Повесть. Блокадная история Продолжение

                Глава 4.
          Над железной дверью тускло замерцала лампочка, разжижая мрак камеры. Послышался скрежет отодвигающегося засова. Затем врезанное в дверь окошко откинулось и превратилось в маленькую полку. На этой полке появилась железная миска и небольшой, грамм на сто, кусочек хлеба. Знакомый голос сержанта грубо рыкнул через образовавшийся проём:
          - Ужин.
          Горчаков поднялся по ступенькам к двери и недоверчиво посмотрел на хлеб, на миску с прозрачным бульоном, на дне которой виднелись два небольших картофельных кубика. И когда он уже взял одной рукой хлеб, сержант, будто невзначай, пододвинул к нему миску, да так, что она перевалилась через край и полетела вниз, звонко ударяясь о ступеньки и разбрызгивая живительную влагу на бетонный пол. Заключённый перевёл недоумевающий взгляд на проём в двери, но вместо лица конвойного разглядел лишь медную пуговицу шинели. Охранник мгновение помедлил, затем резко захлопнул окошко. Лязгнул засов, и лампочка над дверью потухла.
         После того, как глаза снова привыкли к темноте, Горчаков опустился на четвереньки и отыскал на полу оба кусочка картофеля. Он уселся на нары и тщательно обдул картофельные кубики со всех сторон. Затем поочерёдно клал кусочки на язык, давил о нёбо и медленно рассасывал. Картофель был сладковатым и необычайно вкусным. Потом он также медленно ел хлеб, по привычке подставив свободную ладонь под подбородок, чтобы ни одна крошка не упала на пол. За сегодняшний день это была его первая еда. Желудок гнусно ныл и свербел, но его привычное состояние не вызывало никаких эмоций. Долгий тягучий день закончился, наступала новая ночь в простуженной сырой камере.
         Физически Горчаков был на том пределе, когда любое движение осуществляется усилием воли. Чтобы не тратить попусту невеликие запасы сил, он улёгся боком на грязный матрац, подтянув колени к груди, и закрыл глаза. Сон не шёл. Мешало ощущение какого-то внутреннего холода. Словно уличный мороз проникал сквозь кожу в грудную клетку и вымораживал всё нутро. Вместе с тем, сознание было ясным, и память повела его в пережитые тяжёлые дни…
          В двадцатых числах августа, когда фашисты уже захватили Великий Новгород, на завод № 194*, где Горчаков работал инженером одного из цехов, поступил приказ из Москвы – в месячный срок освоить производство батальонных миномётов. Задача стояла чрезвычайно сложная. За два месяца войны более трёх тысяч рабочих завода ушли в ополчение и истребительные батальоны. Их места заняли подростки от двенадцати до семнадцати лет, ещё не умевшие читать чертежи, а порой не державшие в руках инструмент. Это были совсем ещё дети, которых война в короткий срок заставила повзрослеть. В силу своих лет они не могли пока осмыслить всего происходящего. Но они понимали главное: чтобы отстоять город и победить врага – нужна их помощь. Дети занимали рабочие места, ушедших на фронт отцов и старших братьев, принимая на себя полную ответственность взрослого человека. Они трудились, как взрослые и, случалось, погибали, как взрослые, на своём посту.
         Были под рукой Горчакова и опытные корабелы, которых уже не брали на фронт из-за преклонного возраста. Михаилу Артемьевичу  стоило немалых усилий своевременно разыскать старую гвардию и вернуть на завод. Под началом опытных рабочих ребята постигали основы работы с металлом: резке, обработке, сварке, токарному делу. Шаг за шагом парни овладевали необходимыми навыками. Они латали пробоины у боевых катеров, ремонтировали повреждённые двигатели, вытачивали на станках необходимые детали. Последняя подводная лодка была спущена на воду уже с участием юных мастеров. Но теперь, в связи с новым приказом, всем срочно требовалось переучиваться, в том числе, и инженеру Горчакову.
          Восьмого сентября фашисты полностью окружили город. С этого дня враг регулярно обстреливал и бомбил завод «Андре Марти»**. Порой вместо работы приходилось переключаться на устранение последствий бомбардировок. В то горячее время Горчаков почти не уходил из цеха. Его шатало от усталости. Он спал в кабинете начальника цеха не больше трёх-четырёх часов в сутки. Откуда в те тяжёлые дни брались новые силы, было непонятно ему самому. Но, не смотря ни на что, завод начал своевременно давать фронту необходимые миномёты.
         В редкую возможность Михаил Артемьевич спешил к семье. Дом их находился на Мойке, недалеко от с завода. Приходил он обычно ближе к ночи, когда дети уже спали. В конце сентября ещё не было тотального голода, и в доме имелись кое-какие запасы продуктов. Жена ставила перед ним тарелку с горячим и, пока Горчаков ел, смотрела на него долгим задумчивым взглядом. После ужина инженера сразу одолевал сон, и он валился на кровать, едва успев раздеться. Засыпал Горчаков мгновенно. Маша сидела некоторое время возле него, прислушиваясь к ровному дыханию. Затем целовала мужа в щёку и ложилась сама.
