Деревенские углы

                ДЕРЕВЕНСКИЕ УГЛЫ
                Пролог Предтечи

                1
 
        Испокон веков посреди не очень глубокой впадины, по самому её дну (правда, не здесь, а в тех местах, где она была глубокая) текла, петляя, безымянная речка. Спустя столетия, когда в этом приглядном местечке образовалось поселение, первые жители нарекли её –– Иловкой. А в документах, как и на картах, писалась Иловицей.
       Если смотреть с мест бывших подворий, эти места –– овражистые и развалистые. А склоны обросли травами, кустарниками и разными деревьями. За подворьями и огородами, широким раздольем тянулись луговые угодья.
       На востоке, сразу за околицей деревни, с обеих сторон, к нему дружно сбегали не очень крутые и не очень пологие склоны, заросшие то кустарниками из породы ольховых, то травами: пыреем, чередой, крапивой, сурепой, овсяницей, клевером, по бережку речки осокой и другими растениями.
        И там же по склону поднималась в гору густая берёзовая роща и уходила вдаль и скрывалась за увалами и перекатами. В незапамятные времена здесь росли густые, а то и непроходимые, не тронутые человеком, хвойные и лиственные леса.
        В западной стороне когда-то на взгорке стояло хозяйство со службами и дом приказчика. С конца прошлого и начало нового столетия там было даже земское училище, а коли таким заведением, оно было славно, то этой окраине придавалось не последнее значение.
        Первыми поселенцами на северной стороне улицы оказались Пыркуновы: два века тому назад, а то и более, на бугристом лобастом выступе в виде мыса, на некотором расстоянии от его края (в том месте) глубокой впадины, поставили добротную просторную пятистенную избу. Их род был находчивым, напористым и физически крепким, подворье ладное, как и у тех, которые поселились в один год вместе с ними. Они и задали тот порядок, на который равнялись после новые поселенцы.
        Вторым разместилось подворье Дорошевских, затем Марутиных, Пыжиковых, Дарушиных, Вороновых, Марьиных, Кузнецовых, Кузьмичёвых, Криулиных, Пиуновых... Таким образом на северной стороне, отступив порядочно от кромки впадины, от края и до края образовалась со временем улица с подворьями, садами и огородами. А за ними тянулись луга до самых окраин лиственного леса, с преобладанием в нём клёнов и лип, берёз и осин, ольшаника и орешника, ибо сосновый лес из века в век изводился на возведение изб и хозяйственных построек.
         От впадины, в саженях двадцати, а то и более, по верхам склонов северной стороны, там, где они переходили в равнину, стояли просторные сосновые срубы. Со временем избы почернели, как и крепкие тыны, которыми огораживались дворы. А ведь когда-то сияли на солнце золотисто-жёлтыми слегка волнистыми бревенчатыми стенами, а по углам аккуратными венцами. Солнце напоило их своей энергией, и оттого с годами, десятилетиями они становились крепкими, задубелыми, словно осмолёнными, превращаясь в чёрно-коричневатый ребристый монолит, как бы покрытый наслоением времени.
         У мастеровитых хозяев такими же становились и кровли из плотно подогнанных деревянных обшивок, которые стягивали стропила. А гладко оструганные наклонные настилы украшались аккуратными сосновыми в ладони три фигурными пластинами, чтобы в ненастные дни через кровлю на чердак не проникала вода. Издали двускатные крыши смотрелись на загляденье, будто обтянутые крупной рыбьей чешуёй.
        В третьем или пятом поколении Мелезий Дорошевский с сыновьями рыл у себя на огороде колодец. Как гласила молва, будто бы на двухметровой глубине кто-то из сыновей откопал куски лепной керамики. Это и дало толчок догадкам о том, что тысячелетия тому назад здесь уже кто-то селился. Выходило, те и были первыми поселенцами, и не зря испокон веков тут текла речка Иловка, названная так из-за свойства грунта. И вряд ли кто задумывался о том, какой она была во тьме веков. Все видели, какой стала через века...
Так что, если это сельцо упоминается в одном из ранних документов, то здесь оно не первое поселение. И землю здесь не однажды распахивали, коли находили лепную керамику и глиняные черепки. А если копнуть глубже, то гляди откопаешь и остатки  каменных строений...
        Северную и южную стороны улицы разделяла глубокая впадина, по дну которой текла извилисто речка.  С этой стороны спуск во впадину был почти крутой, в южном направлении от начала спуска впадину склон тянулся наизволок, постепенно подминаясь до самой возвышенности, обширным лугом, и казалось, останавливался у самого окоёма. А за ним начинались редкие перелески и кустарники.
        И было видно, как там, значительно ниже окоёма, ближе к востоку с левой стороны в окружении округлых лип, стояла барская усадьба. А за ней и небольшой рощей простирался фруктовый сад. Вправо же к западу от усадьбы в ряд выстроились ладные крестьянские подворья. Эта уличная часть, с избами и сараями, обнесёнными тынами, поселилась не вблизи самой впадины, а была приближена к хозяйственному барскому двору. И от него, на восьмисаженном друг от друга промежутке, расположились огороженные крепкими тынами почти такие же срубы с той лишь разницей, что вместо кровель, крытых дранкой, на них укладывалась солома в виде копен, словно шапки из овчины. И оттуда спуск начинался примерно на расстоянии в двадцать пять сажень, как бы плавно скатывался под уклон к неглубокому обрыву. И затем аккуратно спускался в саму низину, и далее во впадину, где текла речка, обросшая густой осокой. А по её мшистым берегам весной пышно росла мурава. А кое-где невысокими деревцами ольха. Летом же впадина зарастала всякой другой травой, пока её не вытаптывали, как и по всем склонам, коровы, которые пасли по очереди дворами. Отдельно от деревенского стада пасся помещичий скот...   
 
