Мои дачи

Название «Дневник дальних и не очень странствий» было взято отнюдь не
спроста. Если кто-то решил, что имеет дело с матерым бродягой, летающим из
Камбоджи в Копенгаген в пляжных шлепанцах, я вынужден вас разочаровать.
Список стран, куда я ездил, не так уж мал, но съездить и жить – вещи разные. Я
не собираюсь описывать, что я ел в местных ресторанах, какая была погода и
какой высоты был храм. Я пишу портреты тех мест, которые действительно
познал и которыми по-настоящему проникся. А уж где расположены эти места:
в Новой ли Гвинее или в сотне километров от МКАД – вещь непринципиальная.
Итак, дачи! В Папино и Красновидово, построенные моими дедами… Но что же
про них написать? До чего трудно описывать самое родное! Ведь у каждого
наверняка есть своя дача за городом – самое прекрасное и близкое место на
земле. И какое вам должно быть дело до моих сентиментальных личных
привязанностей?
И в этот самый миг я с облегчением нахожу выход: ведь все везде одинаковое!
И у вас, и у меня – да-да! И пыльная, побитая дорога, тянущаяся от шоссе
невдалеке от речки или водохранилища. И заросшие колосящейся, стрекочущей
травой, снытью и васильками поля, постепенно застраиваемые новыми дачами.
Вечно поднятый ржавый шлагбаум, бесконечно длинная, усыпанная камешками
главная улица с сырыми канавами, деревянно-сетчатыми заборами и
душистыми кустами, в которых копошатся, переливаясь изумрудным светом,
жуки-бронзовки. Одно и то же глубокое июльское небо. Все это я описывал и не
раз в моей художественной прозе, составляя из не тускнеющих в памяти
картинок идиллию вымышленных дачных поселков.
Моя история, впрочем, не об этом. Она о том, как удивительно складываются
судьбы дорогих сердцу мест. Насколько разительным порой бывает контраст
этих судеб, насколько таинственны и неведомы их истоки.

***

В детстве я довольно долго не признавал Красновидовской дачи: она казалась
мне слишком чужой, видимо в силу моего врождённого консерватизма и крайне
ранимого эстетства. С дачей в Папино меня, напротив, связывала куча
прекрасных детских ощущений. Можайское водохранилище не могло заменить
мне заросшую, но прекрасную речушку Нару. Я не мог простить Красновидову
отсутствие могучего зеленого леса за окном и бескрайних, девственных лугов,
которые там уже порядком застроили. Плитка, которой мой второй дед
вымостил дорожки, и водопровод прямо в доме, казались мне глупыми
излишествами. Красновидово было бездушной, выхолощенной Европой.
Папино - раздольной и радушной Родиной (тем более, что мой первый дед
своими руками построил оба дома, так что даже деревянно-лаковый запах в них
был мне подсознательно близок и до жути приятен). Впрочем, любые аналогии,
наверное, излишни. Сам бог не объяснит мне теперь, почему я так любил одно и
настолько не любил другое. Отчасти причина была в том, что в Красновидово
часто приезжал мой двоюродный брат, вызывавший у меня напряжение
несоответствием наших натур.
В Папино меня любили пожилые соседи (да и как меня было не любить в пять-
то лет?) О том, что жители нашей улицы постоянно грызутся между собой, я
узнал гораздо позднее – в этой грызне было что-то сверхъестественное даже для
90-х годов. Марья Ефимовна, Зинаида Никаноровна, еще несколько бабушек,
имен которых я уже не вспомню. У одной из них жил мой юный, отчего-то
страшно бесивший моего деда, приятель Славик, которого я не видел с восьми
лет, и из которого, должно быть, вырос заурядный сноб.
В Папино я познавал ад занятий английским языком с моей тетей, которую, при
всей ее ко мне любви, остро боялся из-за присущих ей вспышек гнева. Там, на
втором этаже именно от нее я слышал страшные рассказы про ведьм и львов-
людоедов. (Кто знает: писал бы я сейчас триллеры, если б не она?)
Я слушал аудиокассеты со сказками, которые она мне дарила. Учился читать по
любимым книжкам, рисовал, сидя на раскладном стульчике между дремучим
лесом за калиткой с одной стороны, с двумя мохнатыми древними елями, и
веселым бабушкиным огородом – с другой, где покачивала ветвями старенькая
яблоня, и шевелили крупными листьями кусты смородины.
Все, что касается географии Папино, его достопримечательностей и красот – их
я уже во все красках описал в первой главе моего романа «Болван» (да-да, это
преднамеренная реклама). И пыльную дорогу, ведущую к крутому
травянистому склону, по которому сбегают вниз две тропинки: одна к
журчащей в ивовых дебрях Наре, другая к далекому роднику. И
завораживающий вид полей и лугов за рекой, окаймленных темной кромкой
леса на горизонте. И разрушенную церковь, и бледнеющие кресты далекого
кладбища.
С Папино меня связывают два самых ранних воспоминания из детства. Первое:
как мы с мамой гуляем по лугу в ярких лучах – она пешком, я на трехколесном
велосипеде, и она произносит слова, почему-то показавшиеся мне невероятно
загадочными и запавшие в душу: «Сто лет назад…»
Второе: мы с дедом идем поздним вечером по нашей улице. Дед, указывая в
небо, говорит, что подарит мне далекую звезду Альфа-Центавру и я
заинтригованно жду, когда он возьмет с неба крохотную горящую блестку и
протянет мне.
Когда мне было пять лет, умерла моя бабушка. А еще через шесть лет ушел и
дед. С тех пор мы уже не отдыхали в Папино и заезжали туда только, чтобы
заплатить взнос или уладить какие-то неотложные вопросы. Дача начинала
ветшать и чахнуть, и мне ее было очень жаль.

