Глава II. О дне втором и еще кое о чем
*****
Заместитель руководителя Администрации Президента Иван Сергеевич Плетнев не был ленивым человеком. И каждый рабочий день, а зачастую и многие выходные, появлялся он в своем кабинете без пятнадцати восемь утра и начинал трудиться, решая самые важные, самые неотложные, а заодно, как правило, и самыми деликатные проблемы скромной, но заметной страны – проблемы, которые ее Президенту некому было больше доверить, кроме своего самого верного, самого преданного и самого незаменимого ординарца.
Вот и в этот четверг бронированный кортеж Ивана Сергеевича из одного «Мерседеса» и двух джипов с охраной въехал на территорию Кремля ровно за пятнадцать минут до восьми часов. Плетнев поднялся по пустой лестнице, прошел по пустому коридору, зашел в еще пустую приемную и, снимая на ходу серое полупальто, заметил лежащий на секретарском столе поверх всех бумаг лист с каким-то текстом – заметил потому, что в левом верхнем углу аккуратным каллиграфическим почерком руководителя Администрации Президента Сергея Дмитриевича Барова было наискось написано три слова и еще две буквы: «Плетневу И.С. Это что?»
Иван Сергеевич взял со стола бумагу и начал изучать текст.
«Сегодня в офисе Газовой компании в Москве президент Топливной компании Анатолий Ковыляев и президент Газовой компании Андрей Штегнер сделали совместное заявление для телевизиоонных каналов», - прочел Плетнев и вспомнил: действительно что-то подобное, кажется, имело место… Непонятно, правда: зачем об этом писать на бумаге, если заявление делалось для телевидения?
Вероятно, это – текст, присланный из Топливной на согласование… Но почему тогда он попал сначала не к нему, а к Барову?
Перепутали в экспедиции? Даже если и так – что означает эта странная в своей резкости резолюция всегда подчеркнуто корректного, по-пионерски положительного главы Администрации?
Не найдя объяснений данному феномену, Иван Сергеевич за этим вслед припомнил и то, что совместное заявление Штегнера и Ковыляева вчера уже было показано по телевизору. Прозвучало оно, правда, не совсем так, как вроде бы предполагалось изначально… то есть, кажется, прозвучало… откуда он знает про это? Откуда знает – ведь ему-то все равно: даже если есть по этому тексту вопросы, даже если в очередной раз обошли его здесь, гораздо важнее совсем другое: чтобы скрытым от посторонних глаз и дальше оставалось то, чему никак не надлежит делаться явным. Под ковром, то есть там, где ему и положено быть, вчера по-прежнему осталось продолжение отчаянной, яростной схватки между Баровым и им самим – и схватки не просто, как в былые времена, аппаратной. Борьба шла за контроль над огромными промышленными активами – самыми крупными и прибыльными из тех, что еще остались в скромной, но заметной стране. В общем, осталось под ковром – и слава Богу…
Осталось под ковром – так в чем же проблема? Неприятные мурашки потихоньку побежали по коже Ивана Сергеевича.
«Управление общественных связей Топливной компании уполномочено опубликовать полный текст заявления Анатолия Ковыляева», - прочитал дальше Плетнев.
Словосочетание «полный текст» было подчеркнуто Баровым.
Мурашки побежали активнее, внутри начало холодеть.
«Работа, которую проводили наши компании в последние месяцы, привела к серьезному результату. Сегодня утверждена схема, по которой произойдет обмен активов Топливной компании на пакет акций Газовой компании. Это позволит государству решить задачу получения контрольного пакета акций Газовой компании и значительно повысит привлекательность ее акций. Значительно вырастет также топливная составляющая Газовой компании».
Плетнев припомнил еще: вчера примерно в середине дня ему звонил Ковыляев и срывающимся голосом лепетал какие-то фразы, приблизительно похожие на те, что он только что прочитал; при этом он жаловался на Штегнера, который то ли сказал что-то не то, то ли чего-то там не сказал…
Аккуратно, едва ли не по слогам, чтобы ничего не упустить, Иван Сергеевич прочитал еще два абзаца, но и здесь не нашел ничего такого, что могло бы побудить Барова к его необычно резкой реакции. Решив было уже, что речь вовсе не о самом тексте, а лишь о том, почему сделанное для телекамер заявление непонятно как образовалось в печатном виде (и впрямь интересно: как?), Плетнев, успокоившись, заскользил глазами по последнему абзацу и... дойдя до его середины, враз перестал даже дышать.
«Что касается Топливной компании, то в будущем она продолжит работу как самостоятельное юридическое лицо, - было написано там. – Таким образом Топливная компания после завершения сделки сохранит все возможности для планомерного развития и выполнения текущих обязательств перед партнерами и инвесторами».
Проговорив про себя три раза словосочетание «самостоятельное юридическое лицо», вернувшись к началу абзаца и перечитав его на всякий случай заново, Плетнев усилием воли восстановил дыхание и тогда наконец вспомнил все, что было вчера и позавчера; вспомнил, сопоставил с прочитанным и почувствовал, как холодным потом последовательно покрываются сразу несколько частей его тела: лоб, лысеющий затылок, шея, спина…
Точно! Это было позавчера вечером: очередная «порция вводных» от Президента. Вводных, из которых только и следовало: разбирайтесь как хотите, раскладывайте, как угодно, только делайте это «не шурша», без огласки – безусловно обоснованная и совершенно созвучная с его собственным пониманием этого (да и любого другого) вопроса позиция Президента; та позиция, сохранение которой только и нужно было для того, чтобы все «нужные вопросы» решались «как надо». Что прозвучит публично не так уж и важно; важно; лишь только доверие. Не все вполне понимают это – потому ведь и было велено: в очередной раз выказать общественности полное и безоговорочное единство позиций…
Редко соглашался Плетнев с Баровым – но сейчас: как мог он не согласиться? Действительно: что это? Откуда это взялось?
Плетнев вернулся ко второму абзацу: «Управление общественных связей Топливной компании…»
Ковыляев?
Так ведь было ему сказано: отдыхайте…
*****
Некоторое время Иван Сергеевич растерянно осматривал бумагу со всех сторон, поворачивая ее и так, и эдак. Ни «шапки», ни обращения, ни подписи – ничего этого на листе он не нашел; лишь какая-то длинная надпись латинскими буквами красовалась прямо над текстом. Заместитель руководителя Администрации Президента, хоть и работал он когда-то переводчиком, хоть и владел почти что в совершенстве одним не очень распространенным европейским языком, хоть и сделал свою карьеру, исполняя функции ординарца, теперь, доросши до большой солидной должности, без посторонней помощи чувствовал себя беспомощным: по крайней мере, самостоятельно разобраться, что означает эта крякозябра из латинских букв, арабских цифр, наклонных палочек и еще каких-то совсем уж бессмысленных значков, был он совершенно не в состоянии.
Оставаясь в тревожном недоумении, Плетнев положил бумагу обратно на секретарский стол, прошел в свой кабинет, повесил в шкаф верхнюю одежду и водрузился на свое величественное (прежде всего, по размеру и богатству его меблировки) рабочее место. На правой половине стола располагался внушительный, под стать обстановке, компьютерный монитор (который Иван Сергеевич никогда не включал, он даже не знал, зачем он нужен), на левой – лежали высокие стопки бумаг с педантично перевернутым вниз текстом верхним листом; посредине стола, прямо напротив Ивана Сергеевича, стояли инкрустированная золотом и драгоценными камнями подставка для ручек и карандашей с державным гербом и вставленный золотую рамку портрет Президента.
Несколько минут заместитель руководителя Администрации провел в полной тишине, не совершая практически никаких телодвижений, даже не мигая: мозг его был занят размышлениями о предстоящем дне и о тех действиях, которые, согласно четко сформированному плану, Ивану Сергеевичу надлежало сегодня совершить в первую очередь; естественно, некоторую – и весьма раздражающую – сумятицу в эти мысли вносил только что прочитанный текст и необходимость ответить на вопрос, поставленный Баровым, - ответить прежде всего самому себе.
Сосредоточенную тишину одного из главных кабинетов страны вскоре нарушил легкий шум из приемной; точнее, это был даже не шум, а шуршание – такое, словно бы в глубине забытого, пронафталиненного шкафа осторожно заскреблась мышь. Подобное происходило каждое утро, и по этому характерному звуку Иван Сергеевич определял появление на рабочем месте одной из двух своих секретарш: женщин среднего возраста, неприметной внешности, лишенных каких бы то ни было признаков индивидуальности и почти ничем не отличающихся друг от друга. Работали они посменно и на работу всегда приходили на десять минут позже Плетнева – за это регулярно получали от него порицательную реплику, которая на самом деле была дежурной словоформой, сообщающей Ивану Сергеевичу должное рабочее настроение поутру (то есть данное порицание вовсе не подразумевало необходимости и впрямь появляться на службе пораньше – это и секретарши, и все подчиненные Плетнева знали твердо). Вставать под ружье раньше всех и ощущать себя самым трудолюбивым человеком на свете Иван Сергеевич очень любил; потому, если день-деньской кому-то случалось попасться ему на глаза непосредственно по пути к рабочему кабинету, жизнь этого несчастного, мягко говоря, легче не становилась. Порицательная реплика – она определенно была меньшим злом.
Конкретно сейчас, будучи весьма озадаченным прочитанной только что бумагой, Плетнев очень хотел бы, конечно, поскорее выяснить тайну ее происхождения. Для этого ему требовалась помощь секретарши, но сразу воззвать к таковой помощи, безмерно роняя себя в ее глазах, было недопустимо, и Иван Сергеевич терпеливо ждал, пока его прибывшая на службу в правильное время: то есть позже начальника, но все еще чуть раньше восьми, сотрудница, снимет пальто, приведет себя в женский порядок, соберет утреннюю почту и зайдет к нему, чтобы занести бумаги и предложить чашечку утреннего кофе. На приготовления у нее, как обычно, ушло около трех минут, после чего она робко поскреблась в дверь кабинета. Сняв с ближайшей к нему стопки вторую по счету сверху (то есть первую после перевернутой) бумагу, Плетнев сосредоточенно уставился на текст и пригласил секретаршу войти.
- Да-да, прошу… - сказал он настолько тихим голосом, что, вероятно, никто другой, кроме привычной к этой манере сотрудницы, ни за что не смог бы расслышать его.
Секретарша мгновенно оказалась около рабочего стола.
- Доброе утро, Иван Сергеевич, - совершенно нейтрально, без тени уместной, казалось, бы приветливости, поздоровалась она со своим начальником. - Вот почта. Кофе желаете?
Плетнев поднял на нее хмурый, как пасмурное осеннее утро, взгляд.
- Пятнадцать минут жду почту, Наталья Сергеевна, - вздохнул он и снова опустил глаза в бумагу. – Кофе – да, принесите.
Наталья Сергеевна аккуратно положила стопку бумаг на свободное место на столе (его было немного) и вышла заваривать кофе.
Изученный ранее Плетневым текст так и лежал на самом верху пачки. Иван Сергеевич вернул на место ранее взятый документ, вместо него положил перед собой бумагу с резолюцией Барова. Следующий лист в стопке – аккуратно перевернул.
Секретарша появилась вновь буквально через минуту. Делая вид, что изучает лежащий перед ним документ, Плетнев дождался, пока Наталья Сергеевна поставит рядом с ним кофе и проследует на выход; только когда она почти уже закрыла за собой дверь, он сказал, а вернее, прошептал ей вслед:
- Секундочку…
Повторять не потребовалось, секретарша тут же вернулась – ведь на самом деле она и не собиралась никуда уходить.
Дождавшись, пока она снова подойдет к столу, Иван Сергеевич протянул ей лист бумаги.
- Что это за текст, откуда? – спросил он так, будто за появление данного документа Наталья Сергеевна несла личную ответственность.
Секретарша взяла бумагу и, не потрудившись изучить ее содержание, с услужливой торопливостью сообщила:
- Это прислали из приемной Сергей Дмитриевича.
Направленный на нее взгляд Ивана Сергеевича стал свинцовым, как грозовая туча.
- Это я понимаю, - угрожающе прошептал он. - А туда-то – он как попал?
Наталья Сергеевна ответила не сразу: в течение нескольких секунд Плетнев наблюдал, как глаза ее бегают по тексту. Наконец она сообщила:
- Это распечатка с официального сайта Топливной компании.
- В смысле – с официального? То есть… это опубликовано?
- Да, - без тени сомнения подтвердила секретарша.
Иван Сергеевич окаменел.
Опубликовано? Без его ведома? Как могло такое случиться?!
Обычно от Ковыляева не отвяжешься: даже когда его об этом не просят, так и норовит он что-нибудь согласовать. За то и полюбился: дисциплинированный, ответственный, исполнительный; что же должно было случиться, чтобы он… Или, может, это вовсе не он? Может, какая-нибудь ошибка?
Плетнев сделал глубокий вдох, шумно выпустил из легких воздух.
- Идите, - забрав бумагу обратно, прямо и без обиняков отпустил он секретаршу.
Сняв трубку с аппарата АТС-1, Иван Сергеевич набрал номер Ковыляева. Телефон не ответил, и Плетнев снова вспомнил вчерашнее: ведь отдыхать Ковыляеву он велел потому, что тот, собственно, как раз и улетел отдыхать… Подумав, что с отпускным этим либерализмом определенно пора заканчивать: иначе так и решать ему постоянно проблемы не его уровня, Иван Сергеевич нажал кнопку секретаря на коммутаторе и, вновь вернувшись к еле слышному шепоту, попросил секретаршу еще раз зайти к нему в кабинет.
Наталья Сергеевна втекла бесшумно, пластично выросла около стола.
- Соедините-ка меня с Ковыляевым, - с усталым, явно подразумевающим потребность в сочувствии вздохом велел Плетнев.
Секретарша бросила быстрый взгляд на висящие на стене часы, и Иван Сергеевич, хоть в этот момент он и не смотрел на нее, а делал вид, что продолжает изучение злополучного текста, хорошо понял значение этого жеста; но в ответ он только вздохнул еще раз, теперь уже тяжело и с оттенком раздражения, – и этого оказалось вполне достаточно, чтобы Наталья Сергеевна, уяснив, в свою очередь, что дело срочное и потому спокойный сон находящегося в другом часовом поясе Ковыляева ее начальника ничуть не беспокоит, поспешно отправилась исполнять поручение в приемную.
Коммутатор молчал долго: минут пять; но и когда он все же зазвонил, Плетнев ответил не сразу: выждав пять звонков, он поднял трубку, но ничего не произнес в нее.
Приученная ни на секунду не расслабляться и не забывать о бдительности, секретарша на эту уловку не попалась; она знала: если начать доклад сразу, не убедившись, что на другом конце находится именно Иван Сергеевич, быть беде, то есть очень строгому порицанию: ведь таким образом вполне можно допустить утечку очень секретной информации. Конкретное содержание текущей ситуации значения при этом не имело: во-первых, бдительным надлежало быть все время, что называется, на всякий случай; во-вторых, любая передаваемая Ивану Сергеевичу информация, ввиду его «облеченности», была, понятное дело, секретной.
Имелась, впрочем, и другая сторона данного вопроса: излишне раздражать своего начальника, лишая его возможности слегка побрюзжать на обожаемую тему, также было бы также недальновидно. По этой причине, выждав немного, Наталья Сергеевна все же нарушила радиомолчание и осторожна привлекла внимание Ивана Сергеевича оглашением его имени-отчества.
Плетнев в ответ на это издал в трубку звук, напоминающий то ли «д», то ли «т», то ли нечто среднее между ними.
- По поводу Ковыляева, - осмелилась уточнить секретарша.
- Д-т... – снова выдохнул Иван Сергеевич. – Вы, что, заснули? Я слушаю вас, докладывайте.
- Его мобильные телефоны выключены, - доложила Наталья Сергеевна. – Приемную оповестила, будут его искать.
Плетнев почувствовал себя так, будто только что у него в руках провернулось рулевое колесо. Сразу стало не до церемоний.
- Ищите! – почти закричал он.
- Хорошо, - невозмутимо откликнулась секретарша. – К вам посетитель.
- Ладно, - опомнился Иван Сергеевич, - впустите через пять минут.
- Есть, - приняла команду Наталья Сергеевна.
- С Ковыляевым соединяйте сразу, кто бы у меня ни был, - добавил Плетнев, не успев задуматься о том, как сильно уронит себя этим.
*****
Так случилось, что на описываемую дату стечением обстоятельств приходился день рождения первого вице-президента Топливной компании Александра Валерьевича Марченко – день рождения к тому же не рядовой, а ровно пятидесятый. Оно бы, конечно, было куда приятнее – встретиться с таким рубежом в родной Самаре, в кругу большой семьи; как вариант, с женою вдвоем где-нибудь на белоснежном пляже; еще вариант… В общем, варианты хоть и имелись, и в немалом количестве, служба, как обычно, неумолимо внесла коррективы: полтинник Александр Валерьевич встречал на рабочем месте и при исполнении – да еще вечером, раз оно вышло так, предстояло ему с большой помпой проставляться в этому поводу.
Сбежать Марченко пытался, но как назло (или даже – действительно назло) одновременно с ним оставить на несколько дней свой пост вдруг вздумал и Ковыляев; нет сомнений: и в отсутствие их обоих ничего страшного здесь, в священной столице, не случилось бы; но повадившийся в последнее время руководить им непосредственно Плетнев, человек, которого Александр Валерьевич боялся иррационально, физиологически, такого безответственного решения все равно не допустил.
Это было досадно – и именно потому, что подобная ситуация стала бы единственным за все годы исключением, тем самым, что, безусловно, подтверждает правило. За те несколько лет, что были им проведены в ранге второго человека в Топливной, Марченко по собственной воле ни разу еще не допустил такого, чтобы приставка «ио» была передана кому-нибудь, кроме него; хоть и напоминало это звукосочетание крик осла, его наличие, а также обретаемая вместе с его временным присвоением возможность временно забыть, что он пусть и первый, но все равно «вице» всегда основательно подкрепляли осознание Александром Валерьевичем нешуточности собственной миссии.
Правду сказать – данное мировосприятие в нем все же постепенно менялось; потому случившаяся на подходе к славному юбилею нестыковочка была по-своему закономерна. Что-то подобное просто обязано было случиться, ведь уже год, пожалуй, как по отношению ко всем буквально атрибутам нерядового своего положения Александр Валерьевич ощущал опасно нарастающее равнодушие. То есть – нет, совсем все равно ему, конечно, не было: должности, кабинеты, машины, элитные квартиры, загородные дома, многозначные банковские счета и прочие приятные мелочи его, конечно, по-прежнему радовали; вот только между всем этим и собою самим все время хотелось создать внушительное расстояние: сбежать на родину, на охоту, на рыбалку, хоть куда.
Поэтому, наверное, и решился: не двадцать ведь уже и не тридцать, а пятьдесят; хоть несколько праздничных этих дней к другому пусть, не к нему, пристают с бесконечными своими поручениями большие начальники. Не удивило и то, что Ковыляев легко согласился: слишком давно, с незапамятных, можно сказать, времен был Александр Валерьевич при нем тенью, служил верным и молчаливым оруженосцем, и чем дальше, тем больше все походило на то, что оба они изрядно надоели друг другу.
Иногда казалось: именно верность и преданность Марченко более всего раздражают теперь Ковыляева; да и сам он порядком устал уже и от шефа с его гротескно разрастающимся сумасбродством, и от своей собственной молчаливой верности. Молчание давалось все тяжелее, а отдых от него требовался все более продолжительный.
Однако, как уже было сказано, так вот запросто служба Александра Валерьевича не отпускала. Казалось бы, стоит ему радоваться тому, что приглянулся Плетневу, что этот большой и влиятельный чин снисходит до него непосредственно – не просто снисходит, но делает это весьма охотно, едва ли не намекая своим поведением на наличие между ними лишнего, изжившего себя звена; однако же от такой благосклонности вовсе не делалось Марченко комфортно: уж лучше старый знакомый, со всеми его прибабахами, чем этот, посторонний.
В общем, формально уже пребывая в отпуске, отъезд Александру Валерьевичу пришлось отложить и в наставший светлый и праздничный день, точно так же, как и во все прочие дни, явиться в опостылевший служебный кабинет. Ладно бы только это – ко всему прочему шестым своим чувством (тем самым, вероятно, которое называют «аппаратным чутьем») вчера еще ощутил Марченко вокруг странное какое-то движение. Отложенный вылет Ковыляева, сюжеты в новостях со слишком однозначным креном в пользу «заклятых друзей»; а вечером – так вообще немыслимое: на просьбу соединиться с шефом непрошибаемая Наталья Ивановна поставила его по данной надобности в очередь – вслед за Щегловым…
*****
Выслушав чрезмерно пространные, чрезмерно льстивые, но этим же и приятные поздравления от своей секретарши, Марченко попросил ее сделать себе кофе, прошел в свой большой, не уступающий по размерам президентскому, кабинет и, поставив портфель рядом со столом, на всякий случай сразу укрылся в комнате отдыха. Там он удобно устроился на мягком кожаном диване и, ожидая кофе, закурил. Время подходило к девяти часам - и вот-вот, с началом рабочего дня, сюда, к нему «на базу», всеми доступными способами (то есть через дверь, по телефону и даже почтой) должен хлынуть поток желающих его поздравить: этот момент Александр Валерьевич предвкушал, к нему же – морально готовился: утонуть в таком потоке было проще простого, а ему, согласно воле Плетнева, надлежало еще отстоять и сегодняшний день, и завтрашний.
Постучавшись, вошла секретарша, поставила на столик кофе.
- Щеглов просится, Александр Валерьевич, - сообщила она. – Уже здесь, в приемной.
- Щеглов? – не постеснялся удивиться вслух Марченко. – Вот уж не ожидал, что он первый…
- Пустить?
- Конечно!
К Щеглову Александр Валерьевич испытывал высокую степень симпатии и уже довольно давно не прятал ее за положенной по рангу маской надменности, давно ни от кого не скрывал. Хоть и бывало ему порой трудновато понять, о чем вообще говорит этот парень, в нем он Марченко ощущал глубинную искренность и редкую надежность – качества, которые ценить он еще не разучился. По крайней мере, ему самому казалось, что это так.
Сейчас к тому же Щеглов – это было очень уместно; заодно и расскажет, что там к чему, заодно, есть надежда, успокоит, убедит, что тревожиться не о чем.
Щеглов вошел и своей крупной, грузноватой фигурой заполнил, казалось, сразу всю небольшую комнату отдыха. В руках он держал плоскую коробку в подарочной обертке, но вид у него был не очень-то веселый.
- Здорово, Антон Сергеевич! – поприветствовал его Марченко, испытывая по поводу такого начала юбилейной даты эмоции самые что ни на есть позитивные. – Как сам?
На «ты» и по имени-отчеству Александр Валерьевич обращался к подчиненным, конечно же, в знак большого расположения.
- Я? Да вроде ничего… - немного рассеянно, будто забыв, зачем пришел, пробормотал в ответ Щеглов, но тут же, опомнившись, подобрался, изобразил на лице подобие улыбки и продолжил чуть более жизнеутверждающе: - Я, Александр Валерьевич, хотел вас с днем рождения поздравить… Не просто с днем рождения даже, а со славным во всех смыслах юбилеем! Желаю вам, конечно, всего-всего… и прежде всего того, чего сами себе пожелаете; ну а я, там, где это в скромных силах моих, буду всячески стараться исполнению ваших желаний способствовать…
Поздравление вышло у Щеглова не очень вообще-то праздничным, но Марченко все равно ощутил его как таковое, расплылся в широченной улыбке и, не дожидаясь передачи подарка, сжал Антона в своих крепких объятиях. Тот ответил ему одной рукой, поскольку во второй была коробка, и, несколько, видимо, смутившись, отстранился с излишней поспешностью.
- Вот… - снова забубнил он, протягивая подарок Александру Валерьевичу. - Небольшой вам от меня подарок. Это, знаете, наверное, для того, чтобы вам было, чем отбиваться от врагов…
Заинтригованный, Марченко взял коробку, нетерпеливо сорвал с нее обертку и открыл деревянную крышку. Внутри лежал макет парабеллума; Александр Валерьевич вытащил его, повертел в руках, осмотрел со всех сторон: действительно полная копия, выполненная из металла.
Почему именно парабеллум – такая мысль у Марченко, конечно, мелькнула: ведь парабеллум – это… но вкусам и предпочтениям Щеглова он уже привык доверять: если тот принес парабеллум, значит, так и должно быть! Получить такое поздравление, получить его первым – все это было Александру Валерьевичу очень и очень приятно!
- Ну спасибо, Антон Сергеевич, спасибо, дорогой! – загудел Марченко и снова полез обниматься; Щеглов, повторно, вероятно, смутившись от столь нескрываемого расположения начальства, снова подался назад.
- Вот… - еще раз бормотнул он и неуклюже затоптался на месте.
Повисала неловкая пауза. Марченко, решив, что пора уже успокоить себя окончательно, взял со стола чашку, отпил кофе и, стараясь не выказать излишнего интереса, спросил:
- Слушай, а что это там вчера… то, что Штегнером? Что там вообще было?
Щеглов резко поднял взгляд, встревоженно и вместе с тем будто бы удивленно посмотрел на Марченко.
- А вы не… Вам, что, еще не звонили?
Александр Валерьевич чуть не выронил чашку.
- Кто не звонил?
