Мёд поздних цветов. Часть 3. Шекспир в НКВД

Т Р А К Т О Р    В     П О Л Е  –  Ч Т О    Т А Н К    В    Б О Ю !

      Шугай, готовый в гневе каждого сломать через колено, так и не сказал Пане:  он ли просил Малого поддержать его дочь  на заседании правления, или дядя сам по какому-то наитию  пришел сюда.
     С появлением Малого в Асином доме между тем произошло несколько  удивительных  преобразований. Затянувшееся после смерти сыновей его молчание было прервано. Одновременно возвращен к жизни надломленный страшным душевным потрясением и задержавшийся в своем развитии слабый  росток, с каким был сравним Феденька.
      Но не только стараниями родного дяди от Пани были отведены  самые страшные кары, какие могли быть. Ее лишь отстранили от работы вроде бы как на время дополнительной проверки. К  повторной ревизии никто не приступил. Явными были намерения Барсукова подольше попридержать свободным место заведующей пасекой для своей былой попутчицы.

     Уже вскоре   она здесь  и появилась. Внешне   и манерами  гостья была похожа на  манекенщицу столичных салонов и естественным образом  в Веленке заглазно, разумеется, стала зваться  Кралей. Не имея  никакого понятия о пчеловодстве, она согласилась возглавить пасеку при условии, что ни одной пчелы рядом с ней  не будет.
     Все заботы о медовом хозяйстве реально   принял на себя  Дичок. Он скорее стал не хозяином пасеки, а ее рабом, которого некогда  приковывали  цепями к веслам галер, а теперь Барсуков привязал бывшего дьяка  к ульям  узлами страха перед возможным  судом по расстрельной статье о вредительстве. Дичок  вынужден был дневать и ночевать   на пасеке. Трудодни  же начислялись ему    только за ночную  сторожевую службу. И его единственное  возражение  коснулось не этого обстоятельства:  однажды он   попросил Кралю для визитов  на пасеку не усердствовать с ароматами  духов. Слова прозвучали по - церковному  витиевато:
     – При таком благовонии пчелы у себя балы начнут устраивать, за мазурками  разучатся летать  и радоваться  каждому  цветку как Божьему творению.
 
     Порешав свои дела  с трудоустройством Крали,  Барсуков взялся за поиск жилья для нее. Хорошим  вариантом  он посчитал тот же Асин  дом, вернее, жилище самой  тетки Аси с отдельным входом. Для старой  хозяйки председатель уже стал присматривать закуток в Веленке. 
     Но Краля спутала его планы.
     Она отважилась на переезд, ожидая, что тетка Ася будет также ежедневно, как та делала  в другом крыле дома для колхозного правления, прибираться в ее  новом жилье и, вдобавок ко всему, готовить еду.
     Тетка Ася отказалась от роли  домработницы:
     – Может, мне за этакой  Кралей  в своем же  доме еще и ночные горшки выносить?
     Барсуков  и сам испугался  подобного  развития  ситуации, которая, как ее не таи, а вылезет наружу, да так громко крякнет, что  найдутся на нее охотники далеко за пределами Веленки.
    Для своей Крали он снял квартиру в Мокшане. Феденька должен бы каждое утро привозить ее на работу. Но редкостный дар молчания возница стал понемногу  терять после того, как вспомнил свое поэтическое посвящение последнему российскому императору. Феденька  заново осваивал складную  и осмысленную речь, но навыки были еще весьма скромными.

     Размышления Барсукова о том, как с пасеки безболезненно для всех и окончательно   подвинуть Паню, прервал  Комета. Он,  только ему известным способом, смог  прочитать чужие мысли и предугадать направление их  полета:               
     – А вспомните, Федор Ильич, кого мы в начале войны направляли на ускоренные курсы в  школу животноводов? После указания свыше готовить  колхозы к приему скота, перегоняемого с западных территорий?
     – Ну, Репину.
     – Она училась там, но в группе  пчеловодов. Всего два раза съездила в Мокшан. В первый день, чтобы показать: ученого учить – только портить, и в последний день – сдать экзамен и получить справку. А по этой справке она является квалифицированным  кадром животноводства. Пусть на ферму идет.  Сейчас  башкирская кооперация   с нашим Татаровым  в колхозах скот скупают.  За четыре теленка  вагон пшеницы дают. За весь мед столько не возьмешь.
     –  Не будет от Репиной никакого толку. Ни хлеба, ни мяса! – отмахнулся Барсуков.
     Но слова счетовода уже скоро подвели  председателя колхоза  к похожей идее.

     Он вспомнил последний поход в райзо. Там в коридор был вынесен стол. За ним  восседал  мужик в широкой серой блузе. Фигура была настолько крупная,  что ее, видимо, не вмещал кабинет, где он работал,  не мог вместить окоп или танк, почему он еще не был мобилизован на фронт,  не способен был вместиться в кабину трактора, хотя, судя по плакату, он   занимался формированием женской тракторной бригады.
     На  плакате с яркой надписью «Трактор в поле – что танк в бою!» две девушки – одна в белоснежных одеждах  с национальными украинскими  узорами за баранкой колесного трактора, другая с рычагами  сцепленной сеялки  – работают в поле  на фоне донбасских шахт. По высокой насыпи рядом с полем проходит воинский эшелон, Из   распахнутых настежь дверей теплушек приветливо машут  красноармейцы.
     Вот и  Репина  пусть  радуется  солдатским приветам!
     Уже следующим днем  Барсуков взял в Мокшане предписание  райзо для   Пани явиться на курсы трактористок  и направил  с ним к Шугаю председателя сельсовета.

