, что с ними! Мы за водой оттуда на лошадях летели, остановиться никак невозможно было, а детям твоим я велел уходить. Кричал им!  А что они сделали после, ты уж извиняй! Я про то не знаю. Не мешайся мне сейчас, господин хороший!– громко закричал вдруг, брандмейстер,– иди вон, помогай нам! Воду становись, качать, или убегай отсюда! Видишь, огонь на нас идет! Не мешай!– грозно прибавил брандмейстер и сверкнул на Егорова грозным взглядом.
Он нахлобучил на голову свою почерневшую от копоти и жара каску и подскочил к своим солдатам. Егоров бросился вслед за ним:
– Погоди, служивый, дай еще доспрошу тебя! Не сердись на меня, голубчик! Ты – вон какой важный человек! Что ж не понимаешь, ведь это дети! Они одни там были! Где они сейчас? Не понял я, где их искать-то?– хватал Егоров усатого дядьку за рукава.
– Беги к больнице, господин хороший, может, там твои дети будут, не отчаивайся! Бог их спасет! Казаки всех погорелых и увечных туда свозят, может, разыщешь своих? А с той стороны не было сегодня угоревших покойников, мне казаки намедни, рассказывали! Они к нам с той стороны цепью идут, прочесывают ряды и смотрят. Слава Богу, вроде обошлось! – усатый брандмейстер отвернулся от Егорова и отдал своим солдатам очередную зычную команду.
Петр Сергеевич перекрестился, потом громко выругался, поняв, что разузнать еще что-нибудь у бравого пожарного вряд ли удастся, и бросился бегом к ярмарочному дому, где его уже давно дожидался Ухтомцев.
Взволнованный фабрикант размашистыми шагами ходил взад и вперед, перед ярмарочным домом, засунув обе руки в карманы широких штанов. Издали заметив бегущего Егорова, тоже бросился к нему навстречу. Спросил с плохо сдерживаемым отчаянием:
– Ну, что, Петр, есть ли известия?
– Есть, но мало,– сразу же отозвался Егоров, понимая, какое страшное волнение терзает душу отца.
– Что? Говори же скорей! Что ты молчишь?– громко закричал Иван Кузьмич и, подскочив к Егорову, схватился за левую сторону груди. Сердце зашлось от страха.
–Их видели в очаге пожара, но среди погибших их нет,– твердым голосом отчеканил Егоров, не теряя самообладания. И это было самое главное, что сейчас нужно было знать отчаявшемуся отцу.
– Ах, ты Господи! Ну, слава богу!– воскликнул Иван и перекрестился, подняв глаза к небу. Он рванул свой воротник, и последняя пуговица на застежке косоворотки полетела на землю, не молчи! Выкладывай, что знаешь!– потребовал, решительно рубанув в воздухе сжатым кулаком.
– Поспешим в больницу, – сказал он, когда выслушал быстрый и сбивчивый рассказ Егорова.
От внутреннего напряжения у фабриканта вздулись на висках вены, глаза лихорадочно блестели, пересохший рот – был плотно сжат.
Ярмарочная больница, представшая перед взором фабриканта и инженера, оказалась неказистым двухэтажным зданием, выкрашенным в желтую краску. Купеческий комитет отстроил эту больницу, чтобы принимать больных. Здание располагалось в узком переулке, недалеко от главной ярмарочной площади. Лечение в больнице было бесплатным. За ярмарочный период больница в торговом городе обслуживала до 15 тысяч больных. В приемный покой, двери которого были открыты круглосуточно, на лошадях и пешим ходом доставлялись пострадавшие рабочие и мещане, или крестьяне, нуждающиеся в помощи врачей,  или фельдшеров. В больнице была установлена водогреены с кипяченой водой и баки с питьевой, на территории больницы находилась небольшая столовая, в которой всем больным раздавались бесплатные обеды.