***

Красновидово, между тем, хорошело на глазах. Быть может, причиной тому
было элементарное привыкание, хотя… Мне ведь, как и прежде, не нравилось
ездить на Можайское водохранилище. Просто я открыл для себя ряд
наиважнейших для любого мальчишки-романтика местных особенностей,
которых в Папино было не сыскать.
Во-первых, майские жуки. Красивые мелкие твари, беззвучно носившиеся в
последних числах мая и начале июня в сизых, густеющих сумерках. С
роскошными усами и суровым матовым панцирем (не чета их гламурным
собратьям-бронзовками, к которым я с детства питал легкую брезгливость).
Будучи гораздо умнее и маневреннее, они легко уходили от сачка и теннисной
ракетки.
Во-вторых, летучие мыши и совы. Вот уж Гоголь, Эдгар По и Брэм Стокер в
одном флаконе! На нашей даче с давних пор жила (и продолжает жить) эта
крылатая нечисть, скользящая в ночи над ухом мимолетной тенью и
разлетающаяся ворохом черных лепестков в свете автомобильных фар.
Семейство малых ушастых сов обитало в полосе деревьев близ дачного поселка
в течение трех-четырех лет, каждую июньскую ночь оглашая местность
невыносимо тонким призрачным писком юного выводка. Взрослая сова каждый
вечер садилась на телеантенну дома Юлии Михайловны (доброй старушки, с
тяжелой судьбой) и неподвижно, как дозорный, озирала свои бескрайние
угодья. Потом совы стали жить ближе и порой садились к нам прямо на забор и
даже на ветви яблонь в огороде. Однажды, досмотрев серию «Титаника»
(докэмероновского сериала, открывшего мне глаза на ту великую трагедию и
также ставшего одним из знаковых «Красновидовских» воспоминаний) я влез на
крышу, и в тот же миг несколько сов серыми призраками пронеслись над моей
головой, разорвав вечернюю тишь жуткими полу-кошачьими стенаниями. Миг
спустя призраки растворились в зернистой гуще далеких зарослей.
На пятый год совы покинули Красновидово, оставив мне на память крохотное
перышко, выпавшее из гнезда.
В-третьих, да… конечно, это крыша! Любимая, прекрасная, нагретая солнцем
железная крыша, на которую можно залезть через окно, либо по раскидистому
великану-каштану, растущему перед домом. Я проводил на ней целые часы,
любуясь землей и небом, встречая закат и предаваясь грезам. Единственное
место на земле, где я абсолютно счастлив, где я не верю в смерть и телом
ощущаю присутствие Бога. Моя страна чудес, мой храм, мое волшебное
Средиземье.
Ты сидишь на покатом козырьке, согнув в коленях ноги и чувствуя, как они от
напряжения немеют. Ты даже можешь соскользнуть и разбиться, но волей небес
никогда не соскользнешь. Перед тобой океан искрящейся зелени и пылающих
на солнце крыш. Над тобой опрокинутая бирюзово-лазурная чаша с плывущими
куда-то пушистыми клочками или мягкими громадами добрых летних облаков.
Далекие деревья за поселком, выстроились цепью, создавая ощущение
конечности мира (точь-в-точь, как в компьютерной игре). Солнце проходит свой
долгий незримый путь на запад, зажигая в далеких сиреневатых тучках алую
жизнь. С востока едва заметно подкрадывается вечерняя тень. Где-то звенит
детский смех. Шепчет о чем-то листвой старый каштан, с уже отцветшими
белыми факелами. В вышине быстрее любых стрел взмывают и ныряют стрижи,
ведомые мудрым птичьим инстинктом. Тянется распадающейся полосой след от
самолета.
– Посиди еще, – предлагает тебе Создатель. – Все что тебе нужно, живет здесь.
И будет жить всегда. Не беспокойся. Здесь истина. Зло существует лишь, пока в
него веришь. Дождись сумерек. Ты свидетель…
И я сижу и смотрю, пока последний луч не мигнет из-за черных крон, и в ушах
не зазвенят вечерние комары.
В-четвертых… Дин Кунц. Незадавшийся Стивен Кинг, халтурщик и пошляк,
чьи триллеры в мягких обложках хранились в можайской квартире, а потом
переселились в Красновидово. Как я зачитывался им! Даже при том, что с
самого начала понимал, с кем имею дело. Я презирал его, я бесился, я знал, что
никогда не буду писать так, как он. Очередной Трэвис с тяжелой судьбой,
