Без поправки на жизнь

               

«Ни фанфар, ни музыки, ни колокольного звона!» — так велел в свое время де Голль, так крикнула она Потапову, когда тот завалился прямо в пыльных ботинках на неразобранную кровать.
Через несколько минут он уже спал, безмятежно разбросавшись и постанывая, а Вера стояла на балконе и длинным кухонным ножом пилила бельевую веревку. По щеке ее медленно  катилась крупная слеза, а после упала с четвертого этажа в клумбу с георгинами. Какое-то не вовлеченное еще в переживание чувство подсказало Вере, что георгины в клумбе зацветают уже в седьмой раз — ровно столько, сколько она живет с Потаповым. «Живет!» — горько повторила Вера. Не живет, а мается. Теперь все! Наступил предел! Потапова в ботинках на чистой постели она уже ни за что не потерпит! Это — демонстрация бесконечного к ней пренебрежения!.. А ведь мама предупреждала! А до нее научно доказали, что они с Потаповым тотально несовместимы! Что такие, как они, даже нечаянно столкнувшись, должны бежать друг от друга.
Да, было в их жизни такое предупреждение, было: остановили их в разных концах города, усадили в такси, привезли в какую-то до отказа забитую людьми аудиторию, познакомили. Потом высоколобый человек с лицом ясновидящего густым и уверенным голосом начал задавать им вопросы. Больше часа мыслили они с Потаповым в разных плоскостях и, довольный ими и собой, человек в итоге сказал собравшимся: «Надеюсь, я убедил вас, насколько серьезно и обдуманно надо подходить к выбору себе спутника жизни, и без того сложной, а при подобной антиподности — просто жестокой, которую не всякий выдержит...
А они с Потаповым взяли да и поженились. Уже через месяц состоялась свадьба, на которой Верина мама тайно выплакалась на кухне, готовя к приходу гостей свои пикантные салаты...
Года через два после рождения Майки жизнь у нее с Потаповым, по предсказанию, пошла на расщепление, потому что и правда — у него прорезался тот самый синдром эгоцентризма, а у нее — желание доискиваться истины. Дальше — хуже. Всякая попытка откровенного разговора кончалась неинтеллигентно, и на житейские мелочи, особенно Вера, не могла уже уговорить себя плевать. Пока еще у них с Потаповым была хоть какая-то любовь, такое сосуществование имело смысл. Теперь то, что держало ее уставшую душу в относительном равновесии, кончилось, доводы разума, что другие живут еще хуже, не действовали, оставался единственный выход: прервать никому не нужное свое пребывание в этом мире как можно скорее.
На секунду Вера попробовала представить себе, как проспавшийся муж выйдет из их крохотной спальни, похожей больше на подсобную комнатушку для хранения ненужных вещей, какие ей доводилось видеть в квартирах своих имущих приятельниц, и, осознав, что потерял единственного друга, понимающего его и терпевшего, побелеет, схватится за сердце и повалится без чувств рядом. А потом его возьмет за горло раскаяние и тоска, но окажется поздно. Слишком и слишком поздно...
Веревка высвободилась с трудом. Вера попробовала ее на прочность и на всякий случай решила отпилить еще две. Рядом, с соседнего балкона, на нее глядел удивленно восьмилетний Гошка. Он жил со своим отцом у бабки, пока в их собственной квартире делали ремонт. Гошка даже брался подсказывать Вере, что нож тупой и на нем до Москвы можно доехать, но она уже потихоньку глохла ко всему внешнему миру.
На балконе, на высоком картонном ящике стоял большой таз с настиранными мужскими рубашками и платьицами дочки, однако Вера только мельком глянула на него и стремительно шагнула за порог, задев край таза и не ощутив того. Таз ссунулся, накренился, и белье поползло вниз, а вскоре комом шлепнулось на серый цементный пол, выпуская неотжатую до конца воду — старая стиралка отжимать белье не умела, а Вере необходимых для этого сил не дала природа.
— Эй, вы там! Чего нас взялись поливать! Не грибы — не вырастем! — раздался требовательный старческий голос, сопровождаемый стуком трости по перилам: собравшаяся вода не удержалась на краю балкона и устремилась вниз.