Щеглов поправил очки и заговорил нехарактерно сбивчиво, многословно:
- Я просто думал, вы в курсе… Там ведь указание было, с самого верху – о том, чтобы это заявление… Короче, наш мне позвонил и сказал, что было, мол, совещание, и на нем все вроде как порешали. Сказал так: в выгодном для нас ключе; а по результатам велено как раз вот это заявление: в том смысле, что все хорошо, все прекрасно и тому… Утром вчера я написал с его слов текст, а потом в Газовой… Короче, на камеры они… то есть наш и Штегнер… они в итоге взяли и сказали прямо противоположное, понимаете? Тот подтвердил, что они нас съедят, а наш – что мы останемся самостоятельными. Сказали, короче, а потом встали, руки друг другу пожали и разошлись. И наш улетел сразу. Ну а после включили, очевидно, ресурс, и в новостях показали их версию. То есть нашего как бы тоже оставили, но порезали, чтоб непротиворечиво было. А потом, соответственно, наш… В общем, когда я ему изложил, в каком виде все вышло, он велел мне на сайте полную стенограмму выложить. Чтобы там все, что он сказал, было.
Марченко слушал, и в процессе восприятия и несколько запаздывающей расшифровки поступающей информации нижняя челюсть отвисала у него все больше и больше. Пока, впрочем, он все еще надеялся: самого худшего не произошло; но невеселый вид
Щеглова не добавлял ему в этом уверенности.
Так и не сообщив, было ли исполнено поручение Ковыляева, пиарщик остановился; тогда Марченко, поправив челюсть и прочистив пересохшее горло, прохрипел:
- Ну а ты?
Щеглов недоуменно пожал плечами – так, будто именно он всегда беспрекословно выполнял любые поручения их общего начальника и никогда не подвергал его волю сомнению.
- А что я? Выложил, конечно.
- Твою м-а-а-ть!
Марченко вернул кофе на стол и бессильно рухнул на диван. Щеглов не слишком оптимистично усмехнулся:
- Ну вот, потому и говорю: странно, что до сих пор вам никто не позвонил.
Александр Валерьевич провел рукой по лбу и поднял на Антона просящий участия взгляд. Вспомнив все же о своем статусе, он попытался нахмуриться и напустить на себя хоть немного важности.
- Я-то, с другой стороны, при чем, а? Я как бы уже отпуске. Пусть тому, кто «ио», звонят. Кого там осчастливили-то, кстати? Я даже не знаю… Да и вообще думаю, что все это – какая-то очередная разводка шефа…
Щеглов скептически поморщился.
- «Иа» - Баранов, но звонить, если будут, то вам, вы же и сами это понимаете. Либо наш позвонит – в том случае, если его приведут в чувство. Либо – тот.
И пиарщик показал на окно, за которым зубчатая, красного кирпича, стена едва пробивалась пятнами сквозь вновь повисшие над городом с самого утра ватные клочья тумана.
Марченко слегка скривился на «иа» и, подумав о том, что хоть и свидетельствует подобный неуместный сарказм о недостаточном уважении к вышестоящим чинам, Щеглову это, пожалуй, простительно, в задумчивости выковырнул из пачки еще одну сигарету.
«Глядишь, и парабеллум и пригодится», - подумал он еще, и по тому, как улыбнулся Антон, понял, что сделал это вслух.
*****
Важные государственные дела отвлекли Ивана Сергеевича, и о Ковыляеве он вспомнил снова только через пару часов; но, вспомнив, весьма, конечно, обеспокоился. Из приемной никаких сигналов не поступало, и Плетнев, нажав кнопку на коммутаторе, хоть и было это неподобающе статусу, безо всяких уловок и экивоков четко и ясно проговорил в микрофон:
- Наталья Сергеевна, а что там у нас с Ковыляевым?
- Пока никаких изменений, Иван Сергеевич, - также четко, в тон ему, проговорила секретарша. – Мобильный по-прежнему выключен, из приемной тоже не могут его найти. Звоню по всем адресам постоянно.
- М-м-м… - промычал Плетнев.
Он растерянно огляделся по сторонам. Взгляд его упал на стоящий на уголке рабочего стола портрет Президента, и замруководителя администрации отчетливо, как наяву, услышал прохладный голосок, задающий ему ничего конкретно не значащий, но именно поэтому кажущийся особенно неудобным, быть может, даже угрожающим вопрос: «Иван Сергеевич, а что там у вас с Топливной?»
Вздрогнув, будто его укусила оса, Плетнев опомнился и, поспешно отдав Наталье Сергеевне указание продолжать поиски, принялся лихорадочно соображать, что еще можно предпринять в сложившейся ситуации, кроме как ждать соединения с неожиданно (и впервые на его памяти) исчезнувшим из поля зрения соратником. Лихорадочно – потому что времени на то, чтобы предпринять необходимые действия у него оставалось все меньше: через час, максимум полтора, на рабочем месте появится сам, и тогда, можно не сомневаться, информация об их очередной стычке с Баровым, а также и о том, что опять утекло, стараниями последнего обязательно достигнет президентских глаз и ушей…
Только вот что можно сделать? Хоть и была Топливная его признанной вотчиной, во всей этой компании лично знал Плетнев только двух еще человек.
Достав из стола другой справочник: телефонов АТС-2, Иван Сергеевич нашел в нем номер Марченко.
Александр Валерьевич сразу поднял трубку и ответил обычным своими хрипловатым шепотом:
- Слушаю.
Ивану Сергеевичу нравился Марченко. Он был дисциплинирован, исполнителен и высокого начальства примерно боялся: за это даже то, что он не назвал сразу, как положено, свою фамилию, ему можно было простить.
- Александр Валерьевич, Плетнев побеспокоил.
Марченко торопливо прокашлялся и поприветствовал представившееся начальство браво и с должной готовностью.
- Добрый день, Иван Сергеевич!
- Александр Валерьевич, тут вот какое дело…
Плетнев сделал паузу, раздумывая: с одной стороны, стоило бы, наверное, объяснить Марченко, почему он звонит именно ему; с другой – вряд ли было бы это по рангу: опускаться до того, чтобы разъяснять подобные мелочи пусть и высокопоставленному, но все же и просто наемному менеджеру его компании.
К тому же именно в этот момент Иван Сергеевич вспомнил: дня три или четыре (а может, неделю?) назад именно он зачем-то велел Марченко задержаться в Москве перед отпуском. Зачем – этого сообразить он теперь не мог; однако же для себя отметил, что это решение было, без сомнений, правильным: вот ведь оно и образовалось, то дельце, для которого…
Продолжил вкрадчиво:
- Вчера, как вам, наверное, известно, имело место одно заявление... Знаете об этом?
Марченко нервически кашлянул, а после «угукнул» в трубку.
-
Вчера же его стенограмма была вами опубликована.
В динамике снова раздалось утробное «угу».
- Так вот. Ее, соответственно, нужно убрать. Оттуда, где она опубликована. Дайте, пожалуйста, необходимые команды.
В трубке повисло тягостное молчание: от свалившейся на него ответственности Марченко натурально онемел.
- Александр Валерьевич, вы слышите меня? – слегка повысил голос Плетнев.
В трубке послышалось кряхтение: чтобы обрести дар речи, Марченко пришлось, по всей видимости, совершить поистине титаническое над собою усилие.
- Да, Иван Сергеевич, слышу. Понял вас, сейчас попытаюсь найти Ковыляева…
- Что? – насторожился Плетнев. – Ковыляева? Зачем? Вы сделайте. С Анатолием Петровичем я сам переговорю.
Покашляв еще и помолчав несколько секунд, Марченко сказал:
- Иван Сергеевич, тут просто такой момент… Опубликовали – это же журналисты… ну, то есть это управление, которое… Оно же, понимаете, напрямую… Тем более, когда речь о таком вопросе…
Выражение своих мыслей всегда давалось Марченко тяжело. Плетнев знал об этом и решил ему помочь:
- О каком, Александр Валерьевич, вопросе?
- О том, что он сам… О собственном то есть… - с тяжелым вздохом выдавил из себя Марченко.
- Считайте, что это ваше заявление, - снова «помог» собеседнику Иван Сергеевич. – Заявление президента компании, обязанности которого вы сейчас исполняете.
- Нет-нет! – неожиданно живо отреагировал на это Александр Валерьевич. – Я в отпуске вообще-то. Исполняет Баранов.
Поняв, что сам в итоге подсказал Марченко отмазку, Плетнев почувствовал нарастающее раздражение.
- Да что вы заладили: исполняю, не исполняю? – прошипел он в трубку. – Делайте, что вам говорят.
- Да ведь я… - начал было Марченко.
Но что он сказал еще, Плетнев не услышал: просто бросил трубку.
В принципе услышанное от Марченко Ивана Сергеевича не удивило. В иной ситуации то, что Ковыляев корпоративные бразды правления крепко держит в своих надежных руках, он мог бы только приветствовать; но сейчас именно это оказалось препятствием, причем крайне неуместным. Понимал Плетнев и то, что Марченко врать не будет: отказать высокому начальству явно было для этого человека задачей не из легких. Впрочем, опять же: разбираться в подобных тонкостях – по рангу ли это? К тому же теперь получалось так, что, продолжая разыскивать Ковыляева, он и отказ Марченко беспрекословно подчиниться принимает как должное…
Слегка запутавшись в этих хитросплетениях, Иван Сергеевич пока что решил так: произошедшее есть явное недоразумение, потому переговорить с Ковыляевым – все равно первостепенно; а с Марченко будет разговор отдельный…
Снова позвонил секретарше, но она не утешила его: президент Топливной компании на связь так и не вышел.
*****
Предыдущий день ушел с ощущением незавершенности, и потому с самого утра Анатолий Петрович пребывал в дурном настроении. Ночью он спал плохо, в разреженном горном воздухе ему не хватало кислорода; так толком и не заснув, вскочил рано и за неимением иных дел отправился бриться в ванную.
Свой мобильный телефон президент Топливной выключил сразу после вечернего разговора со своим пиарщиком. Когда так делали его подчиненные, Ковыляев впадал в бешенство; зная это за собой и боясь испытать подобное на своей шкуре со стороны еще более высокого начальства, он и себе никогда не позволял полностью оборвать все линии связи; но сейчас все его страхи отступили под таким простым, таким обычным и понятным желанием: чтобы его хоть ненадолго оставили в
покое, чтобы дали возможность поразмыслить над происходящим, чтобы позволили разобраться со столь неожиданно захлестнувшими его эмоциями.
Что с ним такое происходит – Ковыляев никак не мог этого себе объяснить; оттого – было ему, конечно, сильно не по себе.
Вплоть до относительно недавнего времени никогда не возникало у Анатолия Петровича ни малейших проблем с осознанием своего места в жизни – а вернее, своего места во властной иерархии. То есть, собственно, было так: где находится он, там и есть его место; стало быть, тех, кто «над», нужно уважать и бояться, а тех, кто «под», можно и не бояться, и не уважать. И абсолютное большинство окружающих его людей, по крайней мере, тех из них, кого встречал он или обозревал на ступеньках той служебной лестницы, вверх по которой столь неутомимо карабкался, также существовали в полностью сходной системе координат.
Исключения случались редко, и они подтверждали правило; поводов сомневаться не возникало.
Их бы и не возникло, не появись однажды в его кабинете этот московский сноб; почему-то – он не понимал почему – глядя на него, Ковыляев с какого-то момента начал все чаще вспоминать себя другого: того мальчика, того парня, что портил себе зрение классической литературой; и тому, другому, совсем не такой представлялась будущая его жизнь. Быть может, даже не представлялась, а лишь предполагалось – и ни разумом, а сердцем; и происходило это именно тогда, когда он читал; возвращаясь после к убогому быту, старательно изгонял он подальше непонятные своею странной светлостью чувства. И изгнал, но не наружу, а внутрь: загнал так глубоко, что долгие-долгие годы тот мальчик, упорно, но не ради только хороших оценок в школе одолевающий том за томом толстые книжки, был тих, не поднимал голоса; и покуда не звучало этого голоса, надежно виделось тому, кто из этого мальчика вырос, что неуклонное движение вперед и вверх и есть единственная истинная ценность, единственная настоящая цель; что ради этого любые унижения не унижения, любые подлости – оправданы, любые средства – хороши; а еще: что всё-всё в жизни его идет как нельзя лучше.
И вот – дошло уже и вовсе до того, что после вчерашних событий впал он в какую-то совсем уж необъяснимую тревогу. Так случилось еще и потому, что запутанная эта история с Газовой с самого начала лишила всех вовлеченных в нее каких-либо внятных ориентиров. До того – было предельно ясно, кому и на кого ориентироваться; но после, когда как это началось, все стало меняться слишком быстро, слишком хаотично. Как бы чутко ни ловил Анатолий Петрович поступающие сигналы, как бы мудро в них ни разбирался, установить для себя раз и навсегда, где же теперь начальство, у него никак не получалось. То быть ему подчиненным Штегнеру, то не быть, то сбежались, то разбежались, то Плетнев, то Баров – сам черт не разберет; и Ковыляев просто не мог уже не признаться себе: подобный бардак его не на шутку выводит из себя! По отношению к начальству следовало быть услужливо-примерным – это всегда ему удавалось, и это всегда работало; а теперь получалось так, что как раз за услужливую примерность больше всего и можно огрести – в том случае, если начальство вдруг перепутаешь. А как его, спрашивается, не перепутать, если оно и само в себе окончательно, кажется, запуталось…
Позавчера, там, у самого;, показалось: наконец хоть какая-то ясность – и что из этого вышло? Все сделал, как велели; и за это с ним – вот так? Причем ведь что те, что эти: использовали как какой-то манекен, и никакого, ни малейшего уважения…
Ну а кто после этого он? Кто? Кто он сам – как он, не как функция? Он, Толя Ковыляев, тот парень, что когда-то давно, надев большие смешные очки, переживал вместе с героями Пушкина и Лермонтова, Гоголя и Достоевского, Толстого и Чехова о смысле жизни, о любви, о чести, о долге, - где он?! и в кого превратился?!
Получается, в статиста, мнение которого никому не интересно.
Да и есть ли оно у него – собственное его мнение? Или хотя бы так: какое из имеющихся мнений более других подходит ему? Даже и на этот-то вопрос, оказывается, не так уж просто ответить…
Что же не так? Ведь кажется, налицо все признаки успеха: в роскошном люксе, в одном из самых дорогих отелей (да нет, даже и в самом дорогом – должны были заказать такой) самого дорогого курорта – вот он стоит и бреется в огромной, богато инкрустированной ванной комнате. А через часок-другой выйдет он на белоснежный, идеально отратраченный склон и даже среди
самых богатых, самых известных и самых уважаемых людей, собравшихся сюда со всего грешного нашего мира, будет выделяться самой дорогой и самой модной экипировкой…
Все это вроде бы так, но только… Кто же это, кто – смотрит сейчас на него из зеркала?! Оттуда смотрит жалкий, забитый, испуганный и униженный человек, с дрожащими руками, с бегающими глазами, с трясущимся подбородком. Разве это – тот взрослый и сильный, справедливый и правильный мужчина, в которого так мечтал превратиться мальчик в дурацких очках? Разве стал бы тот мужчина всего на свете бояться… хотя бы вот того, чтобы выключить на время свой мобильный телефон? Разве стал бы он терпеть и сносить безропотно любые унижения – тем более унижения от кого? От слишком много о себе возомнивших ничтожеств.
Слишком много – но ведь и ровно столько же, сколько и он сам…
Побрившись и умывшись, Ковыляев вышел из ванной, заглянул в спальню. Жена еще спала, и Анатолий Петрович не стал будить ее – как сделал бы, наверное, в любой другой день, чтобы спешить на завтрак, не теряя ни минуты драгоценного времени. Сейчас же он, стараясь не шуметь, закрыл в дверь в спальню и, надев теплый халат, вышел из гостиной на балкон.
Начинало заниматься утро. Медленно, лениво, потихоньку над заснеженными склонами рассеивалась ночная мгла. Стояла оглушительная, ни с чем не сравнимая тишина гор; лишь изредка откуда-то издалека доносилось приглушенное воркование ратраков. Анатолий Петрович завороженно смотрел вдаль: туда, где черная точка могучего трактора с натугой ползла вверх по начинающей поблёскивать трассе. Яркая-яркая картинка из далекого детства вдруг откуда-то всплыла и, как настоящая, совсем реальная, встала у него перед глазами: Ковыляевка, летний день, солнце, перекошенная изгородь и огромный жук-чернотелка, взбирающийся по потемневшей, необработанной досочке...
В один миг рухнуло все. Пелена застелила его, обычное такое ясное, сознание, и Анатолий Петрович окончательно перестал понимать, к чему и зачем он стремился, что нужно ему теперь и куда идти дальше.
До каких пор – терпеть ему все это? Доколе оно будет так: помалкивай, без тебя решено?
*****
Ковыляев посмотрел на часы: семь тридцать по-местному, в Москве – полдесятого. Вернулся в гостиную, потихоньку прокрался в спальню, взял лежащий на тумбочке мобильный телефон Татьяны и снова вышел на балкон.
В приемной сегодня дежурила другая секретарша – и это было весьма кстати. Тоже Наталья, но только Борисовна – она проигрывала своей сменщице в дисциплинированности и услужливости, но выигрывала в живости и сообразительности (и к тому же была моложе); временами ее недостаточно смиренный нрав Анатолия Петровича раздражал, однако сам же он ни раз с удивлением констатировал: разного рода накладок в дни ее дежурства случалось заметно меньше.
- Приемная Ковыляева, доброе утро! - с отзвуком грустной обреченности вздохнула в трубку Наталья Борисовна.
Это было обычной ее манерой, отчего на душе у Ковыляева слегка отлегло: если приветствие такое же, как всегда, значит, по крайней мере, со вчерашнего дня там не случилось ничего совсем уж катастрофического.
- Здравствуйте, Наталья Борисовна, - почти радостно промурлыкал Анатолий Петрович. – Как там у нас дела?
- Утро доброе, Анатолий Петрович! Дел, к счастью, еще немного, день только начался, - с ехидцей отозвалась секретарша.
Не понимая, как реагировать на такое, Ковыляев промолчал.
- Собственно, пока что только одно, - продолжила Наталья. – Вас разыскивает Плетнев. Из его приемной звонили уже трижды. Я вам пыталась, но все выключено. Соединить?
Выслушав ее и прислушавшись после к себе, Ковыляев поразился тому, что прозвучавшее сообщение на вызвало в нем обычных для подобной ситуации эмоций: ни страха прогневать начальство, ни желания ему услужить.
- Нет-нет, пока не надо, - ответил он. – И знаете: если будут звонить снова, скажите им, что найти меня вам пока что не удалось.
- Поняла! – козырнула секретарша, и по тому, как она произнесла это слово, он заключил: действительно все поняла, а не просто без раздумий приняла к исполнению.
- А соединить меня пока что попрошу вас со Щегловым, - испытывая несказанное наслаждение от того, что не просто безответственно прячется от высокого начальства, но еще и цинично, не таясь, ставит его в очередь, с расстановкой проговорил Анатолий Петрович.
- Хорошо, минутку.
В ухо заиграла музыка. Ее, конечно, не слушая, ожидая, когда она прекратится, Ковыляев смотрел вдаль на привычный альпийский пейзаж – смотрел и думал, что именно так: как пейзаж, как ландшафт, как горы, а не как престижное место отдых или даже просто как горнолыжные склоны, видит все это впервые.
- Анатолий Петрович, Щеглов на связи, - доложила Наталья Борисовна и соединила линии.
Ковыляев услышал в трубке характерное сопение пиарщика. Над этой его манерой: дышать редко, глубоко, с большими задержками, в руководстве Топливной посмеивались, говорили: не хватает ему здесь воздуха. Вспомнив это, Анатолий Петрович вдруг почувствовал себя на другой, непривычной, стороне: конкретно сейчас, конкретно в этом, странном, ему самому еще не до конца понятном состоянии, этот человек, которого еще вчера он почти ненавидел, был единственным, кого ему хотелось услышать.
- Доброе утро, Антон Сергеевич! – поздоровался он, стараясь сообщить своему голосу как можно больше приязни к собеседнику.
– Как там у нас дела?
- Доброе утро, Анатолий Петрович! – не слишком весело (но так было всегда) приветствовал его Щеглов. – Мониторинг скоро будет. А пока сидим, ждем сигналов.
Комок подступил к горлу, президент Топливной с трудом проглотил его. От этого московского сноба – и услышать такое! Сидит и ждет – его указаний! И как можно было сомневаться в таком парне?!
Чувствуя, что грудь ему буквально распирает, что от накатившей эйфории он задыхается так, будто это ему не хватает воздуха, Ковыляев сделал глубокий вдох, на несколько секунд задержал дыхание и вместе с выдохом с большим трудом выдавил из себя:
- Я тут, Антон Сергеевич, я тут – вот что подумал: надо бы нам по вчерашнему подготовить еще одно заявление…
*****
Именно такого продолжения, в виде именно такого звонка Антон ждал с самого раннего утра. Проснувшись, так и подумал: звонок точно будет, вопрос только когда; однако же, с одной стороны, отвлекшись на другое, с другой – рассчитывая в душе на то, что в события вмешаются иные обстоятельства, о том, как вести себя, если Ковыляев не исчерпает свой наступательный порыв, поразмыслить загодя он не успел.
Ночью, слава Богу, получилось заснуть; утром – сменила гнев на милость жена: и допустила до себя, и сварила кофе, и покормила и собрала дочь, и проводила аж до самого лифта.
Когда Антон отвел Настю в школу и сел в машину, телефон в очередной раз напомнил ему о дне рождения Марченко; к счастью, благодаря предыдущему – за два дня – предупреждению, о подарке он позаботился загодя: выполняя просьбу Антона «купить что-нибудь пристойное», Илья Владимирович съездил в магазин «Подарки» на Ленинском и, в соответствии со своими представлениями о прекрасном, приобрел, конечно, пусть и игрушечное, но оружие; не сказать, чтобы Щеглову это показалось удачной идеей (лучше бы что-нибудь полезное), но, ввиду последовавших событий, шансов на то, чтобы подумать об альтернативах у него не осталось: после ночного звонка Ковыляева о Марченко он вовсе забыл.
Приехав в офис, достал из шкафа подарок и сразу ринулся к Марченко – не столько потому, что жаждал в первых рядах ворваться с поздравлениями, сколько чтобы выяснить, вмешались в происходящее иные обстоятельства или нет. Было понятно: если они вмешаются, именно первому вице – неважно «иа» он или не «иа» - неизбежно предстоит оказаться на их пути; но первый вице, к удивлению Антона, пребывал в совершеннейшем неведении.
Возвращаясь к себе, Щеглов, как обычно, гадал, являются ли вчерашние несуразности несуразностями или это действительно, как выразился, пытаясь убедить себя в наличии высшего смысла, Марченко, «очередная разводка шефа»; от этих мыслей к продолжающей развиваться реальности вернул его телефонный звонок, который он услышал, открывая ключом дверь в свой кабинет.
- Ну здравствуйте, Антон Сергеевич! – приветствовала его Наталья Борисовна. – Спешу вас осчастливить!
- Всегда счастлив слышать вас! – поддержал шутку Щеглов.
- Увы! – горестно вздохнула секретарша. – Придется вам послушать еще кое-кого.
- Не удивлен! – снова в тон ей ответил Антон. – И готов соответствовать.
По первым же произнесенным Ковыляевым словам, вернее, по самой их тональности Щеглов понял, что Анатолий Петрович по-прежнему остается в том же нервно-возбужденном состоянии, в каком вчера пребывал весь день. Новыми – и оттого вдвойне пугающими – нотками было крайне необычное благодушие в адрес самого Антона – и на фоне вчерашнего, едва удерживаемого в рамках приличия напряжения, и в силу уже закрепившегося на уровне рефлексов опыта нескольких (кроме, пожалуй, самого первого года) лет корпоративной службы.
- Заявление следующего, значит, содержания, - начал излагать свою мысль президент Топливной. – Надо бы, знаешь, нам поконкретнее обозначить нашу позицию насчет слияния. А то как-то не очень понятно…
Ковыляев сделал паузу: он будто бы ждал, что ему будет задан наводящий вопрос; но Щеглов слушал молча – да, в общем, спрашивать было пока и не о чем.
- Короче, нужно четко прописать, - еще подумав и словно бы окончательно решившись, проговорил Анатолий Петрович. – Четко прописать: то, что сказал Штегнер – это не так. В том смысле, что меняться на их пакет будут не все наши активы, а только их часть. И еще то, что контроль над теми активами, которые перейдут в структуру Газовой, будет все равно оставаться за нами…
Ковыляев опять замолчал – так, будто переходя от одной темы к другой, он сверялся с лежащим перед ним заранее заготовленным списком и для сохранения стройности мысли расставлял галочки по квадратикам; Щеглов, пометив в блокноте парой слов суть прозвучавших инструкций, не без труда заставил себя уточнить:
- А какие активы, Анатолий Петрович? То есть – какие будут передаваться?
Собственно, на конкретизацию он не рассчитывал, целью его было – снять с себя ответственность за отсутствие данной информации в тексте.
- Ну, ты напиши: потом, мол, активы будут определены, - все так же благодушно, можно сказать, охотно, к тому же перейдя на фамильярное «ты», разъяснил Ковыляев. – Сейчас – принципиальное решение, а перечень позже…
- Понял…
- Далее, - продолжил по своему невидимому списку Анатолий Петрович. – Нужно акцентировать: управление передаваемыми активами будет осуществляться на основе доверительных договоров. Здесь объяснить, почему это необходимо. Потому, соответственно, что позволит нам сохранять производственные и финансовые показатели на уровне не ниже нынешних. За эти показатели мы отвечаем перед банками. Это – финансовые обязательства, которые мы обязаны выполнять, тем более, что теперь, то есть после расширения, их у нас стало еще больше…
Обтекаемое слово «расширение», призванное обозначить поглощение основного предприятия Углеводородной компании (оно протекало довольно коряво, времени с тех пор прошло немного, потому сопровождавшие процесс многочисленные комические и не очень несуразности еще не стерлись из памяти), развеселило Щеглова; несколько более, чем обычно, расслабившись, он позволил себе встрять вторично:
- Тут, Анатолий Петрович, неплохо бы про объем этих обязательств… Хотя бы примерно.