     Севладыч долго топтался в сенцах. Так он делал скорее по привычке, когда еще, до раскулачивания  Репиных приходил к ним просить  пшеницу под посев и долго не решался переступить порог, боясь повториться в уже озвученных прежде причинах якобы внезапных потерь своих запасов зерна на весну. А реальные   причины, скорее, одна причина, спустя короткое время  зависала   над селом замешанным на   хлебе самогонным духом, тянувшимся из всех щелей избы,  хозяйка  которой  некогда приютила бежавшего из города ветеринара.
     – Ну, чего скребешься!  Мышь что  ли  пуганная? – Шугай пустил Севладыча в дом.
     – Да я, собственно, по делу,– гость сразу заявил о серьезности своего  визита. – Плакать вам или радоваться…Паньку  вашу от пчел забирают и пересаживают на трактор. В Чембаре курсы открыли. Вот правление решило – ей ехать!
     –А ее саму спросили? А батьку с маткой спросили? Ведь это не мешок зерна, что зашли в чужой дом  и забрали под дулом нагана. И кто же нашу дочку тогда, чумазую, замуж возьмет?
     – Когда  Паня, как Паша Ангелина, орден получит, женихи со всей страны валом повалят.
     –  Не бабье это дело – поля распахивать.
     –  Не нам решать, кого к какому делу пристраивать. За нас уже подумали.
     – А для пчел рук  не надо? Они сами знают, куда лететь и как с медом вернуться? Муха ведь тоже жужжит, но меда не носит.
     – Зря, видно, я пришел. Хотел, чтобы без недомолвок, с уважением к вашей семье. А то ведь люди вспомнят и ваш вред для общества.
     –  Это ты о времени, когда с нашего зерна  ты кормился? Сыт и пьян был?
     – Ну-ну,– многозначительно хмыкнул гость и на выходе зло  саданул  ногой по двери. Но пришлось еще подналечь  плечом, чтобы  открыть ее.

     Под курсы трактористок   в Мокшане была  отдана  та же аудитория животноводческого техникума, где прежде  Паня ускоренно усваивала теорию о жизни пчел. Учебные пособия на стенах выглядели уже иначе: можно было догадаться, что здесь размещалась школа военных радистов и ничего  в ней  не  меняли в ожидании следующего набора. Для обучения трактористок во двор  учебного корпуса  неизвестно откуда  взявшийся в Мокшане танк втащил добитый на российских полях американский колесный пахотный трактор.
     Уже в первый день Паня нашла «окошко» в расписании занятий добежать до райзо.
     Кабинет Береговой был открыт. Но  ее самой не было на месте. Паня  подошла  к окну, коротая время, стала вглядываться в то, что происходит на улице. Она не заметила, как к ней сзади на цыпочках подкралась Береговая и своими ладошками  закрыла  ей глаза, знакомо, как это было на пасеке, засмеялась:
     –  Догадайся, кто?
     –  Вам, Елизавета Романовна, веселье, а мне горе.
     Паня со слезами в голосе рассказала свою историю с направлением   в трактористки.
     – Разве я не понимаю, что если откажусь, то со мной поступят  как с лютым врагом по законам военного времени. Но и за пасеку меня могут под суд отдать. Никто материальную  ответственность  с меня еще не снял. Недостачами меня, как новогоднюю елку, уже  нарядили.
     – Пошли к Потапову, – Береговая  втянула Паню за рукав к заведующему райзо, в кабинет размерами куда больше и обстановкой уже не такой скромной.
     – Здравствуйте, товарищи пчеловоды!– приветливо встретил их Потапов, рост которого явно  не соответствовал его высокой должности.
     Но вскоре и он погрустнел: 
     – Разберемся. А пока, милая Паня,  возвращайся на свои  тракторные курсы, чтобы  с тобой больше ничего не случилось  прежде, чем мы дойдем до нужной двери.
 
      Уже через пару дней  Паню с девчатами перевели на практику в МТС на краю Ханщины, села, где история прежней Руси замесила из местного населения  гремучее тесто. Были здесь потомки бежавших из Казани татарских князьков, а также дворцовых крестьян, гонором не меньшим, чем у самого русского царя, непримиримые  старообрядцы, и пугачевцы, чудом избежавшие преследования и казни.
     Побросав свои вещи в клубе, в тот же день гости начали раскатывать в поле латанные-перелатанные трактора.
     С  того  часа это стало  сельской потехой – поглазеть на девчат. У края пашни собрались старики, чтобы своими дребезжащими голосами ехидно комментировать неумелое обращение курсанток с  плугами и землей. А вечером  у входа в клуб обозначились шмыгавшие носом юнцы и пьяная    компания с изъянами в здоровье, настолько серьезными, что  волны  мобилизации  еще не смыли на фронт их разновозрастных обладателей.
     Каждой девушке, пробиравшейся через эту толпу, щедро раздавались грубые оценки, навязывались  знакомства.
     Клуб уже был переоборудован под общежитие самым простым способом: на сцену набросали сена и поверх его настелили ковром  ватные одеяла в таких же заплатах, что и закрепленная  техника.
     Ночь прошла без сна. Девушки держали оборону от косых, хромых, золотушных и просто больных на голову колхозников, которые чуть ли не штурмом пытались взять клуб – лезли через окна и дырявую крышу. Ранним утром, даже не умывшись, Паня налегке направилась домой, где оказалась через четыре часа утомительного  пыльного пути.
 
     Шугай молча выслушал дочь, неспешно переоделся в  костюм, в котором прежде посещал  церковные  воскресные службы, и пошел к  атеисту Барсукову обсудить дальнейшую судьбу дочери.
     Председатель колхоза находился явно не в духе. Причиной, конечно же, была Краля.
     Однажды она съездила в Пензу за покупками одежды модных фасонов, перед возвращением зашла в ресторан посмотреть, насколько  изысканным является местное общество. Оно же было переполнено пьяными офицерами. Краля приняла смелые ухаживания одного из них. Теперь у нее появился кавалер, который, не в пример Барсукову, не стремился таить свои симпатии. Этого наезжавшего из Пензы майора Краля в свою очередь не стала скрывать от кого-либо и однажды утром забрала его, еще не пришедшего в себя после затянувшегося гулянья в мокшанской квартире, с собой в Веленку.
     Феденька, погоняя лошадку, несколько раз обернулся на эту пару. Видимо, осознав, какой опасный груз  для председателя колхоза он везет, негромко затянул печальную мелодию  из нечленораздельных звуков. 
     Вскоре о  рейде Крали на пасеку с полупьяным офицером осторожно, с оглядкой,  заговорили на  селе. Председатель колхоза между тем еще не получил от нее каких-либо объяснений, злился, все еще тая надежду, что случившееся окажется лишь безобидным недоразумением.
     За каждым скрипом двери правления он ожидал появления Крали.
 