Нижегородское купечество по-отечески заботилось о рабочих людях, прибывающих в торговый город на заработки. Рабочих людей прибывало тысячами.
Влетев в приемный покой, они чуть не сбили с ног молодую женщину в коричневом платье с белым фартуком и накрахмаленной белой косынке, мужчины приступили к ней с взволнованными расспросами. Сестра милосердия сочувственно выслушала их сбивчивый рассказ, и виновато улыбаясь, вежливо сказала, что никаких девочек в белых платьях и мальчиков с начала пожара не поступало. Так ничего не узнав, мужчины медленно вышли из здания больницы на мостовую. В воздухе едко пахло гарью, пожар продолжал еще полыхать где-то вдалеке, на рядах. Загрохотал гром, и на каменную мостовую упали первые капли дождя.
– Послушайте, Иван Кузьмич! – взволнованно произнес Егоров и что было силы хлопнул себя по лбу, – мы с вами просто два дурака! Как же могли не догадаться? Ведь, если дети спаслись, то они, как пить дать, уже вернулись в лавку. Верно ведь?–спросил он, с участием глядя на стоявшего возле него с посеревшим измученным лицом, фабриканта.
– А ведь ты прав, дорогой ты мой Петр Сергеевич. А я есть тот первейший дурак! Дети наши-то и впрямь, пойдут в лавку,–  с надеждой отозвался Иван Кузьмич.
Он встрепенулся, с надеждой подумав, как же такая простая и ясная мысль не пришла ему в голову раньше, – мы наймем экипаж, вон гляди, и дождь собирается. Куда им идти, как не в лавку?– Ухтомцев свистнул, подзывая извозчика, потом громко крикнул: « Извозчик!» Но, ни одного извозчика поблизости не было.
– Хоть бы одна телега попалась?– сказал Иван Кузьмич, но и это тоже было невозможным. Телег вокруг никаких не было. Добраться до текстильных рядов, где находилась их лавка, можно было только пешим ходом. Мужчины дошли до Московского шоссе, правильно рассудив, что на центральной улице экипажей будет больше и шансов поймать извозчика выше. Дождь уже поливал вовсю, когда усталые и измученные дорогой и неизвестностью, они наконец-то, сели в первую подвернувшуюся им громыхающую телегу, и поехали мимо горелых завалов и дымящихся куч выброшенного мусора к своей лавке. Картина выжженных торговых рядов была удручающая.

10

Таня сидела на стуле посредине отцовской лавки. Увидев вбежавшего отца,  бросилась к нему.
– Жива, – воскликнул Иван и обнял дочь.
Егоров сконфуженно поманил Сережку на улицу.
– Пускай поговорят….,–  сказал таким тоном, как будто искал оправдание.
Стоя на крылечке и вдыхая запах едкой гари, Сергей сбивчиво рассказывал, как они бежали от огня и чего натерпелись.
Спустя несколько дней о пожаре возле лавки Ухтомцева ничего не напоминало, кроме запаха гари, который сухой осенний ветер приносил со стороны главной площади. В один из вечеров приказчик закончил подсчеты, рассчитался с кровельщиком, ремонтировавшим крышу и вышел на крыльцо. Присел возле дожидавшегося его с работы Сергея. На небе догорало солнце, и розовый закат длинной мягкой лентой опоясывал темнеющую на глазах линию горизонта. На воде один за другим зажигались красные и белые огни бакенов. В воздухе повеяло вечерней сыростью и свежестью.
Фабрикант вышел из лавки во двор и подошел к отцу и сыну.
– Николай Егорович, присылай Сережку к нам в Москву на будущий год, учиться. Я его к нам на первое время возьму. Сдаст экзамены по Закону Божьему, арифметике и русскому, поступит в Лефортовскую гимназию. Станет кадетом, а дальше пойдет в Александровское военное училище. Оплачу ему учебу. Пусть учится. Из него выйдет достойный офицер. Век не забуду, как спас он дочь от огня!