         Уже тогда, в начале осени, стал замечать Горчаков тревогу в Машиных глазах. В такие моменты с горечью и досадой всплывал в памяти уже далеко-далёкий июль сорок первого, когда начиналась плановая эвакуация из города заводов и людей. Была тогда возможность отправить семью в тыл. Но его судостроительный не подлежал эвакуации, и Горчаков обязан был оставаться в Ленинграде. Долг коммуниста не позволял ему бросить, ставшее с началом войны чрезвычайно значимым, оборонное предприятие. По законам военного времени такой шаг мог расцениваться, как дезертирство. Значит, уезжать предстояло только Маше и детям. Однако, перспектива оказаться в незнакомых краях одной с двумя детьми напугала молодую женщину. Многие тогда отказывались покидать город: кто-то не верил, что вражья лавина докатится до Ленинграда, кто-то не хотел оставлять обжитые места, кто-то боялся за своё имущество. После неоднократных разговоров было решено остаться всей семьёй в городе. Теперь, наталкиваясь на тревожный взгляд жены, Горчаков всякий раз жалел, что тогда, в июле, не настоял на своём.
          Из блокированного Ленинграда существовало сейчас только два вида эвакуации: по воздуху и по воде. Но оба они были связаны со смертельным риском. Фашистская авиация господствовала в небе. Самолёты, перевозившие людей на Большую землю, становились лёгкой добычей вражеских стервятников. А катера и баржи на Ладоге нацисты бомбили и расстреливали цинично и безнаказанно, даже зная, что на них плыли женщины, дети, старики.
          Всё это было известно Горчакову. Так рисковать самыми родными людьми он не мог. Оставалось ждать и верить, что появится какой-то новый, более безопасный путь. Да ещё где-то в глубине души жила надежда, что блокада не будет долгой, что Красная Армия соберётся с силами и отбросит врага от города. Никто не мог тогда предположить – какие испытания ждут впереди.

                Глава 5.
         Зима сорок первого года выдалась ранней. С её приходом в домах закончилось отопление. И хотя, первые морозы были невеликими, свирепые балтийские ветра в несколько дней выстудили весь город. Топились теперь самодельными «буржуйками», которые каждый доставал, как мог.
         В октябрьские праздники в их квартире неожиданно умерли пожилые соседи: муж и жена Саватеевы. Умерли также тихо, как и жили. Горчаков, зашедший было вечером поздравить их с Великим Октябрём, нашёл супругов замёрзшими прямо в кровати.
         Обстановка в городе с каждым днём ухудшалась. Ходили слухи о мародёрах, немецких шпионах, надвигающемся голоде. Начались проблемы с отовариванием продуктовых карточек. Маша постоянно жаловалась мужу на нехватку продуктов в магазине:
          - Сегодня отстояла битых три часа на морозе, а получила только хлеб на два дня. Ни крупы тебе, ни сахара, ни жиров. Не говорю уж о мясе.
          Горчаков понимающе смотрел в её глаза, успокаивал, обнадёживал. Но день ото дня нехватка продуктов ощущалась всё острее. Самой главной задачей теперь становилась добыча еды для семьи. Он приобрёл у военных, частых гостей на заводе, солдатский котелок и в каждый приход домой приносил львиную часть своего обеда, что выдавали в заводской столовой. Но питания всё равно не доставало. После двадцатого ноября, когда нормы хлеба для иждивенцев урезали до ста двадцати пяти грамм, стало и вовсе туго.
          Первыми на голод отреагировали дети. Однажды утром, после того, как Горчаков ушёл на работу, заканючил маленький Захар:
         - Хочу есть!
         Тут же следом заплакала Вера:
         - Мама, дай хлеба!
         Нет на свете чувства сильней и чище материнской любви. Из мук рождения происходит материнство. Из мук рождения возникает материнское счастье. И лелеет мать своё дитя, и благоговеет над ним дённо и нощно. Радуется она первым словам, первым шагам и тому чуду, что сама совершила. Потому готова мать отдать своему ребёнку всё, что у неё есть. Готова пожертвовать собой во имя него – лишь бы он жил и здравствовал. Жертвенность – вот основа каждой любви, а материнской в особенности. Но горе матери, если вдруг дитя заболело. Закручинится разом материнское сердце. Будет щемить оно в груди тревогой, да дурными предчувствиями. Но никогда не бросит настоящая мать ребёнка в беде. Она будет спасать своё дитя изо всех сил, до последнего вздоха.
         Тысячи материнских сердец терзал в сорок первую зиму голодный плач ленинградских детей. Порой он сводил с ума. Материнский инстинкт требовал сиюминутно скормить ребёнку все запасы имеющегося продовольствия. Но суровая блокадная действительность заставляла понимать, что взять другой еды, кроме той, что есть – негде, что потом придётся несколько дней не есть совсем. Эта непростая дилемма заставляла матерей укрощать в себе жалость, и делить дневную норму на части. Но любой голодный детский плач ложился рубцами на материнские сердца.
          В тот день Маша бессознательно поддалась детским слезам. В обед она скормила детям за один присест дневную норму хлеба. Но ребята не наелись и снова запросили еды. Тогда она с ужасом обнаружила, что хлеба осталось всего один ломтик. Отчаяние и страх охватили женщину – что они будут есть вечером и завтра утром? Всю оставшуюся половину дня Маша пыталась отвлечь мысли детей от пищи. Она читала ребятам сказки, придумывала игры и конкурсы. Женщина тайно надеялась, что придёт с работы муж и принесёт что-нибудь съестное. Но Горчаков, как назло, этим вечером с завода не возвратился. Осознав тщетность своей надежды, Маша разделила между детьми оставшийся ломтик хлеба и уложила их спать пораньше.