Удивительное дело – Ковыляев снова отреагировал миролюбиво, без раздражения.
- Согласен, - принял он прозвучавшее пожелание. – Надо что-нибудь… Ну ты напиши: двадцать миллиардов.
- Двадцать?! Ровно двадцать? – опять не удержался Антон.
«Расширилась» Топливная недавно – привыкнуть к таким цифрам он еще не успел, но дело было не в этом: не хотелось вызывать подозрений еще и слишком уж круглой цифрой.
- Ну напиши: девятнадцать с половиной, - невозмутимо подвинулся Ковыляев.
- Понял…
На некоторое время в трубке повисла тишина, и спустя несколько секунд Щеглов, поняв это так, что его начальник, по обыкновению, закончил разговор, но при этом не решившись, памятуя о вчерашнем неудачном опыте, проверять его наличие, собрался уже положить трубку; к счастью, очередную смысловую переправу Ковыляев преодолел быстрее, чем это произошло.
- И последнее, - все так же вроде бы спокойно, но вместе с тем, как показалось Антону, с отзвуком нездорового какого-то наслаждения произнес президент Топлмвной. – О том, что версия Штегнера, то есть все то, что им вчера было озвучено как якобы окончательно принятое и согласованное решение, есть исключительно его личное мнение – об этом нужно сказать отдельно.
Так и написать: выражал исключительно личное… и действительности оно не соответствует.
Антон всегда считал: с реакцией у него более или менее – по крайней мере, долго и мучительно переваривать услышанное – это не его случай; но сейчас он совершенно отчетливо почувствовал себя так, будто его мозг не справляется с объемом входящей информации. Не той, конечно, информации, которую он только что услышал непосредственно; избыточным объемом стали его попытки вспомнить, имели ли место в обозримом прошлом хотя бы частично сходные прецеденты. Вспомнить не получилось; потому не получилось также представить последствия…
- Э-э-э… Прямо так? Личное мнение и не соответствует? – переспросил он, не пытаясь скрыть сомнений.
Впрочем, особой надежды на то, что, услышав свои слова из чужих уст, Ковыляев воспримет их иначе и передумает, у него не было. Всегда случалось ровно наоборот: чувствуя недоумение (если не сказать неодобрение) нижестоящих чинов и, соответственно, начиная сам испытывать их, на своем Анатолий Петрович настаивал с еще большим упрямством; зная это, сейчас
Антон не столько пытался таким образом остановить начальника, сколько проверить самого себя – проверить в том, что касалось неожиданного пробуждения в нем уважения к президенту Топливной - на фоне неожиданно проявленного последним характера. Еще вчера это было лишь что-то бесформенное и потому не позволяющее в себя поверить – сегодня, словно бы только начиная понимать, что происходит, Антон уже боялся увидеть то, чего нет.
- Резковато? – с нервным смешком, как пойманный за руку мелкий хулиган, вопросом на вопрос отреагировал Ковыляев.
Резковато – это не то слово… И как профессионал, и просто как человек своему явно потерявшему ориентиры начальнику он должен был бы сейчас сказать: как бы там ни было и что бы там ни было, ни в коем случае нельзя выяснять отношения публично.
Тем более – выяснять их с теми, с кем никаких конфликтов не должно быть по определению: пусть это и формально, но оба они, и Ковыляев, и Штегнер, - наемные менеджеры, нанятые на работу одним и тем же работодателем. Хотя бы поэтому – долой все личное; об этом он должен сказать невзирая ни на что, а также, если понадобится, повторить не один раз. Резковато? Что за нелепый вопрос! Не резковато, нет – самоубийственно...
Ковыляев ждал ответа, и ответ был очевиден; ответ, который нужно дать (ведь это профессиональный долг), наплевав на последствия для себя лично… но сразу вслед за благородно-отвлеченными мыслями Щеглов вспомнил и сегодняшнее утро, и вчерашний день, и позавчерашний вечер, и много чего еще; вспомнил – и очевидные в своей правильности слова так и не произнеслись, потому что вспоминалось – одно лишь унизительное небрежение. «Перестаньте паниковать, Антон Сергеевич, занимайтесь своим делом…» Жарко полыхнувшая обида на не оценившего его благородные порывы сюзерена враз выжгла вчерашние ростки доверия – и снова на том конце провода ответа от Антона ожидал человек, к которому испытывал он лишь глубокое отвращение: человек жалкий, глупый, трусливый, тщеславный и примерно бессовестный – и какой, спрашивается, смысл спасать его?
- Хорошо, я все понял, Анатолий Петрович, - сделав вид, что посчитал последнюю реплику подтверждением , принял команду Щеглов. – Сейчас подготовлю текст.
- Ну и прекрасно! – явно обрадовавшись отсутствию возражений, с облегчением выдохнул Ковыляев. – Тогда пиши и звони. На шесть пять, шесть пять.
«Шесть пять, шесть пять» - это были, очевидно, последние цифры одного из телефонных номеров президента Топливной; но не того номера, по которому Антон звонил ему вчера. Еще не положив трубку, Щеглов беззвучно усмехнулся: давно, очень давно не предлагал ему сюзерен столь высокой степени причастности!
*****
Как ни странно, по завершении телефонного разговора Антон, пытаясь определиться, хвалить себя за осторожность или ругать за малодушие, неожиданно почувствовал в отношении начальника что-то вроде увеличения резкости. Накативший ранее приступ защитной неприязни отхлынул, и Щеглов снова, причем острее прежнего, ощутил всамделишную, непритворную причастность – ведь как раз за таким, бесстрашно бунтующим против системы, бросающим ей вызов руководителем ему всегда и хотелось идти…
И это означало: ни малодушия, ни осторожности; наоборот, все происходит именно так, как и должно происходить. Не думать, а только исполнять – всегда это ему претило; и вот наконец настал тот момент, когда можно поступать именно так – поступать и не предъявлять к себе за это претензий.
Текст все равно писался тяжело. Несмотря на вызванный случившимся откровением душевный подъем, несмотря на обретенную его посредством общность целей (Ковыляева и собственных), превращение полученных инструкций в пригодный для публикации текст наталкивалось на странное сопротивление – на своего рода внутреннего цензора, который упорно, несмотря на воодушевление, настаивал, что «так нельзя».
«В связи с прозвучавшими вчера заявлениями в отношении предстоящего объединения активов Газовой и Топливной компаний управление общественных связей Топливной компании уполномочено заявить следующее», - даже эта стандартная фраза поначалу никак не хотела рождаться: использованное вторично, слово «уполномочено» казалось Антону насмешливо-неподобающим и неизбежно снижающим градус серьезности.
Другие варианты, впрочем, выглядели недостаточно монументальными – потому в итоге он все же оставил этот…
И над следующим предложением – также размышлял куда дольше, чем обычно на подобное требовалось. В иной ситуации – и думать бы не стал о том, упоминать или нет конкретные имена; сейчас, однако, на сей счет имелось недвусмысленное указание; и, снова преодолев «категорический императив», Щеглов сразу, не откладывая, «наехал» на «оппонента»:
«Озвученная вчера президентом Газовой компании Андреем Штегнером схема указанного объединения на самом деле предусматривает обмен части активов Топливной компании на необходимый для увеличения государственной доли пакет Газовой компании, сохранение Топливной компании как самостоятельного юридического лица, продолжающего в том числе осуществлять полный контроль за деятельностью активов, которые будут переданы в организационную структуру Газовой компании».
Весьма прозрачно обозначив таким образом, то, что вчера перед телекамерами руководитель крупнейшей в стране корпорации городил безответственную отсебятину, Щеглов, заставив себя полностью (то есть не только в плане общего направления, но и в плане конкретных формулировок) довериться сюзерену, далее подпустил туману по поводу активов.
«Определение активов, подлежащих обмену, будет произведено после проведения дополнительной оценки, - написал он. – Также и конкретные механизмы реализации схемы будут дорабатываться в ходе дальнейшей работы над структурой сделки; однако уже на текущий момент принято решение о том, что управление передаваемыми активами будет осуществляться на основе долгосрочных доверительных договоров».
Подумав еще немного, «реализовал» и тему финансовых обязательств: «Наличие контроля за передаваемыми в организационную структуру Газовой компании активами позволит Топливной компании обеспечить в дальнейшем получение финансовых результатов на уровне существующих ныне показателей. Тем самым будут подтверждены все имеющиеся обязательства по погашению корпоративной задолженности, объем которой на текущий момент составляет 19,5 миллиардов долларов США».
Вырисовав согласованную цифру, Антон перечитал получившийся текст. Несмотря на обилие грозных слов, изложенное, в его понимании, не вызывало ни малейшего доверия; в первую очередь потому, что, совершенная на таких условиях, «ничтожной» стала бы сама подобная сделка – ни масштабы сопутствующих финансовых интересов, ни грандиозность участников не смогли бы тут ничего изменить. Что-то все это ему напоминало: то ли залоговые аукционы, то ли «деприватизационные»; напрягая память, Щеглов силился вспомнить что… Вспомнить не получилось, зато быстро получилось понять: во всю эту чушь все равно никто не поверит. С другой стороны, так ли уж это важно, когда речь идет о поступке? Поступке, который сам по себе масштабнее любого пошленького эффекта, пусть даже эффекта пиаровского…
Так или иначе, чтобы покончить с этим, Антону все равно не осталось ничего другого, как безо всякой жалости всадить в информационный труп руководителя Газовой компании основательный осиновый; отбросив как декадентские, так и излишне восторженные мысли, он написал: «Что касается заявлений Андрея Штегнера: в отношении того, что на основе недавно присоединенного к Топливной компании предприятия якобы будет создана самостоятельная государственная организация, которую, по его словам, возглавит президент Топливной компании Анатолий Ковыляев, управление общественных связей уполномочено сообщить: эти высказывания не соответствуют действительности и их следует расценивать исключительно как личное мнение президента Газовой компании».
Закончив текст, Антон поднялся из-за стола, подошел к окну и, глядя на дрожащий от поднимающихся вверх выхлопных газов туманный воздух, почти сразу почувствовал так, будто он, неожиданно прозрев и избавившись от иллюзий, действительно «упал намоченный»: теперь, когда грядущий поступок его собственными усилиями обрел конкретные – в виде слов и предложений – очертания, во всем этом снова не виделось ему ничего, кроме глупого тщеславия.
Звонить Ковыляеву не хотелось; уж точно не хотелось с этим торопиться. Взяв со стола переноску, Щеглов набрал внутренний номер Марченко – вернее, набрал три цифры, вместо четвертой – нажал отбой. Предупредить юбиляра требовала совесть: ведь это ему потом отдуваться; но слишком легко просчитывалось все то, что произойдет, если Марченко будет предупрежден: конечно, тот бросится звонить Ковыляеву. Разубедит ли? Почти наверняка, нет; так стоит ли ради этого рисковать причастностью?
Показалось: в комнате стало жарко; Антон открыл окно, но вместе с освежающим холодом в помещение ворвался удушливый запах автомобильного потока.
*****
Излишне говорить: после звонка Плетнева Александр Валерьевич Марченко пребывал в весьма разобранном состоянии: и обидно: полтинник исполняется не каждый день, а тут такое; и страшно, и, одновременно, этого стыдно, и оттого – совсем уж, до бессилия, тошно.
Будучи, однако, человеком дела (по крайней мере, такое ему про себя казалось), в полном ступоре первый вице-президент Топливной находился не очень долго. Придя в себя, первым делом он – что естественно – набрал на мобильный Ковыляву: так велели ему и долг, и здравый смысл. Телефон последнего был выключен, что, впрочем, не удивило Марченко, поскольку случалось не так уж редко. Тогда, достав из ящика стола длинный список других номеров своего начальника, он стал набирать их по очереди; один из номеров гудками отозвался, но трубку Ковыляев все равно не взял.
Осознав наличие определенной связи между выключенными телефонами Ковыляева и полученным лично от Плетнева указанием, Александр Валерьевич вспомнил, что еще час назад на вероятность подобного развития событий указывал Щеглов; а вспомнив, подумал, что тот, вероятно, сможет в связи со новыми обстоятельствами сообщить что-нибудь полезное, и набрал его номер.
- Слушаю, Александр Валерьевич, - ответил Антон, и почему-то его голос не показался Марченко обнадеживающим.
- Слушай, Антон Сергеевич, мне тут, знаешь… мне тут Плетнев позвонил, - пожаловался пиарщику первый вице-президент.
Щеглов промолчал, но при этом, как показалось Марченко, едва слышно хмыкнул. Выглядело это так: а я вам о чем толковал?
Александр Валерьевич пожаловался еще:
-
До шефа вот дозвониться не могу…
Пиарщик не ответил и на это, и Марченко опять стало обидно: от кого же еще как не от Щеглова было ему ожидать в этой ситуации сочувствия; а тот, казалось, этим разговором, еще его и не начав, уже тяготится.
- Чего ж молчишь? – надавил он, надеясь хотя бы так заставить Антона оживиться.
Но то все равно отреагировал вяло, отсутствующе:
- Да что тут, Александр Валерьевич, скажешь…
- Не знаю, Сергеич, твой ведь вопрос, - аккуратно проявил недовольство первый вице-президент и на всякий случай уточнил: - Плетнев-то требовал, чтобы мы все сняли…
- Догадываюсь… - все так же, глухо, словно бы из-под палки, пробубнил Щеглов.
- Ну так сними, - не слишком уверенно, но все же предложил ему Марченко.
Антон тяжело вздохнул – один раз, потом другой…
- Да я бы, Александр Валерьевич… Вы же знаете: для вас я всегда… Но тут – прямое указание; можно сказать, личный контроль. Стало быть, только он и может отменить. Пусть бы оно даже не мне лично было дано; если бы вы с ним договорились, вам бы я, конечно, на слово… Но вы же сами только что сказали, что до него не дозвонились, стало быть, такого указания точно не было…
Поняв, что совершенно по-детски опростоволосился, Марченко крякнул от досады и смущенно прокряхтел:
- Э-э-х… Ну и что тогда предлагаешь? Что делать-то будем?
Пиарщик вздохнул опять.
- Ей-Богу, не знаю. Ну, валите все на меня, что ли… Скажите: мне не подчиняются, в прямом…
- Да я сказал, - проворчал Марченко.
- Сказали? А он?
- Да ну чего он? Матерился, конечно…
От собственной мрачноватой шутки первому вице-президенту слегка полегчало, но выдохнуть он не успел: словно бы специально дождавшись этого момента, Щеглов огорошил его крепче прежнего.
- Я вам больше скажу, Александр Валерьевич… - напряженно и при этом словно бы извиняясь произнес он, и Марченко почувствовал нехороший холодок на затылке. – Мне тут еще вводные поступили… Короче, передо мной текст нового заявления, и оно гораздо…
Антон замолчал, подбирая слово; но в уточнении не было необходимости. Не уловив еще деталей, но уловив суть, Марченко издал в трубку хриплый – будто его душат – звук и тем самым, видимо, побудил собеседника замолчать.
Пауза длилась долго.
- Его указание? – не скоро, но нашелся Александр Валерьевич. – Опубликовано?
- Конечно, его! – с чрезмерным, выдающим раздражение нажимом ответил Щеглов. – Не сам же я выдумал… Позвонил, надиктовал; я, соответственно, оформил. Не выпущено еще, нет; но уже согласовано – и команда: выпускать.
Марченко растерялся совсем.
- А мне-то… мне-то чего ж не сказал? – жалобно проблеял он. – Мне-то позвонить…
- Не велел он, Александр Валерьевич. Точнее, так велел: никому не показывать. Так что извините! - довольно сухо отрезал Антон.
Такого: что Щеглов подставит его, да еще подставит в день рождения – Марченко совсем уж не ожидал; потому – от очередного приступа обиды практически утратил дар речи.
- Да мало ли чего он там велел! – с трудом прохрипел он после пары глубоких вдохов. – Ты, что, первый день его знаешь, что ли?! Я ведь уже не о том даже… Меня-то, меня – совсем идиотом выставили! Я же только что этому… Ладно еще он, но ты – сказать-то хотя бы мог, а?!
Щеглов задышал в трубку чаще: он явно смутился и начал оправдываться:
- Да ведь я, Александр Валерьевич, да ведь я… Я, честно говоря, подумал: вам же оно и лучше будет. Раз у меня прямое указание: никого не вовлекать, с вас, соответственно, и спроса нет. ну скажите вы этому, что не при делах, что все вопросы не к вам, соответственно… Потом – я ведь не знал, что вам уже звонили…
К Щеглову Александр Валерьевич относился хорошо и разозлиться на него всерьез и надолго он просто не мог; но все же он вспомнил, что здесь, у него в кабинете, всего-то полтора часа назад пиарщик уверенно говорил прямо противоположное: никакие ссылки и оправдания не помогут, отдуваться перед начальством придется не кому-нибудь, а именно ему.
- Ладно, есть указание – выпускайте, - бессильно, перейдя на «вы» не столько демонстративно, сколько от отчаяния, пробурчал он. – Хоть посмотреть-то дайте, что там…
- Хорошо, сейчас, - с явным облегчением пообещал Щеглов и поспешно отключился.
*****
Марченко положил трубку, схватился было за пачку сигарет, но тут же бросил ее, снова поднял трубку и стал по очереди набирать все телефоны Ковылява. Один из них (Александр Валерьевич не вспомнил: тот же, что и раньше, или другой) опять оказался доступен; более того – о счастье! – после нескольких гудков в трубке раздался щелчок, а вслед за ним недовольное «Слушаю!» президента Топливной компании.
- Анатолий Петрович, Марченко побеспокоил, - на всякий случай поприветствовал начальника по всей форме первый вице-президент.
- Да, Саш, привет, слушаю, - довольно спокойно и предельно неформально откликнулся Ковыляев.
Это означало: блюсти этикет нет необходимости.
- Как отдыхается? – решил тем не менее не спешить Марченко.
Он знал: с одной стороны, конкретику шеф уважает, с другой – при лобовом наступлении сразу встает в глухую оборону.
- Спасибо, хорошо.
- На склоне?
- На подъемнике. Как там у вас?
Александр Валерьевич вздохнул так тяжело, как только мог.
- Да мутно у нас тут все…
- Да? А что такое? – делая вид, что удивлен, но при этом почти не пытаясь скрыть иронию, осведомился Ковыляев.
- Ты ж знаешь что, - определенно, но аккуратно выказал свою информированность Марченко.
Президент Топливной гаденько захихикал.
- Ну а тебе-то? В отпуске же, как и я…
- По вчерашнему – мне Плетнев звонил, - сделав вид, что не услышал последнего, конкретизировал Александр Валерьевич.
- И чего он хотел? – с деланной озабоченностью (и тем подразумевая ее отсутствие) спросил Ковыляев.
- Звонил и требовал снять, - с трудом уже сдерживая гнев и обиду (о его юбилее собеседник не вспомнил), доложил Александр Валерьевич.
- Снять откуда?
- Оттуда, где оно…
- Ну так скажи ему, чтоб мне звонил, - не дал договорить Анатолий Петрович.
- Он и звонил тебе, - чувствуя, что от злости его потихоньку начинает колотить, сказал Марченко. – Тебе дозвонится не
может, вот и говорит мне, чтобы я сделал.
- Скажи еще раз, чтобы он мне…
- Толь, ну хватит уже! – все же не выдержав, безо всяких «политесов» прорычал в трубку Александр Валерьевич. – Кончай ломать комедию! Формально – ты в отпуске, я в отпуске, какая разница-то? Ты ж знаешь: я здесь, он меня и оставил. Тебя найти не могут – звонят мне. И тебя найдут рано или поздно: допекут вон Наталью, она и сдаст им все твои номера. Какой смысл…
- Ладно, все! – вдруг резко прервал его Ковыляев (голос его стал намного серьезнее). – Все, короче! Мне с подъемника сейчас слезать, а ты… Не лезь-ка не в своё дело, вот что!
- А чье… - начал Марченко.
- Не лезь! – еще повысил голос президент Топливной. – Будут звонить, говори так: ничего не могу, санкции нет, решайте все с ним. То есть со мной.
- Но… - снова попробовал возразить Александр Валерьевич и тут же резко отдернул трубку от уха: связь прервалась, и его оглушило громким звуком отбивки.
Трижды выругавшись матерным словом, означающим предельную степень досады, первый вице-президент Топливной торопливо нажал на повтор последнего набранного номера; однако, как и следовало ожидать, этот телефон был уже выключен.
От обиды – на Плетнева, на Ковыляева, на Щеглова, на весь мир – Марченко чуть не заплакал. Такого дня рождения не было у него никогда – и пока ничто не указывало на то, что так неуместно навалившиеся именно сегодня проблемы могут хоть как-то разрешиться.
Раздался стук в дверь – в кабинет заглянула секретарша.
- Александр Валерьевич, тут от Щеглова. Сказали: передать сразу.
- Да-да, давайте! - нетерпеливо махнул ей рукой Марченко.
Трусцой – насколько позволяли туфли на каблуках – преодолев расстояние от двери до стола, секретарша отдала ему лист бумаги с небольшим, на полстраницы, текстом.
*****
Поблагодарив (или одобрив?) свою услужливую помощницу еле заметным начальственным кивком, Марченко поспешно углубился в чтение; но уже через полминуты он, пожалуй, и пожалел, что поступил так: и лучше, и, быть может, безопаснее было бы ему остаться только со щегловским «гораздо» (ведь пиарщик, в интеллигентской своей манере, любит излишне сгущать краски), чем с совершенно обессиливающим, наполняющим его бесконечным ужасом осознанием последствий тех отлитых в чернила слов, которые он лицезрел сейчас перед собой. «Гораздо» - это было еще мягко сказано: что видел первый вице-президент перед собой сейчас, так это, в первую очередь, совершенно неприличную истерику своего президента, - истерику, которую никак не получалось у него вписать в божественный почти статус своего благодетеля. Будучи всегда исполнительным и верным оруженосцем, Марченко привык считать: «шефу» - ему всегда виднее; и если, по каким угодно причинам, в действиях «шефа» он чего-то не понимает или что-то кажется ему странным – нет сомнений, в этих действиях все равно имеется высший, недоступный ему, простому смертному, смысл, - хотя бы потому, что тот и знает, и умеет больше, чем простые смертные, что, собственно, и подтверждается тем, что он был, есть и остается «шефом», тогда как все прочие здесь (пусть и в разных рангах и статусах) – всего лишь разные к нему дополнения…
Сейчас, однако, Александру Валерьевичу было вполне понятно, что ничего такого эксклюзивного «шеф» не знает и не понимает; и от этой предельной ясности становилось очень и очень страшно. Написанный под диктовку Ковыляева текст (в этом плане не доверять Щеглову не имелось оснований) для любого мало-мальски включенного в процесс человека представлял собою настолько откровенный и непроходимый бред, что это полностью исключало наличие каких-либо подводных камней. Хоть и был Марченко по образованию металлургом, а не юристом, никакой ученой степени не требовалось, чтобы понять: «шеф» - в полном и беспросветном неадеквате, а потому от начала и до конца выдает желаемое за действительное; собственно, и случившийся звонок Плетнева вполне подтверждал это.
Уже закончив читать, Александр Валерьевич вдруг подумал: а ведь про это, второе, заявление сам Ковыляев ему вообще ничего не сказал; и опять пожалел, что подумал так: еще страшнее стало ему от того, что вслед за такими мыслями окончательно покинуло его ощущение безусловной защищенности со стороны «шефа» - то самое, которое как-то по умолчанию считалось базовым условием его первовицепрезидентского «контракта»: с его стороны в обмен именно на это предоставлялась в распоряжение Ковыляева полная, безграничная, можно даже сказать, бездумная лояльность.
Подумал еще: да ведь и про первое заявление он узнал лишь сегодня, от Щеглова; это бы, конечно, ладно, ведь вчера все было еще не так плохо – и незачем вроде бы сообщать; однако же именно при наличии вчерашнего молчания «шефа» сегодняшнее сразу превращалось в угрожающее совпадение; таким образом, до того, чтобы подобное стало закономерностью, оставался всего-то один шаг…
И нет – как бы ни хотелось Марченко, как обычно, допустить в отношении «шефа» что-нибудь оправдательное (ну хотя бы, например, что тот просто не понимает, как подставляет лично его, преданного своего пса, подставляет в день славного юбилея; в крайнем случае, что тот просто забыл про его юбилей), убедить себя в этом у него не получалось. Не просто подставить – еще и не предупредить о подставе, и выставить, не поставив в курс дела, полным идиотом – пожалуй, это уж слишком…
Закономерным образом, Марченко задавал себе вопрос: чего же хочет, чего добивается «шеф» - пусть и в своей несколько искаженной реальности? Если не разводка, то что? Унижен и жаждет сатисфакции? Желает вывести негодяев на чистую воду? Возможно и так, но первому вице-президенту настойчиво казалось: есть что-то еще; и это что-то вытекает прежде всего из той манеры, в которой прошла его давешняя беседа с Ковылявым: словно бы усомнившись после случившегося в собственной значимости, тот всеми силами стремился поднять ее на прежнюю, недосягаемую для подчиненных высоту. Чувствуя так, Марченко этого и боялся: мыслимо ли? можно ли представить себе подобное?
Да уж, в последнее время первый вице-президент Топливной слишком часто не понимал своего президента – слишком часто, чтобы когда-нибудь это не закончилось вот так. Что с этим делать Александр Валерьевич не знал, и потому единственное, чего ему отчетливо теперь хотелось, так это взять и куда-нибудь отсюда исчезнуть. Раствориться, пропасть или хотя бы перестать быть на время этим вот, прости Господи, «иа» президента (и правда ведь: вроде бы и президент, а на самом-то деле совершеннейшее «иа»…) – именно это ощущал сейчас Марченко как единственное собственное желание, и мысль о том, что тем самым он в свою очередь тоже уронит значимость (а значимость первый вице-президент, конечно, ценил), пугала его куда меньше, чем перспектива в ближайшие часы (а может быть, минуты) продолжить общение с любым вышестоящим руководством.