                2

         В те давние-предания времена, по мере прибавления челяди, деревня не в одночасье прирастала новыми подворьями. Но будучи зависимая от барина, она жила своими нелёгкими повседневными заботами. Крестьяне за века существования деревни, пережили в лесном краю не одно возмущение за нещадные принуждения и поборы богатыми землевладельцами. Они выдерживали тяготы не одних внешних войн, но порой и такие внутренние междоусобия, как лесные и земельные бунты против притеснений первых помещиков.
         Так что к волнениям им было не привыкать. А где волнения, там случались пожары. Но наступали и благополучные времена, вот как в новые при местном помещике Фроловиче, правление которого постараемся не обойти...
        И если любопытным прохожим заводился разговор, о том, кто считался первым поселенцем по  берегам неширокой Иловицы, то, те не раздумывая, указывали на Стефана Веленкина. Дескать, дед, хотя и не самый старший в деревне, но он выказывался как раз тем, кто лучше всех знал потаённую историю этого поселения. Он и Библию бывало, почти по памяти толковал...
        Но стоило тому спросить, что его так живо занимало, как тут же сказитель с глубокомысленной задумчивостью  отвечал, протягивая каждое слово:
        –– О давно, да, так давно это было, что даже голова вскружится от этого «давно», –– и сиплым басом зычно смеялся, чем выказывал, казалось, душевную открытость.  И при этом его длинная с проседью русая борода колыхалась, а прищуренные глаза так выразительно раскрывались, что, казалось, на лоб вылезут.
       –– Так ты ба, дедушка, пояснил, мне сказывали, что тохнёхонько знаешь, кто её тута не без воли божией зачинал, и она вон как ладненько построилась по тому и этому бережку? Извиняй, что заодно спрошу, почему и зачем осел на такой мелкой речке тот первый, что её можно перешагнуть однем шагом?
       –– А ты попробуй-ка, да сигани чарез её рукав, так в воде враз окажешься. Как бы ни магнитом она обладает. Вот какое закавыченное дело! При всём твоём желании ничаво у табе не получится, –– и опять старик беззубо рассмеялся.
       –– Но я это так, а вообче, знамо она верно, узкая? Вот Габья, –– продолжал прохожий, –– ещё ничаво. Течение мочное и рукавом шарокое...–– и было заметно, слова он произносил не в свойственной его манере, а этак наигранно, чем выдавал себя иным происхождением, строя из себя простолюдина.  И дед Стефан это чувствовал, ибо глаза у него были не простолюдина…
       –– А ты как, мил человек, думал? Вельми понеже так князь свому десятому сынку велел, чтобы вольнаи да цальнаи земли облюбовал, –– продолжал, и, войдя во вкус, дед Стефан важно выпрямился, приглаживая широкой ладонью густую бороду. И создавалось впечатление, будто бы дед знал нечто такое, чего нельзя было раскрывать или не спешил поведать больше того, что можно было выбалтывать. Да и могло ли так быть, чтобы всё население деревни не ведало о том далёком веке, когда закладывался первый камень под основание дома, который положил начало деревни? А ежели даже не камень, то в аккурат сгодится сказителю и первый дубовый венец в основу пятистенки избы или хоромины...
       –– А чаво же вы так мне саму суть не высказали? 
       –– Еть что за суть такая? Я усё вуже сбалакал. А пока нечаво сказывать... –– развёл тот широкие заскорузлые ладони.
        Но осторожный Стефан Феодосьевич, и тот не всё знал, как оно тут тогда во тьме веков на самом деле складывалось. Вот и мы вряд ли можем назвать того молодого князя, который на просторном участке основал именье и, говаривали, огородил его высоким затейливым бревенчатым тыном. На нём он разбил сад, парк и возвёл крепкий дом с надстроенным вторым этажом, украсив его резьбой, балясинами, и крыльцо с колоннами. На отдельном дворе, невдалеке от усадьбы, возвёл конюшню, коровник, амбары, гумно, ригу. Как это всё налаживалось дворовой челядью, и обустраивалось наёмными мастеровыми, и заселялось косяками тягловых меринов и выездными лошадьми, и всей другой необходимой живностью, мы лишь только можем представлять, как всё большое это  хозяйство было налажено. И кто знает, какие лесные массивы в те далёкие времена обрамляли эти места. Ведь случались пожары, и на восстановление избы и дворовых служб рубились сотни и сотни брёвен, из-за чего редели леса, превращаясь в неухоженные пустоши и луга... 
        В отличие от нескольких десятков окрестных селений, так же, как и усадьба, деревня Иловица, до нас не донесла самое первое о ней летописное упоминание, в каком веке и году поместный князь поставил усадьбу и наделил своих подданных дворами. Только значился в ревизской домовой книге год 1859-й, и можно было догадаться, что она существовала ещё задолго той первой записи. И только от старожилов можно было услышать о давнем существовании, как первой усадьбы, так и деревни. И нам ничего не оставалось, как довериться их мудрости. Ведь тогда ещё не было полностью закреплённых законом за владельцем земель поданных, они лишь нанимались по устным договорённостям. Закрепощение происходило постепенно, с течением времени, как бы ненавязчиво, но по непосредственной и непреложной необходимости того нарождавшегося во времени закрепощения и создания невольников.
       Вот и выходило, когда высокий барский дом был возведён и обсажен липами чуть ли ни на самом верху возвышенности, вставал вопрос, если кто поднимет целину, тот и станет возделывать и обрабатывать землю? Дворня барина этим была также не меньше самого князя обеспокоена. Не им же предстояло таскать на своём горбу тут рала да сошники по земле, которая ещё не знала ни сохи, ни плуга?