– Премного благодарен вам, Иван Кузьмич! – Крюков смущенный поднялся. – Только, ведь он, кроме трех классов училища наукам не обучен.
– Ничего, за год выучит физику и математику. Да, и мы поможем, когда он приедет в Москву. За это не волнуйся. Было бы у парня желание.
Фабрикант повернулся к парнишке.
– Что скажешь, Сергей? Хочешь поехать в Москву учиться.
– Хочу.
– Посоветуюсь со своей хозяйкой, что скажет,– помявшись, сказал приказчик.
– До отъезда не забудь только сказать. Ну, бывай, Николай Егорович. Чем смогу – помогу! – и он по-дружески похлопал приказчика по плечу.
На том и разошлись. На следующий день Крюков сказал фабриканту о своем согласии. Радости Сергея не было предела.

11
Отправленный на вокзал экипаж еще не вернулся, и Ольга то и дело ходила к обрыву, смотреть на дорогу. Постояв, возвращалась обратно. Но спустя время нетерпение вновь одолевало ею, и она снова шла смотреть.
После полудня, когда она сидела с Наташей за обеденным столом, вбежала Дуня и обрадованно выкрикнула.
– Едут, Ольга Андреевна, уже близко!
Ольга вскочила и рванулась к двери, за ней бросилась и Наташа. Во дворе уже  суетился Григорий, командуя работникам насчет ворот. Получив приказ, снова накрывать  обеденный стол, Дуня помчалась на кухню к Глафире.
Иван Кузьмич спрыгнул на землю и смотрел, как от дома идет жена. Когда она подошла, он обнял ее и поцеловал. Решительно отстранил от себя, вгляделся в изменившееся от волнения лицо и произнес.
– Ну, что, жена, примешь? Соскучился, страсть…., – и снова впился ей в губы.
У Ольги ухнуло сердце, на глазах выступили слезы. Она растрогано замерла, прижавшись к его груди. Былые размолвки, обиды остались позади и казались нелепой и странной глупостью. Озабоченно всматривалась она в мужское лицо и как будто заново открывала родные черты. Вот под глазами мешки, в уголках рта новые резкие две морщины, губы – сухие, сильно обветренные, веки – набрякшие. Огорченно, по-бабьи вздохнула.
Глаза Ивана блеснули. Он сжал ее плечо и взметнул вопросительно бровь:
– Сама-то ждала?
Не в силах говорить, она молча кивнула и улыбнулась одними глазами.
К ней подлетела Таня и обхватила руками. Ольга наклонилась, прижала дочку к себе. Иван подошел к Наташе, настороженно глядевшей на него, обнял. Подошел Егоров, извинился и сказал, что нашел чемодан и торопится домой.
  За два дня до отъезда с дачи, к фабриканту приехала купчиха Высоковолова.
Ольга пришла домой с прогулки вместе с дочерями и поднялась на второй этаж. Дверь кабинета мужа оказалась неплотно прикрыта, и еще поднимаясь по лестнице, она услышала доносившиеся оттуда громкие голоса, прерываемые раздражительными женскими возгласами.  Осторожно заглянув в приоткрытую дверь, увидела Ивана и Высоковолову.
Лицо мужа выглядело отстраненным и сосредоточенным.  Купчиха говорила с возмущением, то жалуясь на невзгоды, то обвиняя в грехах:
– С матушкой вашей Александрой Васильевной по молодости мы очень дружили. Я писала ей, но ответа ни на одно письмо так и не получила. Ее можно понять: она ваша мать и желает вам счастья, посчитав, что с Ольгой Андреевной вы будете счастливы. Однако же я не пойму. Почему ваша жена не передала вам мою просьбу?
– Не знаю, но разберусь, – ответил Иван.