*****
К тому моменту, когда ему позвонил не на шутку напуганный Марченко (который – так это выглядело – несмотря на предупреждения, только теперь, после разговора с Плетневым, осознал всю серьезность происходящего), Щеглов действительно успел уже (дозвонившись, правда не сразу) согласовать с Ковыляевым подготовленный текст. Согласование прошло довольно буднично, если не сказать, механистически, то есть без правок; впрочем, зримых признаков «отходняка» Антон в этом пока не усмотрел: больше было похоже на то, что, дорвавшись наконец до горнолыжных спусков, Ковыляев все же немножко отвлекся от важных государственных дел.
Задержать рассылку уже согласованного текста, показать его сначала Марченко (а там, глядишь, тот сумеет остановить слетевший с тормозов поезд) – к этому взывало почти все, причем еще до звонка последнего; против было все то же чувство эксклюзивной причастности, против было, чего греха таить, тщеславие. Дабы не усугублять этот внутренний конфликт и одновременно не давать шансов внешнему сопротивлению, Щеглов, лишь только получив добро, не медля отправил текст Скрипке и перебрался к тому к кабинет, чтобы лично проконтролировать финальную часть процесса подготовки релиза, а также его рассылки и размещения на корпоративном сайте; таким образом, в тот момент, когда он разговаривал с Марченко, Сергей Сергеевич как раз оформлял посредством клавиатуры и мышки точку невозврата; соответственно, после состоявшейся содержательной беседы в приемную Марченко был передан уже разосланный по информационным агентствам текст.
Разобравшись с делами, пиарщики Топливной принялись за запоздалый утренний кофе. Кофе и сигареты – для Сергея Сергеевича это давно уже стало особой формой выражения лояльности по отношению к своему начальнику; а сейчас – и он это хорошо понимал – его поддержка требовалась Антону особенно остро: прямо на глазах у Скрипки узелок проблем закручивался быстро и туго.
Потому – поддержку и безусловную лояльность Сергей Сергеевич излучал всем своим обликом, старался как мог; особенно сложным было при этом никак не указывать на то, что именно, по его мнению, надлежит предпринимать Щеглову, как – правильным и грамотным образом – повести себя в продолжающей поминутно запутываться ситуации старшему по званию, но младшему по возрасту товарищу Сергея Сергеевича.
- Говорит: звонил председатель, - сообщил Антон после того, как проинструктировал секретаршу Марченко по поводу отправленного ей по электронной почте текста. – Требует, стало быть, снять вчерашнее заявление и засунуть его куда-нибудь подальше…
Выпустив в пространство кабинета облако табачного дыма, Скрипка отозвался беззаботно, с широкой, блаженной улыбкой:
- Вчерашнее? Ха! Это он сегодняшнего еще не видел…
- Вот-вот! – мрачно согласился Антон. – На Марченко с утра-то было жалко смотреть, когда я ему живописал вчерашнее; а уж сейчас, судя по голосу, совсем его расплющило. Но и это, выходит, еще не вечер…
- Да-а-а… - опять протянул Скрипка. - Повезло ему, конечно: уж юбилей так юбилей!
- Не в тот день родился…
Качнув головой, Щеглов попытался напустить на себя снисходительное безразличие; но именно в этой напускной мине на его лице Скрипка совершенно отчетливо различил растерянность и страх: в ситуации, когда нужно делать выбор из двух зол (и не по присказке, а по правде) Антон, очевидно, оказался впервые и как себя в ней поставить, похоже, совершенно не представлял.
- Высокий пост – высокая ответственность, - предложил ему не брать на себя лишнее Сергей Сергеевич и тут же, бросив взгляд на монитор, сообщил: - Агентства уже пошли, кстати(1).
- А на сайте?
Скрипка несколько раз кликнул мышкой.
- Да, и на сайте уже все висит. Так что того и гляди начнут названивать.
Сергей Сергеевич имел в виду звонки журналистов, но по тому, как на него посмотрел Антон, понял, что тот подумал совсем о другом. Комментарии его явно интересовали меньше.
- Все же, знаешь, не вполне как-то верится даже… - задумчиво глядя на тлеющий кончик сигареты, проговорил Щеглов. – Вообще-то я всегда хотел его именно таким видеть – но никогда и ничто не указывало на то, что такое возможно.
- Ты о чем? – не вполне уловив его мысль, попросил уточнить Сергей Сергеевич.
- Да о нашем… В амбицию полез, получается. Это что-то новое.
- Что ж, понять можно: всему есть предел, - проявил человеческую солидарность Скрипка и, немного помолчав, добавил: – Вчерашнее – это было, конечно, не по понятиям…
Фраза получилась у него двусмысленной, и, хотя произошло это как бы само собой, Сергей Сергеевич сразу же с удовольствием похвалил себя за эту нечаянную дальновидность. Не просто похвалил – собою, можно сказать, восхитился. Понятия – они, конечно, не для начальства (на военной службе этому обучали, можно сказать, специально); но так высказываться о начальстве: чтобы в случае чего высказанное можно было повернуть и так, и эдак – это, безусловно, было признаком опыта…
- Не по понятиям, - снова согласился с ним Антон. – Опустили ниже плинтуса, да. Я к тому, что все равно не ожидал такого. Хоть и были вчера некоторые, скажем так, признаки, думал: максимум, стенограммой – дело и ограничится.
Щеглов посмотрел на Скрипку просящим взглядом – это выглядело так, будто он просит своего зама подтвердить: тот вовсе не подозревает, что это он и толкнул президента Топливной компании к необдуманным действиям. Пытаясь сообразить, как и в этом случае сохранить поддерживающий нейтралитет, Скрипка на всякий случай промолчал.
- И реакция сверху ведь – она подтверждает именно это, - не дождавшись искомой эмпатии и потому, видимо, поспешно опустив глаза, продолжил рассуждать Антон. – В общем-то, все вроде бы указывало, что она может быть только такой. Я Марченко утром так и сказал: Плетнев будет искать его, а если не найдет – вас… Но, вместе с тем, понимаешь… Я ведь все-таки его не первый год знаю, и чтобы он без согласования… Никак не получалось в это поверить.
Щеглов опять посмотрел на Скрипку - явно ожидая от него хотя бы формального поддержания диалога.
- Ну достали, видать, – снова не слишком определенно, но снова в оправдательном, по-человечески солидарном (хотя Антон никого и ни в чем не обвинял) ключе выступил Сергей Сергеевич. - Все ведь люди…
Как формальная реакция: по сути, просто демонстрация собственного присутствия, Антона услышанное вполне устроило.
- Знаешь, я, в общем, даже все это – с уважением определенным, - сообщил он после глубокой затяжки сокровенное. – Что, однако, несколько портит картину, так это то, как все это реализовано. С этим вот бегством, игрой в прятки. Натворил дел – и в кусты; а отдуваться – Марченке…
Скрипка понимающе вздохнул, и с языка у него вдруг само собой слетело:
- Да как бы вообще-то не тебе…
Испугавшись внезапной спонтанности (впрочем, и не найдя в высказанной мысли никакого криминала), он поскорее заткнул себе рот сигаретой; Антон же в ответ на его реплику вполне ожидаемо «подбоченился»:
- Да ладно, я человек маленький. Мне, во-первых, самый старший приказал; а во-вторых, между ним и мною еще есть начальники. Так что…
Тут, конечно, Сергей Сергеевич не упустил возможности оттенить собственной скромностью весомость статуса Щеглова.
- Когда маленький, а когда и не очень. Маленький – это вот я; а ты – очень даже при делах. Хотя бы как раз потому, что указание получаешь лично.
Услышав такое, Щеглов вдруг резко дернулся и нервно затушил сигарету в пепельнице. По его виду судя, можно было решить, что о такой возможности: оказаться под ударом непосредственно, а не опосредованно, он задумался впервые; и сам с собой Скрипка снова поразмышлял о том, что опыт не заменят никакие способности.
Додавив окурок, Антон вскочил, прошелся взад-вперед по кабинету и остановился у окна, оказавшись почти что за спиной у Скрипки. Развернувшись на девяносто градусов вместе с креслом, Сергей Сергеевич осторожно, не поднимая взгляда, но при этом вполне сознательно, как добавляя несколько важных штрихов в картине, сказал:
- Тут ведь еще вот что: сейчас комментировать придется. И, стало быть, подо всем этим – появятся именно наши с тобой фамилии. Заметь: именно наши. То есть там, - Скрипка показал пальцем на потолок, - прочтут так: как заявил или как сообщил такой-то такой-то… и так далее. Понимаешь, что это значит?
По-прежнему глядя в окно, Щеглов кивнул.
- Понимаю, но указания не комментировать у меня нет. Сказал: в рамках текста, то есть отвечать на звонки все равно придется. Можно, конечно, просить не упоминать наши фамилии, но… Кто-нибудь все равно сошлется, не отследишь.
- Вот-вот, - подтвердил Скрипка.
- Что делать? Надо выполнять, – развел руками Антон и сделал движение на выход. – Ладно, готовимся, короче. Ты вот что, по крайней мере: ссылаться проси на меня.
Вставать с кресла Сергей Сергеевич не стал, но все же, пусть и сидя, принял позу, максимально близкую к стойке смирно.
- Понял, есть, - не поднимая, конечно, руку, козырнул он.
Щеглов вышел. Скрипка проводил его взглядом и закурил следующую сигарету.
Антона, который по своей неопытности, похоже, уже угодил в крайне неприятную передрягу Сергею Сергеевичу было, конечно, немного жаль. Но еще больше – даже в свете последнего благородного порыва начальника – пожалеть ему хотелось себя: вот-вот, с минуты на минуту, телефон его начнет разрываться от многочисленных журналистских звонков, на их однообразные и глупые вопросы придется давать столь же однообразные и глупые ответы… в общем, спокойного рабочего дня точно уже не получится.
*****
Для Андрей Борисовича Штегнера четверг всегда был тяжелым днем. Почему-то именно по четвергам регулярно случались с ним всякие пакости: то Президент позвонит в дурном настроении, то что-нибудь эдакое надумает председатель, то на производстве ЧП, то еще что-нибудь.
Пакости обычно случались спонтанно; реже пакость была запланированной, и именно так получилось сегодня: на очередном заседании Правительства Штегнеру предписали доложить об амбициозных планах вверенной ему корпорации. Полтора часа президент Газовой компании вещал о том, как она – ради всеобщего счастья и процветания, конечно – распространит свою активность практически на все сфера человеческой деятельности; с трудом осилив путанно- необъятную (в восемьдесят семь слайдов) презентацию двадцатилетней инвестиционной программы, еще столько же времени выслушивал Андрей Борисович нудные и неуместные претензии министров, воображающих, что их слова что-то да значат. Он, Штегнер, хорошо знал: все то, о чем он здесь рассказывает, - давно уже дело решенное, и решено все не где-нибудь, а на самом верху; но порядок есть порядок: хотя бы ради приличия нужно его соблюдать.
Досадно было, однако, то, что ради этого приличия в который уже раз приходилось Андрею Борисовичу сидеть в душноватом зале и отвечать на вопросы, большинство из которых вовсе не выглядели безобидными. Вот и сейчас, явно злоупотребляя его согласием соблюдать приличия, повадившиеся едва ли не каждую неделю рассматривать и расслушивать что-нибудь, связанное с
деятельностью Газовой компании (неудивительно, впрочем, ведь, помимо нее, в скромной, но все еще заметной стране и впрямь почти ничего уже нельзя было разглядеть), эти так называемые «членыправительства» всеми силами делали вид, что всерьез переживают из-за того, что крупнейшая корпорация растрачивает по ходу движения «слишком много ресурсов», то есть, проще говоря, денег: тратит их бессчетно, без разбору, тратит непонятно на что. Показывая друг другу розданные им бумаги, министры, кто возмущенно, а кто сокрушенно, качали головами и перешептывались – в общем, делали вид, что принимают самое живое участие в выработке важных государственных решений.
Уже несколько лет управлял Штегнер очень и очень большой корпорацией (да и до того – малость поднатаскался) и потому хорошо понимал: никто из присутствующих здесь на самом деле не рискнет испортить с ним отношения. Принципиальные сюда просто не попадают, происходящее – самый обычный спектакль, дурная имитация, как и почти все в этой стране. Реальная власть, власть больших денег – в его и только в его руках; немного еще таковой досталось Ковыляеву – но значительно, в десятки раз меньше. Подтверждения – сыпались к нему на рабочий стол каждый Божий день: десятки, сотни писем, из самых разных инстанций, от адресантов важных и попроще – писем, в которых самые ответственные лица (вплоть до самого премьера-министра) без конца у него что-то просили (в основном, конечно, просили деньги); и там, в этих письмах, вовсе не пытались они нагнать на себя мнимой солидности, там – не пытались делать вид, что не имеют представления, куда деваются доходы от природной ренты. Не только Андрей Борисович, но и все присутствующие прекрасно знали, куда они деваются; собственно, по данной и всем очевидной причине об этом и нельзя было прямо сказать вслух.
Понимал президент Газовой и то, что назавтра «деловые» и не очень издания обязательно поведают миру, как браво строили и ровняли его тут эти министры; понимал, но не испытывал по этому поводу никаких волнений. Напишут или не напишут – все равно будет так, как есть, и никак иначе. Сейчас – куда больше утомляли его духота и скука, и чем дольше тянулось заседание, тем свободнее распускал он узелок своего тысячедолларового галстука; а еще, конечно, совершенно несоразмерно своей значимости занимал Штегнера вопрос, который, будучи вроде бы наконец решен позавчера вечером, в какой раз уже все равно, по всем признакам, завис нерешенным. Тяжелый, неподъемный вопрос – даже для четверга не обычная пакость…
Полгода уже тянулась эта история с Топливной – история, которая Андрею Борисовичу ни с какой стороны не нравилась. Затеял это все не он, а Баров – с Плетневым у них давние разборки, и чем больше оба они «росли», тем больше людей и ресурсов вовлекали они в свою возню. Президенту Газовой и своих проблем хватало, и болезненным тщеславием он не страдал; и то, что эта затея, обернется для него массой совершенно не нужных осложнений, он предвидел с самого начала – и именно так все и случилось. Никакой собственной потребности, никакой заинтересованности в этом слиянии у него не было, никакого даже спортивного азарта после полугодовых безрезультатных мытарств – и того не возникло. В этой истории Штегнер действовал так, как действовал всегда и во всем: беспрекословно, без эмоций, по-немецки педантично выполняя волю вышестоящего руководства; к сожалению (впрочем, это он тоже предвидел), сходным образом поступали далеко не все – даже когда таковая воля исходила с самого-самого верха. Такие же, как и он, винтики иезуитски противились выполнять ту же самую волю – и Штегнера злило именно это: злило потому, что в результате исчерпывающе выполнить данную ему команду у Андрея Борисовича не получалось.
Тем не менее вплоть до вчерашнего дня все хотя бы протекало в рамках приличий, и это позволяло президенту Газовой компании не только делать то, что велят, но все же и верить в достижимость – пусть и не без осложнений по пути – намеченной цели: все-таки финансовая мощь и политическое могущество вверенной ему корпорации были таковы, что, казалось бы, исключали любую возможность долговременного и успешного им противостояния. Еще позавчера Штегнер был почти уверен: наконец-то весь этот процесс удастся, помолясь, вывести на финишную прямую. Хотя бы уж и кривую – но все-таки финишную. Вчера был уверен – сегодня уже нет. То, что случилось вчера, упрямым журчащим ручейком уже несколько кряду часов (даже и ночью: спалось Андрею Борисовичу некстати плохо) подтачивало уверенность президента Газовой – и в собственном корпоративном могуществе, и в непререкаемости высшего по стране авторитета. Произошедшее, кроме того, пугало Штегнера угрозой безразборной ответственности: публикация некупированных
реплик Ковыляева была открытым вызовом тому, чьи указания были для Андрея Борисовича необсуждаемым приказом; вызов этот был сделан не им, но поступившие ранее указания – они давались и ему в том числе; значит, и отвечать всем вместе.
Хуже всего было то, что в подобной ситуации Штегнер категорически не понимал, что ему делать. Действовать обычным образом, то есть прямолинейно, сминая все на своем пути, гнуть исполнительную линию в данной ситуации не получалось: более того, именно такие действия в результате приводили к неисполнению. Так было с Топливной, с Углеводородной, со всей этой, в общем, затеей, в том числе со вчерашним интервью; осознав это вроде бы уже давно, но ощутив в полной мере только после того, как произошло самое страшное: все скрытое вылезло на Божий свет, сейчас, на этом бессмысленном, притворном, отвлекающем от решения настоящих проблем мероприятии, президент Газовой пребывал в полнейшей растерянности.
*****
По окончании заседания Штегнер загрузился в свой «Майбах» и велел следовать в офис; его телефон зазвонил, как только он включил его.
Андрей Борисович посмотрел на дисплей: звонил Кравченко. Пиарщик был одним из немногих его подчиненным, кому было дозволено связываться с президентом Газовой напрямую, без длинных церемоний – во многом потому, что временем начальства Владимир Никитич никогда не злоупотреблял: как и на личных аудиенциях, по телефону всегда он был немногословен, сосредоточен и деловит.
- Слушаю, - ответил Штегнер.
- Топливная выпустила еще одно заявление, - огорошил его Кравченко, даже не здороваясь. – Оно заметно резче вчерашнего. Прямым текстом: одобренная схема отличается от озвученной вами. Про ваши слова сказано: исключительно личное мнение.
- Ох… – выдыхая, прохрипел в трубку Штегнер.
Со вчерашним-то не придумал, что делать, а тут еще…
- Как скоро вы будет в офисе? – не ожидая, очевидно, от начальника никакой реакции, потребовал отчета Кравченко и, снова не дожидаясь ответа, конкретизировал: – Вам зачитать или на стол?
- Минут через двадцать, наверное, - вздохнул Штегнер, пытаясь понять, как лучше: поспешить или задержаться. – Пожалуй, прочитай, да.
Пиарщик четко, но безо всякого выражения воспроизвел текст; и не столько его содержание, сколько как раз монотонный голос Кравченко заставил Штегнера как следует взять себя в руки и сосредоточиться на тревожащей его проблеме; к тому моменту, когда Кравченко закончил, единственно возможный вариант действий стал окончательно ясен.
- Отправь в приемную Барова, я сейчас позвоню ему, - сказал Штегнер, дослушав, пиарщика, не прощаясь, нажал отбой, сразу набрал номер приемной руководителя Администрации Президента, снова нажал отбой и перезвонил тому напрямую, на мобильный.
- Слушаю, Андрей Борисович, как ваши дела? – благодушно ответил ему Баров.
- Спасибо, Сергей Дмитриевич, вашими молитвами. Вот, хотел доложить…
- Слушаю, что случилось? – участливо, но без каких-либо признаков напряжения в голосе, в крайне позитивном по-прежнему ключе перебил его Баров.
- Да тут, понимаете, Сергей Дмитриевич, ситуация с нашим слиянием. Она, к сожалению, приобрела совсем, совсем нежелательный оборот.
- Что такое? – снова не дослушал Баров, и голос его стал чуть-чуть, самую малость, нетерпеливее.
- Они выпустили заявление…
- Ах, вы про это! – вернувшись в беззаботное состояние, протянул председатель совета. – Я знаю.
- Знаете? – удивленно переспросил Штегнер.
- Конечно! - уверенно ответил Баров. - Вчера расписал это нашему другу. С вопросом. Сегодня собирался доложить Президенту.
Не сразу, но Штегнер понял: речь – о первом заявлении.
- Да нет же, Сергей Дмитриевич, они выпустили еще одно. Сегодня. Его сейчас пересылают вам в…
- Подождите! – вдруг резко вскрикнул Баров и, сделав небольшую паузу (необходимую, по всей видимости для того, чтобы, с одной стороны, осознать услышанное, а с другой – справиться с досадой от того, что только что выставился недостаточно осведомленным), задал вслед за тем сколь бессмысленный, столь и грозный вопрос: - Что значит: еще одно?!
Гнев начальства напугал Штегнера (у него появилось неподдельное ощущение, что в произошедшем виноват лично он и никто другой), и президент Газовой начал оправдываться:
- Понимаете, Сергей Дмитриевич, я на правительстве, а тут вот… Вчера-то все, как велели, сделали…
- Да подождите вы! – в очередной раз перебил его Баров. – При чем тут это? Я о том, что не видел пока никакого больше заявления…
- Так и я… - еще больше заторопился Штегнер. – Я и сам… Оно, как понимаю, только что появилось. Его вам в приемную…
- Странно-странно! – недовольно процедил Баров. – Очень странно! Так о чем там, вы говорите?
Штегнер почувствовал: несмотря на то, что в отношении начальства подобных чувств испытывать не положено, справиться с накатывающим раздражением ему в полной мере не удается. К чужому тщеславию он всегда относился терпимо, но всему, в конце концов, есть предел: над ними – серьезнейшая опасность (прогневать самого Президента), а Баров волнуется о том, что о появлении второго заявления он узнал после своего подчиненного…
- Там, Сергей Дмитриевич, то же самое, только совсем, знаете ли… Сохранят самостоятельность, сохранят контроль, Штегнер выражал личное мнение – в таком вот, короче, духе.
- Уй, бли-и-и-и-н-н-н! – совершенно по-мальчишески, вновь вернувшись в беззаботный тон, протянул председатель совета директоров. – Что ж, сейчас прочитаю. И докладывать пойду – тогда уже с этим.
- Понял! – взял под козырек Андрей Борисович. – Стало быть, я – жду дальнейших указаний?
- Да-да, - подтвердил Сергей Дмитриевич. – Да-да, сообщу.
Послышался щелчок отбоя, и это прозвучало для Штегнера как «можете слегка расслабиться»(2). Решение проблемы вновь удалось делегировать наверх – ему же самому теперь надлежало затаиться, ожидая последствий.
*****
Так и не дождавшись, пока его соединят с Ковыляевым, Плетнев вновь позвонил на «вертушку» его первому заму.
- Слушаю! – обреченно прохрипел в трубку Марченко.
- Плетнев опять, Александр Валерьевич, - вкрадчиво поприветствовал его Иван Сергеевич.
- Да, Иван Сергеевич…
Было слышно: Марченко старается соответствовать, но страх основательно поработал над ним: голос совсем сник.
- Как там у нас дела? – спросил Плетнев.
Первый вице-президент Топливной очень глубоко и очень протяжно вздохнул.
Иван Сергеевич конкретизировал:
- Александр Валерьевич, вы сняли заявление?
Марченко вздохнул опять, вздохнул еще раз, и еще…
Люди часто разочаровывали Плетнева, но все же далеко не всегда это происходило столь стремительно.
- Чего вы вздыхаете? – резко бросил он в трубку. – Вы слышали вопрос или нет?
- Иван Сергеевич, вы понимаете, я же говорил, - наконец раскачался и начал бубнить в ответ Марченко. – Они, понимаете... они мое указание не выполняют. Кивают на Ковыляева, он, мол, не велел…
- Александр Валерьевич! – весомо произнес Плетнев.
Но Марченко не остановился – он так увлекся своим нытьем, что в этот раз, похоже, действительно ничего не услышал.
- Я говорю: надо; а он: мне голову снимут… - продолжал подвывать он. - Да ведь и правда – Ковыляев же, он…
- Александр Валерьевич! – повысив голос вдвое, повторил Иван Сергеевич. – Обращаю ваше внимание: Ковыляев – президент компании, а я – председатель совета директоров. Так что мое указание… - Плетнев на секунду задумался, подбирая нужное слово, - Мое указание приоритетнее.
Подавленный столь весомым словом, Марченко опять замолчал. Тяжело сопя и тягостно вздыхая, он явно пытался продемонстрировать свое полное и безраздельное согласие с собеседником; но Плетневу подобное проявление его лояльности было сейчас совершенно без надобности.
- Соответственно, вы, Александр Валерьевич, должны выполнить мое указание, - слегка смягчив, чтобы стать «добрым следователем», голос, добавил весомости председатель совета директоров.
В трубке послышался сглатывающий звук. Плетнев понял: если и имелась у собеседника какая-то воля к сопротивлению, теперь ее уже не осталось; проблема была лишь в том, что первый вице-президент Топливной действительно не знает, что ему делать, действительно не умеет правильно обосновать для подчиненных необходимость нарушить волю вышестоящего начальства.
- Уверен, что Ковыляев поддержит мое требование, как только выйдет на связь, - со всей возможной убедительностью, стремясь показать, что не столько уже приказывает, сколько уговаривает, сказал Плетнев. – Тут явно какое-то недоразумение. Со связью что-то, он же в Европе…
И тут вдруг Марченко прорезался!
- Да нет же, Иван Сергеевич, он мне и сам сказал, что… - снова забубнил он.
- Что-о-о?! – мгновенно насторожившись, остановил собеседника Плетнев. – Кто вам сказал?
- Ну… Анатолий Петрович… - смешавшись, жалобно промямлил Марченко. – Сам сказал, что…
Обычно не склонный к резким движениям, Плетнев буквально подпрыгнул в кресле.
- Сказал?! Когда сказал? Вы то есть с ним разговаривали сегодня?
- Разговаривал… - полностью сдался на милость победителя Марченко.
- Он, что, вам звонил?
- Звонил…
- И вы… Вы сказали ему, что он должен со мной срочно связаться?
- Сказал… то есть нет, не сказал. То есть… - Марченко совсем запутался.