встречает очередную Нору со столь же тяжелой судьбой, а потом их преследует
монстр, демон, маньяк-экстрасенс или нацисты из прошлого. И все это
непременно сдобрено рекламой всевозможных фирм и пропагандой
американского образа жизни конца 80-х…
Если бы никогда не бывавший в России старик Кунц знал, какой мощной цепью
он прикован в моем сознании к Красновидовской даче! Не удивлюсь, если она
хоть раз привиделась ему во сне.
Да... за Дином Кунцом чуть не забыл кучу старинной всячины, до сих пор
хранящейся на втором этаже: игрушки, с каждой из которых связано особое
воспоминание: бэтмены, машинки, пазлы, лего-биониклы (кто-нибудь еще
помнит, что это такое?), фигурки из Макдональдс, модели солдатиков времён
ВОВ. Кипа гламурных журналов на балконе, копившихся ещё с середины 90-х,
с вылинявшими от многолетнего лежания под солнцем обложками. Я жадно
листал их, будучи подростком, в поисках какой-нибудь занятной
непристойщины. Сейчас их вид навевает лишь сладкую тоску по  временам,
когда волшебные слова: "секс", "бизнес", "иномарка", "Голливуд" и "поп-звезда"
сводили с ума миллионы взрослых детей.
В-пятых, Можайск и Бородинское поле. Если при слове «Можайск» у вас перед
глазами встают серые стены хрущоб и коптящие небо трубы, значит вы там ни
разу не были. Можайск – царство зеленых дворов, сквериков и аллей, царство
нарядных дореволюционных домишек, часто деревянных, но всегда ухоженных,
с затейливыми резными наличниками. Можайск – это величественный,
устремленный в высь острым шпилем неоготический собор, похожий на
волшебный замок, который Наполеон давным-давно пожелал увезти во
Францию «в спичечном коробке». Можайск – это застекленный бело-голубой
ледовый дворец, построенный в начале нулевых, куда отец пятнадцать лет назад
возил на тренировки моего младшего брата в период своей хоккейной мании. И,
конечно, же Можайск – это памятник неизвестному солдату, поставленный на
центральной площади моим дедом: красноармеец в каске и с ППШ стоит,
торжественно воздев руки (в детстве мне казалось, что он хочет сдаться), а под
ногами у него – красная звезда из искусственных цветов.
Если выехать из Можайска и долгое время мчаться по шоссе вдоль необычайно
живописных, словно сошедших с полотен лугов и перелесков, можно за полчаса
добраться до Бородинского поля. Сколько б я ни давил в своей душе
сентиментальный патриотизм, в этих краях он пробивается гейзером. Боже, что
за места! Если вы ищете настоящую Россию, то найдете ее здесь. Не в Кремле,
не в Кубинке, не в Крыму.
Посреди бескрайнего простора скошенной травы, задрав пушку, стоит на
постаменте Т-34. На высокой колонне расправил крылья бронзовый орел, грудь
которому в сорок первом году прострелили ради забавы немцы. Мохнатыми
буграми выступают из земли, щеря амбразуры, противопехотные доты, на
бетоне которых еще можно различить отпечатки сапог тех, кто их строил.
Вросшие в землю бревна траншей, кажется, окаменели: дотронешься до них, и
все былые кошмары и подвиги током побегут сквозь пальцы.
А средь лесистых холмов ютятся, ровно как и двести лет назад (куда ж им
деться!) серые русские деревеньки. Подмигивает из-за леса крохотной
золотинкой церковный купол. Играя мириадами листиков-блесток, трепещут на
ветру косицы юных берез. Стадо коз возвращается домой. Из-за горизонта на
чистое небо свинцовым валом ползет невесть откуда взявшаяся грозовая туча,
точно вышла с солнцем на поединок.
Зелень… Господи, что за неизбывная, непостижимая русская зелень! «Мало кто
в России знает, как выглядит настоящий зеленый цвет» – эти строки из моего
тайского дневника, можно смело отправить по известному адресу. Вру! Знаю! И
всегда знал!
А между тем, я уже представляю, как на добрые лица братьев-либералов при
чтении этих строк наползают змеиные усмешки. Лубок! Пошлость!
Газмановщина! А ну вас к дьяволу! Да, лубок! Такой лубок, что вам его без
подготовки видеть нельзя – ослепнете!