– Как можно не рассказать вам о вашем сыне? Чай, не под забором вашего сына родного нашли…, сударь! – купчиха недовольно поджала губы. Лицо Ивана продолжало оставаться таким же невозмутимым и отстраненным, однако рука его невольно переместилась с дернувшегося колена на подголовник дивана.
– Ольга Андреевна заверила меня, что расскажет вам. Да, вы, наверное, вводите меня в заблуждение, батюшка мой?  Как можно вам верить, супруга ваша показалась мне порядочной честной женщиной. Скажите же правду, знали вы о бедном ребенке или же нет? – недоумевала старуха.
Иван отрицательно покачал головой. Ольга отпрянула от двери: «Как я могла утаить, смалодушничать… Я поступила подло, не по-людски.…… Придется теперь самой все расхлебывать».
– Сударь, вы отказали родному сыну в отцовской любви, когда он родился и остался сиротой без матери. Так не оставьте же его сейчас! Моя дочь писала вам за месяц до родов, что ожидает ребенка, и этот ребенок ваш. Но вы не ответили. Говорила я ей, чтобы не растопит она вашего сердца. Но она ждала от вас ответа. Все не верила мне, матери родной…. А сейчас? Неужели, ваше сердце не дрогнет? Неужели вы отвергнете своего сына? Никому бедный мальчик не нужен, кроме меня, родной бабушки.…Даже отцу родному. К сожалению, мне мало осталось. Болезнь сердца. Куда сироте податься, к кому преклонить свою голову? – Высоковолова прижала к лицу скомканный платок.
– Я не оставлю его без помощи, – сказал Иван и поднялся.– Если бы я раньше узнал, то предпринял бы действия. Но клянусь, я не получил от Елизаветы Григорьевны писем. Возможно, они до меня не дошли…. С этим я разберусь, хотя воды уже утекло…. Обещаю, что возьму на себя заботы о содержании сына. Даю слово, а если понадобится, могу дать и письменные гарантии. Я рад, что у меня есть сын. Если вы согласны, я могу забрать его к себе в семью и перевезти в Москву. Он займет подобающее положение в моей семье и обществе. Я позабочусь о нем, – Иван говорил медленно, как будто оправдываясь. И хотя голос его звучал твердо, по лицу пробежала болезненная судорога.
«Он не простит и будет прав …», – с ужасом подумала Ольга, испытывая стыд и страдания вместе с мужем.  Иван поднял голову и заметил ее. Он подошел к двери, смерил ее тяжелым взглядом и со стуком захлопнул дверь.
В растерянности она ушла к себе, села на кровать, не в силах что-либо делать. Она укоряла себя, искала оправдание собственной трусости и малодушию. Ей стыдно услышать справедливые обвинения, брошенные в лицо ее мужу купчихой. « Я его обвиняла в измене и лжи, а сама поступила также подло к этому мальчику. Сказала бы раньше, он бы познакомился с ним, и все бы уладилось. Ведь, рано или поздно, их встреча должна состояться. Ну, почему, почему я смолчала…».
В дверь постучали и заглянули дочери, спросили, что происходит. Она попросила их уйти, сославшись на головную боль.
Постучался Григорий и спросил, на сколько человек накрывать ужин. Она велела накрыть для детей, а ей еду принести. Когда Григорий ушел, она встала и начала переодеваться. Григорий принес ужин и поставил на низенький столик. Ольга Андреевна ела механически, не чувствуя вкуса блюд и думая о предстоящем тяжелом разговоре с мужем
Закончив, она отнесла поднос с грязной посудой в столовую и вышла на улицу. Вернувшись, легла, и долго не могла согреться. Чувствуя нервную дрожь во всем теле, она вертелась как заведенная. Брала в руки книгу, и тут же откладывала ее в сторону. Ее одолевали страх и тревога: хотелось, чтобы все поскорей завершилось, разговор с мужем бы состоялся, и в тоже время она гнала его прочь. Она не боялась упреков, – ожидание неизвестности и грустные мысли терзали ее. Она чутко прислушивалась к своему дому, как будто из спальни можно было услышать разговор в кабинете. Нужно проведать детей перед сном, но она все медлила и ждала в надежде, что тревожащий ее разговор наконец-то, купчиха уедет, и все разрешится. Ненадолго забылась, устав от гнетущего ожидания. В коридоре раздались шаги и приглушенный разговор. Голоса звучали спокойно и даже по-дружески. Иван позвал Савелия, послышался шум колес отъезжающего экипажа, и все стихло.