        Прохожий, крайним слухом шло, будто бы подговаривал не подписывать с помещиком кабальные договора. В том веке крепостное право, как мы выше напомнили, ещё узаконено не сложилось и царским указом не утвердилось. Таковым оно установилось только к концу XVI века и к началу следующего. Ведь крестьянам лет сто тому назад, а именно в 1497 году, было дано такое право: после завершения всех полевых работ, и полного расчёта с барином, им дозволялось в две недели уходить от того барина, который не жалел подданных. И приходилось им в новом месте наниматься к другому, не такому рукастому и самоуправному, каким выказывал себя прежний крепостник...
        А было время, когда ещё до крещения Руси, крестьяне сами нанимались к барам в услужение. А где-то уже и в предалёкие времена сладкими барскими посулами, закрепляли работников, которых тогда за глаза и в глаза называли то смердами, то холопами, а то и просто батраками.
       Но через шесть веков, если не больше, было уже по-другому.
       –– А где твой холоп али смерд? –– бывало, спрашивал у Михаила Потресова его приятель Николай Фролович.
       –– Нет, ты брат, не того... не слишком загибай. То время отошло, не слыхал, что ли, как становой на собрании заимодавцев толковал, чтобы не прозывали людей даже батраками. У них не токмо имена, но и фамилии вестимо есть. Мой Иван Лукич, крестьянин, а за прозвище того холопом мог предупредить, а мог и штрафом выписным наказать. Так на собрании и указал нам, удельным князьям, становой Данилович, что они тоже люди и у них есть достоинство. Вот тебе какие порядки пошли!
       –– Ты бы его, Лукича, мне передал хоть на сезон. А я тебе ежели уступишь, окажу милость чем-нибудь, уж дюже твой Ванька хорошо землю взрыхляет...
       –– Но при таком невежливом обращении я тебе его не дам ни на день. Мой тятька к ним хорошо относился, и они платили им уважением и трудом. И они за то уваженье усердней трудились.
       Но приходили к князьям крестьяне и добровольно лишь из тех, кто приезжал по разным оказиям из других краёв в поисках лучшего места для проживания. А то бывали и настоящие беглецы, которые провинились перед хозяином из-за какого-то проступка.
       Один такой имярек знаток историй людских, интересовался также и происхождением деревень, вдруг смекнул: не из тех ли будет и сам Стефан Веленкин? Не зря же, видно, он темнил, что-то недоговаривал и загадочно усмехался в бороду, всё чего-то скрытничал. Ведь старик так и не открыл секрета рождения деревни, к тому же не на голом месте она появилась. Тогда здесь шумели густые, почти непроходимые леса, и среди могучих дубов, лип, берёз, осин, елей и сосен по глубокой впадине текла, петляя, эта речка. Лес тогда подсекой расчищали, выкорчёвывали пни. И оголялась под пашни и луга земля.
       За столетия существования деревни, с того года, как лес отодвинули от её
берегов, речка неотвратимо мелела, берега подмывались и обваливались, русло становилось уже. И там же рылись колодцы на большую глубину, справно ставились срубы и журавли. А где и вертушки сначала уснащались креплёными верёвками. А затем по нужде цепями. Но прибивалась ещё и стойкая от трения о дерево жёсткая бечева. Но и она хоть и дольше держалась, однако со временем истрёпывалась. На пятый раз стальную цепь с мелкими звеньями приладили. Однако из-за неё вмятинами вертушка от звеньев цепи покрывалась. И оббивали оную крепкой, но не толстой жестью. И как раз этим и занимался с подмастерьем Феодосий, как искусный кузнец.   
       Стефану он и передал свою стезю, как владеть огнём и железом. И как никто он умело это ремесло перенял от своего отца. Теперь вот и самому ему уже шёл к завершению шестой десяток. А было это почти через сорок лет после отмены крепостной зависимости. А тогда оно только закреплялось, казалось, на все времена и продолжалась неволя два и более мучительных для крестьян века. А там гляди все три неполных столетья...
       Значит, бывало и такое, думал прохожий: «А что его вынуждало делать длинные паузы?» Да и норовил странно, как-то прицельно поглядывать на чужака, который уже приживался у одинокой крестьянки на краю деревни. О том, что тот был захожий странник, Стефан разузнал позже. А может, гадали, что происходил даже из беглых. Таковых тогда по свету бродило немало.
       Стефан Феодосиевич такое соображение не поддерживал. Зачем имяреку вызнавать прошлое деревни? Ведь тот, как перехожий калика, ходил от двора ко двору. И он вспоминал с горечью, как тот не выдерживал пронзительного взгляда старика, быстро откланивался и просил простить за вольнодумие и скоро с котомкой за плечами уходил от него прочь. Стефан смотрел вслед спешащему страннику, пожимал насмешливо плечами:
        «И чего надоть было зря любопытничать? –– думал старожил. –– Я, поди, и сам полно не ведаю, когда, в каком веке, деревня тут легла вдоль неровных сторон Иловки?» Она же лежала на несколько сажень от начала спуска к впадине...
        У него уже сын Павел был женат на местной, он отделился от него год-два назад, срубив избу почему-то не в самой деревне, а как бы на выселках, за Марьиным мостком. Почему он так назывался, мало тогда кто-либо задумывался. Одни говорили, что по нему бегала в усадьбу помещика Савришовича Машка Марьина. Так мосток её именем и прозвали.
       А Стефан Феодосиевич и сам точно не ведал, от кого, откуда ему явилась притча или просто легенда о девушке, которая как по воздуху будто бы перелетала речку, затянутую илом и была она не Манечка, а Марья. А кому-то она виделась Манечкой. От неё и пошло прозвание моста. А к кому  она могла отправляться за речку, коли в те времена, и моста-то толкового ещё не было, а лишь  был перекинут настил из толстых плах с одного бережка на другой?
               
