Забияка

Солнце сияло так ярко, что даже глазам было больно. Лучи его, достигая земли, дробились на тысячи ярких солнечных зайчиков, которые сновали по подтаявшим сугробам, телегам, мохнатым лошадиным мордам и пыльным мешкам с мукой, зерном и прочей всячиной, щедро наваленной по потемневшим от дерева деревянным прилавкам. Сидя на старых, раскидистых деревьях радостно гомонили грачи, и их карканье перемешивалось с разноголосым шумом колхозного базара и отскакивало от земли, словно тугой резиновый мяч, и неслось всё дальше и дальше, до едва заметного в сиянии солнечных лучей, горизонта.
- Бабка, купи цыплят! - раздался совсем рядом прокуренный сиплый голос, и на Петровну пахнуло ощутимым сивушным духом, щедро сдобренным ароматом махорки и ядрёного конского пота. Петровна вздрогнула и оглянулась. На неё смотрел щуплый мужичонка неопределённого возраста, держащий истрёпанную ушанку, прикрытую грязной тряпицей, в которой что-то возилось и тоненько попискивало. Осторожно приподняв край тряпицы, Петровна заглянула в ушанку и охнула, прикрыв беззубый рот ладошкой - в замусоленном нутре шапки возились крохотные цыплята, пёстрые и пушистые. Они жалобно пищали, широко разевая крохотные клювики, явно выпрашивая есть.
- А матерь - то ихняя где? - полушёпотом спросила Петровна, понимая, что в марте такие крохи без наседки вряд ли выживут. Тщедушный мужичонка отвёл глаза и пробормотал: - надысь лиса утащила! На самом деле Никифор, вдовствовавший уже второй год, распустил всех своих пеструшек по деревне, где их гоняли собаки с неделю, а потом несчастные куры разбрелись по дворам соседей, где нашли и кров, и пропитание. У Никифора осталась лишь одна курица, которую он и обнаружил на днях в ограде, забившуюся в куче старого хлама, а под ней сидели восемь пушистых разноцветных малышей. Мучимый жестоким похмельем, он сварил из несчастной курицы суп, а цыплят ссажал старую шапку и понёс на базар.
Денег у Петровны было мало, ровно на сахар, чтобы вечером у самовара чайком побаловаться, сердце потешить. Но умом она понимала, что если она не купит пушистых малышей, то долго на улице они не выдержат - хоть и солнечно, но на дворе март, и кругом ещё сугробы - задрогнут курёныши без матери.
Высыпав свои медяки в протянутую заскорузлую ладонь Никифора свои жалкие медяки, Петровна поспешила домой.
Идти было тяжело. Снег уже подтаял, набух потемневшей весенней водой и превратился в грязную кашу, которую окончательно размесили лошадинные копыта и широкие тележные колёса, окованные для надёжности широкой железной полосой. Отёкшие ноги Петровны, обутые в разношенные опорки, обшитые сверху разномастными кожаными заплатками, скользили по жидкой снежной кашей постепенно промокали, вбирая в себя весеннюю сырость. С трудом, помогая себе крепкой палкой, добрела она до деревни, держа скрюченными от артрита пальцами истрёпанную ушанку, с истошно кричащими в ней цыплятами.
Задыхаясь, с трудом взобралась она на крыльцо. Оскальзываясь на крашеных половицах сеней, прошаркала в избу, сунула шапку с цыплятами на сундук и устало повалилась на лавку. Сейчас бы посидеть, отдохнуть, да куда там! Вон как ребёнки курячие раскричались, аж уши закладывает. Да и худущий, ободранный в бесчисленных драках с соседскими котами Мурзик уже соскочил с печи и крадётся к цыплятам, горя огромными жёлтыми глазами.
Встала, согнала недовольно ворчащего кота на пол, сняла промокшие опорки вместе с носками и пальто, размотала платок. Сунула застывшие ноги в тёплые домашние валенки и принялась управляться.
Вытащила из печи печёное яйцо - себе на обед заготовила, да ничего, она и картошки поест, а цыплята голодные, небось там! Раскрошила мелко-мелко, на бумажку высыпала и в старую корзинку положила - чтоб кот цыплят не поел. Тряпицу откинула, стала малышей в корзинку пересаживать, кормить. Да только два цыплёнка на дне шапки остались, безжизненно уронив головки и растопырив пушистые крылышки - не перенесли, бедняжки дальнее путешествие по холоду. Жалостливо вздохнув, бросила Петровна мёртвых цыплят Мурзику- деньги заплачены, чего добру пропадать? Полыхнул глазами драный гуляка, да принялся за угощение, урча от жадности, только кости захрустели. Остальных же цыплят Петровна в корзинке на печь и поставила - там и тепло, и к себе поближе, присмотрит, ежели что. Устроила она цыплят, да и сама на лежанку взобралась - старые кости погреть нужно, чтоб к ночи не разболелись.
