15. Глинская

15. ГЛИНСКАЯ. 12 мая 1525 года в Москве был неожиданно арестован и заключен под стражу новгород-северский князь Василий Шемякин, чей удел уже фактически был присоединен к великому княжению. У его княгини, тоже доставленной в Москву, были отняты все боярыни, составлявшие её двор. Дело «Шемячича» считалось тогда делом крупным, и московская знать разделилась на две партии: на тех, кто «за», и на тех, кто против него. Многие считали, что «последнего удельного князя на Руси» забрали по надуманному обвинению. Впрочем, и к гадалке не нужно было ходить, чтобы понять – Василий был «виновен» уже хотя бы тем, что он был удельным князем и у него был удел, а в Московской Руси не могло быть земель официально Москве не принадлежащих. Василия Шемякина без каких-либо разбирательств бросили в темницу, где он через какое-то время благополучно умер. После этого собственные уделы остались лишь у родных братьев Василия III, Юрия Дмитровского и Андрея Старицкого.

Вообще, с всякими там удельными князьями и великими боярами Василий III никогда не церемонился, и в этом ему удалось превзойти даже своего грозного отца. Иван Великий хотя бы иногда, но советы бояр выслушивал, а бывало и допускал с их стороны возражения по поводу того или иного своего решения. Василий возражений не терпел вовсе, с чьей бы стороны они не исходили. Доверенными советниками у него были люди по большей части незнатного происхождения, живущие только за счет его милостей и потому преданные ему по-собачьи, - то были два или три дьяка и «дворецкий» Поджогин. Все решения принимались в этом узком кругу, а на рассмотрение Боярской Думы их выносили лишь для формального утверждения. Любое противодействие или недовольство со стороны «лучших людей» каралось беспощадно. Князь Василий Холмский за свое «высокоумие» попал в темницу,  любимчик Ивана III, боярин Берсень-Беклемишев, лишился головы за публичное осуждение образа жизни, который вел великий князь, а дьяк Федор Жареный за «неподобные и лживые слова» остался без языка. Единственным человеком, чьим мнением при царском дворе ещё пока интересовались, был митрополит, но и он старался лишний раз царю не перечить.

Не церемонился Василий III  и с членами своей семьи, особенно если они не могли быть ему чем-то полезны или просто мешались под ногами. Крепче всех в итоге досталось великой княгине Соломонии.  Василию было уже 46 лет, но он по-прежнему не имел наследников: Соломония была бесплодной. Княгиня тщетно употребляла все средства, которые предписывались ей знахарями и знахарками того времени, но ни что не помогало, даже колдовство. Вечно так не могло продолжаться. Как это часто и бывает в таких житейских ситуациях, нет детей – нет и любви мужа. Василий с плачем говорил боярам: "Кому по мне царствовать на Русской земле и во всех городах моих и пределах? Братьям передать? Но они и своих уделов устроить не умеют". На это бояре отвечали лишь то, что великий князь хотел от них услышать: "Неплодную смоковницу посекают и изметают из винограда". Митрополит Даниил тоже не рискнул возражать государю или решил, что стране действительно нужен наследник, и одобрил развод. Совесть весьма богобоязненного Василия митрополит успокоил, заявив, что берет его грех на свою душу. Неожиданное сопротивление государь встретил лишь со стороны инока Вассиана Косого – бывшего князя Василия Ивановича Патрикеева, доводившегося царю родственником, старца князя Семена Федоровича Курбского, некогда прославившегося покорением Перми и Югры, и уже ставшего известным на Руси Максима Грека. Все трое заявили, что в случае развода государь своим примером наведет на соблазн своих подданных.

Максим Грек, действительно, деятельность по просвещению своих новых сограждан развил бурную. Говорить Максим не боялся, а говорил он вещи по большей части нелицеприятные. Он твердо встал на сторону Нила Сорского и его старцев «нестяжателей», которые открыто осуждая недостатки внутренней и внешней политики России, кроме всего прочего критиковали образ жизни русского духовенства, эксплуатацию земледельцев и систему поддержки местных властей за счет «дойки» крестьян. Это сделало его одним из худших врагов «иосифлян», которые поддерживали право монастырей иметь землю. Тесные, почти дружеские отношения Максима Грека с Вассианом Патрикеевым, Иваном Берсень-Беклемишевым и турецким послом Искандером, враждебность самого митрополита Даниила к его особе и отрицательное отношение к намерению Василия развестись со своей женой решили в итоге дальнейшую судьбу Грека.

Как бы ни потворствовал своему государю митрополит Даниил, но церковные правила, не им установленные, гласили, что христиане не могут разводиться по причине бездетности того или иного супруга, а если все же разведутся, то оба должны принять схиму и отправиться в монастырь. Вопрос о разводе пришлось даже выносить на Собор с участием бояр и духовенства. В конечном итоге, в ходе жарких споров между сторонниками двух течений, терзавших тогда единое пока тело Русской Церкви, победили те, кто интересы государства, а может быть, и личные интересы ставили выше церковных порядков. Кроме всего прочего, Собор 1525 года обвинил Максима Грека в ереси, во враждебных Руси сношениях с турецким правительством, отлучил его от причастия и сослал в Иосифо-Волоцкий монастырь. Причем, условия заточения были очень суровы. А не надо, братец, власть задевать! Вассиана, не смотря на родство с самим самодержцем, судили вместе с Греком и тоже услали в дальний монастырь на отсидку. Дескать: «Все сказал? А ты кто такой, вообще? Пошел, до свидания! Нам твоих советов и даром не нать! Мы тут и без тебя знаем, как жить по-божески».