                3

        В год того века, когда на одном из возвышенных выступов, с каменным фундаментом и подвалом, с крепкими стенами и с надстроенным деревянным завершением, величественным видом стояла высокая барская усадьба. В таком обличье она простояла почти век. Но в одно знойное лето вдруг случился пожар. А за всю историю деревни подобных бедствий случалось немало. Жители точно в назидание, долго их хранили в памяти, чтоб они больше не случились. Князь после того пожара отстроил усадьбу, стояла она после, хоть и не такая просторная, но уже не прежнего облика, каким была призвана стоять на том месте, где была поставлена и могла стоять ещё на протяжении многих и многих десятилетий.
Но беда одна не ходит, после ещё нескольких таких пожаров, теперь уже упрощённым ликом она выказывала себя таковой как бы вынуждено.
        Так что через сто лет, от даты её основания и до следующего века, вид усадьбы менялся не один раз... К тому ж, сказывают сельские толкователи, что какое-то время поселение на реке Иловице называлось не деревней, а сельцом. И это определение и указывало на то, что зачинал именье не просто какой-то сын мелкопоместного князя, а вполне знатный и родовитый. И будто из-за какой-то тайны его имя нарочно не называлось. Видимо, где-то так напроказничал, что его особым секретом и отправили подальше от волостного правления.
        Эта усадьба горела не один раз, не по чьей-либо вине, а из-за княжеского мотовства и разгильдяйства. После первого пожара она не смогла принять свой первоначальный облик, а лишь тот, который перешёл по наследству. Но своим знакомым в волости хозяин-наследник объяснял, потому в прежнем виде и не смог восстановить барский дом, что так вынуждали обстоятельства. Ведь когда-то в поисках своего промысла ходили по Руси умелые зодчие, но шли годы; и тех, которые тогда кудесничали, уже не было. А новые уже были не такие мастера, не владели тем уменьем, каким владели их искусные предтечи.
Всё это враки!  Лишь так думали ему вслед. Просто молодой барин постеснялся признаться, что безбожно промотался...
        И даже не отец Феодосий, и не его, Стефана, дед Алексей и не его отец Герасим, да и те точно не знали, как тут всё зачиналось. И почему некий князь, а то даже, возможно, его потомок из князей смоленских Мстиславовичей построил здесь свой терем подальше от гнезда своего праотца. И тотчас вставали дотошные вопросы о том, каким дворянским титулом князь величался, какую фамилию унаследовал и какую дворню имел, не говоря о княжеском именье? А может, даже то просто молва придумала потомка из высокого княжеского рода? А если даже так, то почему тому в таком почти захолустье вдруг приспичило строиться и обживаться? Что-то тут было не так!
        И такое несоответствие титулу Стефана Феодосьевича в смуту вводило, дескать, не подобало знатному князю тут селиться! Вот и само напрашивалось, что удалённое местечко вполне подходило только мелкопоместному землевладельцу. Хотя пейзажи здесь были и неровные, но замечательные, колоритные. И потому довольно легко любому князю они могли приглянуться.
Да и почему бы не вести хозяйство подальше от правителей, которых и мёдом не корми, а надобно к чему-нибудь, да придраться?
               