Голос все настойчивее требовал свое, а Вера в это время стояла посреди комнаты и отыскивала надежный гвоздь, который был  вбит не Потаповым.
. В дверь давно и громко стучали ногой. В конце концов Вера испуганно бросила веревки за кресло и пошла открывать.
— Приветик! Ты чего, оглохла? — ворвалась длинноногая соседка Галка и попробовала пройти из узкого коридорчика в комнату. Вера не отступила. — Звоню ей, стучу, а она не слышит. Спала?
— Нет, — сказала Вера.
Галка умела быстро переключаться. Была она в ярко-розовом трикотажном платье, слегка примятом, видно, только из целлофана, и спешила им похвастаться.
— Ну как?
— Что? — спросила Вера.
— Да платье!
— Ничего. — Вера изо всех сил пыталась быть разумной. — Индийское?
— Арабское! Вышивку не видишь? — Галка все же ступила в комнату, бросив на диван какой-то сверток, ходила теперь там, крутя бедрами и делая эффектные паузы, словно сама была на выучке у знаменитого Зайцева. Потом обиженно надулась.
— Тебя ничем не ошарашишь.
Вера кивнула:
— Ничем.
— Заболела? Глаза какие-то дикие.
Вера вспомнила, что можно сказать: «Лук резала».
—И фиг с тобой. — Галка пошла к выходу, потом вдруг оглянулась. — Да, мне еще зеленое принесли. Точно такое же. Вон, примерь.
В другое время Вера сказала бы: «Примерю, но не возьму», легко вычислив баснословную переплату. Сейчас она только головой покачала.
— Ну и ну! Их же во всем городе будет только два. И разного цвета! — Галка взбила свою вороную гриву и изящным жестом поправила сползшую лямочку на покатом красивом плече. — Между прочим, себя обделять не стоит, твой Потапов посмотрит, посмотрит, да и...
Вера устало произнесла:
— Мне сейчас не до того.
У Галки были куриные мозги, да и те шевелились туго.
— Тебе всегда «не до того!» Ходишь черт-те в чем при такой фигуре! Обабишься со своим Потаповым, а ему только этого и надо, он-то сам цветет и пахнет. — И без всякого перехода поинтересовалась: — Пришел?
Вера махнула рукой в сторону спальни.
— А где был — не сказал?
— Нет. — Вера уже испугалась, что ее сегодняшний план может рухнуть, а тогда день так и кончится и начнется другой, такой же серый и нежеланный, как тысячи прошедших уже, и, собрав силы, потеснила Галку к выходу. Когда за Галкой захлопнулась дверь, она повернула в замочной скважине ключ и накинула цепочку.
Тут же зазвонил телефон.
— Слушаю! — как можно спокойнее произнесла Вера, отдаленно подумав, что это может звонить ей мать. Вчера она увезла к себе приболевшую Майку, пообещав два раза на день информировать Веру о состоянии дочери.
Ответа не последовало.
— Говорите же. Мне некогда.
На том конце упорно молчали и дышали. Вера догадалась: ждали Потапова.
— А его позвать не могу.
  Послушала еще и спросила:
— Это с вами он провел сегодня ночь?
Там положили трубку, и Вера тоже нажала на рычаг.
Через минуту телефон зазвонил снова.
— Я уже сказала: позвать не могу.
— А мы  не грибы! — сердито прокричали в трубке.— Прекратите нас поливать! Вера не поняла.
— Чем поливать?
— Водой! С вашего этажа! — И по перилам опять застучали.
Вера медленно вышла на балкон, с трудом ухватила белье, бросила в таз. Отыскала глазами половую тряпку, сушившуюся на детских санках, перекрыла лужицу, придавила и подождала, когда вода впитается.
— Господи! И умереть нормально не дадут! — тихо проговорила Вера, как откуда-то сбоку услышала:
— Добрый вечер! Позвольте зайти на секунду. Позвонить...
Так мог войти только Гай Юлий Цезарь. С такими же глазами, с таким голосом, с такой посадкой головы. Но Вера и на него сейчас не обратила бы внимания. Она с досадой думала одно и то же: «Ближе телефона разве не нашлось? Телефона ближе не нашлось?»
— Ближе телефона не нашлось, — сказал Гошкин отец,потому что это был он.