          Всю ночь она не могла заснуть, переживая своею оплошность. Так толком и не отдохнув, поднялась ни свет ни заря, тихонько оделась и отправилась в хлебопункт в намерении быть там первой. Женщине повезло получить в то утро хлеба на четыре дня вперёд, да ещё триста грамм перловой крупы. Маша вернулась домой повеселевшая, но с твёрдым решением – не повторять вчерашней ошибки. Она долго разъясняла Вере и Захару, что есть хлеб они будут теперь строго по порциям, что сейчас по-другому нельзя. Дети вроде бы поняли мать, просить хлеб перестали, но время от времени беспричинно плакали.
         Положенный на день хлеб Маша резала теперь на три части: завтрак, обед и ужин. Потом каждую часть делила ещё на четыре. Получались кусочки чуть больше пятидесяти грамм – примерно в детскую ладошку. Хлеб она резала на деревянной доске, предварительно расстелив под ней вместо скатерти чистый ситцевый платок. Хлеб был не тот, что до войны –  сырым, липким и горчил на вкус. Но другого сейчас не было, и быть не могло. Она слегка подсушивала кусочки на сковороде и выдавала детям по доле. Маша научила ребят не кусать хлеб, а отламывать маленькими крошками и рассасывать во рту. Она искренне верила, что чем дольше ешь – тем больше наедаешься. Когда хлеб у детей заканчивался, мать поднимала кверху края платка-скатерти, и в середине собирались хлебные крошки. Крошки делились пополам, и дети неторопливо их доедали.
        Утреннюю, обеденную и вечернюю пайки мужа Маша сохраняла в жестяной банке. И если он не приходил вовсе, то на завтрак выдавала ребятам дополнительный хлеб. Те, прекрасно зная, что это папина доля, всякий раз спрашивали:
          - А папа не умрёт с голоду, если мы съедим его хлеб?
        Каждый раз от этого вопроса у Маши на глазах наворачивались слёзы. Она спешила успокоить малышей:
          - Нет, деточки, папу покормят на заводе. Он сам наказал – ежели он не приходит – чтобы вы съедали его хлеб.
          - А ты? Надо, чтобы всем было поровну.
- А папа сказал, чтобы его пайку съедали вы. Потом, у меня есть ещё кусочек. Вот. – И она показывала не съеденную четверть ломтика.
          Мария лукавила. Горчаков велел делить его долю на троих. Но она всё отдавала ребятишкам. Мало того, во время еды она незаметно отщипывала на платок от своего кусочка крошки, которые потом доставались детям. Это не могло не повлиять на её физическое состояние. Всё реже она выводила детей во двор на свежий воздух. Всё труднее давался ей поход в хлебопункт.

                Глава 6.
          В последний день ноября Горчаков вернулся домой лишь утром. Днём ранее тяжёлый фашистский снаряд разорвался почти в центре завода. Взрыв наполовину разрушил пустующий эллинг*** для легких катеров и разворотил угол трансформаторной подстанции. В результате попадания снаряда подстанция загорелась. Пожар удалось потушить, но завод остался без электричества. Весь оставшийся день и ночь на двадцатиградусном морозе он с бригадой электриков устранял последствия. Рабочие работали попеременно, меняясь для обогрева, а он фактически не уходил в тепло. В шесть утра подача электричества была восстановлена. Директор лично налил каждому аварийщику по сто грамм чистого спирта и дал сутки отдыха.
           Связав уши ушанки под подбородком, намотав поверх воротника телогрейки шерстяной шарф, Михаил Артемьевич вышел из проходной. К тому раннему часу в городе разыгралась метель. Шквальный ветер с посвистом пьяного ухаря резвился на тёмных заснеженных улицах: громыхал покорёженной кровлей крыш, колотил уцелевшими дверьми парадных. Горчаков пробирался по набережной Мойки, едва различая занесённую снегом тропинку. Порывы ветра ударяли то в грудь, то в спину с такой мощью, что могли свалить с ног. И он не был уверен – хватит ли сил подняться, если упадёт. Потому шёл Горчаков, пригнувшись, одной рукой прикрывая лицо от колкого беснующего снега, другой держась за чугунные перила набережной. На Поцелуевом мосту его остановил патруль. Старший осветил фонариком лицо инженера, тщательно проверил пропуск. Затем поинтересовался о пути следования и отпустил восвояси.
         Дома его встретил встревоженный взгляд жены:
         - У детей вши.
         - А у тебя?
         Мария виновато потупилась, словно ребёнок:
         - И у меня тоже.
          - Значит, что? – Горчаков бережно привлёк её к себе и прошептал на ухо – Будем делать баню!
          Сказал он это буднично и просто, будто сотворить баню в их условиях было сущим пустяком. Его уверенность передалась Маше. Ей сделалось сразу легко, даже показалось, что повседневная слабость куда-то исчезла из организма. Она принялась искать в сундуке полотенца, бельё и мыло. Михаил Артемьевич тем временем извлёк из-за пазухи солдатский котелок, поставил на холодную печь и вполголоса спросил:
          - Маша, во сколько у нас завтрак по расписанию? Перед банькой надо бы подкрепиться.