                4
 
       В своё время, пока был жив батюшка Феодосий, Стефан не счёл важным узнать у него эту подробность. Но, возможно, по глупости забыл. А теперь самому разгадывай тайну... Ведь иные памятливые досужие толкователи рекли, что поселился здесь с начала XVII века некий пасынок какого-то отставного секунд-майора по фамилии Алексей Потресов. Но все его за глаза прозывали пренебрежительно Потрясаевым за его стремление к потрясениям и мотовству. И то верно, не первым тут обосновался Алексей Сергеевич, присланный из большого села Клечатово. Он был судьбой назначен и там, и тут быть хозяином. То ли он выиграл его в карты у самого первого помещика Семичева, то ли у какого-то Вяземского. И дворов тут тогда насчитывалось всего около десятка, разбросанных по пригоркам Иловки. В каждом обоего пола ртов из детей только насчитывалось от восьми до десяти. А рождалось тут по угодливости доле ещё больше без учёта взрослых. Избы из сосны строили просторные, в которых могли жить две семьи одного и того же рода. И особо отмечались такие дворы как Кречетовы, Астапкины, Веленкины, Лотарёвы, Вороненовы, Кузмичёвы, Дорошевские, Митрины, Пыркуновы, Пыжиковы, Дарушины, Марьины, Маврутины. Их можно было вполне относить к крепким крестьянским подворьям. Фамилии они получили уже после отмены крепостного права.
      И эти семьи составляли самый работящий костяк деревни, на который равнялись все остальные жители из менее находчивых. Были с другого края, несколько удалённые от основной деревни совсем захудалые дворы: это –– Ленивцевы, Гормилины, Градулины, Криуновы, Бредкины. Между прочим, новые ладные подворья появлялись после того, как молодые обзаводились своими семьями. Потому немало было родственных семейных связей. К примеру, таковыми  являлись Гормилины и Градулины, у которых обоего пола детей было много: дочери и сыновья переженились. Они-то и строились по крутым и пологим сторонам впадины, по которой текла неширокая речка испокон нешироким –– в две-три, а где-то и в четыре сажени. Один из сыновей Пыжиковых  влюбился в дочь Ленивцевых. Скандал прокатился по всей деревне. Они чуть было не удрали в уезд. Но глава семейства Иван Абрамович бородатый  среднего сложения мужик со старшим сыном беглецов догнали и привезли домой. Не доезжая деревни девушку выпустили. А сына дома заперли в чулане, затем нашли ему невесту и женили…
       Так с годами, десятилетиями разрасталась деревня, жители которой на молебны ходили в Клечатово, где была построена сначала деревянная Васильевская церковь, затем каменная Георгиевская, при ней ютилась маломестная церковно-приходская школа. С 1870 года открылась земская школа.  До начала нового века проводились ежегодные ярмарки.
       И что-то странное, подменное в те годины творилось, когда при крещении церковь в обязательном порядке нарекала детей именами христианскими, а славянские старалась сурово запрещать. А то и страх ревнители-церковники нагоняли. Это знал хорошо на своём веку Стефан Феодосьевич, как его самого из Изяслава нарекли чужеземным. Был он чисто русским, а стал неизвестно каким, что даже мыслить стал по-другому. Но уже позже он сообразил, что переименовка русскому человеку не пошла на пользу. Вытравили из него то, что умалило силу русского духа. Имя Ратибор давало силу и физическую и духовную. Потому, чтобы избежать гонений ярых церковников, он и назвал своего сына Павлом. Но получилось ещё хуже, поскольку, выходило, что был и царь того же имени, которого замучили свои же сродственники в сговоре с другими князьями да графиями, в чём участвовал, судачили, его же сын Александр. И стал тот самодержцем; он и прогнал из Руси Наполеона.
       Но кто тогда знал, участвовал ли Александр хоть в одном сражении и проехался ли он перед строем лихих и бравых гусар? Так могли рассуждать только грубые не знающие старики. Но в Париже отметился особой иноходью перед Версальским дворцом. А ещё были у Стефана прадеды Алексей и Герасим Веленкин, как его величали по батюшке, трудно было узнать, ибо затерялось его имя во тьме времени. Он прожил глубоким стариком от петровского века, который основал Северную Пальмиру. Стольный град Петров получился как из сказки. И ходили толки, что не он сам её возводил из камня, гранита и мрамора, а будто бы откопали в готовом виде из глубоких болотных топей. Но этот сказ уже происходил от каких-то нелепых поверий...