Накинув на плечи шаль, Ольга направилась в детскую.
– Спите? – шепотом спросила она в темноту.
– Нет, – отозвалась Наташа.
– А Таня?
– Спит.
– Хорошо. А ты чего не спишь?
– Не хочу. Мама, а кто эта женщина, зачем она приезжала?
– По важному делу к отцу. Спи, детка,  – она подошла и поцеловала Наташу.
Она вышла на улицу и пошла к воротам. Из будки выбежал, громыхая цепью, пес Полкан. Остановился перед ней и завилял обвисшим лохматым хвостом. Ольга погладила пса, открыла ворота и вышла на дорогу. Вокруг царила черная темнота и в поле, и на дороге, только на небе блестела полярная звезда. Закутавшись в шаль поплотней,  она закрыла тяжелый засов и направилась к дому.
– А я думаю, кто это ходит в ночи и гремит засовами…., а это вы, Ольга Андреевна, – с добродушным смешком проговорил Савелий. Он сидел в углу у сарая, и в темноте был неприметен. И только красный огонек самокрутки выдавал его присутствие.
– Хозяин не сказал, куда поехал?
– Нет. А я еще подожду немного, и пойду почивать, – простодушно поделился с хозяйкой планами малый.
– Посиди, – сказала Ольга Андреевна и вздохнула. Когда она проходила мимо курятника и заметила, что дверь неплотно прикрыта. В сумраке тихой и безмятежной ночи, на шестах и насестах, сидели, нахохлившись, ее любимые наседки. Как только она скрипнула дверью, куры переполошились и вопросительно закудахтали. Ольга ласково заговорила с ними, немного послушала их кудахтанье, и вдруг ее отпустило.

12

Ольга Андреевна спала, когда лязгнул засов на воротах, и раздался остервенелый лай собаки, который быстро утих от властного хозяйского окрика.
Прошло еще несколько томительных минут, отворилась дверь, скрипнула половица…. Она открыла глаза в полутьме и старалась разглядеть его лицо. Иван присел на край кровати, снимая сапоги. Она затаила дыхание.
– Не спишь? Ждешь, что я скажу? – спросил Иван,  укладываясь рядом.
– Жду. Я виновата перед тобой, хотела тогда рассказать. Вначале побоялась, а потом как-то забылось.
– Не забылось, ты боишься, что я парня в семью приведу, – отрезал Иван.
– Боюсь, – она вздохнула.
– А ты хочешь, чтобы я его бросил? Бабушка его помрет…. Он останется сиротой.…А ведь у него есть живой отец. Сын он мне
– Видел ты его, похож на тебя?– спросила Ольга и затаила дыхание.
– Похож. Будто себя увидал.…Вот как бывает…Чудно и неожиданно, – с удивлением промолвил Иван, как будто и сам не веря.
– Признал он тебя, – выспрашивала она, испытывая ревность к неизвестному мальчику.
– Пока нет, признает.
– Прости меня. Я не думала, что так выйдет, – сказала она и осторожно прикоснулась к его руке.
– Это не прощу, – ответил Иван и оттолкнул ее руку.
