Окно

Однажды я нарисовала окно.
Что происходит в квартире дома напротив? Обычная стокгольмская грязно-оранжевая пятиэтажка с аккуратными прямоугольниками окон ничем не выделяется среди других. Если не присматриваться. Если торопиться на работу, проходя мимо, ведь вон, за углом, спуск в метро. Если не быть Тобиасом Хаареном.
Я до сих пор не знаю, жил ли он напротив и днями напролёт смотрел в мои окна, или разглядывал детали узоров на занавесках. Как он узнал, что за стеклом рисунок?
— Привет.
Безумно красивый: голубые глаза, тёмные волосы, нос с горбинкой, лёгкая щетина. Я тогда подумала, что парень-модель ошибся дверью, но он задал вопрос и я поняла, что нет — не ошибся.
— Покажешь картины? Я — Тобиас.
Ладонь его была прохладной, он мягко сжал мою и, склонив голову на бок, продолжил:
— Я не знал, как тебя зовут, поэтому просто пришел сюда.
Квартиру я собиралась продавать, поэтому впускала всех желающих посмотреть её. Мысль «отчего бы не впустить и его» тогда не показалась мне странной.
— Меня зовут Джекки.
— Просто «Джекки»?
Родители фанатели по итальянцам, а мне, отнюдь не «весёлой» и не «игривой» приходилось жить с именем Джоконда.
— Джекки Розенберг.
Я тогда, словно извиняясь, развела руками и прошла вглубь тёмной квартиры.
Да, я не люблю солнечный свет. Можно сказать, что у меня на него аллергия. Поэтому для жизни была выбрана Швеция. И Стокгольм. И максимально узкая улица. Но солнце достало меня и здесь.
— Давно пишешь картины? — он говорил бархатным низким баритоном, спокойно улыбаясь и медленно проходя за мной.
— Вообще, я писатель, а не художник. Это больше хобби.
Тобиас подошел вплотную к окну и коснулся подрамника.
— Позволишь?
— Разумеется, — я отступила в сторону и надела солнечные очки.
Он развернул к себе холст на подрамнике, а комнату тут же залило солнце. Я зажмурилась и отступила в тень.
— Великолепно, — он прошел по комнате и прислонил картину к стене, — видишь, даже если поставить его здесь — за этим окном кто-то живет!
— А вы художник?
— Я — коллекционер, — Тобиас все не ставил картину к окну и мне пришлось его просить:
— Поставьте обратно, пожалуйста.
Я никогда не забуду как резко тогда изменилось выражение его лица. С мягкого и приветливого на торжествующее, властное. Впрочем, с того момента оно не менялось — это его истинное и постоянное выражение. Когда его пальцы впервые коснулись моей шеи, когда он впервые приковал меня к батарее и даже когда был первый акой болезненный секс — оно не менялось.
Поначалу, чтобы я не кричала, он развязывал мне рот только когда кормил. В эти короткие моменты мы могли говорить.
Говорила только я. Сквозь слезы.
Тобиас терпеливо молчал, а когда ему надоедало — убирал картину с окна.
Я долго не понимала, зачем я ему, и каждый монолог начинала с вопроса «за что?», но он молчал. Молча кормил меня хлопьями, или творожным суфле, молча вёл в ванную и умывал, сохраняя на лице невозмутимое выражение.
«Я тебе безразлична? Что будет дальше? Когда это закончится? Тобиас, ты глухой? Тебе кто-то платит за то, что ты меня здесь держишь?» — ни один из этих вопросов не получил ответа.
Он испытывал меня молчанием, не отказывая при этом в моих просьбах. Любых. Кроме свободы.
Однажды я пыталась сбежать. Зная, что рядом такого точно нет и Тобиас принципиально не пользуется доставкой, я попросила на ужин меренговый рулет. Проверив путы на моих руках и ногах, он молча ушел, впервые оставив одну средь бела дня. Я лежала на кровати, прислушиваясь пока стихнут его шаги, пока лифт, прошумев, остановится и дом, в котором, кроме меня, живет еще по меньшей мере сорок человек, погрузится в тишину.
Один…
Скатившись с кровати, я рухнула на пол.
Два…
Корчась от боли, перевалилась на спину и задрала ноги так высоко, как могла.
Три…
Несколько раз с силой ударила пятками в пол, стараясь достучаться до соседей снизу.
Четыре…
Прижавшись ухом к полу, жадно слушала, но реакции не было.
Пять…
Судорожно вспоминая расположение квартир — под моими трехкомнатными апартаментами должно было быть две квартиры — я поползла в сторону дальней комнаты.
Шесть…
Там я повторила удары пятками и, захлебываясь слезами, колотила до тех пор, пока не услышала стук и крики снизу.
Я не знала, что делать дальше, кричать я не могла. Кроме как продолжать колотить ногами — выхода я не видела. Спустя несколько минут прозвенел звонок в дверь и я поползла к двери, но, услышав голос Тобиаса за ней, остановилась. Он не мог так быстро вернуться, в округе точно нигде не продавали меренговых рулетов, но за дверью был он, его милый приветливый баритон, тихие, успокаивающие нотки.
— Шум? Я спускался в магазин и оставил племянника с приставкой. Не думал, что он доставит вам столько неудобств! Примите мои извинения и… Вот, возьмите. Нет-нет, что вы… Слышите, притих? Услышал, гаденыш, что я пришел. Да, он завтра уедет уже, сестре нужно было смотаться в Хестаген. Извините еще раз!
Когда Тобиас приоткрыл дверь, я лежала на полу в коридоре.