                5

       Другое его теперь занимало. «И чего так далеко надо было забираться?» –– думал Стефан Феодосьевич Веленкин. Но он имел в виду не Северную столицу, а свою деревню. Сколько изб да дворов сменилось за три века: два, три, четыре или того больше? Он не стал об этом задумываться. У них, между прочим, самих сгорело всё подворье. А построились в другом месте. Но об этом они не хотели вспоминать. При случае о том их бедствии в своём месте заговорят бывшие соседи Веленкиных...
      Поколения мужские из-за частых войн не всегда доживали до преклонных лет. Если хотят, его дети пусть кумекают, что и как случалось. А их из восьми осталось двое: трое полегло в войну с турками, две дочери умерли от младенческой, одна жила далеко. Так что после лихолетья с ним остались два сына: Павел старший, Сергей двумя годами младше.
      Павел тот ревниво относился к имени своему. Дескать, зачем нарекли именем убиенного царя? Зачем же дурно думали о несчастном государе, когда решали, как назвать новорожденного? Лучше бы вспомнили святого апостола Павла. Тот и об отце их в писании упоминал: «Крестил я также Стефанов дом, а крестил ли я ещё кого, пожалуй, не ведаю, ибо Христос послал меня не крестить, а благовествовать. Не в премудрости слова, а чтобы не упразднить креста Христова: ибо слово о кресте для погибающих юродства есть, а для нас спасаемых –– сила Божия»*.
      Апостол Павел не скрывал, что крестил дом его отца. Стефан как сказано по Писанию этого не мог припомнить, чтобы апостол крестил хоть одного ребёнка. Но ему думалось, что «святое писание» было составлено писцами не шестнадцать веков тому назад, а совсем недавно. Могло ли оно столько существовать и сохраниться в доподлинном слове своём под слоем времени? Об этом он недолго размышлял, чтобы не разворачивать свиток своих крамольных помыслов. Иногда его заносила нелёгкая заумь, как это случилось с домом Стефана. Суть его была такова: Бог не всех спасает. А Павел не объясняет, почему так происходит, почему одним жизнь дарована, как награда за благие деяния, а другим буквально за то же самое вместо награды, велено погибать. Три сына у него за что-то просто так отнять, и дочь где-то во тьме затерялась. Да жива ли она там, куда её тайный суженный умыкнул и увёз с ярмарки? Знакомые говорили, что она не кричала, на помощь никого не звала. Села к нему на возок и поминай, как звали...
       Вот и деревня на протяжении веков не однажды горела, а даже несколько раз. Павел это слышал от своего отца Стефана Феодосиевича. А Феодосий от своего –– Алексия...
               
                6

       Одно время соседями на новом месте Веленкиных были лишь фруктовый сад,  да  за речкой по взгорку покатому тянулась берёзовая роща. Сад примыкал к самому большому крепкому подворью, на котором жались друг к другу хозяйственные постройки: амбар, рига, гумно, сенник, насесты для содержания птицы, поскотина, где помещались четыре коровы, конюшня, в которой стояло четыре лошади, сладена для овец овчарня и слеплен крепкий закуток для свиней. На просторном дворе был вырыт колодец с вертушкой. Просторный дом построен после того, как древняя изба осела на все углы, кровля прогнулась седловиной. Вот и решил Иван, а Ефим поддержал брата, и собрали хоромину на два хозяина с сенником и баней под одной крышей из дранки. Это место почему-то в деревне называли хутором. И старшие Веленкины не смели даже упоминать, как они на этом местечке оказались. Но ходили деревенские слухи и младшие что-то такое же о пожаре слышали. И когда пытались у отца и деда допытаться, те не подтверждали, лишь говоря, что это людские враки и не более…
        Лотарёвы тут же построились на том  же месте, где когда-то жила семья. А следы её затерялись в другом околотке. Раньше там же, как чуть было  не сгорела в грозу родительская изба, построили на два хозяина большой дом братья Веленкины: Ефим Павлович и Иван Павлович. Старший служил у помещика Фроловича приказчиком, а его брат хотел быть конюхом. Но ему только доверяли объезжать молодняк и не более.  Так и текли молодые и нелёгкие годы...
       Сразу за плотным тыном большого подворья Веленкиных, открывались пространно густые травянистые луга. Но после первого покоса с копёнками на них, трава так буйно уже не росла. Луга разбегались во все стороны и в том числе подходили к самим огородам подворий. К берегам Иловки уступами спускался заросший травой склон. А за не очень крепкими подворьями Марьиных, Дорошевских, Пижуриных, Пыркуновых, Дарушиных, за их огородами также стелились луга.
      Здесь издавна, по разным причинам, менялись хозяева барской усадьбы, которая, как уже упоминалось, стояла на вытянутом холме, и тот тянулся почти к смешанному лесу и вместе с ним уходил ещё дальше. Кто был тут первым барином, деревенские жители, если и знали в каком-то поколении, то со временем забывали. Они  даже вряд ли передавали предания своим детям, а те своим внукам. Была ли то одна из ветвей Потресовых, или одних из последних –– Фроловичей, теперь никто из наследственных старожилов не с мог бы точно назвать, был ли то Михаил или Николай? Однако некоторые склоняются, что им был Михаил Фролович.
       Но то, что к началу нового века объявился, ещё не упомянутый, Александр Александрович Совришович. И был он в звании генерала то ли от кавалерии, то ли от артиллерии с женой Екатериной Андреевной и единственной дочерью Анной Александровной, которую пожилые женщины называли барышней. Это уже после её возвращения из института благородных девиц. К чему ещё придётся вернуться  Она, как говорили деревенские женщины, учила детей в том самом селе Клечатово. Когда из-за отсутствия детей закрылась церковно-приходская она, перешла в земскую школу. И там ещё в старой за ней ухаживал молодой священник. А кто следил за соблюдением христианского именинника, того давно не стало. Одно время в церковь приезжал священник из другого прихода. А потом епархия прислала того самого молодого, который и приглядел генеральскую дочь...