— Да заходите, звоните,— вслух разрешила Вера и, распахнув дверь, опустилась на край дивана рядом с Галкиным свертком.
Гошкин отец остановился у тумбочки, на которой, кроме телефона, неуклюже сидела потрепанная Майкина кукла, лежала незаконченная штопка и громоздилась простого стекла ваза с причудливо засохшей веткой, которую Потапов в виде сувенира привез из Папуа-Новой Гвинеи. В тумбочке, Вера знала, валялась еще и фотография оттуда: у неохватной секвойи, с которой эта ветка и была срезана, в обнимку с папуаской, голой, как он утверждал, только наполовину, с глазами ущемленного за хвост кролика и празднично сверкающим кольцом в ноздре стоял серьезный Потапов. Весь его вид говорил о том, что снимается он через не хочу, только бы не нарушить дипломатические отношения с дружественным нам государством. Однако имя папуаски и точный ее адрес назвать отказался. Отмахнулся тогда от Веры — они, мол, там все на одно лицо... Неужели она когда-то могла Потапова ревновать? А значит, и любить? Выходит, могла, если требовала адрес папуаски...
Гошкин отец крутил диск долго, вставляя  в ячейки длинный указательный палец и в это время в упор смотрел на поникшую Веру, пока та не вздрогнула и не подняла голову, столкнувшись с Гошкиным отцом взглядом.
— Ну, наконец-то, — услышала она густой, твердый голос и увидела его глаза. Голос шел на нее волной, высокой и сильной, но Вере не сделалось страшно. — А вы, надо признаться, не из легких...
Потом исчез и голос, и человек, им говорящий, а в комнате возник Потапов. Он стоял перед ней обросший за ночь, в пыльных ботинках и сбившемся набок галстуке.
— Покорми, — потребовал Потапов и слегка покачнулся. Вера промолчала.
— Слышишь, я хочу есть, — сообщил опять Потапов и пошел на кухню.
— Есть нечего, — зло сказала ему Вера, хотя могла бы сварить суп из говяжьих костей, случайно ею утром купленных.
— Где дочь? — порывшись в холодильнике и не найдя там ничего существенного, спросил Потапов.
Вера в это время прислушивалась к его голосу — он у Потапова как-то слегка изменился: стал гуще.
— У мамы, где. Где ей еще быть, если затемпературила, — с вызовом ответила Потапову Вера.
— Сама лезешь в зависимость, а потом плачешь от ее упреков, — садясь на стул и разламывая корку хлеба, проговорил Потапов.
— А у меня есть другой выход? Я неделю тому назад — с больничного.
— Ну и что?
— А то, что скоро из школы выгонят! Ты-то ни разу с ней не посидел, а права у нас равные.
— Я мужиков в няньках еще не видел, — оборвал Потапов.
И поплатился за эти слова:
— Если бы ты получал не свои сто сорок, а триста, четыреста, я наняла бы старуху для Майки!
— Опять за свое, — угрюмо сказал Потапов. — Разве я виноват, что за науку платят гроши?
— За настоящую — платят! А твоя  — бездетна!
Вера так стала думать недавно. Раньше она Потаповым восхищалась: никому в целом мире не пришло в голову попробовать восстановить язык первобытного человека, только ему! Уже известно, как общались люди в девятом, восьмом веках до нашей эры, осталось совсем немного... Но так виделось раньше.
Теперь ей захотелось сбить с Потапова спесь и сунуть его носом в действительность: у Майки износилась шубка, а на что купить новую? И варежки, и сапожки? Она уж молчит о своем пальто — в таком  только мусорное ведро нести к помойке не стыдно.
— Надо думать — у меня бобровая папаха! — оскорбился за себя Потапов.
Вера моментально отреагировала:
— Не все равно тебе в какой трепаться? Потапов глубоко задумался над ее словами, смахивая крошки хлеба в ладонь.
— Не нравится терминология? Тон не нравится? Духовное обнищание мое не нравится? Так это по твоей милости! По твоей! У доброго хозяина скот даже от его  взгляда жиреет. А я? Я книги бросила читать, в кино ходить, душу свою на диету посадила, чтоб время выкроить — подработать. Ты хоть раз спросил меня — откуда у нас берутся помимо зарплат деньги?