- Что?! Что «то есть»?
- То есть, на самом деле, это я ему звонил… - еле слышно, почти что шепотом пробормотал Александр Валерьевич.
- Т-а-а-а-к! - угрожающе процедил Плетнев, снова, после того, как подозреваемый «поплыл», представая «злым следователем». – Значит, говорите: это вы ему звонили?
Подавленным молчанием Марченко подтвердил ранее сказанное.
- И как же, интересно, вы ему дозвонились? Мне тут рассказывают, что он повсеместно недоступен; получается, не для всех, так? Получается, недоступен он для председателя совета директоров, а для своих, значит, подчиненных…
Плетнев не договорил: от возмущения у него самого перехватило дыхание.
- Ну я… - прокряхтел опять Марченко. – Я, эта…
- Что?! – справившись с комком, прикрикнул на него Иван Сергеевич. – Что вы там мямлите?
И здесь – как и ранее – Александр Валерьевич сдался без особой борьбы.
- Да он действительно… Просто мне удалось… Нашел его вот, по одному телефону…
Напрочь забыв, зачем он звонил Марченко (ведь после такой удачи тот, возможно, ему больше и не понадобится), Плетнев торопливо затребовал:
- Ну так дайте же мне этот номер! Диктуйте!
Повозившись немного, Марченко назвал перечень спасительных цифр. Записав его на тыльной стороне лежащего поверх ближайшей к нему стопки бумаг перевернутого документа, Иван Сергеевич, не прощаясь, бросил на рычаг трубку «вертушки». Нетерпение подталкивало его позвонить Ковыляеву сразу, с мобильного, но чутье разведчика подсказывало, что именно так можно легко спалить добытые ценные сведения. Испугавшись звонка с незнакомого номера, президент Топливной наверняка опять зашифруется: не возьмет трубку, а после отключит и этот телефон. Поэтому, как бы ни хотелось ему поскорее решить тревожащую проблему, набирать сам Плетнев не стал; вместо этого, вызвав секретаршу, он огласил ей следующую конспиративную комбинацию:
- Наталья Сергеевна, вот вам мобильный телефон Ковыляева. По нему его вроде как можно достать. Но! Сами вы по нему не звоните! Сделайте так: свяжитесь с его приемной и потребуйте, чтобы они вас соединили с ним, позвонив, соответственно, по этому телефону. Соединяют пусть без предупреждения, а вы трубку не вешайте, оставайтесь на линии, покуда не соединят. Чтобы они там снова не начали… Ну а после, стало быть, сразу соединяйте его со мной. Жду.
*****
Стоя перед окном, за которым все так же нависал дрожащий жидковатый туман, а в его мути всё также угадывались привычные силуэты городского пейзажа: крест, трелучник, река, крыши, мосты, беспорядочно запаркованные автомобили и грязно-серые, тающие, но еще не растаявшие, сугробы на тротуарах, одинаковыми фразами отвечал Щеглов на одинаковые вопросы, одинаковыми голосами звучащие из телефонной трубки; ответив, он клал трубку на подоконник и, ожидая следующего звонка, продолжал, не отвлекаясь, внимательно смотреть в окно – смотреть, словно бы надеясь разглядеть там что-то новое, что-то спасительное.
То, что данное однообразие будет рано или поздно разбавлено инспекционным звонком Ковыляева, предсказать было несложно; возможно даже, Антон этого звонка ждал: конечно, не предвкушая приятного общения, но в качестве уважительной причины, чтобы все же отвлечься.
«Повесив» его на трубке, Наталья Борисовна исчезла на несколько минут. Такое случалось нередко: сообщив в приемную свои «хотелки», Анатолий Петрович имел манеру не сразу отвечать на обратные звонки (однажды, находясь на отдыхе за границей, Щеглову довелось прождать на телефоне сорок минут: Ковыляев, как выяснилось, находился в морском круизе; отдав указания, он надолго провалился в «недоступ»); сейчас – и это пришлось кстати: разъединиться Антон не мог (то было недопустимое кощунство: со своей стороны президент Топливной, понятное дело, ожидания на трубке не выносил), потому прочие звонки получил полное право игнорировать.
- Слушаю! – прорезался наконец Ковыляев, произнеся это так, будто инициатива «переговорить» исходила вовсе не от него.
Такое тоже не было из ряда вон, и Антон прекрасно понимал почему: услышав отсутствующий голос человека, оторванного от важных дел, он и сам начинал чувствовать себя просителем.
- Добрый день, Анатолий Петрович, это Щеглов, - машинально представился он, покорно соглашаясь на предложенную роль.
- Ах, Антон Сергеевич, ты… - вдруг сразу смягчился Ковыляев. – Я что-то не понял, с кем… Ну как там у нас дела?
Не без удивления ощутив, как сразу же и растаял, Щеглов доложил браво, с искренней почти готовностью:
- Заявление распространено, Анатолий Петрович! Опубликовано на лентах, комментируем.
- Что пишут? – поинтересовался Ковыляев.
Вопрос был и глупый, и преждевременны. Очевидно, имелось в виду, как пишут, хвалят или ругают; но президент Топливной в обычной своей манере торопил события: воспроизвести текст за истекшее с момента рассылки время успели только информагентства – естественно, без сторонних комментариев.
- Пока только суть, ничего больше, - ответил Антон. – Комменты собирают сейчас, в том числе и наши.
Чуть подумав, поправился:
- То есть наши – в первую очередь.
Ковыляев издал несколько разочарованное «хм» - его ожидания, конечно, были иного свойства; впрочем, и выраженного раздражения в этом хмыке Щеглов не услышал: потому и подумал: не стоит ли именно сейчас рассказать, как на самом деле дела; то есть рассказать о Марченко, о Плетневе и обо всех прочих (включая вопросы журналистов) признаках того, что в своем – кое в чем справедливом, конечно, но вместе с тем слишком уж прямолинейном – порыве он, его сюзерен, похоже, зашел за красные флажки.
Когда требуют снять первое, выпустить второе – это даже уже и не вызов... но как теперь сказать об этом? Стоит ли говорить? Стоит ли влезать между Ковыляевым и Марченко – ведь и об этом вообще-то его, мелкого клерка, никто не просил?
*****
В тот момент, когда обрисованные соображения обрывочно, вяло клубясь у Антона в голове, в очередной раз подвели его к решению не лезть на рожон, а Анатолий Петрович, обдумав в весьма нехарактерном, неспешном, ключе дальнейшее направление разговора, снова издал «хм», очевидно, намереваясь его продолжить, в трубке Щеглов услышал, как ожил другой аппарат мобильной связи президента Топливной. На фоне шума людного помещения, по-видимому, ресторана, заиграла набрякшая попсово-эстрадная мелодия, и с первыми ее аккордами остаточные сомнения Антона полностью испарились: встревать не в свое дело ему совсем расхотелось.
- Подожди, не клади, - отеческим тоном велел Ковыляев.
Подслушивать чужие разговоры, подглядывать в щелку – никогда не казалось Антону, что это про него; но сейчас – как было
избежать этого?
- Слушаю, - уверенно-пренебрежительно сообщил в другой телефон Анатолий Петрович, но в следующую секунду голос его изменился и стал удивленно-растерянным. - С кем? Ну ладно, соединяйте…
В трубке стукнуло, но связь не прервалась: вероятно, аппарат, по которому он разговаривал со Щегловым, Ковыляев, не отключая, положил на стол.
- Да, Иван Сергеевич, - услышал Антон. – Да, разместили. Да, вчера. Да, слышал, что вы сказали…
Если приветствие было произнесено с обычным, подчеркивающим стремление услужить подобострастием, то уже со второй фразы в голосе президента Топливной появились совершенно неожиданные – применительно к конкретной ситуации – жестковато-раздраженные нотки: те самые, которые Щеглов неоднократно слышал обращенными к себе, но никогда – к вышестоящему начальству. Чувствуя себя неестественно, неудобно, чувствуя даже небезопасно от того, что присутствует при этом разговоре, Антон тем не менее весь обратился в слух; едва ли не впервые жизни он ощутил себя также и журналистом: ведь именно сейчас прямо ему в руки свалился самый что ни на есть эксклюзивный материал, и он, конечно, просто не имел права упустить его, даже если материал этот и окажется в дальнейшем категорически непригоден для использования.
- Что? Снять? – голос Ковыляева стал еще резче и громче, в нем зазвенел настоящий металл. – А вы вообще видели, что они вчера сделали? Видели или нет? Рассказать?
Анатолий Петрович замолчал; с десяток секунд Щеглов слушал гул явно нерусских голосов; напрягая слух и почти инстинктивно пытаясь понять, на каком говорят языке (хотя знал и так: на французском), трубку к уху он прижал плотнее, чем обычно; потому превратившийся в следующий момент в крик поток сознания президента Топливной различил слишком ясно, дословно, без шансов на недопонимание:
- Да они там, они там… - задыхаясь от возмущения, взревел Ковыляев. – Там, в этих сюжетах, там меня… Президент сказал, а они… Это что вообще такое, что?! Да еще и на правительстве… да-да! Сегодня на правительстве! Там опять обсуждали, как они нас…
На правительстве? Щеглов не поверил собственным ушам. Неужели за пять лет он так мало узнал о своем начальнике, что всего-то за пять секунд тот способен дважды удивить его? Орать на начальство, как будто оно вовсе не начальство – это, нет слов, сильно; но получить, находясь на альпийском склоне, информацию о только что закончившемся заседании правительства – просто высший уже пилотаж!
Почувствовав, что и сам начинается задыхаться и потеть от происходящих в нем тектонических сдвигов в отношении оценки личности Ковыляева, Антон, впрочем, еще до того, как услышал продолжение устроенного последним перформанса, догадался, конечно, что на самом деле речь идет о предыдущем заседании правительства: неделю назад о слиянии на нем действительно говорили (впрочем, вскользь), а в сегодняшних газетах это поминали как раз в связи с разразившимся скандалом. Известным достижением было и то, что, находясь на заслуженном отдыхе, Анатолий Петрович еще до истечения первой половины дня успел ознакомиться с отправленным ему мониторингом; но все же не настолько внушительным, чтобы полностью перевернуть сложившиеся представления…
- За кого нас держат, какого хера?! – продолжал между тем, срываясь на визг, разоряться президент Топливной. – Ладно-ладно, меня… Тем более! За кого? Должно же быть, в конце концов…
Ковыляев запнулся – видимо, чтобы вдохнуть воздуха; и, несмотря на то, что ничего конкретного на это пока не указывало, Антон сразу понял, что именно он собирается сообщить собеседнику следом.
- ...хоть какое-то да уважение! - отдышавшись и чуть вроде бы успокоившись, закончил фразу Анатолий Петрович. – Если мы хотим, чтобы с нами договаривались, мы должны наконец показать, что нас нельзя игнорировать. Поэтому сегодня мы и выпустили второе… Что? Да, выпустили второе. Только что, недавно. Что в нем? В нем конкретно – про нашу схему…
Президент Топливной снова замолчал. Что происходило на том конце: переваривал ли Плетнев услышанное или пытался вразумить Ковыляева – понять это возможности не было, и еще с полминуты примерно, параллельно обдумывая все возможные номенклатурные беды, на которые, вероятно, уже нарвался его отчаянный начальник, Антон опять снова вынужденно слушал гул голосов обедающих гостей горнолыжного курорта.
Всех деталей взаимоотношений Плетнева и Ковыляева Щеглов, конечно, не знал. Известно ему было немного: знакомы несколько лет; познакомились, уже будучи в статусе; с взаимопониманием – вроде бы все в порядке: можно сказать, стали командой… Несколько раз случалось так, что президент Топливной общался с председателем совета директоров в присутствии Антон (по «вертушке», конечно); держался он при этом он крайне почтительно (разговаривал стоя), но в то же время (так Щеглову казалось – или, может, хотелось так думать) с известной долей достоинства, по-деловому. В любо случае, совсем, совсем не так, как это происходило сейчас. Что касается Плетнева, то вживую его Антон не видел ни разу; представление о нем ограничивалось единственной фотографией, которая была прислана из его канцелярии для сопровождения ею приветствия в корпоративном буклете; и даже во всемирной сети ему не удалось отыскать никаких иных изображений этой крайне непубличной фигуры. Согласованием же упомянутого приветствия занимался лично Ковыляев, и так было во всем: к ареалам обитания загадочного «председателя» случайных людей не подпускали…
Пока начальник его молчал, Антон еще надеялся: долго противостоять авторитету грозного председателя тот все равно не сможет – угрозами или увещеваниями, Плетнев все равно его убедит. Произошедшее дальше отчасти это подтвердило; результат, однако, опять получился неожиданный.
- Да нихера я не буду снимать! – завопил после полуминутной паузы президент Топливной, срываясь на визг. – Заебали, ****ь, они все! Заебал и ты меня, *****, со своими указаниями! Да-да, заебал, вот так! Не тебя ведь, а меня в итоге выставляют полным говном! Так что катитесь вы все к ****и матери, вот что…
Сбежав вниз по лбу, капля пота упала на линзу; вспотела также и переносица – очки съехали вниз по носу. Сняв их и глядя перед собой в утратившее резкость пространство за окном, Антон, боясь выдать себя (он и забыл, что на том конце разговаривают не с ним), старался даже не дышать; теперь, после того, что было им услышано, обладание эксклюзивом совсем не казалось ему поводом для гордости. Эксклюзивом его стала истерика президента Топливной, и он чувствовал себя так, будто стал свидетелем чего-то постыдного; странным, однако, тому сопутствием было ощущение резко сократившегося между ними расстояния; и это было, конечно, совсем не так, как, вероятно, бывает тогда, когда ощущение власти подкрепляется знанием. Сейчас Щеглов видел (а точнее, слышал) перед собой человека, унизительным терпением доведенного до полной потери самообладания, – такого человека, которого сам этот человек в своем обычном, унизительно-терпеливом и одновременно самоуверенно-властном состоянии определенно должен был презирать; но именно таким, единственно таким этот человек казался Антону живым и понятным – и потому (только поэтому) снова достойным и уважения, и служения, и самурайской ему преданности.
*****
Вернувшись к трубке, на которой он оставил Антона, Ковыляев сказал:
- Антон Сергеевич, прошу меня извинить, отвлекли. Подтверждаю: продолжайте комментироват в оговоренном ключе. Попозже свяжемся еще.
Ничто в его голосе не указывало на бушующие эмоции, ни словом не обмолвился он о том, что только что произошло; ну а «прошу меня извинить» вовсе не укладывалось ни в какие представления – особенно с учетом того, за что он извинялся. Как трактовать все это, Щеглов не понимал: то ли эмоций и не было – а была вполне осознанная их демонстрация, то ли степень его причастности возросла до степени полного и безоговорочного доверия, то ли Анатолий Петрович вообще не предполагал, что его блестящий монолог Антон мог услышать (но против этого выступало прозвучавшее слово «подтверждаю»).
- Вы слышите меня? – решив, вероятно, проверить наличие собеседника на другом конце, не дожидаясь ответа, спросил Ковыляев.
Это было сейчас то, что нужно: опомнившись, Щеглов вынырнул из своих чувств и мыслей, надел обратно очки, задышал.
- Да, конечно, я понял! – предельно четко, тоже стараясь сделать так, будто не произошло ничего необычного, ответил он.
- Ну и хорошо.
Ковыляев отключился, Антон опустил одеревеневшую руку. Подойдя к кулеру, он налил себе стакан холодной воды, выпил ее залпом. Услышанное нуждалось в осмыслении – и за ним начальник управления общественных связей Топливной снова отправился в соседний кабинет.
*****
Войдя без стука и не посчитав нужным обратить внимание на то, что его зам держит около уха телефонную трубку, Щеглов сообщил:
- Серж, блин, я сейчас такое… такое услышал!
Свободной рукой Скрипка показал на телефон, последующим жестом – попросил дождаться окончания разговора.
Кивнув, Антон сел на стул и достал сигарету, но почти тут же снова вскочил и, так и не закурив, начал ходить по кабинету взад-вперед: от окна к входной двери и обратно. Хоть Скрипке и хотелось выяснить, что случилось, отказать себе в том, чтобы немного помучить начальника он не мог, тем более, что и причина имелась уважительная: на другом конце строила свои догадки по поводу происходящего весьма уважаемая и хорошо знакомая ему по совместным репортерским будням дама, и ее мысли, безусловно, требовалось направить в нужное русло…
Побегав немного, Антон присел опять и занялся наконец сигаретой; и когда он ее зажег, и глубоко затянулся, и выпустил в сторону Сергея Сергеевича большое облако дыма, и, сняв очки, положил их перед собой (отчего выражение его лица словно бы обнажилось), тогда Скрипка увидел то, что все же заставило его скомкать разговор и поскорее положить трубку. Он увидел, как лоб Щеглова пересекла длинная диагональная морщина – верный признак: произошло что-то из ряда вон выходящее, что-то такое, что наверняка может коснуться и его самого.
Антон, впрочем, к этому моменту успел уже крепко задуматься о своем. Готовности зама к диалогу он не заметил, и тому пришлось обратить на себя его внимание.
- Антош, извини, - промурлыкал, возвращая начальника в реальность, Сергей Сергеевич. – Долг ведь, сам понимаешь… Так что там случилось?
Подняв на Скрипку затуманенный, несфокусированный взгляд, Щеглов быстро посадил очки обратно на нос и сказал:
- Слушай, все серьезно, короче. Только что непосредственно при мне наш начальник послал своего начальника.
- Послал? – уточнил Скрипка, пытаясь понять, в какой мере это слово соответствует тому, что на самом деле произошло. – И как это выглядело?
-
Выглядело так. Я, как и ты, увещевал по очереди подопечных. Среди них вклинился наш. Зачем позвонил – если честно, я не понял. Вопросы задавал, как обычно, мудацкие: как там дела, что пишут, в таком духе. Ну я ему, стало быть, в общих чертах: все, мол, по плану, агентства написали, комменты даем. В общем, тихо-спокойно все, и вдруг у него другая мобила звонит. Он мне говорит: повиси, трубку кладет на стол и на тот звонок отвечает. Я все слышу то бишь, куда деваться? Велено же висеть…
Спрашивая, «как это выглядело», Сергей Сергеевич, конечно, не имел в виду, что желает услышать подробный, в деталях, рассказ, и сейчас, несмотря на всю свою положительность, ему очень захотелось поторопить Антона, побудить как можно быстрее подобраться к сути; но привитая родительским воспитанием скромность все же перевесила: Скрипка терпеливо слушал Щеглова и даже едва заметно кивал в знак одобрения.
- В общем, взял он трубку; там что-то сказали, он в ответ, удивленно так: да, мол, соединяйте; ну а потом: здравствуйте,
мол, Иван Сергеевич, как здоровье, Иван Сергеевич, поначалу почтительно так, как азият…
В принципе, дальше Щеглов мог бы и не продолжать: как человек бывалый, услышав слово «поначалу», Скрипка сразу понял: в
реальности все обстоит даже хуже, чем говорит и думает об этом Антон. Впрочем, сами по себе высокие отношения высоких начальников его совершенно не интересовали; чего ему не хотелось, так это оказаться среди участников совсем не нужных ему событий; и для того, чтобы понять, есть ли пока еще шанс остаться в стороне, своего начальника ему нужно было дослушать.
- Ну а потом слышу: голос у нашего как-то постепенно меняется. Сначала просто посуровее стал: да, говорит, заявление вчера выпустили; а вы, говорит, знаете, что они выкинули или вам рассказать подробно? Ну а потом, когда тот, видимо, потребовал вчерашнее снять… Тут наш натурально – как заорет! За кого нас держат, какого хера, нас игнорируют, где уважение…
- А про второе-то? – не вытерпев многословия, вставил Скрипка и, чтобы не демонстрировать свое нетерпение слишком явно, степенно поджег сигарету, сделал долгую затяжку и, подчеркнуто отвернув голову в сторону окна, неспешно выпустил туда длинный язык табачного дыма.
- Вот-вот, тут же и про второе. Нахлобучил тому, бля: а сегодня мы еще… Там, говорит, про нашу схему – и так, знаешь, многозначительно. Тот ему, видимо, опять: снимайте и то, и это; а наш: да пошел ты, ****ь, на хер, заебали все…
В этот момент в кармане у Щеглова зазвонила переноска; глянув на дисплей, он поморщился и ответил на звонок.
- Да, Александр Валерьевич. Зайти? Хорошо, сейчас зайду, - пообещал он и, отключившись, добавил, уже для Скрипки. – Ну вот – похоже, уже есть последствия.
- Так ты сказал, прямо вот так: на «ты» и на хер? – вполне отчетливо уже понимая, что конкретно сейчас находится в ненужное время в ненужном месте, переспросил Скрипка.
- Именно так: на «ты» и на… Нет, послал он его, кажется, к ****и матери, если это имеет какое-то значение, - ответил Щеглов, поднимаясь. – И важно вот еще что: бросив там трубку, он вернулся ко мне и подтвердил… прямо так и сказал: подтверждаю… подтвердил, что комментарии даем в рамках полученных ранее указаний. Его указаний, конечно. То есть не просто послал, понимаешь? Послал при мне и после этого… Короче, характер. Прорезались зубки, однако, респект. Ладно, я к Марченко.
Антон вышел. Скрипка затушил сигарету и зажег следующую.
Не содержание услышанного, не звонок Марченко, даже не то, что он сам уже засветился богопротивными комментами по теме (понятно, просил не ссылаться или ссылаться на Антона, но по такой теме – кого удержишь; естественно, бывшие коллеги сразу и подвели) беспокоило сейчас Сергея Сергеевича. Куда больше не понравилось ему немного стыдливое, но, очевидно, неподдельное восхищение, прозвучавшее в последних словах Щеглова. Глупенький восторг маленького мальчика, баловня судьбы – то, что было сейчас совершенно, совершенно неуместно, более того, было чревато… Отсутствие самых элементарных навыков выживания, отсутствие школы, той школы, где из мальчиков делают мужчин(3), - вот оно как и где, выходит, сказывается…
Поразмыслив, Скрипка все же решил: больше не отвечать сегодня на звонки журналистов. Со всех точек зрения так оно было выгоднее: и безопаснее, и… спокойнее.
*****
Зачем-то продержав его пять минут в приемной (подобные приступы заботы о реноме шефа с ней случались – и почти всегда в самый неподходящий момент), секретарша Марченко позволила Антону зайти в кабинет только после того, как убедилась, что Александр Валерьевич закончил разговор по телефону. Разъяснять кабинетным привратницам систему приоритетов – от подобной затеи Щеглов давно отказался; но взирать на них как на мебель, исключая таким образом лишние негативные эмоции, у него тоже не получалось; с учетом того что высокие кабинеты он и без того посещал без особой охоты, а «фактор приемной» его неприязнь к этим помещениям только усиливал, пред очи руководства он почти никогда не представал в благостном расположении духа.
Вот и сейчас, проникнув наконец за заветную дверь, от злости громко хлопнул ею; впрочем, хозяин кабинета это вряд ли заметил: подняв на Антона отсутствующий взгляд, он явил вошедшему столь разительную, можно сказать, ошеломляющую перемену, произошедшую с утра в его облике, что тот, сразу забыв про раздражение, слегка даже за него испугался.
В обычном своем, спокойном, скажем так, состоянии, Марченко по всем параметрам соответствовал требованиям представительности: среднего роста, широкоплеч, крепок; под седеющими волосами имел рублено-суровые черты крупного лица; вместе с тем, серые его глаза лучились душевностью и незлобивостью, а медленные, с расстановкой, движения и такая же неспешная речь добавляли основательного ощущения, что человек этот на своем месте, и готов к любой сложной работе, и на плечах его можно вывезти весьма немалый груз. Именно таким привык его видеть Антон; и даже в той единственной подчиненной роли, в которой приходилось ему Александра Валерьевича наблюдать, он, в общем, почти и не менялся. По крайней мере, так казалось: достоинство его не покидает; вероятно, именно этим, несмотря на все издержки, связанные с некоторой заторможенностью его реакций, нравился он и Щеглову, и всем прочим корпоративным служащим.
Так было почти всегда – но не сейчас. Сейчас перед Антоном неожиданно предстал резко потухший, словно бы даже похудевший и, по всем признакам, переполненный страхом человек. Менее чем за половину рабочего дня страх превратил Марченко в собственное жалкое подобие. Эта перемена смотрелась, вероятно, еще более контрастно на фоне того, как он выглядел утром: довольным и предвкушающим; и острая жалость к первому вице-президенту, которому глупые обстоятельства цинично испортили важную дату, снова резко поднялась в душе у Щеглова; и стало еще более неловко оттого, что и сам он сегодня, кроме дурацкого парабеллума, ничем не сумел обрадовать юбиляра.
Антон сел за приставной столик, но Александр Валерьевич все равно продолжал молчать, глядя то сквозь него, то сквозь экран работающего телевизора; очнулся он только тогда, когда Щеглов, нарочито поерзав на стуле, дополнительно напомнил о своем присутствии.
Подняв брови и с трудом сконцентрировав взгляд на посетителе, первый вице-президент произнес:
- Слушай, я вот что хотел сказать…
Задумавшись, снова «завис», и снова проснулся только после того, как Антон взял инициативу в свои руки.
- Наверное, о том, что вам звонили, - подсказал он, показывая на «вертушку».
Это помогло: уцепившись за услышанное, Марченко наконец поймал собственную мысль.
- Вот-вот, звонил, да. И опять требовал… Теперь уже требовал два ваших заявления…
- Оба снять?
- Снять, да. И еще опровергнуть.
- Опровергнуть? В каком виде?