     Приход  Шугая с доводами вернуть Паню на пасеку Барсукова по этой причине  разозлил сильнее, чем могло быть:
     – В трактористки не хочет? Будет телятам хвосты крутить!
     – Ну, это уже как колхозное собрание решит.
     – Как мне надо будет, так и решит.
     Неделя прошла в напрасных Паниных ожиданиях. После обещания райзо  во всем разобраться   не обозначилось даже малейшего движения.
     На колхозное собрание отец и дочь пришли порознь. Еще на подходе к клубу  Шугай задержался, попав в круг своих  давних приятелей.  Паня также  стала частью девичьей стайки. Только влетели эти птички в не благодатное для них место.   
     Уже скоро запахи  самосада и самогона время от времени стали  вызывать у Пани приступы удушья. В таких случаях  Комета, который, как всегда,  сидел в президиуме, бросал  на девушку сверху сцены короткий взгляд и, принимая ее кашель за уловку обратить на себя внимание, продолжал  вести собрание.
     Одновременно счетовод старался не упустить из виду районного  уполномоченного   по заготовкам. Гость  занимал центральное место за столом и  опустошал стаканами графин с водой. Он был впервые  в этом колхозе. Но почти каждому в Веленке он казался давно знакомым  человеком благодаря усам, узнаваемым  по фильму о Чапаеве, и решительному взгляду, что был также заимствован у  легендарного комдива.
   
     Когда все нужное  по повестке  собрания и не нужное  было  обсуждено, зашла речь о Пане.
     Севладыч начал с дальних подходов:
     – Надо выбрать на ферму человека ответственного, грамотного. Чтобы скот не  голодал. Содержался в чистоте. Наших  доярок пора также отмыть от вечной  грязи. Кому-то надо  их  ставить на трезвые рельсы.
     Барсуков вполоборота повернулся к Севладычу:
     – А чего искать долго? Кандидат такой  у нас есть. Встань, Паня!
     Девушка послушно приподнялась  с места.
     – О тебе разговор, – продолжил Барсуков.– Требовательна. Строгая. Образованием соответствует. Дисциплинирована к тому же. Ей сказали сейчас: «Встать!», она и встала! 
     Вслед последним словам кто-то в зале угодливо хихикнул.
     Паня своим видом – в красной косынке, которая была надвинута на лоб и завязывалась на затылке – дала повод и Комете вставить свое слово:
     – Как  женщина-передовик  вырядилась. Так что соответствуй!

     Шугай заступился за дочь:
     – Какая  с нее заведующая фермой? Я не разрешаю ей к своей корове подходить.
     –А ты,– теперь он обратился к Пане,–  не стой и не молчи, а то ощиплют  в суп!
     – Я отказываюсь,– прокричала девушка.
     – Ну, вот тебя и услышали,– сказал отец.– Теперь можно домой.
     Пробираясь к выходу, Шугай споткнулся о чьи-то ноги, чертыхнулся, но  под раздачу попала не неловкая  особа, а местная власть:
     – Это  уже не Асин дом получается, а настоящее осиное гнездо!
     – Что  сказал?–  грозно  рявкнул уполномоченный.
     Уже за дверью  старший Репин испугался произнесенных им  сгоряча слов. Не за себя боялся – жизнь его уже научила  определять цену каждой буквы и запятой. Но сейчас   в центре его страхов оказалась Паня.
     Эти опасения не были напрасными.



Ч А Й    О Т    Ш Е К С П И Р А
    
     На  другой день, ближе к полудню,  на луг, где Репины, все, кроме оставшейся на хозяйстве больной матери,  ворошили  сено, приехал  Татаров. На тропе он оставил  знакомый  уже Пане красный  мотоцикл, к которому на этот раз была прикреплена коляска. Гость сразу двинулся к Шугаю. Через несколько минут Татаров вернулся к  мотоциклу, развернул  его в обратную сторону и завел, давая понять: время торопит.
    Шугай же не спешил с напутствием в дорогу для Пани:
     – Поезжай с Татаром в Мокшан. Улаживай свои дела. Уполномоченный из райцентра вроде обещал за тебя вступиться. Его от Асиного дома заберете с собой.
      Когда Паня  по дороге к Асиному дому переоделась, мазанула бровки, губки, осмелилась спросить Татарова:
      –Это Елизавета Романовна просила Вас за мной   приехать?
     По лицу Татарова скользнула легкая улыбка – вот так сразу женщины намекают на свою осведомленность о тайных отношениях других!
     – Мне в Мокшан  уполномоченный Байдаков позвонил и попросил забрать его из вашего. Так, что ты особо на коляску не рассчитывай. Будешь сзади сидеть и  за меня цепляться. Это ваш Барсуков решил тебя с уполномоченным направить в Мокшан. С какой целью? Они обсудили без меня.  Елизавета Романовна посоветовала бы переходить в другой колхоз, где тебя будут ценить. А тобой не дорожат, если с пчел на скотину переводят. Я, кстати, придерживаюсь   похожего мнения. У  того же Байдакова – брат, орденоносец, колхозом на Ханщине руководит. Пасека там вдвое больше.
     Работа Паню не пугала. Но она тотчас вспомнила бессонную ночь в осаде, которую держали будущие трактористки в местном клубе Ханщины. «Уж лучше в омут с головой!» – подумала она.