— Теща дает, — уверенно сказал Потапов.
— Мама тоже подбрасывает, но много ли она может!
— Остается панель, с чем я тебя и поздравляю! — ляпнул с досадой Потапов. Она задохнулась:
— Я всегда знала, что ты — скотина! Но такая! Такая!..
— Слушай, давай  не ужесточать   наши   отношения! — потребовал Потапов и пошел в спальню, размышляя о том, как разительно изменилась за последнее время жена, как измельчала и осатанела. Вон у Андрея, его помощника, совсем другая картина дома: его Люська и виду не подает, что недовольна делами мужа, наоборот, подхваливает да как может подкармливает. А как же, они с Потаповым сейчас таким заняты — мир затаил дыхание и смотрит на них с восторгом и надеждой. Ее же надо оправдать и как можно скорее. В значимости своих занятий Потапов был уверен с самого начала: вернув человечеству его первозданный язык, он вернет и первозданного, только природой слепленного человека с огромным преобладанием в нем добра над злом. И все схватятся за головы, поняв, какой перекос в их душах произошел с веками, и вычислят, к какой беде  это все может привести...
— Почему за мой счет?! — крикнула Вера, глядя в спину Потапову. — Почему ты решил спасать мир за мой счет?
Потапов остановился за порогом и, не оглянувшись, сказал:
— Если бы ты знала, как мне это все осточертело!
— Что — все?!
— Все, — повторил Потапов.
— И я? — Вера напряглась.
— И ты тоже...
Потом он упал на кровать плашмя, а ее как по лицу хлестнуло — оно вспыхнуло.

У Гошкиного отца, которого вообще-то звали Сергеем Васильевичем и который был ко всему прочему уже доктором наук, на его высоком лбу застыла глубокая, несимметричная складка. Всегда во время самых ответственных сеансов всходила и вот так застывала эта складка, и тогда хорошо знающие его понимали — Сорокин выкладывается до последнего. Потом будет спад, депрессия, он станет абсолютно некоммуникабельным, исчезнет на время из города и объявится побледневшим и похудевшим, но все же способным дальше жить и работать. За это время его молодая жена Танечка, министерская дочка, успеет хорошо порезвиться в обществе таких же молодых патлатых людей, перевернув в доме все вверх дном и снова поставив по местам, поменять выражение лица на приличествующее, взять пасынка Гошку от его бабки и сесть, пригорюнившись, у окна в ожидании мужа. Сорокин войдет, просветит ее насквозь своим ясновидящим взглядом, но промолчит, и Танечка обрадуется, что опять сумела его провести, а значит, сумеет и потом. Жить с Сорокиным ей нравится больше всего из-за его славы. Отсветы этой славы перепадали и ей, ставя Танечку в элитных кругах в десятку первых дам. Да и не плох собой Сорокин: высок, умен, приятно седоват и многозначительно молчалив. О таких мужьях ее подруги взахлеб мечтают, она же его — имеет...
Вера все еще смотрела Гошкиному отцу прямо в зрачки, но боль, только что занимавшая целиком душу, уже покидала ее, перемещаясь в чью-то чужую, садня и сопротивляясь, но медленно освобождая потаенные уголки, куда были загнаны лучшие Верины чувства. Она еще была в силах остаться там, где прижилась, но голос, властный и непреклонный, тянул и тянул на себя эту боль, повелевал и требовал, и она сдавалась. Потом голос смолк, и послышался далекий морской прибой. Шуршала галька, рядом смеялась  Майка и лезла в воду, а испуганный Потапов не пускал ее и лез в воду сам, уже до предела загорелый и задубелый.
Это была Пицунда, восемьдесят пятый, еще почти счастливый их год. И Вера улыбнулась.
— Сегодня мы идем в театр, — сказал уже точно не своим голосом Потапов, но Вера не обратила на это внимания — голос был добрым и любящим.
— В театр? Его здесь нет.
— Тогда в кино или храм!
Она выбрала храм, потому что знала: уже два дня там исполняют Баха.
Когда они, держа по бокам Майку за крохотные ручки, вошли в свой коттедж, Потапов велел:
— Надень зеленое.
— Но оно не мое.