Так и стала жить Петровна с цыплятами - вместе веселее! Вскоре снег сошёл, и первая травка проклюнулась. Стала старушка выводок свой на улицу выносить - малыши на солнышке грелись, травку щипать, червячков да букашек собирать. И сама сидит рядышком, солнышком наслаждается.
А цыплята из пушистых комочком в голенастых подростков превратились, пёстрые, разноцветные: одно пёрышко белое, одно пёстрое, а рядышком и рыжее притулилось. Красота, да и только. И только одна курочка от всей стайки отличалась - пёрышки белоснежные, плотные, пёрышко к пёрышку. А гребень - красный, большой, словно корона всю голову охватывает. Не курица - королевна!
Время шло, и к осени цыплята стали походить на округлых кумушек - несушек, и по утрам Петровна находила в сарайке, приспособленном под курятник, небольшие жёлтенькие яички - то три, а то и четыре.
И только белая курица отличалась от своих товарок. Туловище у неё было узкое, длинное, не похожее на её раздобревших сестрёнок. Ноги тоже остались худыми и голенастыми. И надобно ещё заметить, что курица эта отличалась пресквернейшим характером. Завидя худого, драного Мурзика, она неслась к нему со всех ног, норовя ухватить за куцый, общипанный хвост, либо за отмороженное ухо. Мурзик же, шипя, словно масло на сковороде, отбивался он надоедливой курицы, и, взобравшись на крышу, мылся, с превосходством поглядывая на курицу.
Почти ежедневно она, отыскав дыру в заборе, уходила бродить по деревне, где гоняла попадавшихся ей на глаза соседских кур, петухов, кошек и брехливых, трусоватых собачонок. И каждый вечер, прихватив с собой курицу, к Петровне являлся кто-нибудь из деревенских с жалобами на разбойную курицу. Так Петровна и прозвала её - Забияка. Яиц Забияка, естественно не несла.
Но была у Забияки одна слабость - если она видела, что хозяйка, опираясь на палочку, выходит на крыльцо, она со всех ног неслась к ней. Нет, она совсем не ждала корма. Она ждала, когда хозяйка усядется на крыльцо и расправит фартук. Тогда она влезала к ней на колени и начинала что-то быстро - быстро приговаривать на своём курином языке, иногда клювом поглаживая хозяйкину руку. Петровна же гладила Забияке белые пёрышки, и называла её умницей и красавицей. Так и сидели они часами.
А уж совсем перед зимой, когда землю прикрыл первый снежок, а куры ходили мало и всё больше сидели на жёрдочке в сарае, в деревню заглянул проезжий цыганский табор.
Говорливые женщины в ярких цветных юбках, сверкающие золотыми зубами, смуглые мужчины с серьгами в ушах и чумазые ребятишки, норовящие стащить то, что плохо лежить, вихрем прокатились по деревне. Зашли они и в избу к Петровне. Добрая старушка поделилась тем, что есть - дала варёных картошек, да полкаравая домашнего хлеба. Однако после ухода цыган Забияка, пробравшаяся с утра в избу и тихонько сидевшая на печке, вдруг заполошно что-то закричала, закудахтала, взлетела Петровне на плечо и принялась неистово хлопать крыльями, показывая, что случилось что-то из рук вон выходящее.
Петровна, заподозрив неладное, бросилась в сени, проверять своё единственное сокровище - настоящий плотницкий топор, доставшийся ей от покойного отца, срубившего за свою жизнь немало крепких и прочных изб, и хранившийся в потайном месте под крыльцом.
Как и была, не одеваясь, накинув лишь на плечи старую шаль, ковыляя и переваливаясь, она бросилась за цыганами, которые ещё не успели выйти из деревни. А впереди неё, крича что - то непонятное на своём курином наречии, бежала Забияка.
Нагнав молодого цыгана в красной рубашке и распахнутой шубе, он взлетела ему на голову, вцепившись когтями в кудрявую шевелюру и принялась так истошно кудахтать, что из близлежащих домов на улицу высыпали люди.
Испуганный цыган выронил корзину, которую держал в руке, а из неё выскочила перепуганная Забиякина сестрёнка и с кудахтаньем понеслась по улице. А на дне лежал и пропавший топор Петровны.
С руганью и свистом деревенские выпроводили цыган за околицу и обещали взять в руки батоги, если им вздумается вернуться.
А Забияка до весны обосновалась в избе Петровны, на печке. Вечерами при неровном свете топящейся печи они ведут долгие разговоры, понятные только им двоим. А на лежанке греется худой, ободранный Мурзик и задумчиво щурит жёлтые глаза. Они, кстати, подружились и спят рядом, охраняя чуткий сон своей старой хозяйки.