     Районного уполномоченного  по заготовкам Байдакова провожал Барсуков. И, что очевидно, – уже не один час: оба были медлительны, с одинаково радушной улыбкой один выслушивал разные, иногда даже с противоречивыми  смыслами, слова другого.
     Байдаков не сразу занял удобное для себя положение  в коляске. В ноги к нему  председатель колхоза затолкал холщовую сумку с сельскими   дарами, судя  по звуку, вместившую в себя также булькнувший продукт – парное молоко или первач. Затем на живот гостю был возложен его портфель с деловыми бумагами. Отдельно, со словами: «Ты знаешь – кому!», Барсуков передал также большой заклеенный конверт.
     В начале дороги Байдаков молчал, с явным усилием пытаясь  сохранить строгость своего лица, будто со вчерашнего дня продолжал сидеть в президиуме колхозного собрания. В таком состоянии он находился, пока мотоцикл изрядно не тряхнуло  на бревнах старого моста за околицей Веленки.
     – А-а-а,– обреченно  протянул Байдаков, явно сознавая, что сейчас нарушит  зарок молчания.
     Это взятое на себя обязательство помогало ему во многих ситуациях  и  тяготило его одновременно – он  по своей природе был говоруном, какого еще нужно  было поискать.
     В собеседники он  сейчас выбрал мокшанского кооператора. Мельком скользнув взглядом по Пане, он  больше не уделял   ей абсолютно никакого внимания и не считался с ее присутствием  при  мужском разговоре:
     – Спроси меня, мой друг Татаров, почему с нами не поехал Барсуков?  А я отвечу: сдулся твой Барсуков. После собрания вчера до речки  с ним поехали на его таратайке. За кучера был местный немой. Сам Барсуков и сказал, что немой! Пока  ехали,  я председателю про одну мадам рассказал. Видная, нездешняя. Я  сам было стал приглядываться к ней. А пригляделся – стерва! Из Пензы на выходные  к ней на служебной машине хахаль часто наведывается. Да еще какой! Целый майор! С утра шуры-муры на съемной квартире, а с обеда и до ночи – в ресторане. Ни одного танца не пропустила: майор, если запыхается, тут же рядом  другой кавалер. Я и сам не раз ее приглашал. Упругая на ощупь, как скаковая лошадка.   А по будням она в какой-то колхоз уезжает, видно, с другим  по своей части крутит. Я возьми и спроси Барсукова: «Не с тобой ли?» В шутку так спросил и, видно, угадал. Я в речку нырнул. А на берегу – беседы! Многое бы отдал, чтобы услышать  разговор немого со слепым. Оказывается, ваш Барсуков не знал, что его  подруга в Мокшане другого кавалера нашла. А его кучер, оказалось, уже раз возил эту пару по селу. Барсуков подступил к немому и тот  заговорил! Сдулся председатель! Человек в царских застенках такие муки претерпел, а  сейчас он своими слезами тебе, друг мой Татаров, мотоциклетку бы залил.

     С первыми домами Мокшана  на взгорке, на который мотоцикл натужно взобрался,  уполномоченный замолчал, кивком головы  отвечал на приветствия  прохожих. Между тем мотоцикл  вырулил к центру поселка   и остановился у  кирпичных особняков, прилепившихся  друг другу, поскольку возвела их некогда  одна  купеческая семья. Все постройки были одноэтажными, с   крылечками и декоративными колоннами, наполовину выступавшими из стен со следами старой  известковой побелки. Крайнее строение сейчас занимало хозяйство   Татарова – магазин сельпо  и располагавшаяся  там же  контора потребкооперации. Здесь  мотоцикл  остановился.
     Байдаков с трудом выбрался из люльки, размял ноги, не выпуская из рук  портфель.  Не спеша он достал большой конверт и вроде бы как вчитался в наименование  пункта назначения. Но адрес там, как заметила Паня, не был указан. Между тем уполномоченный, уже со строгими  тонами  в голосе, сказал девушке:
     – Нам с тобой сюда.
     В соседнем особняке, куда направились  веленские пассажиры, под одной крышей располагались районное  отделение НКВД  и приданная ему милиция.
     – Мне вас ждать?–  крикнул Татаров от мотоцикла.
     – Сам-то  я скоро. Жди! – уже с порога обернулся к нему Байдаков.

     «А я? Почему не спрашиваете меня? Решили здесь оставить?» – вопросы  стали жалить Паню так больно, как это не делали даже пчелы. Она боялась высказать вслух свои страшные догадки, чтобы  не услышать раньше времени подтверждавший их  категоричный ответ.
     Купеческий особняк только с улицы выглядел небольшим. Внутри же в середину парадной стороны упирался коридор, длину которого трудно было сразу определить из-за нехватки солнечного и электрического света. В конце коридора Байдаков остановился у двери с крашеной фанеркой и надписью «РО-НКВД».
     – Пришли,– он замер в нерешительности.
     «Вот ведь и сам испугался»,– предположила девушка.
     Но Байдаков в тот момент скорее  решал, насколько он должен сдерживать свою бесцеремонность в отношениях с человеком, с которым в детстве лазил за яблоками в чужие сады, и о котором из-за его ненадежности также и в других делах в ребячьей компании пренебрежительно отзывались: ни украсть, ни покараулить. А теперь вот этого растопыру, актера второстепенных ролей пензенского театра, поставили на стражу государства! По комсомольскому набору чуть ли не со сцены в органы ушел! Даже костюм шута не успел снять!

     Хозяин кабинета  меньше всего был похож на потешного фигляра.
     Из-за массивного стола навстречу Байдакову и Пане  привстал человек, сохранявший внешнюю моложавость и мускулистое тело под  его облегавшей светлой тенниской,  с короткой стрижкой темных волос с проседью. С приветливым выражением лица, он даже не предпринял попытки выйти  за пределы своего стола - крепости.
      – Коммунистический привет тебе, зоркое око и меч партии, Вася Крулевский!  Мне сказал Барсуков, что  звонил тебе и  ввел в  курс дела. Вот пакет  от  него с  приложением, – Байдаков, не выпуская портфель из левой руки, обозначил ею движение в сторону Пани, а  другой рукой положил на  стол   конверт – громко получилось, будто прихлопнул муху. – Что внутри, сам не знаю. Я здесь, считай,  за курьера бегаю. Если вопросов нет, то откланиваюсь. Устал я, Вася, мотаться с проверками по колхозным полям и фермам. Нужно выспаться.   
     – Не препятствую.
     Односложное разрешение в такой форме явно разозлило  Байдакова. Он  вышел в коридор и зашумел, ошибочно полагая, что в таких  кабинетах двери делают звуконепроницаемыми для подавления шума допросов. Особенно четко  Паня  услышала  срифмованное Байдаковым словосочетание «чекист-артист». 
     Крулевский также  был способен на поэтические импровизации:
     – Смел, пока бел, – сказал он, негромко, но так, чтобы его слова дотянулись  до Пани.