— Ничего, наденешь. Тебе очень идет зеленое, ты становишься русалкой.
Она, довольная сравнением, засмеялась:
— Смотри, Потапов, зарплаты не хватит с Галкой рассчитаться!
— Не твоя забота.   Не хватит   зарплаты — наймусь   в наш террарий кормить змей.
— Но они едят только ночью. Я командировки-то твои еле переношу.
—  Буду кормить через раз.
— Все равно я без тебя умру!..
В то лето Вера сказала Потапову, что у них может быть еще ребенок. Он обрадовался:
— Теперь уж точно — сын!
Вера предупредила:
— Но я буду опять вынуждена осесть на год дома!
— Ерунда! — сказал Потапов. — Как-нибудь обойдется!
Однако Верина мать отсоветовала: «Майку обделите. И сами в долги влезете». — «А нам не привыкать быть в долгах!» — посмеялась Вера, но мать послушалась... «Господи! Как же это жестоко! — сокрушалась после Вера. — Почему естественные человеческие потребности так зависят от обстоятельств? Почему? Почему?» — «Потерпи. Не вечно так будет», — убежденно сказал Потапов.
Но это потом, а в Пицунде, куда они примчались по горевшим профсоюзным, со стороны, путевкам, такое просто не предполагалось. Шумело море, аппетитно шипел шашлык, визжала восторженная Майка и не чувствовалось никакого имущественного различия между людьми — самые дорогие купальники быстро выгорали и теряли вид, а больше ни во что здесь целое лето и не одевались.
Вера надела тогда зеленое арабское платье и заглянула в зеркало — чудное, с блестящей вышивкой на груди и мягкими от широкой резинки складками уже ниже бедер, сделали Веру прежней девочкой. Потапов смотрел изумленно и молчаливо, и так же изумленно глядела на Веру Майка. Потом подбежала, обхватила ее колени и закричала: «Ты касивая, касивая у меня, ты касивая!» Потапов подтвердил: лучше всех на свете.
Даже в те дни, когда они с Верой просто встречались, он ее не любил так: нужно было время, чтобы осознать, какой подарок он получил от судьбы...
Они сидели в храме в красных мягких бархатных креслах и слушали волшебного Баха. Было так чудесно, так нескончаемо чудесно, что Вера тихо и беззвучно заплакала. Слезы шли из глубины откуда-то, может, из самого сердца, но были не горючими, а желанными, как в детстве, когда знаешь: после легко-легко вздохнется и мир радужно вспыхнет. Она повернула свое счастливое лицо к Потапову и одними губами спросила:
— Так с нами будет всегда?
— Конечно, — сказал уверенно Потапов и легонько сжал кончики ее пальцев.
— Господи! Как хорошо, — выдохнула Вера и склонила голову ему на плечо.
Музыка,  плывущая  под сводами храма, умиротворила ее, и Вера уснула.

За отцом прибежал Гошка. Он вошел на цыпочках и, смешно вытянув голову, спросил:
— Получилось?
Гошкин отец пожал плечами.
— Трудный экземпляр?
Отец кивнул.
— Почему?
— Она сильная.
 Гошка не поверил:
— Сильные не вешаются.
— Ты такое еще не поймешь. — Гошкин отец глубоко вздохнул. — Такое никто еще не поймет, потому что мы не научены этому целым миром... Это белые пятна человеческой психики.
— У нее же дочь — напомнил Гошка.
— Она знает, что дочь скоро вырастет и оставит ее.
— У нее муж.
— Он разлюбил. Сам сделал ее другой и разлюбил.
— А друзья? — Гошка еще ценил своих друзей и был им предан.
— У человека может быть только один настоящий друг — его второе я. Она хотела, чтоб это был Потапов.
— А жизнь? Она ведь такая веселая!
— Жизнь слишком много пообещала ей и ничего не дала, — проговорил Гошкин отец.
— А сама?
— Она женщина. Она долго помнила, но потом ее заставили забыть об этом.
— Другие-то живут! — громко заявил Гошка. Гошкин отец приложил палец к губам.
— Тише! Говори шепотом.
— Ладно, — сказал Гошка. — Теперь ты пойдешь к Потапову?
— Да. К нему ненадолго — он отлично внушаем.