         Жена также тихо ответила:
         - Я бужу их ровно в девять.
         Горчаков взглянул на настенные ходики с гирьками – до завтрака оставалось почти два часа. «Времени достаточно» – подумал он и принялся растапливать печь. Когда огонь в «буржуйке» уверенно загудел, Маша позвала мужа на помощь. Они вышли в коридор. Здесь на стене висело большое оцинкованное корыто, в котором до войны купали детей. То ли выпитый спирт дал о себе знать, то ли хроническая усталость, но в самый неподходящий момент Михаила Артемьевича неожиданно пошатнуло. Корыто выскользнуло из рук и, едва не задев Марию, загрохотало по полу. Когда Горчаковы уже приподняли корыто за дужки, в начале коридора приоткрылась дверь. Из неё со свечой в руке выглянула встревоженная Полина Никаноровна, единственная соседка, живущая с ними сейчас в некогда многолюдной квартире.
         - Что случилось, соседи? – Полусонным голосом спросила она.
         - Да вот, баню готовим. – Весело отозвался Михаил Артемьевич. – Уж извините, что потревожили.
         Полина Никаноровна проводила пару недоумевающим взглядом и, когда те скрылись за своей дверью, покрутила пальцем у виска.
         Вероятно, от шума проснулись и дети.
         - Папа пришёл. – Встретил родителя тихий голос Захара.
         За ним также тускло отозвалась Вера:
         - Доброе утро, папа.
          Отец установил корыто на сундук. Затем подошёл к кровати и бодро воскликнул:
         - Доброе утро, мои хорошие! Сегодня у нас по плану баня. Сейчас позавтракаем и будем мыться. Кто за?
         Дети, ещё не отошедшие ото сна, медленно потянули руки кверху.
         - Молодцы! Я так и знал, что против и воздержавшихся не будет. А теперь вставайте и умываться.
          Захар и Вера подошли к рукомойнику, подождали, пока отец нальёт в него тёплой воды. Затем по очереди помочили ручки и протёрли личики.      Умывание прошло без энтузиазма, нехотя и вяло. Также медленно ребята уселись за стол. Маша улыбнулась им:
         - Сегодня на завтрак рисовый суп с картофелем.
          Она уже положила перед каждым по кусочку хлеба и ложки и теперь раскладывала в тарелки принесённый мужем суп. На дне котелка сквозь прозрачную воду действительно виднелись несколько долек картофеля и редкие крупинки риса. На поверхности плавали небольшие пятнышки жира. Непростой была материнская задача – каждому должно достаться одинаково: по дольке картофеля, по крупинке риса и по грамму жира.
         После завтрака дети повеселели и даже принялись играть в школу. Вера была учителем, а Захар учеником. Маша прилегла на кровать и с грустной улыбкой наблюдала за ними. Горчаков отправился с двумя вёдрами за водой. Вернувшись с Мойки, поставил вёдра на печь, подкинул в топку дров. Потом снял с окна маскировочные шторы и с помощью верёвок соорудил из них вокруг буржуйки подобие палатки. После этого Горчаков поднял Машу с постели и усадил с ребятами возле печки. Затем все спальные принадлежности: матрацы, подушки, одеяла – вынес в соседнюю маленькую комнату, где вместо окна зиял пустой проём.
           Эта комната раньше была их спальней. С наступлением холодов вся семья изначально жила в ней, ведь малое помещение легче отапливать. Но одним поздним октябрьским вечером, когда ещё существовало электричество, они забыли о маскировке и вовремя не погасили свет. Ночной патруль, проходивший по набережной Мойки, разрядил в их окно автоматную очередь. Пули выбили все стёкла и разворотила в щепки раму. Миша с Машей в тот момент закрыли детей своими телами, а те кричали и ревели от страха. Повезло, что второй этаж, и никого не зацепило. Отделались они тогда лишь порезами от стеклянных осколков. Но после этого случая пришлось Горчаковым перебраться в большую комнату с двумя окнами, в углу которой находился забытый старинный камин. Горчаков пробил в дымоходе дыру и вывел в неё трубу буржуйки, а само жерло камина заткнул старым матрацем. Маша смастерила из покрывал и домотканых половиков огромный полог, из которого получилась плотная матерчатая перегородка от пола до потолка. Таким образом, комната была разделена на тёплую и холодную половины.
         Перетащив все постельные пожитки в мёрзлую комнату, Горчаков плотно прикрыл за собой дверь и принялся обстукивать о промёрзшие стены каждую вещь. Расчёт был прост – выбить, как можно больше вредных насекомых. Труднее всего пришлось с матрацами – они стали для инженера непомерно тяжелыми.
         Пока Горчаков перетряхивал постель, вода в вёдрах закипела. Вылив кипяток в корыто, Михаил Артемьевич присел на чурбачок возле детей и жены и ни с того ни с сего начал рассказывать сказку Пушкина «О рыбаке и рыбке». Когда он забывал какую-то строчку, Маша подхватывала эстафету и продолжала за мужа. Дети удивлённо открыли рты и только поворачивали головы то на отца, то на мать. Их удивление переросло в улыбки, и, когда сказка закончилась, ребята восторженно захлопали в ладоши. Приподняв всем настроение и, вместе с тем, немного отдохнув, Горчаков ещё раз сходил за водой. Одно из принесённых вёдер он снова установил на печь, другое оставил на полу.