     Высказанное Байдаковым и, казалось бы, обидное сравнение двух родов деятельности Крулевского, в настоящем и прошлом,  между тем  точно указывало на двойственность натуры начальника местного отделения  НКВД. Тот явно нуждался в зрителе и нашел его в лице Пани.
     Крулевский предложил ей присесть на  старинный резной стул  у стола. 
     Он  не торопился раскрыть конверт. Красивой походкой прошел с ним к открытому окну, несколько раз обмахнулся, нагоняя  на себя свежий воздух. Все это время  его цепкий взгляд,  без признаков враждебности,  изучал девушку.   
     – Гражданка Репина Прасковья Михайловна?
     – Вы меня арестуете? – вопросом на вопрос ответила Паня.
     – Пока напою чаем!
     Крулевский вернулся  на прежнее место, нажал на потайную кнопку под крышкой стола. Вскоре, тяжело прогромыхав по коридору, на пороге появился дробный милиционер с повязкой дежурного на рукаве. Издаваемый им грохот объяснялся большими, не по размеру, сапогами.
     – А сделай, товарищ  дежурный, нам два чая,– попросил Крулевский. 
     Едва дежурный исчез за  дверью,  начальник РО-НКВД вскрыл конверт и бегло осмотрел вложенные бумаги, чтобы уже с учетом их содержания выстроить линию беседы с Паней за чаепитием.
     – Я пока с вашей почтой разберусь, а ты, Прасковья Михайловна, тем временем расскажи мне о настроениях в твоем колхозе.
     Паня  догадалась, какие сети забрасывает Крулевский.
     – Люди живут, работают. Как и в других колхозах.
     – Я не то хотел услышать. Есть же  те, кто всем  недоволен, ворчит не только на погоду?
     На языке уже был готовый ответ: «Тошка, собачонка пасечная, гневается после того, как пчела укусит!» Но сдержала себя: такие слова могли быть приняты не за шутку.
     Между тем, ее прежняя робость стала улетучиваться:
     – Не знаю, что сказать даже. Отвечу «да», значит, критикую вашу работу, если до сего времени не все  враги советской  власти вами  не переловлены. Буду отнекиваться – меня саму в такие враги вы же и запишете. Я, между прочим, звонила раз вашему дежурному о вредительстве. А он вместо того, чтобы сигнал принять, мне про Ромео и Джульетту  рассказывал. А теперь меня пытаете: «Где враги?». Кто эту  клевету сюда   написал, – Паня кивнула на несколько листов бумаги из конверта,– тот и есть враг. Не только мне  враг…

     Она  прервала свое откровение, услышав, как коридор вновь наполнился грохотом сапог.
     Чай был душистым, травяным и,  редкий случай для местности, которую стороной обошла железная дорога, – в массивных подстаканниках из мельхиора с рельефами революционной тематики.
     Из сейфа Крулевский достал  сухие крендельки:
      –  Прячу исключительно от мышей. Не от гостей.
     Позвенел ложечкой, пока не растворился кусковой сахар, и продолжил уже жизнерадостным тоном:
     – А я смотрю, ты, душа моя, не такая уж и наивная. Дежурный, кстати, – один на два отделения. По линии милиции, где реально служит, слывет лодырем, а  по моим делам – орел! Обо  всех ваших звонках из Веленки, по недостаче, мне докладывал. И это я попросил вашего Барсукова мне  материалы переправить. Но ведь вот каков старый лис! Ни одной бумаги за своей подписью!  И, правда, на донос похоже.
     Крулевский осекся и возвратился  к прежней теме разговора:
     – Почему дежурный Шекспира знает? Я его театральными пьесами снабжаю на ночь, а утром спрашиваю содержание. Сразу узнаю: спал или не спал на дежурстве. А однажды он даже превзошел меня в знании текста. Я ему говорю, что во всех пьесах шекспировские герои не пьют чай, поскольку  чай стали привозить в Англию спустя многие годы  после смерти драматурга. А наш сержант вдруг нашел  в одной пьесе, в «Зимней сказке», кажется, рецепт напитка с заваркой из чабреца и мяты. Теперь вот и пьем шекспировский чай, не китайский плиточный суррогат из магазина.
 
     Все с тем же приветливым выражением лица хозяин кабинета  вновь потянулся к  потайной кнопке.
     – В камеру отведешь девушку, – приказал дежурному, появившемуся на пороге с присущим ему шумом. – Ей  подумать надо о превратностях своей судьбы. Что вспомнит, так дальше и жить будет – в радости или печали.
     – Так ведь  в камере уже сидит мужик вроде бы…
     – Звездочет?  Не волнуйся зря. Такие «вроде бы мужики», если и пристают, то только к небесным телам.
     Крулевский  уткнулся было  в бумаги, но  тут же оторвался от них, чтобы не пропустить заключительную реплику:
     –Удивительный чай! Вы, Прасковья Михайловна, не станете же этого отрицать?