К стыду своему, Щеглов только сейчас сообразил: одним лишь удалением текста с корпоративного сайта дело вряд ли ограничится. После снятия потребуют опровержения, после опровержения – заявления о полном согласии с публично озвученной «схемой», потом – каких-нибудь специальных комментов с подробным изложением «чужой схемы». Потребуют от Плетнева, он потребует от них; даже если большие начальники не додумаются до этого сами, им обязательно подскажут услужливые подчиненные…
- Ну, в таком, что все неправда, или как там у вас…
- А вы? Что вы ему сказали?
На некоторое время Марченко «завис» опять. Мучить его Антону совсем не хотелось: и в обычной-то ситуации мысли свои в речь первый вице-президент вязал с трудом; а тут – было видно – и вовсе каждое слово давалось ему тяжкими усилиями. Увы, получалось так, что мучить необходимо: информацией обладал только он.
- Ну… - тяжело вздохнул Александр Валерьевич. – Я… что я? Опять то же. Такое решение, не могу, должен шеф, пресс-служба ему…
Говоря, Марченко смотрел в сторону; неопределенность его слов (он словно бы оправдывался) и этот убегающий взгляд прямо указывали на существование чего-то такого, о чем он изначально собирался сказать, но теперь почему-то не решается; да и вряд ли бы стал он звать пиарщика только затем, чтобы поплакаться.
- А он? – снова подтолкнул его Антон.
- Он-то? Он говорит: Анатолий Петрович сейчас не может принять решение.
- Прямо вот так?
- Да, прямо: не может. Я подумал: видимо, он все же дозвонился ему, но тот отказался.
- Подумали?
- Ну да. Раньше-то он говорил, что ему позвонит, а теперь: не может принять решение. Видимо, наш его послал.
- Погодите, вы сказали: все же дозвонился. Вы хотите сказать… он, то есть наш… он, что, прятался?
- А ты не знал? Всё выключил, ни по одному номеру… Тебе-то он поди сам звонил, через приемную?
- В основном, но дважды и я. Сначала Наталья телефон дала, потом он сам сказала, на какой звонить.
- Ну вот. А я все телефоны его перебрал, прежде, чем его нашел.
- Так вы говорили с ним?
- Говорил, а я тебе разве…
- И что?
- Ну что? Подтвердил и мне все. То же, что и тебе.
- Так значит… Значит, тот вам звонил, потому что нашему не дозвонился….
Только сейчас Антон сообразил, почему, услышав, что с ним хочет соединиться Плетнев, Ковыляев поначалу удивился.
- Я тоже так думаю, - подтвердил Марченко. – А потом, я же говорю, дозвонился. И наш его послал. И тогда он мне снова…
Проявленные первым вице-президентом недюжинные аналитические способности стали для Щеглова сюрпризом, но сам он определиться, стоит ли рассказывать о подслушанном по случаю разговоре, с ходу не сумел. То, что до этого разговора Ковыляев, как только что выяснилось, банально прятался от начальства, а не сражался за свою честь с открытым забралом, подставляя под удар подчиненных, слишком сильно изменило для Антона всю нарисовавшуюся до этого в его воображении картину.
- И как же, интересно, он его тогда нашел? – почти риторически, не подразумевая ответа, вопросил Антон. – Вряд ли в той приемной тоже весь список… Наталья слилась?
Взгляд Марченко совсем остекленел; глядя прямо перед собой, он, не слишком умело изображая недоумение, пожал плечами.
Получилось столь красноречиво, что вопрос отпал сам собой; и это тоже не добавило Антону боевого настроя.
- Ладно, так в чем все же дело, Александр Валерьевич? – чувствуя, что плохо справляется с резко накатившим раздражением от того, что на самом деле все происходит как всегда, потребовал конкретики Щеглов. - Вы же меня зачем-то вызвали?
Марченко опасливо скосился на него и, собравшись силами, прокряхтел:
- Слушай, ну он, короче, сказал: сделайте проект. А дальше мы как-нибудь сами.
- Сами? И как они это, интересно, сделают?
Александр Валерьевич беспомощно развел руками. Антон и сам понимал: спрашивать подобное у первого вице-президента бессмысленно – о технических аспектах процесса распространения информации тот представление тот имел весьма отдаленное.
- Не знаю я как, Антон Сергеевич. Сказал: мы сами. Сделай, короче, проект, прошу тебя, сделай. Отдадим ему, может, отстанет. И мы тогда – вроде как нашего и не ослушались…
Лицо у Марченко стало совсем несчастным, можно сказать, просящим, и Антону стало от этого стыдно. Обо всем происходящем он вдруг подумал так: проявляя нарочитую принципиальность, бравируя прямым подчинением первому корпоративному лицу, он лично тоже принимает участие в том, чтобы ради амбиций не брезгующего, как выяснилось, прятаться за спинами подчиненных начальника испортить юбилей гораздо более достойному во всех отношениях человеку…
*****
Скорчив на лице брезгливую мину, на его просьбу пиарщик сразу не ответил, и Марченко подумал, что на самом деле и сам он не слишком верит себе. Надежд на то, что Плетнев удовлетворится отправленным ему по факсу текстом (что бы там в нем ни содержалось), не было ни малейших: рано или поздно под этим самым (в лучшем случае) текстом все равно придется подписаться официально. Очевидно, что, не получив желаемого сразу, Плетнев принял тактику малых толчков – каждым из которых он будет постепенно оттеснять внезапно повернувшуюся против него корпоративную бюрократию на нужные ему позиции. И первой уступки он уже вообще-то добился: очень не хотелось Марченко, чтобы сидящий перед ним представитель младшего поколения узнал, что первым своего начальника сдал именно он.
С другой стороны, свою задачу первый вице-президент в принципе не понимал так, чтобы любой ценой стоять на заведомо проигрышных позициях – позициях, которые все равно придется сдать. Сам Ковыляев никогда бы не поступил так – но это бы еще ладно; больше всего Марченко злило, понятное дело, то, что «шеф» подставил его в день рождения. Хочет выяснять с Плетневым отношения – так и флаг в руки, но только пусть сам, без этих гнилых затей… в общем, Александр Валерьевич, хоть и не собирался он изначально этого делать, нисколько не жалел, что в итоге поделился с Плетневым конспиративным номером.
Да и теперь – единственным реальным выходом для себя он видел: просто тянуть волынку. Проект так проект – уже лишний час, а там, глядишь, и вечер…
- Вообще-то, конечно, будет так, что ослушались, Александр Валерьевич, - произнес наконец, качая головой, Щеглов. – Как минимум, сделали в этом направлении весьма однозначный шажок.
- Сделай, я прошу, - повторил Марченко для убедительности.
Антон поморщился опять, нервно почесал затылок.
- Ладно, - сдался он. – Но это только потому, что об этом просите вы. Вам отказать не в моих силах – тем более в такой день.
Чем гордился в себе Марченко, так это тем, что всегда умел он понять людей, почувствовать их, а потому знал, когда нужно потребовать, а когда попросить. Со Щегловым всегда лучше было так: попросить, да еще в форме подчеркнуто личной просьбы – тогда с его стороны никогда и ни в чем не будет отказа.
- Вот-вот! – так зачем-то, сам не зная зачем, отозвался на согласие Антона Александр Валерьевич. – Напиши пока, короче, а я попробую с нашим еще разок переговорить. Может быть, он все-таки…
- Вот-вот! – в свою очередь отозвался Щеглов. – Ведь проблема-то, проблема взаимоисключающих указаний – она остается. Если это опровержение будет выпущено, мне, как вы понимаете, начнут звонить с вопросами, и я, за отсутствием иных инструкций, вынужден буду опровергать опровержение. Вы понимаете это?
Чувствуя подступающее раздражение из-за того, что, несмотря на тонкую его дипломатию, согласие Щеглова оказалось условным, Марченко замахал на него руками:
- Ладно-ладно, Антон Сергеевич, ты иди – пиши, короче. Мне вообще скоро ехать нужно, а тут…
Щеглов молча кивнул, поднялся и вышел из кабинета.
*****
«Нужно ехать» - это Антону совсем не понравилось. «Ехать» – понятное дело, отмечать: глаза залить и забыть – вот, оказывается, о чем думал прикидывающийся несчастным первый вице-президент; и несмотря на то, что именно из-за испорченного другими юбилея он только что не смог отказать Марченко и фактически дал себя втянуть во что-то скользкое и сомнительное, прозвучавшее в итоге из уст последнего признание в приземленном желании поскорее сменить обстановку со служебной на праздничную, снова поставило перед Щегловым вопрос выбора – или, если точнее, поставило его перед необходимостью решать, кто этого его выбора наиболее достоин.
Чисто по-человечески – и ему, конечно, хотелось бы смыться; и, в общем, ничего невозможного в этом вроде бы не было. Свою основную, надо полагать, сегодняшнюю функцию он уже выполнил, иного не предполагалось, и, по большому счету, ничто не мешало ему, прикрывшись, например, необходимостью лично встретиться с кем-нибудь из тех, от кого напрямую зависит, под каким соусом будет назавтра подано искомое информационное блюдо, покинуть офис и больше сюда не возвращаться. «Неотключаемый мобильник»? Тоже не проблема: где только не подстерегают жителя мегаполиса коварные проблемы со связью? В каком-нибудь подвале, в метро – такой фон лишь добавит конспиративности. Исчезнуть на несколько часов, «на журналистах» оставить Скрипку – ну а там…
Нет, думать о подобном всерьез Антон не пытался. Поступить так – это казалось ему даже не трусливым – пошлым; казалось, безусловно, также и бессмысленным: все равно созданная здесь, в этих стенах, проблема только здесь и может быть разрешена, и даже Марченко вряд ли действительно верит в то, что удастся отделаться анонимным текстом. Если верит, тем хуже – но только для него самого.
Шаги гулко отдавались в пустом коридоре. Из кабинетов не доносилось ни звука: в отсутствие президента центральный офис Топливной компании обычно вымирал уже к середине дня.
*****
Как только он вернулся к себе (но еще не успел приняться за текст), его настиг очередной звонок Ковыляева. Секретарша соединила их, и Анатолий Петрович сказал сразу, без приветствия и предисловия:
- Кто бы тебе ни звонил, чего бы ни требовал – ты выполняешь мои указания! Это понятно?
Что ж, ясно без и без деталей: достаточно убедительных аргументов у Марченко опять не нашлось. Пытался ли он их искать? Откуда им в принципе взяться – в его-то исполнении?
- Само собой, Анатолий Петрович! – бодрясь, ответил Антон.
- Кто бы ни звонил! - повторил, словно не веря ему, Ковыляев. – Даже если сам…
Он не закончил. Кто такой этот сам, кого именно имел в виду президент Топливной – вопросов на этот счет у Антона не возникло; и в основном потому, что подобная многозначительность показалась ему слишком наигранной, слишком искусственной.
- Да-да, - машинально отозвался Щеглов. – Конечно-конечно…
- И не бойся ничего. Делай, как я говорю.
- Да я вроде не…
- Знаю, да! - не дав ему закончить, перебил Ковыляев. - В тебе не сомневаюсь: ты у нас парень смелый…
Стоя, а не сидя (но только потому, что сесть просто еще не успел) разговаривал он сейчас со своим сюзереном и получал от него, одно за другим, недвусмысленные подтверждения причастности, подтверждения даже избранности (а как еще понять: «не сомневаюсь в тебе»? значит, в ком-то другом сомневается?). Такого – от Ковыляева он не слышал еще никогда. Когда-то, да быть может, еще полчаса назад – хотел бы он, чего греха таить, такое услышать; сейчас – не находил в себе сил избавиться от мешающей мысли о том, от кого в итоге он слышит все это и чего оно, соответственно, стоит. Слова были все равно приятны ему – и в этом он не боялся себе признаться; вот только что-то обманчивое, зыбкое виделось ему теперь в самом ожидании подобных слов: высокопарные фразы казались комичными, а цель, ради которой они произносились, бестолковой; все вместе – это ощущалось как что-то, ему уже не подходящее, ни имеющие ничего общего с ним нынешним. Это было так, словно бы неприятно кололся жесткий шерстяной свитер, одетый на голое тело, словно бы он к тому же был ему удушающе мал, тесен – как одежда, ставшая не по размеру выросшему из нее ребенку.
Вроде бы его причастность только что достигла апогея – но причастность к чему? Локоть к локтю с сюзереном – не этого ли хотелось ему? Хотелось когда-то… но с кем конкретно? С Ковыляевым? О чем вообще он думал… Даже звучит такое теперь до обидного смешно.
Смешно и… как-то еще как будто; смешно и… ненадежно, что ли?
Что ответить Ковыляеву, Антон не нашелся; тот, пообещав связаться «в скором времени», отключился.
Некоторое время Щеглов продолжал стоять неподвижно: смотрел прямо перед собой, вглядывался в пространство кабинета, словно пытаясь в нем, в этом пространстве, различить и те зыбкие, непонятные образы, в которые отливались его беспокойные, тревожные, пока не оформившиеся ни во что конкретное ощущения. Бесполезно: образы не становились четче, мысли не выстраивались с в стройный ряд.
Что выбрать: волю сюзерена или просьбу Марченко?
Один уже уехал, другой – того и гляди уедет…
Не бросить ли монетку?
Опустив телефонную трубку на рычаг, Щеглов подошел к кулеру, выпил стакан холодной воды, сел за компьютер и открыл пустой файл.
*****
Роль монетки он отвел наличию или отсутствию идей у себя в голове.
«Опровержение»?! Легко сказать! Что именно требуется опровергнуть? Придумать это оставили ему – что ж, если придумается, будет Марченко счастье…
Придумать нужно было что-то такое, что не противоречило бы полностью и воле Ковыляева; помимо этого, не следовало забывать и о собственной профессиональной репутации: и без того история вышла сомнительная, добавлять к ней что-то еще – уж точно нужно с осторожностью. Таким образом, изначальной, обозначенной просьбой Марченко точкой отсчета была необходимость «опровергнуть»; рамками, в которые нужно вписать опровержение, выступало упрямство президента Топливной – упрямство, подкрепленное осознанием высокой степени значимости его фигуры в данной конкретной ситуации; связано последнее было с тем, что выпущенные компанией официальные заявления опирались на собственные слова ее руководителя. На практике это означало следующее: данные слова могут быть дезавуированы либо самим заявителем, либо с его согласия. В противном случае возникает риск, что прозвучавшие опровержения тоже будут опровергнуты – уже от первого лица, и помешать этому никак не получится.
Иначе говоря, нельзя было, уподобляясь Ковыляеву, обозвать его выступление «личным мнением» (разве что от лица представителей Газовой – но тогда это стало бы не опровержением, а подтверждением) - поскольку, во-первых, тот только что велел этого ни при каких условиях не делать, а во-вторых, именно преданное огласке наличие разных – и при этом непримиримых – «мнений» и было причиной и сутью публичного скандала.
В общем, опровергать нужно было что-то другое – и Антон судорожно пытался сообразить что. С чем он сталкивался в служебной рутине неоднократно – так это с необходимостью лавировать между чиновниками и журналистами, вернее, между их разным образом мыслей. В этом, собственно, и состояла его работа: переводить информацию с чиновного на медийный (зачастую – и обратно тоже), и сейчас он интуитивно чувствовал: решение как раз где-то здесь. Опровержение, которое не опровергает; текст, который будет по-разному понят. Текст, формулировки которого чиновникам, с их поверхностно-прямолинейным, подобным примитивному алгоритму мышлением, покажутся достаточно убедительными, а журналистам, с их столь же предсказуемой профессиональной подозрительностью, максимально нелепыми и бессмысленными. Одни должны поверить в однозначное отрицание, другие – в столь же однозначное его отсутствие – что же можно опровергнуть так, чтобы при этом ничего не опровергнуть? От чего можно отказаться, не отказываясь ранее сказанного?
Подойдя к окну, с полминуты Антон снова гипнотизировал пространство за ним. За последний час воздух успел стать прозрачнее, но огромная, бесконечно-безнадежная пробка по-прежнему убегала в сторону Каменного моста, и силуэты автомобилей, темный от сырости асфальт,мокрые сугробы – все это, не прячась в тумане, но по-прежнему плывя в прогретом выхлопными газами воздухе, казалось еще более нереальным. Низкое серое небо скребло по ветвям деревьев, ватно-невразумительные обрывки мыслей мелькали в голове; выхватить нужное их направление никак не получалось.
Щеглов вернулся к столу, сел за компьютер и, найдя файл с текстом заявления, дважды кликнул по нему мышкой. Напряженно застрекотал винчестер, на экране завертелась иконка песочных часов; после небольшой паузы ноутбук издал резко-хриплый звук, а на его экране выскочило системное сообщение: «Неизвестный сбой в работе приложения!»
От звука Антон вздрогнул, и сразу – будто скользкую рыбу за хвост – поймал неожиданно пришедшую в голову спасительную идею: сбой, неисправность, ошибка…
Точно! Заявление выпущено – по ошибке! Содержание его тем самым не отрицается – просто оно выпущено по ошибке…
Неизвестный сбой, ошибка программы… Вот!
Техническая ошибка!
Отправив компьютер на перезагрузку, Антон, испытывая глумливое удовлетворение и продолжая именно в таком ключе додумывать свою идею, снова поднялся и прошелся взад-вперед по кабинету.
Ни один – ни один! – журналист ни за что не поверит в то, что скандальное, истеричное, оскорбительное заявление, выпущенное в виде официального пресс-релиза и содержащие открытые претензии одной госкорпорации к другой (причем поглощаемой к поглощающей), могло быть поставлено в рассылку в результате компьютерного сбоя; позволить себе считать так – все равно что хищнику прикинуться травоядным. Для Марченко же (и для Плетнева наверняка также), с его «технофобией», с его привычкой и тягой к канцеляриту, с его типично чиновной панической боязнью любой ответственности, «техническая ошибка» прозвучит, наоборот, весьма убедительно. Побеждают всегда генералы, а проигрывают солдаты; вот и здесь: техника – она, в конце концов, тоже своего рода подчиненный…
Для поддержания «интеллектуальной формы» Антон налил себе чаю и вынул из холодильника плитку шоколада. Отломив от нее солидный кусок, вернулся к ноутбуку.
Итак, заявление было выпущено в результате технической ошибки… да-да, это, определенно, то, что нужно. Все остаются при своем – какую бы ссылку они не поставили… Источник в совете директоров? Источник, близкий к руководству? Ни то, ни другое, ни что-либо еще подобное не перевесит двух официальных релизов, в одном из которых приводятся слова Ковыляева; а значит, и его указаниям текст с подобной формулировкой вовсе не противоречит. Остается, конечно, еще и вопрос профессиональной чести… но здесь Антон быстро успокоил себя верой в неверие подопечных: не поверив в принципе в то, что «техническая ошибка» возможна, они уж точно не поверят в таковую в его собственном исполнении…
Открыв пустой файл, Антон быстро вбил в него следующее:
«Выпуск вчерашнего и сегодняшнего пресс-релизов относительно объединения Газовой компании и Топливной компании произошел в результате технической ошибки управления общественных связей Топливной компании».
Распечатав написанное в двух экземплярах, Щеглов зашел к Скрипке и, отдав ему один лист, предупредил:
- Это просил Марченко, для Плетнева. Видимо, выйдет с какой-нибудь левой ссылкой. Прямо, в лоб, опровергать не торопись, но подтверждать тоже не надо.
Скрипка быстро проглядел текст, охотно кивнул. Посмотрев на него повнимательнее, в его взгляде Антон отчетливо различил прячущийся за облегчением страх – тогда (в порыве благородства) добавил:
- Вообще-то давай еще проще: по этой теме всех журналистов теперь отправляй ко мне.
*****
Самый близкий, самый преданный и верный сподвижник Президента, возведенный им в немыслимые для простого ординарца (им он был изначально, им, по сути, и оставался) ранги, родился и вырос в Санкт-Петербурге – самом красивом и самом «чужеземном» городе скромной, но заметной страны. Характерные черты этих мест: серая, болотистая промозглость и туманная сырость, без сомнений, сказались на формировании Плетнева, стали его неотъемлемой частью, вплелись в облик, в само существо, наложили отпечаток на все течение жизни.
Детство свое Иван Сергеевич не любил вспоминать таким, каким оно было на самом деле: унылая ленинградская окраина, маленькая квартирка в хрущевской пятиэтажке, родители с восьми до пяти на заводе, он сам на пару с сестрой в заводских яслях (детском саду), откуда ни отец, ни мать, под вечер навеселе, не спешат их забирать… Росли – как упрямый бурьян у дороги, упорно цепляясь корешками за твердую, недружелюбную почву, стремясь – дабы не выпололи - не привлекать к себе лишнего внимания; выросли – неулыбчивыми, хмурыми, недоверчивыми; людьми рядовыми, людьми неприметными, с ничем не выделяющейся, предопределенной судьбой.
Так бы, наверное, все и случилось: восьмилетка, ПТУ, грязные проходные, водка из граненых стаканов; однако и здесь, на пролетарской окраине революционной колыбели, немногим, но давала судьба шанс; требовалось разве что желание им воспользоваться. Заботясь о росте образованности и культуры народных масс, именно на той окраине, где протекало суровое детство Ивана Плетнева, власть советская, по причинам доподлинно не известным, сподобилась отстроить и открыть спецшколу; и покуда слава о ней не гремела еще по окрестным округам и районам, попасть в нее могли даже те, для кого она предназначалась, согласно красивым обоснованиям.
Желание воспользоваться имелось, и, сделав свой выбор, впоследствии всегда старался Плетнев ничем, ни одним своим движением, ни одним взглядом не дать окружающим повода усомниться в том, что среди людей умственного, а не физического труда находится он по праву; для этого как можно глубже заталкивал он в себе самом все, что могло напоминать ему о его «начале».
Стартовавшая, таким образом, в школе и выразившаяся в углубленном изучении самого распространенного в мире языка перековка Ивана из пролетария в интеллигента проходила на первых порах не слишком гладко. Науки давались ему тяжело, но выдержки было ему не занимать: тихо, незаметно и терпеливо впитывал он в себя основы «другой жизни», целиком и полностью базируясь на навыках, полученных в «той»: был сер и неприметен, был педантичен и аккуратен. И промозглые осенние, и холодные зимние и отсыревшие весенние вечера, не обращая внимание на насмешки родителей, проводил Иван за тетрадками и учебниками; посещал исправно уроки, не прогуливал, внимательно, хоть и не всегда понимая, о чем они говорят, слушал учителей и прилежно записывал за ними; отвечал, когда спрашивали, но излишней инициативы никогда и ни в чем не проявлял. И, конечно, с особой тщательностью следил он за своим морально-нравственным обликом: не курил, не пил, даже за девочками не увивался. В результате – и самые строгие из его учителей, пусть и не отмечая за неприметным во всех отношениях молодым человеком особых заслуг, «материалом» на него не располагали и никаких иных характеристик, кроме нейтрально-положительных, дать ему просто не могли.
После школы не отличающийся феноменальными способностями юноша также сумел избрать тот единственно верный путь, который, неумолимо уводя его от «начал», позволил на нем ни разу не споткнуться. Обойти опасную конкуренцию при поступлении во второй по значимости университет скромной, но заметной страны позволил Ивану правильный выбор направления: поступив на перманентно испытывающий дефицит мужского населения филологический, будущее свое связал с не самым распространенным и, стало быть, не слишком популярным среди студентов европейским языком.
То, что одним – злая гримаса, другим – улыбка судьбы: из того, что для многих стало бы ссылкой на задворки, Иван Плетнев сумел в итоге соорудить себе крепкий трамплин в жизнь. В студенческие годы, особенно в первые из них, прилежный и немногословный молодой человек осторожно и терпеливо притирался к среде обитания; как и в школе, обучался он больше не профильным предметам, а науке приспособления к общественным запросам, выживания среди людей. Не обладая талантами творческими, всегда умел Иван тонко чувствовать потребность людей более талантливых в наличии поддержки и должной оценки своих способностей, в присутствии около себя верного и надежного спутника. За это готовы были многие из них своими талантами щедро делиться, за это – уступать то, что на самом деле причиталось им за талант. Таким спутником – для людей самых разных – Плетнев всегда становился с большой охотой; ну а кому взять его на буксир – такие всегда находились.
В результате к главному, поворотному моменту, тому моменту, который определил всю его будущую жизнь, Иван подошел со вполне сформировавшимся, превратившимся в умение навыком: быть серой, незаметной тенью людей, более ярких, чем он сам, быть их незримой опорой, быть исполнителем их воли. Неудивительно, что именно с ним, когда подошло время, начали заводить разговоры те люди (с приятными манерами и в аккуратных серых костюмчиках), по основному месту деятельности которых умение быть неприметным, но четким и исполнительным, умение одевать свою индивидуальность в неброские одежды всегда ценились заметно выше, чем чрезмерно яркие ее проявления. Неудивительно, что уже на третьем курсе университета заполнил Иван с их подачи длинную-предлинную анкету… в общем, к завершению студенческих лет проблема выбора уже не стояла перед ним.
Хоть и клонилась власть советская к неизбежному своему закату, Плетневу все же довелось пройти чрез горнила не слишком приятных испытаний, которым по традиции подвергала молодых сотрудников дряхлеющая система; нелегкие будни в жарких и грязных странах, в условиях, зачастую приближенных к боевым, вспоминал он теперь и с ностальгией, и с содроганием; зато уже через несколько лет, эти испытания пройдя, был он признан достаточно надежным кадром для ответственной и не терпящей случайных людей работы в стенах родного университета: во времена лихих перемен доверили ему налаживать для alma mater весьма перспективные международные связи.
Именно тогда, на основе, можно сказать, общего дела, познакомился Иван с человеком, так же, как и он, прошедшим серьезные испытания на надежность и ответственность за рубежами родной страны, так же, как и он, исполнявшим для университетского начальства различные деликатные поручения. В ту пору, конечно, никто и представить бы себе не смог, к каким карьерным вершинам вознесет судьба этих двух молодых людей – но ведь кого-то вознести судьбе всегда приходится; так или иначе, приняв на себя возле нового знакомого привычную роль неотступной тени, следовал за ним Плетнев и по сей день; в этой роли оказался он для будущего Президента столь необходим и столь незаменим, что даже благосклонность судьбы эти отношения только укрепляла и почти ничем не омрачала.