                7

        И нельзя обойти о том, что деревня Иловица от своего основания более века относилась к Рогнединской волости Рославльского уезда Смоленской губернии. Хотя старожилы уточняли: как бы не два столетия! И губерний, как топонимических краеобразований, в те времена ещё не упоминалось, а отчины тогда именовались исключительно княжествами. Потому было оно тогда Смоленское и только с конца XVII и начала XVIII веков по Руси стали вводиться губернии. А ведь эти земли с X века принадлежали Киевской Руси. И даже одно время ими владела Речь Посполитая, затем как бы по преемству Литовское княжество со стольным градом Смоленском.
         И только с 1503 года эти земли Подесенья отошли к России. Новое название Руси не сразу приживалось.  Много ещё было битв за неё: и с литовцами, и с поляками, и со шведами, и с турками, и с французами, и с немцами, и опять с немцами. Но теперь с фашистами...
        Но мы забежали далеко вперёд того, о чём будем повествовать в хронологическом порядке, с отдельными отступлениями в прошлое.
 «Но то, что есть такие, можно не сомневаться, а есть и славные и многодетные...», –- возвещал в его, Павла, сознании, и представлял, как в ус улыбался дальний и не совсем предальний предок Павла Веленкина Феодосий Алексеевич, которого он помнил хорошо. И его натужный голос звенел и рассыпался как бы на отдельные ноты глухим набатом. А другой того потомок утверждал, но не тот, кто вещал, а вот тот, коим звался Иваном Павловичем. И приходился тому старшим сыном, а вещателю правнуком: «Такие места и у нас найдутся там, где я буду служить...»
       Пусть он так пока мечтает, но мы расскажем не о них, а о тех настоящих, которые нас увлекут в прошлое, быть может, самое далёкое. Но это залог в будущее и как ещё сказать, иной раз не всё складывается по задуманному, ибо в семейных родословиях без острых поворотов нельзя обойтись. И необязательно выдумывать, коли что было, то было, а того чего не было, того и быть не могло...
        Итак, Ефим Павлович Веленкин ростом был чуть выше среднего, ещё молодцеват, с открытой душой и всеми чертами лица был приятен собой. В семье своего отца Павла Стефановича он шёл вторым после старшего Ивана Павловича, который был старше младшего на два года. В своё время он приглянулся местному новому землевладельцу Александру Александровичу Совришовичу, не по возрасту правильными толковыми сметливыми помыслами. Главное, в отличие от отца он отличался стройной фигурой, такой же строгий как батюшка. Да и ростом был чуть выше среднего, как и младший Ефим, он как раз и прослыл некоторой задиристостью и насмешливостью и прямолинейными суждениями. А вот их сестра была единственной дочерью у отца Павла Стефановича и матери Соломонии Гавриловны. Но для удобности её называли Соломеей. Братья Иван и Ефим уже вовсю резвились в просторном родительском доме, стоявшем с другого края деревни как бы на выселках, чего не всегда им запрещала мать Соломея Гавриловна, тогда только родилась дочь Домна. Но когда крошка спала, бегать ребятам строго запрещалось. Она их живо выпроваживала в сад, наказывая собирать фрукты, и те послушно уходили...
       И сыновья, и муж Павел знали, что у Соломонии, которую отец ласково называл Соломка, было другое имя, а именно чисто русское –– Светлана. Но местный священник строго следил за тем, чтобы детей и взрослых величали при крещении не славянскими, а христианскими именами. И как гласила молва, из насильно навязанного такого порядка и пошло исчезновение из словоиминника древних славянских имён и терялся национальный код...
Светланой дочь нарекли сразу после рождения. Её отцу Гавриле полюбилась баллада
       В.А. Жуковского «Светлана». И это имя ему так понравилось, что он им-то и назвал свою дочь. Но при крещении вмешалась церковь, и её нарекли Соломонией, и непременно, чтобы оно стало основным на всю жизнь, а свои –– её называли Соломеей. И в документах писалась по-церковному. А нравилось ли ей оно самой, она не задумывалась. Просто она боялась бородатого в рясе пришлого священника, который в своё монашеское прошлое принял схиму, а после, по чьему-то повелению, примкнул к служивому духовенству и навязывал противное русским инородное набожество. Бывало, вышагивал осторожно по улице, прислушивался к говорам, какими именами назывались между собой прохожие и дети их. И если не по-церковному, пальцем яростно грозил: «Я вас приучаю к соблюдению церковного устава, приучаю к божеской благодати. И вы мне не прекословьте, в крамолу не впадайте, а то предам анафеме».
       И те и другие отходили от него подальше... 
Но и дети Соломонии Гавриловны росли и не слышали, чтобы мать кто-то называл Светланой Гавриловной...
 