     Камера предварительного заключения редко  использовалась по своему прямому назначению. Чаще всего сюда доставляли семейных буянов, а зимой – еще и пьяниц, чтобы они не замерзли на улицах: летом милиция их просто перетаскивала  из оживленных мест в тихие переулки или в поля за пределами Мокшана.  Сивушный запах не выветривался даже через решетку на всю дверь.
     В этот раз  в клетку попали удивительные  птицы. Одна, само собой, – Паня.
     Она, переступив порог  камеры, держалась близко к входу. Где-то в темной глубине помещения  должен был скрываться таинственный Звездочет. Не услышав оттуда какого-либо шума,  девушка немного успокоилась: лишь бы не разбудить чудовище, пока оно  спит!  Она села на пол в ожидании, казалось бы, обычного для стен  НКВД течения событий с отправкой арестованных в Пензу.
     – «Вдруг по улицам под ружьем не проведут?» – она даже вздрогнула  от такого грустного допущения.
     – Я вот за  вами наблюдаю и не пойму, кто вы? Позвольте ближе  на вас поглядеть,– из темного угла  вышел  мужичок с тюбетейкой на копне седых волос и круглыми, с толстыми линзами очками на курносом носу.   
     – За что арестовали?
     – Не знаю сама, за что? Пуд меда ревизия не досчитала, а не учла  его переработку на воск. Так ведь сейчас меня здесь  про мед не спрашивают. Про вредителей спрашивают. Про заговоры.
     – Вы только молчите, ничего не подписывайте. Иначе не только себе жизнь испортите. За мед они не посадят. Не тот масштаб для их работы. Не в пример моей истории. Здесь есть, где разгуляться…
     – А почему звездочетов сажают? Звезд недосчитались?
     – Каких звезд?
     – Не  кремлевских  же!
     Звездочет зашелся в молчаливом, нервном смехе, содрогаясь всем телом и придерживая указательным пальцем очки. Успокоившись, он как-то сразу перешел на «ты»:
     – Да тебя только за эти слова уже посадить могут. Нельзя быть такой дерзкой без уверенности в собеседнике.
     –  Я и сейчас  не знаю, кто вы?
     – Комарев. Через букву «ё». Совсем не Комаров. Астроном из Москвы. Перед войной был направлен на Восточный  Памир. Готовил  обсерваторию к приему зарубежной профессуры. С этой  горной точки можно было наиболее полно наблюдать большое солнечное затмение. Все сорвалось из-за одного идиота. Из наших же рядов. Он привык в любом успехе видеть заслуги своей, – Комарев  незамедлительно поправился, - нет-нет, нашей любимой  Родины. Вот и ляпнул  тот на научной конференции в Ленинграде перед уже прибывшими в СССР  мировыми светилами астрономии, что предстоящее астрономическое  явление будет «большим советским затмением».
     – Разве не политический анекдот вы мне рассказываете? – испугалась Паня.
     – К сожалению, правдивая история, правдивей не бывает. Иностранцев после этого отправили домой. Расправу с астрономами  начали с Пулковской обсерватории. Из новостей  по радио уже в горах я узнал о судебных  процессах  над   своими московскими коллегами.
     – Вас же не тронули?
     – Судя по тому, что сейчас  заключен в камеру, не могу сказать уверенно, что меня испытания обошли стороной,– печально вздохнул Комарев и продолжил свою историю.– Почти четыре года я просидел на Памире. Исписал бумаги своими наблюдениями на две докторские работы. Услышал однажды по приемнику, что Красная Армия уже выходит на границы Германии, спустился с гор. На поезд денег не хватило. Добирался на перекладных. В этом  зачуханном   городишке… Ой, извини, – вновь поправил себя звездочет, – в этом милом уголке – не знаю, как он называется и сто лет еще не знать! – меня сняли с автобуса.
     Рассказчик замолчал, видимо, для того, чтобы погасить свое возмущение случившимся  с ним в Мокшане. Несколько успокоившись, продолжил:
     – Бдительным гражданам не понравился мой внешний вид, милиции – обнаруженные в моих бумагах карты звездного неба над территорией СССР. А главный здесь   чекист напрягся, услышав о моей принадлежности  к московским  астрономам, которых, оказывается, уже  осудили. Моему рассказу о  несбывшихся планах  совместной работы  на Восточном Памире  с зарубежными  учеными тот посвятил отдельный допрос. А когда  я подписал  протокол, то этот  знаток Шекспира сыграл мне сцену из «Короля Лира» со словами   о человеческой увертке, таком умышленном  ухищрении,  всякую вину свою сваливать на звезды. Сложилось впечатление, будто я подписал не протокол, а себе приговор.
     Не без восторженного придыхания  Комарев  рассказал затем юной сокамернице, чем  удивило его  ночное небо  над памирскими  хребтами, какие звезды наиболее ярко светят и  в честь каких древнегреческих героев названы созвездия. В пыли на полу пальцем рисовал вероятную карту звездного неба над Мокшаном.
     Лишь одна звезда, закатная, с  полуразрушенного храма  села Богородского, могла  в  то время привлечь внимание Пани. Но  то, что видело  девичье  сердце, нельзя было разглядеть  в самые большие и сверхчувствительные  телескопы.
     Комарев дал Пане, по  его мнению, жизненно важный совет в отношениях со звездами: 
     – Старайся чаще смотреть на звезды и запоминать их, потому что уже  следующей ночью они будут иными. И в другом месте, где можешь  оказаться  по воле случая  или в силу еще непостижимого нами предопределения, также  сразу   смотри на небо. Найди новые звезды. Они  твое появление встретят настороженно. Смотри  чаще на них и разговаривай с ними, чтобы у них появилось желание  участвовать в твоей судьбе.

     Дежурный прервал  беседу. Добавляя звон ключей к  уже знакомому  грохоту своих  сапог,  он вернул Паню  в кабинет Крулевского.
     Тот уже пил чай из железнодорожных подстаканников с Береговой. Она, также легко, как на пасеке, подлетела к девушке,  прижала ее к своей груди, а затем из своих носовых платочков стала строить запруду на  потоке хлынувших Паниных слез.  Береговая и сама всхлипнула:
     – И что сразу надо было этого ребенка в камере запирать? Как дикого зверя? – она повернулась к  Крулевскому.
     – Исключительно в воспитательных целях, Елизавета Романовна. Простые люди, если и попали к нам, должны хоть ненадолго  испытать ощущения узника, чтобы выйти из той злой роли, которую уже начали играть  по большей части  в силу своего недоразумения или в которой их  хотели бы видеть  колхозные счетоводы.
     Прежде, чем  отпустить Паню, Крулевский  попросил ее изложить собственную версию историю с недостачей и порчей колхозного меда, а также объяснить причины саботажа учебы на курсах трактористок, последовавшего затем  отказа переходить на  животноводческую ферму.
     Дежурный еще не раз   ходил за шекспировским чаем для Крулевского и гостьи из райзо, в прекрасной тени которой Паня потерялась для  начальника НКВД. Это  в свою очередь дало возможность девушке свободно выгрузить  на бумагу свои откровения.
     Уже на улице Береговая, выждала, когда Паня придет в себя после недавнего потрясения,  снизила голос до шепота:
     –  Слушай меня, Паня! Если тебя сегодня не  достали, то завтра дотянутся. Вдруг в тот раз  меня не  окажется  рядом?  Соглашайся на другой колхоз. Я уже  вариант для тебя с пасекой  нашла. 
     – А это не будет Ханщина?
     – Тебе ли сейчас выбирать? Беги, куда  скажут!