— Ты    знал   их   раньше? — отходя    к   двери,   спросил
Гошка.
— Знал.
 
Утром следующего дня Потапов просыпался как австралийский абориген: медленно вытягивая попеременно ноги и пробуя пошевелить пальцами, сжатыми узконосыми ботинками, потом потряхивая кистями рук и поворачивая затекшую шею. Голова его была легка, словно он и не выпил вчера виски с одним из своих давних коллег из Калифорнии. Не пить Потапов вчера не мог, а пить вообще-то не умел и не сильно любил. «Все, последний раз», — твердо пообещал себе Потапов и сел на кровать. Жена на кухне переставляла посуду. Он обрадовался ее присутствию и позвал.
— Вера! Вер!
 Она притихла.
— Я тебя слышу! Иди сюда!
Вера вошла. Халатик на ней был отутюжен, а волосы красиво прибраны. Но такого бледного лица Потапов у нее еще не видел.
— Ты заболела?
— Ерунда, — сказала Вера, — пройдет.
— Нет, ты заболела! — испугался Потапов.
— Просто я долго сегодня спала. — Вера присела на край кровати и тут только заметила, что Потапов в ботинках.
— Как же это ты забыл их снять? — засмеявшись, спросила Вера, и Потапов тоже засмеялся.
— Не знаю!
— Ты пришел поздно? — пытаясь сосредоточиться, спросила Вера.
— Наверное. Потому сразу и лег.
— В ботинках?
— Ага!
Они засмеялись оба.
Потом пошли на кухню, где кипел чайник,  из заварочного стаканчика шел запах мяты, и Вера взялась хлопотать, а Потапов, поглядывая на ее порхающие руки, думал, что они у нее очень красивые, и фигура, и вообще — жена у него чудесная и что ему с ней очень повезло.

А за стеной, за тоненькой железобетонной стеной, в соседней секции, уронив большую голову на спинку стула, сидел Гошкнн отец. Он был разбитым и усталым настолько, что и не помышлял пока ни о каком загороде. Когда в квартире Потапова раздался смех, он только провел ладонью по лбу, словно разглаживая пролегшую там складку, и подумал: «Я сделал все, что мог: я дал им вторую попытку вернуться в счастливую пору. От нее начнется новый отсчет времени... Но я не Бог и не государь, чтобы дать им новую жизнь или необходимые силы, чтоб принять ее такой, какая она есть. А та, что сегодня у нас на дворе, неминуемо вернет их на круги своя...»


На кухне пили чай, смотрели друг на друга соскучившимися взглядами, а потом Вера спросила:
— Тебе никого не напоминает Гошкин отец?
— Ясновидящего?
— Ага.
Потапов и Вера опять засмеялись. Они вспомнили, как провели его тогда, как поиграли на аудиторию, нарочно отвечая не в лад и не так, как хотели. С первого взгляда понравившись друг другу, они и не думали о важности эксперимента, а только о том, чтоб не потеряться после, не пойти из дверей в разные стороны и -  навсегда.
— Чудной. Он приходил вчера, чтобы от нас позвонить.
— Как он в нашем доме оказался?
— В их квартире, говорят, ремонт. И еще говорят — его жена бросила. Вот отходит у матери.
Потапов пропустил слова о жене мимо ушей.
— А ближе телефона не нашлось? — посмеялся.
— Ближе телефона не нашлось! — веселым голосом повторила Вера и поправила упавшую на щеку прядь пушистых волос.
За креслом в это время лежали обрезанные вчера веревки, на балконе стоял таз с настиранным бельем, у Майки поднималась температура, и Верина мать пыталась справиться с болезнью внучки сама, жалея дочь и сокрушаясь, что Вере выпала  трудная участь,не как соседке Галке. Та словно  сыр в масле катается, потому что нашла мужа с тугим кошельком. Кошелек-то — вещь надежная, к нему и остальное прикладывается, кому не известно? Когда в Потаповский кошелек что-нибудь добавится от науки, Верина мать не знала, как не знал и сам Потапов. Но в отличие от нее, Потапов был убежден, что делает для человечества необходимое, то, что другие не сумеют, а значит, кто, если не он. Трудно жить? А кому нынче  легко? Главное, ему бы не мешали.