Урок музыки

По обычаю тех лет, входя в трамвай, мама здоровалась с кондукторшами по имени, а мне всегда хотелось дёрнуть за верёвочку над головой этих тётей Зин, Люб, Вер. Верёвочкой они подавали сигнал к отправлению, – обычный колокольчик звенел. И трамвай был деревянный. И лавочки из реек. И родной Архангельск за окнами тянулся тоже дощатый, бревенчатый, двухэтажный. Ржавые крыши. Облупленные стены. Окна ни чуть не больше тех, что были в доме дедушки в деревне. Иной раз, конечно, вставало на пути и кирпичное здание, но я только успевал метнуть взгляд под козырёк, а уже опять чередой шли унылые невзрачные строения.
Но я не разочаровывался видами, и не отрывался от окна. Дело было верное. За стадионом обязательно появлялся дивный особняк, как огромный ларец, украшенный словно бы холмогорской резьбой по кости, и я долго смотрел вслед деревянному чуду, ничего ещё не зная о его старинном хозяине – легендарном лесопромышленнике с немецкой фамилией.
Иногда мне позволялось постоять на задней площадке. Я глядел в окошко на бесконечную широкую асфальтовую полосу проспекта имени Павлина Виноградова. (А в этом случае и птица павлин, и ягода виноград никак не совмещались в моём воображении с героем революции). Широкий проспект был пустынен, без единого автомобиля, – только рельсы змеились, а внизу покачивалась длинная «колбаса» сцепки, – и я не переставал удивляться, как же могли на ней умещаться два, а то и три мальчика, и не упасть. Хотелось самому попробовать.
Трамвайчик резво бежал своим маршрутом, неизвестно зачем останавливаясь на единственном светофоре у почтамта, а на «Пролетарской» мы выходили.
Дом учительницы музыки стоял за пожарной каланчой, и имел наружную лестницу на второй этаж, заключённую в короб с крышей в виде трамплина. Я невольно прикидывал, мог ли кто-нибудь зимой съехать по ней на лыжах или на санках. Неужели никто не пробовал? Ведь будто только для этого и сделано.
Окна квартиры Надежды Романовны смотрели поверх этой горки, но пианино стояло у неё во флигеле, похожем на избушку в три оконца. Мне объяснили, мол, иначе жильцы не соглашались. Учеников у Надежды Романовны было много. Деревянные перекрытия, резонируя, даже усиливали звук. От постоянной игры жить соседям было невыносимо. Жаль, что мне сообщили об этом. Я так и не научился играть форте, полагая, что это причиняет неприятности окружающим. Можно было бы, конечно, набраться отваги, возомнить себя избранником богов, и бить по клавишам на полную мощь, но меня что-то останавливало.
Входя под низкий потолок музыкальной комнатки, я здоровался, не глядя на учительницу. Большой алый бант в волосах Надежды Романовны, как у девочки, всегда смущал меня, смешил, и я старательно отводил глаза в сторону, что несколько огорчало даму.
– Ах, какой скрытный мальчик! – говорила она. – Ну, ничего, ничего. Музыка – великая сила! Гармония всегда служила нравственному возвышению и душевному раскрепощению. И без перехода обращалась к маме:
– Всё ли у вас благополучно на поприще педагогики, любезная Калерия Иоановна, (именно так, на старинный манер). - Надеюсь, пребываете в полном здравии?
Она была не от мира сего, чувствовал я, говорила как- то странно, и поэтому тоже мне было немножко стыдно за неё. Много позже я пойму, что здесь, в крохотном деревянном домике, мне посчастливилось слышать язык старой интеллигенции. Да и последующие лет десять жить довелось ещё внахлёст с поколением последних роюриковичей, как я похвалялся потом в дружеских застольях.
А вот мои руки всегда восхищали музыкантшу.
– Это вам не какие-то там сосиски. Это щупальцы ось минога! – перебирая косточки на моих пальцах, плотоядно причмокивала она. – Давайте-ка, милейший, пройдёмся этими пальчиками по гамме си-бемоль-минор. Ну-ка! Раз-два-три-четыре…
Во время моего музицирования женщины вели светский разговор. Толковали о крахе брака какой-то актрисы местного театра – с пониманием и сочувствием, как достойном ответе на измены мужа. Восхищались работой шляпного мастера-надомника и осуждали фининспекцию за его преследование.
Пробегая пальцами по клавишам, я узнавал также, что зубной врач Пацевич совсем недорого взял с мамы за две пломбы. А в магазине Интерклуба моряков она за баснословные деньги купила пару капроновых чулок только входящих тогда в моду.
За гаммами следовали пьесы, отделка их звучания по частям, прогоны от начала до конца и снова прокручивание нескольких тактов как на заезженной пластинке. Заканчивался урок скучнейшим нотным диктантом, после чего мы, все трое, ещё пили чай за ширмой.
Конфеты-подушечки в розетке с трудом отковыривались ложечкой от комка.
Затем мы с мамой опять садились на трамвай и ехали домой.
(Александр Лысков. Из повести «У деревянных городов короткий век»)