Незаменимой тенью добрался Иван Сергеевич до самых высоких кабинетов скромной, но заметной страны; ею оставаясь, со временем превратился он в одну из самых влиятельных фигур квазигосударства.
*****
Получив от Марченко текст и вполне удовлетворившись его содержанием, Плетнев вызвал к себе Чернова. Игорь Леонидович явился к нему всего через пару минут: с обычным своим – солнечно-сияющим – выражением лица он буквально влетел в кабинет и сразу и недвусмысленно выразил полную готовность соответствовать.
Плетнева его счастливый вид не подкупил: сурово храня на челе своем непроницаемое выражение, он пригласил вошедшего сесть и, протянув ему лист бумаги, сказал как о чем-то малозначимом:
- Тут, Игорь Леонидович, текстик один, нужно его как-нибудь там продвинуть.
Чернов быстро (и, как показалось Ивану Сергеевичу, не особенно вникая в смысл) пробежал текст глазами.
- Хорошо! – радостно сообщил он. – Вопрос только в источнике.
- То есть? – грозно нахмурился Плетнев.
- Чтобы ссылка была, так сказать, непосредственная, то есть именно на Топливную компанию, такое заявление должна распространить ее пресс-служба. Мы со своей стороны можем попросить дать ссылку на неопределенный источник. Близкий, так сказать, к компании, к руководству, к совету директоров – что-нибудь в этом роде. Но как официальное заявление компании – от нас это не примут. По крайней мере, быстро сделать не получится – ведь чтобы такое произошло, нужно будет включить ресурс. Так сказать, по полной. Стало быть, мне придется обращаться за одобрением…
Чернов не договорил, но нужды в этом не было: Плетнев и так понял, что речь о Барове.
- Так-так, погодите! - строго, пряча за суровостью нарастающее раздражение (ведь это ему, когда он требовал от Марченко текст, мысль о подобных осложнениях даже не пришла в голову; но об этом, конечно, совсем не хотелось думать), остановил он собеседника, хотя тот уже ничего не говорил. – Поясните внятно: почему нельзя это продвинуть как заявление компании? Какие еще нужны…
Смутить жизнерадостного Игоря Леонидовича строгим выражением лица было куда как непросто – на него хмурились лица и повыше. Виноватым он себя не почувствовал, беззаботности не утратил – до того не утратил, что даже перебил Плетнева:
- Иван Сергеевич, поймите, такую ссылку журналисты не дадут. Это все равно, как если бы вот Топливная компания попыталась сделать заявление от имени Администрации Президента. То есть, как я уже сказал, чтобы подобное произошло… в смысле, чтобы мы от имени Топливной, а не они от нашего, конечно… чтобы это произошло, их, журналистов, то есть, нужно заставить. Что, повторюсь, возможно, но моего, так сказать, ресурса в таком случае уже не хватит.
Тема была для Плетнева новой, поэтому аргументы Чернова не показались ему убедительными. Хоть Иван Сергеевич и не полагал так, что по звонку из Администрации Президента сотрудники всех редакций поголовно встают по стойке смирно, разница между ссылкой на руководство компании и на источник, близкий к руководству компании, казалась ему исчезающе незаметной: кто, спрашивается, будет из-за такого упираться?
- Да вы просто скажите им, чтоб дали нужную ссылку, - потребовал он, полагая, что, имея за спиной столь весомое требование, Чернову также будет проще настоять на этом.
Игорь Леонидович покрутил головой.
- Сказать я могу, но этого недостаточно, Иван Сергеевич, - по-прежнему широко улыбаясь, сообщил он. – Согласно их понятиям, это страшное, так сказать, прегрешение. Даже при советах нельзя было, а сейчас… С главредами этими – им же палец в рот не клади! Профессиональные особенности, журналистская этика, все такое…
- Ладно-ладно! - поняв, что и здесь нахрапом не взять, отступил Плетнев. – Дайте, как сможете. Но максимально оперативно.
Чернов браво кивнул, поднялся и двинулся к выходу из кабинета. Уже на ходу полюбопытствовал:
- Простите, Иван Сергеевич, а почему… Почему они сами не могут этого сделать? Вы же…
Плетнев ответил холодно, не дав договорить:
- Не могут.
Сняв с ближней к нему стопки документов перевернутый верхний лист, он сделал вид, что уже занят совершенно другим, ничуть не менее срочным, делом.
*****
Чернов вышел, и практически сразу у Плетнева на столе запиликал аппарат внутренней связи сотрудников Администрации Президента. Звонил начальник управления информации Администрации Президента, он же его пресс-секретарь, Алексей Алексеевич Хрусталевский. Формально Хрусталевский приходился непосредственным руководителем Чернову, но это никогда не мешало последнему отдельные поручения высших чинов выполнять без непосредственного ведома своего начальника. Вот и сейчас, прося Игоря Леонидовича о содействии, Иван Сергеевич подразумевал как само собой разумеющееся: до поры до времени лишних людей в известность не ставить. Впрочем, даже если бы Чернов что-то недопонял, времени доложить Хрусталевскому о поступившей просьбе ему бы все равно не хватило; поэтому Плетнев не сомневался: о только что состоявшемся разговоре начальник управления информации пока что ничего не знает.
- Слушаю, Алексей Алексеевич.
- Здравствуйте, Иван Сергеевич.
Неприятная манера Хрусталевского: звонить напрямую, минуя секретаря, Плетнева весьма раздражала, но сделать с этим он ничего не мог: насколько было ему известно, таким же образом Алексей Алексеевич связывался и с руководителем Администрации, и с самим Президентом.
Обосновывалась подобная необходимость потребностью в особой оперативности, но на самом деле, как подозревал Иван Сергеевич, обоснование было липовым: оно просто прикрывало нездоровые амбиции пиарщика.
- Чем могу быть полезен, Алексей Алексеевич?
- Иван Сергеевич, мне тут Сергей Дмитриевич позвонил, - несколько более вальяжным, чем это было допустимо, тоном сообщил Хрусталевский. – Сказал, что Топливная компания со вчерашнего дня выпускает какие-то там неправильные заявления, и попросил с этим разобраться. Если конкретнее, он велел мне позвонить Ковыляеву и доходчиво ему объяснить, что так поступать не сто;ит.
Предпринятая конкурентом попытка использовать сложившуюся ситуацию для внесения дезорганизации в сферу его влияния ничуть не удивила Плетнева – он и сам поступил бы так же.
- Так, - обозначил он голосом отсутствие безусловного согласия с прозвучавшей идеей.
- Я подумал… - руководитель пресс-службы слегка замялся. – Подумал, что правильнее было бы сперва позвонить вам – вы ведь у них председатель…
- Поддерживаю вашу мысль, Алексей Алексеевич, - одобрил Плетнев. – Мнение Сергея Дмитриевича мне известно, с этим я разберусь.
- А что там, собственно, опять случилось? – как бы между делом осведомился Хрусталевский.
Отношения с Хрусталевским до этого момента были у Плетнева ровные. Точнее – не было почти никаких. Как конкурента в плане «доступа к телу» Иван Сергеевич пиарщика, понятное дело, недолюбливал, однако в их непосредственном соприкосновении не существовало, что называется, болевых точек. Заметных пересечений просто не было – потому не случалось и столкновений; и сейчас Плетнев поймал себя на том, что на прозвучавший вопрос собрался было даже ответить честно: можно сказать, пожаловаться. Так поступить не позволили ему и врожденная осторожность, и опыт: непосредственным реакциям Иван Сергеевич никогда не доверял, всегда стремясь сначала все хорошенько обдумать, как минимум, поймать последовавшую за первым порывом мысль. Ныне эта мысль была такова: пока здесь, в Кремле, никто еще, к счастью, не знает о неожиданно нарушившей работу их с Ковыляевым слаженного тандема микротрещине (собственно, и Чернову он об этом ничего не сказал); пока не знает – и не должен знать.
- Беспокоиться не о чем, Алексей Алексеевич, - не сплоховал Плетнев. – Я разберусь.
Поскольку тема, на взгляд его, была исчерпана, Иван Сергеевич приготовился положить трубку; однако едва он успел оторвать динамик от уха, Хрусталевский заговорил снова – заговорил вовсе не успокоенно, а, напротив, довольно резко, тем самым полностью подтверждая, что тонкое чутье Плетнева, как обычно, не подвело.
- Не то, чтобы я, Иван Сергеевич, как-то особенно сильно беспокоюсь, - с нажимом произнес он. – Однако же буквально только что случайно услышал по радио, как какая-то там скрипка вещала о том, что президент Газовой компании, делая публичные заявления, выражает, оказывается, исключительно собственное мнение. Только свое собственное, ни с кем не согласованное, понимаете? И я, услышав такое, признаюсь, подумал: кое-кому такое вряд ли понравится…
- Погодите-погодите, Алексей Алексеевич, о чем вы говорите? Какая еще скрипка? – вернулся в разговор, не успев уследить за излагаемой мыслью, Плетнев.
- Скрипка – это фамилия, - пояснил Хрусталевский. – Какого-то там сотрудника этой вашей Топливной. Я пытался выяснить, кто это, но никто такого не знает.
- И, что, она… то есть он… - ужаснулся Иван Сергеевич, поняв, что речь идет уже о последствиях второго заявления (его он еще не видел: бросившись сразу купировать ситуацию после звонка Ковыляева, не успел даже ознакомиться). - Он сказал вот это? Про Штегнера?
- Сказал, - подтвердил Хрусталевский. – Ну, вернее, его процитировали. Насколько я понимаю, в их заявлении это же самое и написано. Так что нужно что-делать, Иван Сергеевич. Тем более, что Сергей Дмитриевич с данной проблемой, насколько я понимаю, собирается к…
Алексей Алексеевич выразительно запнулся. Плетнев опасливо покосился на прямой телефон Президента. Теперь первым его порывом после услышанного было: строго осадить зарвавшегося «пресс-секретаря»; однако же, снова справившись с ним, поразмыслив и все взвесив, Иван Сергеевич ощутил дело так, что диктовать условия сейчас не время. Хрусталевский боялся высочайшего гнева, но при этом не имел ни малейшего желания втягиваться на чьей-либо стороне в разборке более влиятельных, чем он, персон; и то, и другое было, в общем, и объяснимо, и похвально; чтобы не подталкивать его к сомнениям в правильности подобного подхода, Плетнев решил, что будет уместно, напротив, влить ему еще одну порцию успокоительного.
- Я только что общался с вашим замом, - не колеблясь, «сдал» он Чернова. – Отдал ему текст, который необходимо распространить в связи с… Там как раз опровержение.
- Чернову отдали, да? – живо отреагировал Хрусталевский. – Сейчас вызову его, посмотрю. Надеюсь, вы понимаете, Иван Сергеевич: чтобы опровергнуть то, что они назаявляли, с их стороны понадобятся весьма убедительные шаги. Для начала, впрочем, нужно, чтобы ваши скрипки просто перестали песдеть…
Это было уже через край: слишком явное, слишком нарочитое проявление неуважения. После такого и десятисекундное осмысление первого порыва не смогло заставить Ивана Сергеевича признать необходимым дальнейшее расшаркивание с «пресс-секретарем» - настолько глубокие и болезненные душевные раны Плетнева разбередил Хрусталевский. Мало того, что он попытался отдать указание более высокому по статусу функционеру, так еще и сделал это в той самой форме, которая неизбежно напомнила ближайшему сподвижнику Президента о его детстве – вернее, о том, каким оно было на самом деле. Чего совершенно не выносил в людях Иван Сергеевич, так это развязности и матерной брани; услышав последнее прозвучавшее слово, сразу забыв и так не сумев вспомнить все то, что надумал в результате осмыслений ранее, он ответил холодно, подчеркнуто строго:
- Хорошо, Алексей Алексеевич. Публикацию опровержения прошу взять на контроль. В отношении руководства Топливной компании я предприму все необходимые действия.
Не дожидаясь ответа Хрусталевского, Плетнев положил трубку.
*****
Сладив с эмоциями по поводу ненадлежащего поведения нижестоящего чина, Иван Сергеевич принудительно вернул свои размышления к основной проблеме; и тогда – в полной мере осознал степень нависшей над ним угрозы. Несмотря на резолюцию Барова, хамство Ковыляева, непривычную неподатливость Марченко и разъяснения Чернова, до разговора с Хрусталевским возникшую эскалацию он считал скорее недоразумением, и только сейчас вдруг понял: ситуация уже давно, да почти с самого начала, вышла за рамки обычных служебных неурядиц. Не случайная ошибка в документе, не нестыковка мероприятий в графике, не безобидная утечка чего-нибудь там секретного – не такая, в общем, неприятность, которую всегда можно уладить наедине с человеком, неотъемлемой частью личности, существа которого являешься ты сам; нет, теперь это было не так, словно бы он случайно что-то выронил и ему нужно это найти; теперь – то, что он выронил, заметив это, уже нашли другие. Другие, иные части все той же особенно важной сущности…
«Собирается с этим к…» - конечно, собирается; он бы и сам, безусловно, собрался. Нет, Хрусталевский звонил не просто так, по доброй воле своей; очевидно, он, по поручению Барова, пытался, прежде всего, выведать: не с его, Плетнева, ведома встала на дыбы Топливная компания, с его одобрения или без него начал вдруг хулиганить всегда показательно примерный Ковыляев. Они, заклятые его друзья, начали активно действовать; они действовали – а он больше полудня потерял в бессмысленных разговорах с Ковыляевым и Марченко…
Время было упущено, но хуже всего, страшнее всего стало Плетневу от того, что даже после осознания этого никаких иных идей, как он мог бы распорядиться временем иначе, у него не возникло. Более того, как действовать дальше, Иван Сергеевич тоже не знал. Действовать нужно было быстро, четко, безошибочно и, главное, самому, лично, а Плетнев никогда и ничего не делал сам: начальству он высказывал соображения, к которым оно прислушивалось и принимало решения; принятые начальством решения Иван Сергеевич аккуратно исполнял – посредством подчиненных. Сейчас же – исполнять было нечего; никто не мог за него, но с учетом его мнения, принять решение и ему же дать указание.
На некоторое время растерявшись, Плетнев впал в оцепенение – вывел его из него тот самый изжелта-белый телефонный аппарат, на который он опасливо озирался во время разговора с Хрусталевским. Подпрыгнув, как ужаленный, Иван Сергеевич торопливо схватил и крепко прижал к уху трубку.
- Иван Сергеевич, здравствуйте! – услышал он из динамика близко-близко знакомый, до боли родной, но все равно каждый раз обдающий леденящей холодностью голос. – Скажите-ка, а что там у вас с Топливной?
Если бы кто-то со стороны наблюдал в этот момент за Плетневым, ему наверняка показалось бы, что Иван Сергеевич прямо у него на глазах сделался заметно меньше. Метаморфоза, в результате которой держащий и чувствующий себя "в должном соответствии" и оттого в своей солидности и надменности подобный изваянию чиновник превратился в жалкое раздавленное насекомое, заняла менее секунды. Голова втянулась в плечи, хмуро-грозная складка между бровей примерно разгладилась, широко раскрылись и немного даже выпучились из орбит глаза, поджатые губы подались чуть вперед, и Иван Сергеевич подобострастно залепетал в трубку:
- В должном порядке, реализуем намеченные, согласно вашим указаниям, мероприятия…
- Давайте-ка поконкретнее! – перебил его голос в трубке. - Что это за история там – с заявлениями?
- С заявлениями, с заявлениями… - задыхаясь от волнения и быстро сглатывая слюну, зачастил Плетнев. – С заявлениями… также в соответствии…
- Насколько я понимаю, Иван Сергеевич, - снова оборвал его лепет Президент, - все происходит как раз не в соответствии. Совершенно не в соответствии! Указание было: прекратить все эти журналистские… пре-кра-тить! Вы меня понимаете? А что в итоге?
- Да-да, сейчас как раз над этим… Над этим работаем… Небольшое недоразумение… Ошибка просто такая вот… Техническая просто…. Уже выпускаем опровержение… Там будет на источник…
- Какая ошибка? Какое опровержение? Какой источник?
Голос Президента по-прежнему звучал спокойно, но именно этим ледяным спокойствием каждой фразой он словно бы забивал гвоздь, вгоняя его одним ударом по самую шляпку. После третьего вопроса Иван Сергеевич обнаружил себя стоящим на полусогнутых.
- Я… я эта… - совсем уж беспомощно, вовсе не зная, куда себя деть, пробормотал Плетнев.
- Немедленно разберитесь и доложите! – голос Президента зазвенел металлом. – Лично!
Связь прервалась. С трудом попав трубкой на рычаг (от волнения тряслись руки), Иван Сергеевич рухнул обратно в кресло. В горле пересохло, даже для того, чтобы артикулировать в должном виде соответствующую просьбу своей секретарше, сначала ему нужно отдышаться. Сделать это не успел – президентский аппарат зазвонил снова. Снова подскочив, Плетнев для надежности – чтобы не уронить – схватил трубку двумя руками и испугавшим его самого голосом прохрипел в микрофон свою фамилию.
- Иван! – раздалось из трубки, и теперь это прозвучало совсем по-другому: все еще прохладно, но уже не ледяно;. – Ты погоди, не падай там в обморок.
Плетнев сообразил: в паузе между первым и вторым звонком кое-кто покинул кабинет звонящего.
- Послушай! – произнес Президент еще мягче. – Ну не тебе же объяснять, что так нельзя! Тихо нужно, без криков. А ты что там устроил, а?
- Да нет же, да я… - задышал в трубку Иван Сергеевич. – Там Ковыляев, он в отпуске просто. Я все поправлю, я уже…
- Вот и поправь! – снова слегка добавив строгости, но скорее уже не жестко, а ворчливо потребовал Президент. - В отпуске, не в отпуске… А ты чего тогда в кабинете у себя сидишь, а? Бегом туда! Недалеко благо… Решай проблему!
- Есть! – по-военному вскрикнул Плетнев.
В трубке уже раздался гудок, но еще несколько секунд заместитель руководителя Администрации Президента стоял навытяжку со вскинутой к голове правой рукой.
*****
Все же вернув в конце концов на место трубку, Иван Сергеевич вновь расправил плечи и занял подобающий его рангу объем пространства. Присев за стол и оперативно приведя себя в достаточно монументальное состояние, он вызвал Наталью Сергеевну и как бы нехотя – дабы не выдать всей важности подготавливаемой операции – отдал ей распоряжение через десять минут подготовить к отбытию кортеж. Решив поначалу, дабы эффективнее навести шороху в офисе Топливной, соблюсти строгую секретность относительно места назначения, за время сборов он, однако, передумал и, посчитав, что ничуть не менее важно предупредить любые подозрения в бездействии, все же сообщил секретарше, куда направляется; данное сообщение, впрочем, никак не подразумевало, что о его маршруте станет известно лишним людям.
Увы, здесь Плетнев просчитался. Секретность не знает оттенков – полученную информацию административная система использовала, не сообразуясь с конспиративными соображениями Ивана Сергеевича. Следуя установленному порядку (поскольку иных распоряжений получено не было), секретарша Плетнева сразу позвонила в приемную президента Топливной – чтобы распорядиться об организации надлежащих почестей (или, по-другому, «мер безопасности») при въезде кортежа во двор офисного комплекса и передвижении Ивана Сергеевича внутри здания.
Секретарша Ковыляева, в свою очередь, приведя в боевую готовность службу безопасности, позвонила также и Марченко (как и многие в этом офисе, именно его в отсутствие шефа она автоматически считала за главного) и рассказала ему о предстоящем визите председателя совета директоров.
Услышав такое, не слишком этому удивившись, но все равно, конечно, прилипнув от ужаса к спинке своего кресла, Александр Валерьевич снова бросился звонить Ковыляеву. В этот раз, однако, недоступными оказались абсолютно все телефоны, значащиеся в длинном списке. В панике перезвонив в приемную, Марченко – не иначе как от стресса – сумел связать воедино и выговорить быстро и без запинки необычно длинную для себя фразу.
- Наталья Борисовна! - трагически воззвал он, пытаясь, с одной стороны, быстро, с другой – эффективно, разжалобить женское сердце. – Мне совершенно необходимо связаться с шефом, но все его номера недоступны. Уверен, он вам велел больше никаких номеров никому не давать; но поверьте: он и представить себе не мог, в какой ситуации мы все тут окажемся и как много будет зависеть от того, удастся или нет мне с ним связаться. Наверняка у вас есть какой-нибудь еще, не из того списка, телефон – тот, который на самый крайний случай. Так вот сейчас – как раз тот самый случай, крайне;е просто некуда.
Зависнув на несколько мгновений от удивления (такого количества произнесенных подряд слов от Марченко она никогда не слышала), но оттого, видимо, и проникшись серьезностью момента, Наталья Борисовна сдалась сразу и без боя:
- Я поняла, Александр Валерьевич. Есть один телефон – сейчас продиктую вам его. Он, думаю, будет включен, вопрос только, удастся ли застать на нем Анатолия Петровича.
Она назвала номер, Марченко зафиксировал и тут же набрал его. Не сразу раздались гудки, не сразу и сняли трубку – и все время, пока ждал, Александр Валерьевич думал о том, что с каждой потерянной секундой Плетнев приближается к нему все ближе, и у него остается все меньше шансов избежать, в случае чего, встречи с ним.
Наконец в трубке щелкнуло, женский голос сказал «да», и Марченко понял, что позвонил на телефон Татьяны Ковыляевой.
- Здравствуй, Татьяна Ивановна… - чувствуя себя до крайности неловко, с трудом выдавил из себя Александр Валерьевич.
- Здравствуй, Саша! – удивленно отозвалась Татьяна. – А чего это ты…
Голос ее стал приглушенным: видимо, отвернулась от телефона; вернувшись через пару секунд, она зачем-то уточнила:
- Тебе ведь Толю, да?
Вопрос прозвучал бессмысленно – но Марченко вдруг подумал: ничего странного в нем нет. С супругой своего начальника Александр Валерьевич был знаком довольно шапочно (неудивительно – ведь и с Анатолием Петровичем отношения имел хоть и достаточно близкие, но служебные, а дружбы никогда не водил), зато прекрасно представлял себе (особенно хорошо представил сегодня), каким одиноким, брошенным, потерянным легко дает почувствовать себя другим Ковыляев – в основном, конечно, для того, чтобы не чувствовать себя таким самому.
- Поотключал все, - доверительно проворчал Марченко. – Вот и приходится…
Татьяна засмеялась – но, как показалось, без особой веселости.
- Очень нужен?
- Очень! - едва не зарыдал в трубку первый вице-президент.
- Катается еще.
- Без телефона?
- С телефоном. С тем, что у вас не значится. Дать тебе его?
- Сделай, Тань, милость, а…
Татьяна продиктовала телефон, Марченко поблагодарил и сразу набрал номер. Пока начались гудки, пока Ковыляев взял трубку, пришлось подождать еще. Опасность приближалась, а Марченко по-прежнему не знал, что делать с ней.
- Ну что там такое?! – раздраженно, без приветствия, начал разговор президент Топливной.
- Докладываю, - собравшись, насколько получилось, с силами, стараясь выражаться как можно более официально (ему почему-то казалось, что так будет убедительнее) заговорил Александр Валерьевич. – Плетнев звонил еще несколько раз. Требовал убрать заявления: как вчерашнее, так и то, что сегодня, по вашему указанию, выпустил Щеглов. Я отвечал, как было велено. Результат: сейчас они выпускают новость, что якобы все, что мы заявили, - это произошло по ошибке. Со ссылкой на источник какой-то. Только что мне также сообщили, что Плетнев едет сюда.
- Лично? – переспросил Анатолий Петрович.
- Лично, - подтвердил Марченко. – Полагаю затем, чтобы непосредственно проконтролировать выпуск официального опровержения.
- Так. И что? – выдержав некоторую паузу и не услышав конкретного вопроса, сделал вид, что не догоняет, Ковыляев.
Удивительным образом именно эта незатейливая реакция поставила Александра Валерьевича в тупик. Действительно – и что? На что он рассчитывал? Неужели на то, что именно сейчас у Ковыляева проснется совесть, и он вдруг смирит взыгравшие амбиции?
- Хотел… Хотел согласовать, - с трудом нашелся Марченко. – Говорю же: он сюда едет…
- Согласовать? – деланно удивился Ковыляев. – Так все согласовано уже. Аж два раза за сегодня я тебе сказал: вали все на меня. Я тебе сказал – а ты что сделал? Плетневу телефон продиктовал? Об этом я тебя просил? Кому ты в итоге помогаешь: ему или мне?
- А вот это вообще зазря! – разозлившись, вернулся в голос Александр Валерьевич. – Абсолютно зазря! Твои распоряжения я всегда выполнял, а с номером просто промашка вышла…
- Ну так и выполняй!
- И как ты себе это представляешь? – почти уже закричал в трубку Марченко (настолько, насколько он вообще умел кричать). – Ладно еще по телефону, а вот приедет он сейчас – и что? Куда мне деваться?
Повисла пауза; некоторое время Александр Валерьевич слушал только ветер и отдаленный шум голосов.
- У тебя же день рождения! – вдруг радостно сообщил ему Ковыляев. – Вот и поезжай праздновать. Телефон выключи, и всем остальным скажи, чтобы выключили.
От такого ответственного предложения у Александра Валерьевича натурально отвисла челюсть.
- Ты это серьезно? – придя в себя, переспросил он, хотя по тону собеседника на шутку сказанное похоже не было.