         Очень рисковал Горчаков с «баней», но оставлять всё, как есть, было нельзя. Слишком свежа была память об эпидемии тифа в гражданскую войну. Сколько жизней унесла тогда тифозная вошь, никому не ведомо.
         Перед помывкой Михаил Артемьевич побрил всех, включая жену, наголо. Все сбритые волосы без промедления сжигались в печке. Первым мыли Захара, и когда его раздели, даже огрубевшее от пережитого за последние месяцы сердце Горчакова содрогнулось. На высохшем теле сына почти не осталось мышц. Из кожи костляво торчали ключицы, ребра, лопатки. Голова на тонкой шее казалась чрезмерно большой.
         «Как же ты исхудал, сынок». – Ужаснулся Горчаков.
         Голос жены вернул его из оцепенения:
         - Миша, давай быстрее. Захар же мёрзнет. Вода стынет.
         Раскалённая докрасна «буржуйка» не давала достаточного тепла. Поэтому всё, за исключением секундной заминки, родители делали быстро в четыре руки. Ребёнка посадили в корыто с горячей водой. Пока Маша намыливала голову мылом, Михаил Артемьевич осторожно натирал тело
мочалкой. Затем Захара ополоснули из ковшика горячей водой и следом растерли докрасна полотенцем. Также стремительно надели чистое тёплое бельё, тёплый платок на голову, новую верхнюю одежду, чистые шерстяные носки и валенки. Вся процедура вместе с переодеванием заняла не более семи минут. Веру мыли в той же воде, но из-за усталости родителей чуть медленнее. Дочка показалась Горчакову ещё более истощённой, чем сын.
           «За что же им, детям, такая доля? Почему они страдают? – Спрашивал себя Горчаков, и ответ приходил сам собой. – Потому что на нашу землю вероломно вторглись орды фашистских захватчиков и принесли с собой смерть. Они рушат советские города и сёла. Они не ведают жалости ни к женщинам, ни к детям. Что такое фашизм – знает теперь весь мир. Эти пришлые считают себя сверхчеловеками, и думают, что для утверждения своего превосходства имеют право убивать других людей. Страшно подумать, сколько мирских жизней загублено врагами. Разве могут они после того, что натворили, называться людьми? Нет – это не люди, даже не звери. Они хуже зверей. Только напрасно считают пришлые, что им всё сойдёт с рук. Придёт срок, и мы спросим с них за боль и горе каждого советского человека. И тогда никакой пощады за дела их не будет».
         После помывки детей посадили рядом с печкой, дали по кружке крутого кипятка и по кусочку сахара. Пока дети «чаёвничали», Горчакову требовалось помыть жену. Он снял с печки ведро и долил горячей воды в корыто. Маша медленно разделась, и новая щемящая боль сжала сердце Михаила Артемьевича. От былых волнующих линий не осталось и следа. Тело жены было похоже на обтянутый кожей скилет. Грудь по-старушечьи обвисла, бёдра одрябли, и лишь распухшие голени были чрезмерно полны. Стесняясь перед мужем своей худобы, Маша поспешно забралась в корыто и принялась намыливать голову…
          По завершении «бани» Горчаков уложил Машу с детьми под тёплые одеяла и накрыл поверх большим деревенским тулупом. Затем повесил маскировочные шторы на свои места и только после этого улёгся сам. Усталость всё-таки дала знать. Он проспал целый день. Иногда сквозь сон к нему прорывались приглушённые голоса жены и детей, но тяжёлая дрёма тут же овладевала им вновь.
         Разбудил его вечером вой сирены. Горчаков вскочил с постели и заторопил всех идти в бомбоубежище. Но быстро понял, что кроме него никому больше до убежища не дойти. Тогда, окинув взглядом комнату, он мгновенно сообразил, что самым прочным потолок является в каминном углу. Весь налет они простояли, слившись с холодными стенами, укрывая собой детей. Рёв вражеских самолётов то приближался, то удалялся. Непрерывно стреляли зенитки. Временами дом сотрясало от близких разрывов, и на пол сыпалась штукатурка. Страх метался в пространстве тёмной комнаты, и тела их дрожали единой дрожью со стенами. Когда вой бомбардировщиков затихал, они переводили дух. Затем снова замирали, заслышав нарастающий рёв…

                Глава 7.
          В один из дней середины декабря Горчаков возвратился домой ближе к полуночи безмерно уставший и продрогший. Привычно тихо вошёл в сумрак комнаты, осторожно затворил за собой дверь и зябко поёжился. Внутри стояла промёрзшая тишина. Михаил Артемьевич сложил у холодной печи пару, принесённых с собой деревянных брусков, выставил на стол котелок и зажёг коптилку****. Тусклые блики от горящего фитиля осветили кровать, спящих жену и детей. В полусвете можно было разглядеть лёгкий парок, струившийся вверх при каждом дыхании. «Ничего, сейчас я вас согрею» –  пробормотал про себя Горчаков. Присев на корточки, он сунул в печь заготовленные ранее книжный лист со щепой и запалил огонь. Пламя побежало по щепкам, заплясало в весёлом танце. Подождав, когда огонь наберёт силу, Горчаков положил в топку пару деревяшек потолще. Несколько секунд он согревал озябшие руки у открытого огня, затем тихонько закрыл дверцу.