Оставив продукты в кухне, он подошел ко мне и, наконец, заговорил:
— Ты сама виновата в том, что будет, Джекки Розенберг, но для начала приготовь чертов меренговый рулет сама.
Больше он не говорил. Рулет не получился, но Тобиас заставил меня его съесть, проталкивая ложку со сливками прямо в глотку. Кажется, тогда меня рвало. При даже легкой попытке вскрикнуть, он бил меня по щекам и давал новую порцию сливок, а потом привязал меня к кровати, снял с окон картины и солнце сделало свое дело.
Только к ночи боль утихла.
Это продолжалось несколько недель. Каждое утро он умывал меня, кормил, привязывал к кровати, сняв картины с окон, и надолго погружался в свой мобильный, лишь изредка хмыкая и наговаривая кому-то сообщения на смеси английского и арабского языков.
Кожа на моем лице опухла от слез, а под глазами появились темно-фиолетовые круги — солнце сжигало меня изнутри.
***
— Прости меня, Тобиас…
Ложка замерла в воздухе и его бровь медленно поползла вверх.
— Что?
Услышав, наконец, его голос, я расплакалась. Я поняла, что хотела услышать это больше всего на свете — его спокойный голос. Любые слова.
— Прости, что я… — слезы бесшумно покатились по моему лицу.
— Джекки, — Тобиас коснулся моего плеча и, спустя мгновение, нежно обнял.
Это было прекрасно. Самые чудесные мгновения в моей жизни, самые лучшие! Рука его скользнула к моей пояснице и я почувствовала, как ослабла веревка на запястьях. Тобиас склонил голову и заглянул мне в лицо.
— Ты хочешь поговорить?
С этой секунды остановить потоки слез я была не в силах. Обвив его шею руками, я повисла на нем и через минуту была уже в постели. Соленые губы касались моего лица, руки ласкали шею, грудь, спускались ниже и снова поднимались.
— Только моя, — Тобиас обжигал шею дыханием, прикусывая до пронзительной боли, и отпуская, — моя Джекки.
Никогда в жизни я не была так счастлива, как вчера. Мы занимались любовью весь день, делая перерывы на просмотр кино и приготовление бургеров. А потом Тобиас закрыл картинами окна и я, уставшая от ласк, нежилась в его объятиях под «Техасскую резню бензопилой». Даже представить себе не могла, как заводят подобные фильмы. Но самое главное — он говорил со мной. Улыбался, забавно высовывая кончик языка, целовал меня и давал целовать свои пальцы.
Если бы меня спросили, в какой день своей жизни я хочу вернуться, я бы без раздумий ответила — во вчерашний.
И в сегодняшнее утро. В любое время рядом с Тобиасом до того момента, как пришел этот человек.
После утреннего, ленивого секса Тобиас не стал меня связывать, потому что этой ночью до меня, наконец, дошло, что такое настоящая любовь и забота, потому что от этого человека я никуда не уйду. Никто, не один человек в мире, не заботился обо мне так, как Тобиас.
— Я в душ, Джекки, — шлепнув меня по ягодице, он прошел в ванную, а я, слушая шум воды, счастливо прикрыла глаза.
— Люблю тебя, Тобиас, — прошептала я. — Да. Скажу ему это, как вернется.
В дверь постучали тихо, но я отчего-то вздрогнула. Затем, опомнившись, подошла и заглянула в глазок.
— Кто?
— Посылка для Джоконды Розенберг, — мужчина за дверью приподнял коробку, чтоб ее было видно, — написано вручить лично.
Я открыла дверь.
— Джоконда Розенберг — это я.
Мужчина сделал шаг назад, разглядывая меня.
— С вами все в порядке?
— Да, конечно, — я улыбнулась и потянулась к коробке, но курьер, взглянув на мои руки, почему-то прижал коробку к себе.
— А вы можете… Показать документ?
— Конечно, — усмехнувшись, я прошла в комнату за сумкой, а когда вернулась, курьер стоял в прихожей и что-то писал в своем мобильном.
— Вот мои права.
Казалось в этот день ничто не могло испортить мне настроение.
— Я только что вызвал полицию, мадам, все в порядке, — едва слышно проговорил он, — пойдемте со мной, дождемся на улице.
Я даже сразу не поняла его слова. Они утонули в плотном тумане сознания.
— Что вы сделали? — голос мой тоже пропал.
— Вызвал полицию, — мужчина обнял меня за плечи, но я вырвалась.
— Да как вы смеете ко мне прикасаться?!
Мне казалось, что я кричу, но это скорее был шепот, голоса своего я не слышала. Вода в ванной продолжала литься и Тобиас что-то весело напевал.
— Мадам, он вас не тронет, — курьер говорил тихо, стараясь вытеснить меня за дверь, — пойдемте, полиция уже в пути.


Я не помню, как в моей руке оказался нож. Доктор сказал, что на нем мои отпечатки.
Помню только грустные глаза Тобиаса, его взгляд из-под мокрой длинной челки, слова «ты все испортила» и темный, быстро удаляющийся силуэт на лестнице.
Доктор сказал, что будет мальчик. Конечно, прекрасный Тобиас младший. Рука моя, не останавливаясь, гладит живот, а малыш толкается внутри и такое умиротворение вокруг, прямо как вчера. Жаль, папа не рядом, да?
Я попросила принести сюда мою картину, окно. В этой палате нет окон. Только кушетка и стул, прикрученный к полу.
Только я и угрюмый психиатр, терзающий между пальцев кусок алой нити.