     Не в  переносном смысле, как было сказано, а чуть ли не  в прямом, пять километров от Мокшана до Веленки, да еще и под гору, Паня  промчалась без оглядки.
     Дом Репиных был наполнен тревогой. Ее присутствие ощущалось в каждой клеточке материнского тела, безвольно  повисшего на шее дочери.  Никто из родных не подступал с вопросами, оставляя это право за главой семейства.
     Он же не спешил. Напротив, сдерживал порывы  Пани рассказать родне, рассевшейся по лавкам,  свою историю:
     – Ты, наверное, с  утра  ничего не ела?
     – Начальник НКВД  крендельком с чаем угостил.
     Шугай, казалось,  пропустил  дочернин ответ  мимо своих ушей.
     Сняв  печную заслонку,  вытащил еще теплый чугунок с желтой лужицей масла поверх каши.
     Только тогда, когда миска была опустошена, отец вернулся к словам Пани: 
     – Уж если кого НКВД чаем и должен был  угощать, то скорее меня. За вчерашние слова. А ты-то как там оказалась?
     Паня пересказала случившееся с ней в этот день в Мокшане.
     –  Я же спрашивал Барсукова за тебя! – вспылил Шугай.– Он  мне толком ничего сказать не смог. А сам, значит, уже знал, что тебя на плаху отправил. Все верно я сказал вчера перед людьми:  осиное гнездо и есть! Завтра опять так Барсукову, всему правлению скажу!
     – Не ходи никуда. Береговая советовала мне срочно в другой колхоз переходить. Грубым словом  в этом деле только навредишь.
     – А я тебя никуда не отпущу от себя,– мать  слабой рукой, не переставая, гладила Паню  по голове, как  это делала она прежде, успокаивая   дочь после той или иной детской обиды  или ушиба, болезненных до слез.
     – Я тоже такого мнения, –   поддержал Шугай. –  Из дома уйдешь, если только под венец. А  в правление с тобой вдвоем наведываемся. Не за справками – за справедливостью.

     Но на другой день Барсуков сам  явился к Репиным. Спокойный, улыбчивый, с газетой, свернутой в трубочку. Могло показаться, что председатель колхоза с того времени, как в последний раз его видела Паня, омылся святой водой и черти, прежде населявшие его, как гостевой дом, вмиг сбежали через  все двери и окна.
     Реально же на его поведение  повлияла череда телефонных звонков, случившихся ближе к вечеру прошлого дня.
     Первым  позвонил Крулевский, который засомневался в достоверности полученных им  сведений в отношении Прасковьи Репиной и тут же сообщил о начатой проверке уже  по встречному заявлению от нее. Со своими объяснениями Барсуков должен был через день  явиться в Мокшан.
     А ведь это счетовод убедил председателя колхоза направить бумаги органам на Репину через Байдакова, поскольку момент казался  больно удачным: уполномоченный   сам мог убедиться на собрании, насколько зловредной  для советской власти оставалась не до конца раскулаченная семья! К тому же  Байдаков с Крулевским, насколько знал Барсуков,  были вроде бы друзьями с детства. Комета тогда бил себя в грудь. Все справки, говорил, мной подписаны, за каждое слово отвечу, надо только этому письму придать движение. Всего один толчок, мол, нужен! Сам в конечном итоге остался в стороне,  а чекисты свои  вопросы будут задавать уже ему, Барсукову! В НКВД – те еще   кадры! Ожидаемо выявят в  Веленке шайку  вредителей  во главе с самим председателем колхоза, завербованным германской и японской разведками вместе взятыми.
     Через полчаса под запись в журнале телефонограмм Барсуков принял из райзо график обязательных поставок сельхозпродуктов военному госпиталю, который открылся в бывшем монастыре Мокшана.  Указывалась там и  позиция по меду в объемах, явно непосильных  пасеке при Кралином  руководстве.
     Имя подруги было извлечено  из последних переживаний Барсукова. Оно тотчас опрокинуло председателя колхоза  в историю, рассказанную спьяну  Байдаковым и подтвержденную Феденькой, не обретшим еще до конца  ясную  речь, о  любовных похождениях недавней попутчицы на виду Мокшана и всей Веленки.
     Потом был звонок от Береговой.  Она потребовала  отменить его  приказ об отстранении Репиной от прежней должности заведующей, поскольку  с  нее не была предварительно снята материальная ответственность за  состояние пчелиного хозяйства. После восстановления Пани на  пасеке Барсукову предстояло подготовить выписку из протокола колхозного собрания  о   согласии на ее переход в соседний колхоз  и   справку о паевых взносах для  зачета их на  новом месте работы.
     Уже утром Барсуков знал, что делать.

     Свое решение он вместил на одном листе. Отменил пресловутый приказ. Паня, само собой разумеется, вмиг была возвращена на пасеку. Назначение Крали  к пчелам тем  самым  отменялось. Приказ  стал для нее заслоном на дороге в Веленку, а ему, с обманутыми чувствами, – в обратном направлении. Счетоводу следовало бы объявить  взыскание, вроде как за упущения при передаче колхозного имущества из одних рук в другие, реально же за то, что втянул председателя в авантюру  с обращением в НКВД. Но  Барсуков  поостерегся самостоятельных решений. Он дозвонился  по межгороду до таинственного собеседника и обсудил с ним случившееся с Кометой.
     Свой новый приказ Барсуков достал из газетной трубочки в большей мере  для  обозрения, не давая Шугаю возможности вчитаться в текст:
     – Паня твоя пусть уже сегодня на пасеку выходит. Пчелы есть там, а людей нет.
     – А твоя назначенка?
      – Она такая же моя, как и твоя. Ее собранием утверждали, – Барсуков  явно не ожидал вместо слов благодарности услышать каверзный вопрос.
     Тут же последовали и другие вопросы.
     –  А с тракторами как теперь ей? С коровами?
     – Не переживай, Степаныч! Найдем замену твоей дочери. И  в поле, и на ферме.
     Обращаясь уже к Пане, Барсуков обошел свои прошлые козни, речь превратил в обезличенное наставление, с которым мог одинаково выступать как перед одним человеком, так и перед тысячей:
     – Мед сейчас такой продукт, что любое лекарство заменит, любого человека на ноги поставит. Тем более, если этим человеком является красноармеец. И мы с тобой, Паня, должны вылечить его  после ранения, чтобы продолжил он бить фашиста во всю свою  мощь. В общем, в Мокшане открылся военный госпиталь, и туда мы   обязаны теперь сдавать мед.