          Скрипнула кровать. «Маша проснулась» – мелькнуло в затуманенной голове. Он улыбнулся и встал. Но улыбка невольно сползла с лица, когда жена приблизилась. Взгляд её был совершенно потерянным, а лицо в скудном свете коптилки казалось иссиня-белым. Такой он видел Машу впервые.
          - Я – дрянная мать. – Отрешённо прошептала жена и снова повторила. – Я – дрянная мать.
         В её отрешённости таилось столько боли и отчаяния, что всю усталость Горчакова сдуло, словно ветром. Он приобнял Машу за плечи и привлёк к себе.
         - Ты погоди. Ты расскажи спокойно, что случилось? С детьми что?
          - Нет. Дети живы. – Она уткнулась головой в его грудь и затряслась в беззвучном рыдании.
          Горчаков придерживал её одной рукой, а другой гладил по голове,
приговаривая:
          - Тише, тише, девочка. Успокойся.
           В какой-то момент он почувствовал, что Маша еле стоит, что вот- вот ноги у неё подогнутся, а у него не хватит сил её удержать. Михаил Артемьевич бережно усадил жену на край сундука и, сев рядом, снова прижал к себе, выжидая минуту успокоения. Когда Маша перестала вздрагивать, он осторожно повернул её лицо к себе и заглянул в глаза:
- Ну, вот и молодец. А теперь скажи – ты сегодня ела что- нибудь?         - Я не должна больше есть – тихо ответила жена.         
- Это с чего вдруг? – удивился Горчаков.
          - Потому что я сегодня потеряла все талоны за декабрь. Я пошла сегодня отовариваться и по дороге потеряла талоны.
         - Потеряла? Или у тебя их украли?
         - Зачем людей чернить-то, Миша. Я одна виновата. Я всю дорогу прошла туда и обратно два раза – ничего не нашла. Может, подобрал кто, не знаю.
         Она уже не плакала. Лицо её окаменело, а в больших глазах, казавшихся на исхудавшем лике ещё огромнее, застыл ужас. Страх шевельнулся и в душу Горчакова: больше двух недель без хлеба – верная погибель. Но за свои сорок четыре года Михаил Артемьевич научился не паниковать ни в какой ситуации. Винить жену было недопустимо и бессмысленно. Он произнёс спокойно и рассудительно:
         - Машенька, не надо так переживать. Мы что-нибудь придумаем. Чай не в лесу живём. Потом, ты так и не ответила на мой вопрос.
         - Какой? – безразлично спросила жена.
         - Что ты сегодня ела?
         - Ничего. Я не должна больше есть. Там немного крупы осталось и хлеба на один день. Если меня не считать, то можно растянуть на два. А дальше что? Я вас всех погубила. – Её голос дрогнул, и по щекам опять потекли слёзы.
         «У неё голодное помутнение, - понял Горчаков. – Сейчас у многих так. А потом не помнят, что говорили, что делали – и себя стыдятся. Милая моя, славная девочка, как мне тебя успокоить?».
          На него нахлынула волна нежности к жене. Он внезапно осознал, насколько сильно любит Машу. Сейчас в её голове вершится неумолимый суд совести за свой проступок, и он должен непременно защитить жену от самой себя. Горчаков вновь притянул Машу к себе и тихо зашептал ей на ухо:
         - Послушай меня, любушка моя. Я знаю, что ты сильная, что ты требовательная и прежде всего к себе. Только пойми одну вещь – ты ни в чём не виновата. Это и со мной могло произойти, и с любым другим человеком. Не казни себя – мы с тобой обязательно найдём выход. Если ты не будешь есть, кому это на руку? Только фашистам. Они так и ждут, чтобы мы все вымерли. Но не дождутся, потому что мы сильнее их. Поэтому, пока мы живы, мы должны бороться за жизнь наших детей, за наш город, за страну. Если ты не будешь есть – у тебя не станет сил ухаживать за детьми. Ты даже покормить их не сможешь. И вот тогда они могут умреть. Я днями, а то и сутками на заводе. Поэтому ответственность за их жизнь лежит на тебе. Ты понимаешь меня?
         Маша, притихшая в его объятьях, кивнула головой. Горчаков улыбнулся.
         - Ну, вот и молодец. Я тут кой-чего принёс с работы. Сейчас тебя маленько покормлю, а остальное завтра с детьми поделите. Хорошо?
         - Я не могу, Миша. У меня кусок в горло не лезет.
          - Никаких «не могу». – Голос Михаила Артемьевича был уже строг и непререкаем. – Сейчас вопрос стоит так: если ты отказываешься есть – значит помогаешь врагу. Ты должна, обязана есть ради детей. Я на этом настаиваю и не отступлю. Ты меня знаешь.