Несмотря на сопротивление авторитетных представителей духовенства, в ноябре 1525 года был объявлено о разводе великого князя с Соломонией. 28 ноября несчастную великую княгиню под именем Софьи насильно постригли в Рождественском девичьем монастыре. Она голосила, плакала, бросила на пол и, даже, растоптала монашеский куколь, после чего дьяку Шигоне пришлось успокаивать низвергнутую государыню плетью. На этом всё не закончилось. После пострига к Соломонии вдруг валом повалили соболезнующие просители – «вельможи, сродники её, княгини и боярыни». Властям пришлось от греха перевезти несчастную подальше от Москвы, в суздальский Покровский монастырь, а народу сообщить, что государыня сама упросила мужа «да повелит ей облещися во иноческий образ».

Дальше события приняли и вовсе детективный характер. По стране внезапно поползли слухи, что государыню постригли беременной, и уже в монастыре она родила сына, нареченного Георгием. Уж чем-чем, а слухами-то Русь Матушка всегда была наполнена по самые края, и, бывало, верила им безоговорочно, как бы нелепо они ни звучали, за то иногда и платила жестоко. Дошли те слухи и до государя. Василий, даже, изволил лично съездить по физиономии одной из придворных сплетниц за её излишне болтливый язык, но всё же повелел двум боярам и двум придворным дамам произвести тщательное расследование. Соломония, вроде как, и правда призналась «следственной комиссии» в том, что родила-таки от супруга сына, но в каком тайном месте прячут младенца Георгия, сообщить категорически отказалась. На слово ей, однако, не поверили и, судя по всему, не без принуждения осмотрели, после чего вынесли заключение, что никого она на самом деле не рожала, и это всё – обычное бабское вранье. Так засомневавшемуся было царю и доложили. Василий вроде как успокоился, народ успокаиваться и не подумал.

Сколько веков прошло, а и по сей день исследователи теряются в догадках и многочисленных «косвенных уликах», подтверждающих факт рождения у Соломонии сына предположительно 15 апреля 1526 года и его естественной смерти или убийства в возрасте 6-7 лет, когда у Василия, наконец, появился законный наследник от новой жены. Например, в советские времена рядом с погребением Соломонии вскрыли «анонимную белокаменную плиту», где обнаружили небольшую погребальную колоду, покрытую изнутри толстым слоем извести. Останки в ней не сохранились, но зато там нашли истлевшую рубаху, которая принадлежала мальчику 3-5 лет из высших слоев общества. В иностранных же источниках 16-17 веков и вовсе уверяли, что ребенок выжил, и Ивану Грозному потом чуть ли не всю жизнь пришлось гоняться за своим сводным братом, пока того не изловили и не убили в Твери, а все зверства Грозного во многом были связаны именно с тем, что он охотился за сторонниками Григория и его возможным потомством. В русских источниках такого разумеется нет, либо потому, что летописцы боялись за свою жизнь, либо потому, что это всё – чушь несусветная.

Существует и ещё одно мнение, почему Василий Иванович так спешил в деле избавления от своей первой супруги. Он просто на старости лет влюбился, и, как свидетельствуют все последующие события, влюбился по уши.   

28 января 1526 года, ровно через два месяца после пострижения Соломнии, престарелый царь Василий III женился на юной княжне Елене Глинской, дочери умершего к тому времени князя Василия Львовича, родной племяннице знаменитого князя Михаила, что по-прежнему звенел кандалами в одном из московских казематов.

Как уже отмечалось выше, свой род новая русская царица вела от некоего «казака Мамая», считавшегося потомком того самого Мамая, с которым сражался на Куликовом поле Дмитрий Донской. В Москву она перебралась ещё в 1508 году вместе с отцом и его родным братом, Михаилом Львовичем Глинским, ну или, возможно, родилась уже в России. В любом случае, к моменту венчания царской избраннице было не более восемнадцати лет.

Новая супруга Василия во многом отличалась от тогдашних русских женщин. Елена усвоила от отца и дяди европейские понятия и обычаи и чем-то явно пленила великого князя. Его желание понравиться молодой невесте было столь велико, что, как говорят, Василий III даже сбрил ради нее свою бороду, оставив по польской моде только усы, что, по тогдашним понятиям, было несовместимо не только с народными обычаями, но и с православием. Хотя… какое отношение может иметь к православию царская борода!? Впрочем, на всех прижизненных портретах царь Василий III был все же изображен «полноценным» - с бородой.  Уже через год молодая жена, почувствовав силу, не преминула воспользоваться своею властью над мужем и уговорила его выпустить из заточения дядю Михаила. Сразу несколько бояр, желавших видимо завоевать симпатию великой княгини, поручились за узника, обязавшись выплатить в казну 5000 рублей в случае его бегства. Но о каком бегстве могла идти речь? Кто же, скажите на милость, будучи в здравом уме, станет убегать оттуда, где правит бал родная племянница?

В общем, все у царя и новой царицы складывалось как нельзя лучше, если бы не одно коварное «но». Время шло, а юная великая княгиня никак не могла забеременеть. Всё, казалось, вернулось на круги своя, и Василий пребывал в полнейшей растерянности. У него, видимо, как и у его отца некогда, даже, случался «приступ» раскаяния, после которого подверглись опале все те, кто советовал ему развестись с первой женой. Судя по всему, досталось и митрополиту Даниилу, а дьяк Шигона и вовсе загремел в тюрьму, где просидел вплоть до появления на свет царевича Ивана. Свою бывшую жену, кстати говоря, государь  тоже не забывал, в мае и сентябре 1526 года он подарил Покровскому монастырю и Соломонии два села.