                8

       Барская усадьба, как было отмечено, стояла, почти на самом высоком местечке, с фруктовым садом и в окружении рослых лип. Располагалась она, напомним, в восьми верстах, или чуть дальше от волостного села Рогнедино.
       Недалеко проходила дорога, которая вела в волостной центр.
Деревню Иловицу окружали живописные лесные и луговые угодья, на её единственной улице, как уже упоминалось, не так скоро прирастало по одному-два дома с огородами. Но бывало и по три и четыре, и всё равно очень медленно.
       На том местечке в несколько гектаров бывших пашен, лугов, по соседству с которыми, на протяжении веков, по травяному склону к берегу Иловки в разные времена по обе стороны впадины улица расширялась новыми подворьями. Но безлошадным тут делать было нечего. Ни в волость не уедешь, ни в уезд. И жила так деревня не одно столетие, занимаясь землепашеством, посевами, снятиями нужных урожаев, необходимыми ремёслами...
      В далёкие века, кроме перечисленных войн, здесь хозяйничали дикие кочевники: половцы, печенеги, монголо-татарские орды, выжигая всё окрест на своём пути. Но в густые лесные края они остерегались углубляться, наученные опытом столкновения с засечными лесами, в которых встречали ярый отпор, отмщение ополченцев за поруганье отчин и селений...   
      Много лиха претерпела и пережила русская земля! А ещё сотрясали её княжеские междоусобицы, на которые их настраивали, как сейчас, так  и тогда внутренние враги, которые в те времена ловко ссорили родственные княжеские сопредельные отчины...
       Но это было в такие далёкие времена, когда только-только нарождалось и укреплялось Киевское государство, и о христианской вере тогда ещё не было и помина...   
       Но какой тот век, который в затмении оказался, когда в его пору было положено начало поселению на речке Иловке? Если это тот, когда крепостное право ещё только складывалось, и уже пускало корни по всей русской земле, и они всё глубже укреплялись, то нам  до утверждения даты не так далеко.
        История упрямая, потому невозможно возражать против того, что русские князья не могли закабалять своих же русских подданных. Кроме русских князей, с той поры тут уже приживались иноземцы. Ведь русские всегда мешали свою кровь то с немками, то с полячками, то с литовками, то с финно-уграми, то с татарками, а позже даже с еврейками... Вот и образовывались на русской почве новые этносы. И что, разве им было жалко превращать в крепостных местных, русских крестьян?
       И точно так же и далёкий пращур Веленкиных попал в кабалу к первому владельцу Иловицы, привезённый из другого околотка в новое имение к некоему Потресову, которого за глаза называли Потрясовым. Но из какого именно местечка его привезли, пока остаётся загадкой. Люди переезжают и забывают о своей прежней недоле. Почему «пока», да потому, что мы не уверенны до конца, смоется ли вообще это тёмное пятно с его мужественного лика? Впрочем, остаётся только надеяться на авось, что всякая тайна становится явью...
        Насущная задача –– от самих истоков воссоздать хотя бы нескольких дворов жизнь деревни Иловицы, не обходя стороной в общих чертах село Клечатово, деревни Летошники, Ормино, Пьяньково...
 
                9               

      Выше было особо отмечено, как ещё в самые седые времена старый князь отделял сыновей, посылая с назначенными своими крестьянами обзаводиться на необжитые земли своими хозяйствами. И будучи наёмными, иные оставались с ним навсегда, а ведь в те века крестьяне были ещё относительно свободными. Хотя тогда они так не назывались, а были долго ещё на положении смердов и холопов. Им помогали строить избы, нарезались сельскохозяйственные наделы и пастбищные угодья. Так они обустраивались и обживались, выращивая по нарядам князей злачную, бобовую, овощную, льняную, животноводческую, птицеводческую и всякую другую растениеводческую продукцию, частями оными рассчитывались с князьями...
      Но другая действительность экономического гнёта рабочих и крестьян, достигла на социальной лестнице такого бесправного положения с использованием имущими сословиями их труда, что терпеть уже это безобразие дальше было некуда. И ветер свободы рвался в лесные края...
      Всё это ужасное расслоение отозвалось тем, что общество сытых и богатых, бедных и нищих, часто голодающих, привело к тому, что всё чаще вспыхивали протесты, забастовки. И в воздухе уже витали бунтарские настроения, и угрожающе запахло революцией...
     Что тогда происходило в бесправной русской деревне, не всякий ответит. Почему после отмены крепостного права, спустя сорок с лишним лет, самое задавленное нуждой сословие крестьян жило неимоверно трудно, по-прежнему еле-еле выживая, подвергаясь со стороны крупных землевладельцев  всяким притеснениям, и продолжало от них зависеть. И только немногим удавалось выбраться из нужды и кое-как от них освободиться, чтобы жить и работать самостоятельно...    
                На этом предтечи обрываются, а впереди большое действие в трёх частях.