         Он отчерпнул несколько ложек из принесённого котелка в железную миску и поставил на горячую печку. Через пять минут Горчаков уже кормил Машу с ложечки, как ребёнка. Она ела безропотно, понимая всю бессмысленность сопротивления. После трапезы он уложил притихшую жену рядом с детьми. Поправил лежащий сверху одеял овчинный тулуп так, чтобы он накрывал всех троих. Сам же, как был в телогрейке и валенках, улёгся по другую сторону детей, накрывшись толстым ватным одеялом. С наступления морозов Горчаковы спали, не раздеваясь. Печка обогревала лишь небольшое пространство вокруг себя, прогорев, быстро остывала, и к утру в комнате хозяйничал холод.

                Глава 8.
          Как только Михаил Артемьевич рассказал о своей беде начальнику цеха, тот, недолго думая, достал из ящика стола продуктовые карточки и протянул их инженеру. Горчаков опешил.
          - Как же это, Иван Гаврилович? А ты как сам будешь? Нет, я не могу такое взять.
         - Бери, Миша. У меня жена умерла. Это её карточки. Мне своих хватит, а тебе нужнее.
         - Как умерла? Когда?
         - Седьмой день пошёл. Не сберёг я Софушку… – голос Ивана Гавриловича дрогнул, и он отвернулся.
         Горчаков хорошо знал Софью Арнольдовну, супругу начальника, весёлую, энергичную женщину. Не один праздник встречали они семьями, не на одну демонстрацию хаживали вместе. Замечая, что в последние дни Иван Гаврилович чрезвычайно хмур и задумчив, Горчаков связывал это с некоторыми проблемами в цеху. Теперь, узнав истинную причину, его охватила скорбная печаль. Инженер крепко пожал руку товарища.
         - Прости, я не знал. Мне очень жаль. Ты держись, Иван Гаврилович. И спасибо тебе огромное.
         - И ты держись, Миша. В январе заводские семьи с детьми будут эвакуировать. Наши семьи. Сведения верные.
         Слух о Горчаковской беде быстро разнёсся по цеху. В заводской столовой ему негласно выделили почти килограмм дуранды*****. Рабочие стали приносить ему продукты: кто крохотный кусочек хлеба, кто щепотку чая, кто крошку сахара, кто дольку сушеного чеснока. Пожилые корабелы и совсем подростки отрывали крохи от своих скудных пайков, чтобы спасти его семью. Горчаков понимал истинную цену таким поступкам. Всякий раз, когда кто-то делился с ним частицей еды, от признательности к товарищу у него перехватывало горло. Слёзы благодарности подступали к глазам, и думалось ему тогда: «Попробуй, возьми нас, фашист. Никогда не возьмёшь. Мы все – как один!». И страх, и тревога постепенно отпускали.
         Меж тем, состояние Маши с каждым днём ухудшалось. У неё неимоверно распухли голени, которые теперь немели от стягивающих чулок. Пришлось сменить их на просторные шаровары мужа. Она постоянно уверяла Михаила Артемьевича, что ест вместе с детьми. На самом деле не простила себе Мария утрату талонов и половину своей дневной доли скармливала ребятишкам. Полноценно ела она только в присутствии мужа. Двадцать пятого декабря Маша упала в голодный обморок. Вечером, когда дети уснули, Горчаков завёл с женой серьёзный разговор.
- Милая, зачем ты меня обманываешь?
- О чём ты, Миша?
- У тебя сегодня произошёл голодный обморок. Значит, ты по-прежнему отдаёшь свой хлеб ребятишкам. А ты обещала мне этого не делать. Подумай, что станет с ними, если тебя покинут силы? Мне не можно разорваться. Мы для фронта делаем оружие, понимаешь. У нас каждый человек на счету. Люди сутками с завода не уходят. И я отвечаю за производство этого оружия перед Родиной и перед партией. Я не могу, не имею право взять и наплевать на свой долг. Идёт война. Понимаешь, война! И если не будет оружия – мы не сможем победить. Я люблю тебя и детей люблю и хочу, чтобы вы все были живы и здоровы. Да, ситуация пока тяжёлая. Но после Нового года будут эвакуировать семьи работников нашего завода. Это уже решённый вопрос. Вы уедете на Большую землю. Там тоже нужно будет за детьми ухаживать. Тебе понадобятся силы. А чтобы они были, необходимо поддерживать себя питанием. Обещай мне сейчас, что будешь есть, как положено, каждый день по три раза.
          Он говорил тихо, спокойно и, как ему казалось, убедительно. Жена слабо улыбнулась в ответ.
         - Хорошо, я обещаю.
          Голодный обморок у неё повторился через четыре дня. Ходить Маша стала с трудом обязательно при этом, опираясь на что-то, и всё больше лежала.

                Глава 9.
         В последний день сорок первого года Горчаков вернулся с завода раньше обычного в приподнятом настроении. В его вещмешке лежали три мороженые картофелины, луковица средней величины, полбулки хлеба, небольшая еловая лапа и фляжка с чистым спиртом. В отдельном кармане вещмешка таился ещё один маленький холщовый мешочек с двумя мандаринами и двумя большими леденцами на палочке, завернутыми в фольгу.
          - Это на заводе выделили к Новому году, у кого дети. – Ответил он на вопросительный взгляд жены. – А ещё, до второго числа я свободен.
          Маша одобрительно улыбнулась и медленно опустилась на сундук.
- Как ты себя чувчтуешь? – Настороженно спросил Михаил Артемьевич.