***

То, что в итоге стало с обеими моими дачами – пожалуй, самая загадочная и
необъяснимая часть моей истории.
Я побывал в Папино два последних раза в 2013-м и в 2020-м годах, перед и
после того, как отец продал участок своему коллеге по работе.
В первый раз стоял солнечный, жаркий день. Мы приехали на дачу по каким-то
делам. Я отправился на участок один (отец не захотел идти со мной, чтобы не
расстраиваться). Все кругом показалось мне неожиданно ветхим и отжившим: и
дома соседей, и вытоптанный, превращенный в вечную стройплощадку луг, и
вконец раздолбанная временем каменистая дорога. Один из наших старых
магазинчиков навеки закрылся, второй внутри выглядел также, как в дни моего
детства.
Почти никого из пожилых соседей уже не было в живых. Кроме, бабы Зины,
которую я, преодолев странное смущение, навестил по дороге. Она была очень
старой. Казалось, все прожитые годы тяжелейшим грузом скопились на ее
согбенной спине. Когда, я подошел, она, едва двигая рукой, купала в тазике
свою годовалую правнучку и, несмотря на слепоту, узнала меня сразу.
– Спасибо тебе, Дима, что пришел, не возгордился, – помню я из разговора с
ней. – Жаль, что бабушка с дедушкой так рано ушли…
И мы расстались навсегда.
Когда я вернулся в Папино через семь лет, все стало только хуже. Во всем
поселке не построили ничего нового, кроме церкви, при возведении которой
был загублен древний родник. Река обмелела и была опоганена каким-то
хламом. Народу стало еще меньше. Новые хозяева дач понаставили глухих
металлических заборов, лишь иногда выезжая из ворот на рычащих
квадроциклах. Наш бездарно проданный участок оказался совершенно гол, как
футбольное поле: яблони, облепихи, смородина, шиповник, рябина – все ушло
под топор. Оба дома перекрасили в цвет военной техники. Хозяина я не
встретил. Дом бабы Зины стоял явно опустелый с открытой дверью и
распахнутыми окнами. Садик завален строительным мусором, на подоконнике
дремлет бродячий кот.
Я почувствовал, что нахожусь на кладбище. Все умерло. Без каких-либо зримых
причин. Словно предательство моей семьи каким-то образом предрешило
участь былого рая… Теперь я знаю, что вряд ли вернусь туда.
Красновидово же продолжает жить и цвести. Все осталось таким же, как десять
и двадцать лет назад, только с огромным знаком плюс. Летом 2020-го,
измученный московской серостью и карантинным безумием, я, наконец-то,
побывал там и словно впервые в жизни окунулся в беспечный хоровод живых
красок природы и пестрой красоты загородного быта. Дом, вопреки моим
опасениям, ничуть не обветшал. Каштан еще больше вырос и раздался. Все
знакомые старики живы до сих пор.
Я забрался на крышу и сидел там несколько часов, как идиот, совершенно
счастливый, фотографируя виды, читая Дина Кунца, слушая птиц и провожая
солнце в его степенном плавании к горизонту.
Боже, повторяя первые строки стиха, я реально, со всей серьезностью прошу
тебя сохранить этот рай. А еще найти кого-то, кто мог бы его со мной разделить.
Но это уже сверхлирика…