     Уже через час Паня  с трудом пробиралась  к  пасеке, каждый раз уклоняясь от прыжков Тошки, который пытался в полете  лизнуть розовым языком ее лицо. Рыжий песик визжал, гавкал, иногда и скулил, словно жалуясь на собачьи неприятности, случившиеся за время его разлуки  со  своей спасительницей на реке.
     У входа   на пасеку ее ждал Дичок, водрузив  подбородок  на  руки, которыми  он  прикрыл   заостренный  верх  столбца  для  простенького ограждения из двух жердин.
     – Дождались вот. А пчелы-то как веселятся! Они ведь тебя  за километр почувствовали твое приближение. Краля когда была, то она своими парижскими духами им все  запахи цветов перебивала. Не знали, куда и зачем лететь. Все кружили и кружили над пасекой. А когда меня поставили замещать Кралю, то и здесь не сложилось. Пчела чувствует, что за мной уже смерть ходит, смердит. Страх в нее вселяется. Только молитвами я и чистился. Пол уже коленками протер  под святыми ликами Савватия  и Зосимы. Однажды  я был наделен благой  Божией отвагой. Пошел к Барсукову и сказал ему в полный голос, которым прежде службы вел. Снимай, говорю, Панюшу с трактора. Без нее – всем хана: и нам, и пчелам!
     Грубое слово в конце  повествования Дичка  заставило девушку улыбнуться. До этого она  не сомневалась в том, что бывший священнослужитель  явно преувеличивает свое участие в ее судьбе, и  гадала, каким образом тот мог  узнать о ее возвращении на пасеку, если   Паня  узнала о решении председателя колхоза  от него самого всего  несколько минут тому назад.
     Все ей  на пасеке было мило, близко к сердцу. Каждая пчела не только  несла сейчас с собой нектар цветущих полей, но и возвращала  Пане частицу прежних восторженных чувств.

     Доучиваться на трактористку вместо Пани поехала девушка из семьи псковских беженцев. Она рвалась  на фронт мстить за погибших отца и брата и для этого  хотела, освоив трактор,  пересесть  затем с него на боевую машину.
     На курсах трактористок комбинезон от Пани не приняли  назад: был он настолько замазучен, что никаким скипидаром его нельзя было отстирать. Пришлось возмещать стоимость рабочей одежды деньгами, которые мать накопила себе на смерть. Паня на берегу Веленки очистила комбинезон вначале мыльной травой, мыльнянкой, а затем, будто старую гарь с закоптившихся сковородок, оттерла масляные разводы крупным светлым песком. Комбинезон был затем  прокипячен в свежем сене с обилием луговых цветов так, что они вытеснили собой все прошлые  запахи  и не отпугивали пчел, когда Паня в  таком облачении  стала работать на пасеке.      
     Не в пример  одноименному космическому телу, которое иногда пролетает мимо нашей планеты, счетовод Комета после истории с доносом сохранить себя не смог. На адрес сельсовета пришла повестка с той особенностью в ней, что   призывнику Коломятому предписывалось явиться, минуя Мокшан, сразу на сборный пункт  областного военкомата.
     Счетовода в начале войны уже раз провожали на фронт. Теперь Асин дом попрощался с ним скромнее.
     Трудодни Кометы пересчитали в деньги и  выдали их ему,  приложив  походный бритвенный набор в качестве подарка от колхоза. Людей на этот случай не стали собирать, но все равно получилось шумно.  Полуторке, которая должна была  увезти  счетовода в  Пензу, прямо посередине улицы  преградила путь  компания, известная в деревне как «шайка-налейка», из непременных  и незваных гостей всех свадеб и похорон.
     Комета угостил их  водкой. Тут же  появился гармонист, зазвучали  песни, которые затем сменились танцами. Гонец то и дело  бегал в магазин за добавкой. Так могло продолжаться до самой темноты, но деньги, полученные  новобранцем в колхозной кассе, истощились, а с ними и питье, и веселье.
 
     Когда Паня проходила мимо, возвращаясь с пасеки, у машины  уже звучали прощальные  напутствия.
     – А что ты мне пожелаешь, красавица? Может, пока я на фронт не уехал, сельсовет нас распишет?– пьяно прокричал ей Комета и, чтобы быть замеченным Паней, запрыгнул на подножку полуторки.
     Этот маневр и смелое предложение девушке выйти за него замуж,  привлекли  внимание его окружения. Все стихли в ожидании ответа. 
     – Пожелать? Чтобы первая  пуля  тебе досталась! Не промахнулась бы. Прямо в лоб и попала!
     Паня принародно пожелала Комете скорой смерти. Сказала ему  в глаза и спокойно продолжила свой путь, не обращая внимания на нараставшее возмущение «шайки-налейки». Она шла и сожалела, что ошиблась со своим предсказанием: не погибнет поганец    от  прямого выстрела! Не смог бы  счетовод, в силу своей подлой натуры, пойти в атаку, встав в полный рост. В затылок должна была войти ему пуля  при бегстве с поля боя. Не лежать  ему в одной  братской могиле с храбрыми  бойцами. Голодным волкам и собакам   растаскивать его кости.


В районном отделении  НКВД. Фото из открытых интернет-источников.