- Сегодня лучше. – Снова улыбнулась ему жена.
Успокоенный её улыбкой, Горчаков наполнил кастрюлю водой, и поставил на разгорающуюся печку. Картофелины он не чистил, а лишь помыл и разрезал каждую на четыре части. Маша в это время неторопливо нарезала тонкими колечками лук. Дрова в печи весело потрескивали, постепенно наполняя пространство вокруг теплом. Дети сидели за столом и не сводили глаз с кастрюли, в которой закипала картошка и остатки дуранды.
         Внезапно за окном жутко завыла сирена. Через несколько минут послышался свинцовый гул вражеских самолётов, а следом убийственный вой падающих бомб. Где-то, совсем недалеко, послышались разрывы. Похоже, бомбили корабли, стоявшие на рейде у моста лейтенанта Шмидта******. Дом то и дело содрогался, словно живой. Время от времени толстые пласты инея отваливались от наружной стены и падали вниз, разбиваясь в серебряную пыль. Блики коптилки испуганно плясали по комнате. Звенели оконные стёкла. Они опять стояли в каминном углу, заслонив собой детей и устремив тревожные взгляды на потолок. Давно, с того самого «банного дня» Горчаковы не спускались в бомбоубежище. Поначалу было очень страшно оставаться в доме при налётах. Но со временем страх притупился даже у детей. Их исхудавшие потемневшие лица выглядели почти взрослыми, глаза понимающе серьёзными, и сами они походили теперь на маленьких высохших старичков.
          Бомбардировка закончилась также внезапно, как началась. Дети, как ни в чём не бывало, уселись за стол. Делали они теперь всё медленно и степенно, то ли экономя силы, то ли из-за отсутствия оных. Горчаков заново растопил потухшую «буржуйку». Вскоре огонь ровно загудел, растворяя недавнюю тревогу.
         После того, как миски с картофельным супом были опустошены и вылизаны, Михаил Артемьевич достал из-под подушки припрятанный холщовый мешочек и загадочно произнес:
         - А вот посмотрим, что нам дедушка Мороз на Новый год приготовил.
          Он развязал тесёмку и извлёк два мандарина. Дети смотрели на отца, как на волшебника, не зная верить или не верить глазам. Получив по фрукту, и Захар, и Вера прежде всего поднесли его к носу и вдохнули в себя забытый южный аромат.
- Миша, очисти сам – им не справиться – тихо попросила жена.
         Она грустно улыбнулась, и веки её сами собой набухли от влаги. Маленькая слезинка прокатилась по левой щеке. Муж, занятый мандаринами, не заметил. Очистив фрукты, Горчаков разломил их пополам, отделил от одного дольку и протянул Маше. Та испуганно замотала головой.
         - Ты что? Я не могу.
         - Тебе тоже нужны витамины. – Твёрдо произнёс Горчаков.
         - Нет, Миша, нельзя. – Заупрямилась жена. – Это детям.
         - Захар, Вера! – Обратился тогда к чадам отец. – Как вы считаете, маме можно съесть одну дольку?
         - Можно! – В один голос произнесли ребята – И не одну.
         Вера первая протянула матери частичку мандарина.
         - И вот у меня ещё дольку возьми, мамочка. – Тут же молвил Захар. – А это тебе, папа. Возьми тоже.
         - Спасибо сынок, но мне точно не положено. Это продукты для детей и женщин.
         - Жалко, что не положено. – С обидой отозвался сын.
         У Маши снова заблестели глаза. Она приняла дары из детских рук, обняла малышей и по очереди поцеловала.
         - Спасибо, славные мои. Давайте теперь чай пить.
          - Да, уже без четверти двенадцать. – Спохватился Михаил. – Маш, ты сиди. Я всё сделаю.
         Он снял с печки горячий чайник, разлил кипяток в детские чашки, предварительно положив в них по мандариновой корочке. Затем артистично, словно из воздуха, извлек на свет фляжку и потряс ей.
         - Ну что, хозяюшка, махнём по граммульке за Новый год?! Чистый спирт.
          - Ну, ежели по граммульке. Только мне разбавь. – Согласилась Маша, довольная тем, что ни Горчаков, ни дети не заметили, как ловко она подсунула мандариновые дольки обратно в детские блюдца.
         - Сделаем в лучшем виде. – Бодро отозвался муж, колдуя над гранёными стаканами
          Закончив со спиртом, он снова взял в руки холщовый мешочек.
          - А вот теперь посмотрим, что ещё дед Мороз приготовил для самых добрых, самых щедрых и самых стойких детей. Раз, два, три!
          Фитиль на коптилке вдруг ярко вспыхнул и выстрелил вверх пучком мелких искр, подобно салюту. И отражение этих искр застыло в детских глазах искренним любопытством. В руке Горчакова сверкнули серебряной фольгой два леденца.
         - Кон-фе-ты? – недоверчиво произнесла по слогам Вера.
               
                Продолжение следует

* Кодовый номер завода «Андре Марти»
** За всю блокаду на завод упало 468 снарядов, 154 зажигательных и 32 фугасных бомб
*** Помещение для хранения или ремонта судов
**** Светильник из сплющенной гильзы с фитилём, в которую предварительно заливался керосин
***** Куски жмыха, прессованные отходы маслобойного производства
******Ныне Благовещенский мост