Он вскоре заснул. А ей не спалось. И так, и этак, ворочалась она под теплым стеганым одеялом. Ей было невмоготу и душно, томительное ожидание неизвестности, страх одолевали ее. Встав, она подошла к окну и открыла его настежь, подставив разгоряченное лицо прохладному воздуху. Ветра почти не было, царила ночная спокойная благодать. Небо постепенно светлело, все отчетливей проступали первые признаки приближающегося рассвета. Напротив окна спальни,  между сараем, деревьями и кустами бродили в обнимку густые причудливые тени, похожие на страшных людей.
Озябнув, она закрыла окно. Вспомнила, что в псалтири между страниц лежит исписанный ее рукой листочек бумаги со старинными заговорами от всяких напастей, и решила его почитать. Хотела зажечь свечу, но потом решила не тревожить спящего мужа ее светом, легла и стала шептать по памяти. Будто древняя ведунья колдовала Ольга Андреевна над своим спящим супругом, шептала слова заговоров, а для надежности еще и водила рукой над одеялом.
Иван Кузьмич спал беспокойно: снилась ему река и лодка, качающаяся на волнах у берега. В лодке он видел себя, будто со стороны и сидящую молодую женщину. Лицо женщины было ему знакомым. Он силился разглядеть ее черты и не мог. Потом он увидел себя уже на берегу в одиночестве. Он чувствовал, что та женщина где-то рядом, он хотел крепко обнять ее, и застонал от желания подойти и обнять. Но сделать это он почему-то не мог, хотя и стремился к ней, ноги его будто отяжелели. Неожиданно, он снова увидал себя на берегу, на траве и жарко обнимающим ту женщину. Ему было так хорошо с ней и так сладко ее целовать, что он даже стонал от счастья. И снова ему показалось странным и удивительным, что он не может узнать ее и даже разглядеть ее лицо.
Муж нервно вздрагивал и брыкался во сне жесткой колючей пяткой, иногда попадая по ноге жены и больно ударяя, невнятно бормотал. Что он бормочет, она разобрать не могла, хотя чутко прислушивалась. Ольга разбудила его, но он потребовал, чтобы она его больше не будила.
«Это на него так мой заговор действует», – подумала она и отодвинулась от него.
Только когда за окном начало светать, и по дому раздались шаги и голоса работников, сон взял свое, и она уплыла в тревожное забытьё, которое и сном – то назвать было трудно, потому что в нем свербящей больной занозой крепко сидели ее тревоги и не давали покоя усталой душе.
На следующий день она поехала в город. Заглянула на фабрику, желая перед отъездом своими глазами убедиться, что строительство лечебницы продолжается. Егоров проводил ее до глубокого котлована, потом до склада и показал, какой материал уже закупили, пообещав, что постарается закончить до Рождества.
Он добавил, что Иван Кузьмич уже всё знает про начавшееся строительство. И Ольге показалось удивительным, что муж ничего не сказал ей о том, что знает, не высказал ни единого упрека в ее адрес.
Иван больше не обмолвился о визите старой купчихи и решении забрать сына в Москву. И у нее отлегло от сердца. А в какой-то момент она даже поймала себя на том, что испытывает за это молчание благодарность.
В ночь перед отъездом, когда в доме все спали, она, чувствуя, что не в силах заснуть, поднялась и прошла в гостиную, где в красном углу висела икона Казанской богоматери, полученная в подарок от прабабушки. Икона была старинная, потемневшая от времени в тяжелом серебряном окладе. Ольга закрыла плотней окно, зажгла свечу на киоте и какое-то время всматривалась в загадочный, темный и почти неразличимый при неровно мигающем свете свечи лик богородицы. Но вместо желанного успокоения сердце ее сжалось от непонятной тоски и тревоги. Было ли это внутреннее состояние связано с предстоящей обратной дорогой в Москву или же одолевающей неизвестностью, когда предстоит решиться на какой-то важный и значимый поступок, который может круто изменить жизнь и судьбу, она не могла точно сказать. Но постояв в задумчивости, вздохнула и тихо молилась.

Продолжение романа и его окончание на Литрес