- Серьезнее некуда! – беззаботно заявил Анатолий Петрович. – Давайте: все на корпоратив! Ну, то есть… Короче, хорошо вам отпраздновать!
- Толь, да ты чего? – ошарашенно, не зная, что и думать, выдохнул Марченко. – Ты представляешь, что с нами за такое сделают? Ладно, один выпал, но чтоб все… Это как вообще?
- Да вот так! – ответил с плохо скрываемым удовлетворением Ковыляев. – Надоело мне все это, вот что я тебе скажу! Надоело это хамство! Пусть теперь попрыгают!
Что-то подобное Марченко сегодня приходилось выслушивать уже не впервые, и, в общем, бесперспективность этого разговора сомнений у него уже не вызывала; и все же он попытался воззвать к совести отморозившегося «шефа» еще раз:
- Толь, но ведь… ведь речь не только о тебе, - с трудом сформулировал он свой призыв к ответственности. - Нас же тут... Ты всех решил слить?
Увы, как и ожидал первый вице-президент, не помогло и это. Ковыляева вообще не проняло; он даже не разозлился.
- Ладно, все! – сухо ответил он на последнее. – Все указания вам даны, действуйте.
Отметив про себя и переход на «вы», и то, что, даже в прозвучавшем контексте поздравления, которое ему больше всего хотелось бы получить, он так и не дождался, Марченко, разборчиво сказав в трубку: «Тьфу!», с пугающей его самого злостью нажал на своем телефоне кнопку отбоя.
*****
Однако же после этого всего несколько секунд хватило Александру Валерьевичу, чтобы понять: только что он получил прямое указание смыться! Заставить себя считать такое указание правильным, ответственным, просто, наконец, достойным – это было, понятное дело, выше его сил и ниже достоинства; но выполнять-то его – он все равно был обязан!
Марченко подумал: не найдя в офисе никого из тех, кого бы он посчитал достойным предстать пред свои очи, до чинов пониже (то есть до Щеглова, поскольку в представлении Александра Валерьевича цепочка замыкалась на нем: других сотрудников управления общественных связей первый вице-президент не знал даже в лицо) Плетнев все равно ни за что опустится; а это значит: с последствиями – какими бы они ни были – разбираться придется уже завтра. Последствия могли быть серьезными – и это первый вице-президент хорошо понимал; но ведь в конце концов – так размышлял он – в чем смогут упрекнуть его лично? Пятьдесят – такое бывает раз в жизни; и у кого, спрашивается, хватит духу сказать, что этот вечер не может принадлежать ему? Особенно после полученного на этот счет прямого указания…
На долгие раздумья времени не было: по подсчетам Марченко, до появления Плетнева в офисе оставались считанные минуты. Быстро собравшись и выйдя из кабинета, Александр Валерьевич велел секретарше обзвонить приглашенных к нему на юбилей (то есть, применительно к офису Топливной, всех без исключения, но не ниже уровня вице-президента, представителей высшего корпоративного руководства) и передать им, со ссылкой на него, приказ: немедленно оставив все свои дела, покинуть офис и выдвинуться по указанному в приглашениях на юбилей адресу. Телефоны выключить, вопросов не задавать, разъяснения на месте.
Щеглову Марченко не позвонил.
*****
Таким вот образом, в этот день, в четыре часа пополудни, случилось массовое и весьма резвое бегство из офиса топ-менеджеров Топливной компании; получилось так, что ровно в тот момент, когда кортеж Плетнева въезжал во двор здания через парадные ворота с набережной Москвы-реки, через противоположный, выходящий в сторону Водоотводного канала выезд территорию покидала целая вереница дорогих представительских автомобилей, а в коридорах офиса, в первую очередь, на «президентском» этаже, одна за другою хлопали двери – вслед за убывшим начальством затворяли приемные их секретари и помощники. Ко всеобщему их счастию, неспешно, с должной солидностью выгружаясь из своего «Мерседеса», Иван Сергеевич об этом еще ничего не знал; таких неудобств – чтобы в нужный момент остаться без нужных подчиненных – с ним никогда не случалось, поэтому предусмотреть подобное и наказать кому следует на всякий случай заблокировать корпоративный офис он не догадался.
Одновременно с этим начальник управления общественных связей Топливной продолжал героически отправлять служебные обязанности в своем кабинете. Беседуя с людьми, желающими знать больше, чем способны понять, и в полной мере ощущая по ходу этого процесса наступившие последствия постигшего корпорацию управленческого кризиса, он, после того, как «источник, близкий к корпоративному руководству» сообщил журналистам о «технической ошибке» и звонки пошли по второму кругу, в отсутствие иных инструкций начал опровергать подготовленный им же самим для Марченко «откупной» текст. Вполне отдавая себе отчет в том, что, вопреки надеждам Марченко, Плетнев после такого не только не отстанет, но вынужден будет увеличить активность, докрутить цепочку до логического конца Щеглов не имел ни сил, ни времени; произнесенное Ковыляевым «кто бы ни звонил» вертелось в мыслях, смутное ощущение, что выражение это зазря показалось ему пустым усилительным оборотом, то нарастало, то отпускало, но все это вместе на фоне необходимости бесконечно повторять в различных вариациях слово «опровергаю» и его производные, упрямо оттеснялось сознанием куда-то на периферию…
Очередной звонок он принял, не взглянув на экран, и в который раз за сегодня услышал из динамика знакомый голос:
- Антон Сергеевич, добрый вечер! – произнес Анатолий Петрович (прямой звонок – это было необычно, но необычным за последние два дня было почти все). – Ты вот что… давай-ка ты езжай домой. Работал ты в последнее время много, устал, наверное, вот и отдохни. Нечего тебе тут сегодня больше делать…
Чего-чего, а такого – никак не ожидал Антон услышать! И не потому даже, что как раз его работа была на сегодня в самом разгаре (этого Ковыляев мог и не понимать)– просто за пять лет корпоративной службы непосредственный его руководитель ни единого еще разу не проявил к его физическому и моральному состоянию ни малейшего интереса. Не только к его состоянию – о необходимости «отдохнуть» Анатолий Петрович вообще говорил только тогда, когда хотел кого-то уволить или отправить на пенсию!
- Да я… - растерянно промямлил Антон. – Тут ведь работы еще…
- Да какой там работы, какой?! – странно волнуясь, зачастил Ковыляев. – Все ведь сделано на сегодня, все задания ты выполнил. Сворачивайся, я тебе говорю!
- Э-э-э… - проблеял Щеглов.
В голове у него стоял шум: «самостоятельные юридические лица», «доверительные договора», «личное мнение», «техническая ошибка», «кто бы ни звонил», «много работал» - все смешалось в одну неразборную кучу. Опомниться, рассовать кучу по полочкам, сформулировать и правильно поставить перед окончательно сбрендившим начальником (а как иначе можно объяснить столь нехарактерную для него инициативу?) вопрос о содержании актуальных инструкций – на это много времени ему бы, вероятно, не потребовалось; но Ковыляев, полагая, по своему обыкновению, что все ясно и так, даже этого времени ему не дал.
- Езжай домой! – сказал он (уже раздраженно, резко) и, не прощаясь, разъединился.
*****
Безусловно, догадываясь, в чем дело, но все еще недоумевая по поводу услышанного, Антон пару раз прошелся туда-сюда по кабинету; после, чтобы удлинить путь, вышел в коридор. На противоположном его конце он увидел «иа» президента Баранова, самолично закрывающего дверь приемной и спешно (это было заметно по его движениям) покидающего пределы офиса.
Списать происходящее можно было только на юбилей Марченко (ведь тот сказал, что ему «нужно ехать») – хоть и рановато, но в принципе реально; но как раз этому мешали и только что полученные от самого Ковыляева «вводные», и встреча с драпающим Барановым – встреча, заставляющая подозревать, что подобные «вводные» получили многие.
Вернувшись в кабинет, Антон набрал в приемную Марченко – трубку никто не взял. Стесняться не время – позвонил на мобильный.
- Что?! Что, Сергеич?! – едва раздался первый гудок, схватил трубку Александр Валерьевич – и уже по его голосу Щеглову стало ясно: если и относилось «нужно ехать» к намеченным торжествам, в итоге причиной отъезда стало совсем другое.
- Может быть, вы объясните мне, что происходит? – умышленно не уточняя о чем речь, интуитивно чувствуя так, что именно сейчас – не до регалий, потребовал от первого вице начальник управления.
Ни его тон, ни отсутствие уточнений не смутили Марченко.
- Да ты не в курсе, что ли? – торопливо- раздраженно, очевидно на бегу, заговорил он. – Плетнев вот-вот приедет, мотай поскорее куда-нибудь. И телефон выключи. И я сейчас тоже…
- Не понял, то есть вы… - несмотря на все свои догадки, снова опешил Щеглов. – Вы полагаете: такое прокатит, да? Думаете, не найдут? А завтра что будет опять же – об этом вы подумали?
Кого он убеждает: Марченко или себя – в этом Антон и сам не был уверен; но даже если бы он всерьез рассчитывал на свой авторитет в глазах человека, к которому относился скорее с симпатией, последовавший ответ вряд ли укрепил бы его уверенность в собственной значимости.
- Не знаю я, ничего не знаю… - забормотал Марченко. – Сергеич, сейчас точно не до твоих прогнозов. Завтра – будет завтра. Все, я уехал, короче…
В динамике стихло. Поглядев на дисплей, Щеглов убедился в том, что первый вице-президент, прервав связь, оставил его с выбором один на один.
- ****ь! – громко выругался Антон и направился в соседний кабинет.
*****
Зайдя к Скрипке, Щеглов сказал ему:
- Ты вот что: езжай-ка домой. И всем скажи: пусть тоже мухой сваливают. День предпраздничный, меньше часа осталось(4).
Сергей Сергеевич попытался изобразить на своем лице участие, но даже через пелену табачного дыма Антон увидел в его глазах только испуг.
- Что случилось? – спросил Скрипка.
Щеглов подошел к окну, длинно посмотрел туда – основным содержанием пейзажа по-прежнему оставалась глухая автомобильная пробка. Вернувшись в середину комнаты, ответил:
- Насколько я понимаю, ожидается визит большого начальства. Которое желает самолично распорядиться относительно опровержений. Но главное даже не это.
- А что?
- Главное то, что мы на передовом рубеже. Поскольку непосредственное наше, а также и все прочее местное начальство изволило покинуть боевые позиции.
- В смысле?
- В смысле – разъехались и выключили телефоны.
Антону казалось: Скрипка заметно старше и опытнее, чем он, и вряд ли его шокирует услышанное, ведь почти наверняка что-то подобное с ним или на его глазах уже случалось; а потому именно когда его зам, даже пребывая в состоянии, явно не располагающем к дополнительному проявлению эмоций, тем не менее от удивления разинул рот, Щеглов и сам окончательно осознал: превращение воли высшего руководства в реальность (вероятнее всего, еще и не собственной воли Плетнева – и это еще хуже) уже стало его личной проблемой – только его и никого больше.
- А ты? – вдруг задал Скрипка, казалось бы, совершенно уместный вопрос – однако тот вопрос, ответ на который Антон еще ни разу не попытался даже сформулировать. – Если они все… тебе-то зачем?
Готового ответа на было – только ощущения, и Щеглов, от этих ощущений (или даже от отсутствия уверенности в том, какие из них превалируют) поморщившись, сказал:
- Честно говоря, я не знаю, зачем это мне. Наверное, незачем, но… Бежать – как-то противно, что ли? В общем, строго говоря, я даже имею на руках таковое указание – пусть и устное, но…
Сергей Сергеевич поднял брови.
- Есть указание?
Стараясь скрыть растерянность, волнение и то, что у него, чем дольше и внимательнее смотрит он на Скрипку, тем больше начинает сосать под ложечкой, Антон улыбнулся и подтвердил:
- Да, есть. Из Куршевелей-то, знаешь, оно хорошо – указывать. Там можно спрятаться, хоть на время. Здесь – боюсь, нет. Так что стоит, думаю, посмотреть с другой стороны: есть реальная возможность лично послать председателя, разве это не круто?
Скрипка покачал головой, но, опомнившись, попытался вернуть на лицо сочувственное выражение. Из этого у него снова ничего не вышло: он буквально весь посерел. Без слов стало понятно: предложенная Антоном мотивация не вызвала у него понимания.
- Раз так… - с трудом выдохнул он. – Раз так, то я тоже останусь.
Щеглов подумал: по чести говоря, предлагая Скрипке побыстрее убраться, хотел он как раз этого: чтобы тот отказался. Остаться наедине с Плетневым в пустом офисе – от мысли о подобной перспективе становилось совсем не по себе; да и его собственное нежелание бежать, несмотря на «вводные», выглядело тогда несколько иначе.
- Ладно! – разрешил он. – Но народ распусти все же.
Сергей Сергеевич молча кивнул, и от Антона не укрылось: с трудом продавив внутрь ком, ответить ему Скрипка просто не смог.
*****
Когда он вышел, Сергей Сергеевич закрыл дверь на ключ; хоть и было невесело, про себя Щеглов усмехнулся: настолько нелепым показалось ему это желание спрятаться за загородку; но сразу вслед подумал он и том, что из всех, кто в этот момент прячется, Скрипка выбрал далеко не самый страусиный вариант.
После того, как выбрать самый нестраусиный он пообещал не только самому себе, но и своему заму, ему оставалось только ждать.
Вернувшись к себе, закурил, налил чаю, достал из холодильника шоколад, встал у окна.
Зачем?! Зачем – пообещал он Скрипке остаться?! Зачем, спрашивается, отрезал себе возможность отступить? Зачем он, в конце концов, впервые за эти два дня решился прямо нарушить полученное указание? Чего пытается он добиться, кому и что доказать? Ковыляеву – что предан ему больше, чем тот может себе представить? Себе – что на самом деле способен быть вот этим «самураем»: то есть защищать сюзерена даже против его собственной воли? Не смешно ли все это? В конкретно-историческом контексте – кто он: Пес-призрак или мальчик-«сержант» из душещипательного детского рассказика?(5) Оценит ли «сюзерен» его героизм, захочет ли оценить? Или расценит – как глупость? Ладно бы это – а то ведь подумает так, что остаться на посту он решил из тщеславия. По своему образу и подобию: ради личной встречи с грозным председателем. Использовать, так сказать, уникальный шанс…
Получится ли доказать – хотя бы самому себе? «Возможность послать председателя» - стоило ли так рисоваться, пусть даже и перед Скрипкой? Послать, глядя в глаза, а не прячась в Куршевеле – и как такое получится?
Послать – ради чего и кого? Есть ли у него надежный тыл за спиной – такой тыл, куда отступить не страшно?
Хотелось все же верить, что есть.
Во что верить не хотелось – так это в то, что этот «председатель» (фигура почти мифологическая) действительно способен спуститься с вершины своего Олимпа к его подножию.
Хотелось – чтобы тот не спускался.
*****
И во время длинных скоростных спусков по прекрасно ухоженным альпийским склонам, и во время передышек на кофе, на обед и на чай, несмотря на обилие приятнейших эмоций, доставляемых ему любимым видом спорта, мыслями и душою находился Анатолий Петрович в офисе возглавляемой им корпорации, и даже, если точнее, в своем огромном, роскошном кабинете, еще точнее – в большом кожаном кресле, за пультом селектора, откуда так легко, так сподручно было управлять вверенными ему владениями.
Вынужденная конспирация давалась президенту Топливной тяжело – но он, сжав зубы, держался.
Решив сегодня утром не позволять более себя унижать и пребывая по этому поводу в радостном возбуждении, Ковыляев вовсе не подразумевал необходимости именно в нынешней конкретной ситуации идти до самого конца; более того, он был вполне готов, показав всем, что тоже чего-то да стоит, потихоньку отыграть назад. Потому не ожидал он, конечно, и того, что его неизбежный разговор с Плетневым примет тот оборот, который он в итоге принял.
Однако же и поговорив так, как оно само собой сложилось, себя Анатолий Петрович ни в чем не винил и нисколько не терзался: таким заносчивым, таким чванливым, таким пренебрежительным и высокомерным, таким, попросту говоря, хамским показался ему тон Ивана Сергеевича, такое презрение сквозило во всех словах Плетнева (а говорил председатель о том, что серьезные вопросы решаются на другом уровне, решаются к тому же тихо, без лишней огласки; говорил, что дело его, Ковыляева, солдатское: выполнять приказы), такое во всем этом было неуважение (тогда как накрывшие президента Топливной жажда свободы и желание гордиться собой в самом деле и окрыляли, и пьянили), что Анатолий Петрович, не сдержавшись и высказав то, что не положено говорить начальству, никакого раскаяния по этому поводу не чувствовал. Не только не сожалел он об этом – наоборот, теперь его буквально распирало от того, как смело, как невообразимо отважно отправил он к чертовой матери этого высокопоставленного упыря; ведь сколько до этого лет и кланялся ему, и ни в чем не перечил…
Совсем какой-то особенный, совсем небывалый подъем ощущал он в тот момент, когда после небывало храброй своей выходки заканчивал прерванный ранее разговор со Щегловым. И как благодарен был он этому парню! Тот слышал все (при его-то способностях – уж точно он обо всем догадался) – но все равно остался нерушим! Настоящая скала, незаменимый боевой товарищ – ничто не поколеблет такого, ничто не заставит усомниться! С таким тылом ему – стыдно чего-то бояться! Стыдно, нехорошо, нельзя обманывать доверие того, кто готов – за него и с ним и в огонь, и в воду!
*****
Не омраченное ничем воодушевление продлилось, однако, не слишком долго: довольно скоро настроение Ковыляеву подпортил его первый зам. Вот уж от кого не ожидал – от Саши Марченко! Не ожидал именно этого: что будет виснуть на нем всем своим весом; держать за хвост, не давая расправить крылья и подняться высоко над землей; пусть и не слишком решительно, но весьма настойчиво выталкивать обратно, в привычную реальность.
То есть звонка от Марченко он, конечно, ждал – но только первого из них. Что разбившись о него, как об утес, Плетнев начнет искать обходные пути, спрогнозировать было несложно; равно как и недоумение Александра Валерьевича. Ковыляев понимал: таким верный оруженосец его еще никогда не видел, а потому слишком привык чувствовать себя надежно защищенным.
Тем не менее второй звонок Марченко поселил в душе Анатолия Петровича нервозность и неуверенность. Первый зам, ближайший сподвижник хныкал в трубку, жаловался на Плетнева, стонал о неудавшемся юбилее – как будто именно этот факт имел решающее значение, как будто в качестве подарка президент Топливной должен был молча снести очередную порцию унижений. Всего-то и требовалось – твердо ссылаться на приказ; но Марченко ныл и ныл; и это стало для Ковыляева первым серьезным сигналом: свобода воли – она, оказывается, дается нелегко, ограничивает ее – слишком многое.
Неприятнее всего стало ему, однако, от того, что, сколько ни убеждал он себя в ничтожной приземленности оруженосца, сколько ни возвышал себя над его хныканьем подробным перебором в памяти деталей своего, безусловно, достойного царя зверей, поступка, постепенно тягучая неуверенность в собственной правоте пробралась-таки куда-то глубоко внутрь, поселилась комком в груди, заразила дрожью все тело. Стоило ли так? Зачем – так лихо? Какие же будут они – последствия? Неспешно, потихоньку воображение Анатолий Петровича развернуло перед ним длинную-длинную цепочку этих самых последствий – и от прежнего его воодушевления не осталось почти ничего.
Ладно бы речь шла только о должности – черт с нею, в конце-то концов! Кабинет, кресло, селектор, мигалка, статус – терять все это не хочется, но такую потерю можно пережить. Но ведь должность – это, в первую очередь, возможность жить; без нее – и сохранить нажитое, как бы тщательно ни было оно распихано по самым разным малодоступным местам, будет не так-то просто…
Получится ли сохранить, если уйти придется вот так: совершенно не по понятиям?
Холодок страха продрал от головы до пят; и спрыгнув в очередной раз с креселки наверху, в начале трассы, Ковыляев вдруг впервые почувствовал, что боится предстоящего спуска: то ли отсюда, сверху, с ледника, номенклатурные беды казались ему меньше, мельче; то ли, даже и стоя на месте, он уже ощущал себя так, будто едет вниз.
*****
Внимательно осмотрев крепления, проверив, не болтаются ли лыжи, Анатолий Петрович заставил себя наконец выкатиться на трассу. Открытую часть лица обдало встречным потоком воздуха, холодом защипало в носу; взбадривая себя, отбрасывая ненужные мысли, президент Топливной встряхнул плечами и умело заскользил на кантах по жесткому отвесному спуску: народу не леднике было мало, склоны – почти не разбиты.
Черт с ними, в конце концов! Черт с ними – с этими последствиями! Живут же люди, не спрашивая у других на то позволенья; живут – без «джетов» и кортежей, без миллиардных счетов в швейцарских банках! Живут – и не гнут спину перед всяким червём…
Преодолев узкую верхнюю часть трассы, Ковыляев выехал на широкий и спокойный спуск в долину. Оплавленный солнцем снег сверкал бликами, внизу игрушечной мозаикой переливался в ярких лучах Валь Торанс, но для Ковыляева сейчас все это было лишь фоном: всплыв в памяти, как наваждение, отчетливо, будто наяву, встало перед его глазами хмурое, крупное лицо Щеглова, а в ушах зазвучал его хриплый, плохо различимый голос. Таким он явился к нему вчера утром, таким же – являлся почти всегда; и более всего остального, более того, как одет, более того, что говорит, всегда помнилась Ковыляеву временами пересекающая наискось лоб пиарщика устрашающая складка – верный признак: что-то ему не нравится, и он всеми силами пытается сдержать рвущиеся наружу эмоции. Удивительное дело: когда высокий, с залысинами лоб Щеглова был гладок – тогда и Анатолий Петрович чувствовал себя вполне спокойно и властно, то есть соответственно статусу; но стоило появиться этой косой молнии, он, президент Топливной, робел, его бросало в мелкую дрожь; и сейчас Ковыляев подумал: именно так, наверное, чувствует себя даже самый опытный и смелый охотник, слишком близко столкнувшись с медведем, именно так – от одной неизбежной и невыносимой мысли о том, как быстро, буквально в одно мгновение, может разорвать человека на мелкие куски это дикое, непредсказуемое чудовище; захочет и разорвет – и не спасет ничего: ни ружье, ни любая другая защита.
Сколько денег он платит Щеглову? На какие тот живет средства? По сравнению с его президентскими доходами – это, без сомнения, сущие копейки; и вот живет же человек и не жалуется, живет – и не он боится начальства, а начальство боится его!
Закончив спуск и встав в очередь на Plein Sud, Анатолий Петрович достал телефон и, соединившись с пиарщиком, убедился: в отличие от Марченко опасность подвергнуться более серьезному давлению того совершенно не смущает. Безмерно воодушевившись снова, он твердо решил: теперь-то уж точно ни при каких обстоятельствах не давать заднего хода.
*****
Поднявшись на подъемниках на перевал и спустившись с другой его стороны в Мерибель через Мерибель-Моттаре, Анатолий Петрович решил потренироваться в демократизме и невзыскательности и, заставив себя не беспокоиться о сохранности своих элитных лыж и палок, обедать отправился в самый обычный, без куршевельских изысков, ресторан (точнее говоря, даже буфет). Взятый со стойки, как в столовой, обычный тартифлет ему, к собственному удивлению, понравился и, запивая его горячим чаем, президент Топливной думал о том, не продлить ему на пару лишних дней свои каникулы: три выходных впереди, да ведь и за пару еще рабочих ничего там поди без него не случится…
Когда он закончил перекус и, взяв никому не приглянувшиеся лыжи, двинулся пешком в сторону лыжной станции Saulire Express, Марченко позвонил ему в третий раз. Этот звонок Ковыляева не расстроил – он его просто взбесил: и тем, что Александр Валерьевич посмел воспользоваться совсем уж личными номерами, и тем, что в открытую пугал последствиями – пугал так, будто сомневался в том, что, идя на конфликт, его президент готов взять на себя достаточную долю ответственности.
Остановившись перед входом на подъемник и приготовившись уже как следует отчитать подчиненного, Ковыляев в какой раз за день почувствовал странное, непривычное: Марченко ему стало жаль. Он снова подумал о том, что долгое время держал своего помощника в недопустимо тепличных условиях и слишком оберегал от любых бед; чего же, спрашивается, ожидать от него теперь – когда совершенно внезапно (да еще и в такой день) свалился на него явно несоразмерный груз? Да и как ни крути – слишком долго оставались они с ним в одной лодке, так что Александр Валерьевич был уже, в известной степени, частью его самого: видимо, той самой частью, которая не давала забыть о последствиях. Неудивительно, что доминирующие их желания и сейчас, похоже, полностью совпадали: более всего Ковыляеву хотелось, чтобы последствия эти наступили никак не раньше завтрашнего дня.
Защитить Марченко, прикрыть его, как делал всегда, сейчас Ковыляев не мог. Да и не желал, по чести говоря, защищать. Что он мог для него сделать (и, поостыв, сделать действительно захотел) – так это позволить тому вспомнить наконец, что сегодня за день. Самому Анатолию Петровичу до полтинника было еще почти два года, но он уже чувствовал так, что этот рубеж буквально нависает над ним; каково будет ему непосредственно в торжественную дату – пока о таком не думал; но точно хотелось бы провести ее повеселее, чем отбиваясь от этого индюка Плетнева.
К его удивлению, на милостивое разрешение расслабиться Марченко отреагировал сдержанно и продолжил гнуть свое; разозлившись на него снова, Ковыляев в итоге распрощался с ним сухо, не по-дружески; уже разъединившись, вспомнил, что в очередной раз забыл поздравить. В его кабинете, в комнате отдыха, лежал приготовленный для Марченко подарок: богнеровский комплект из горных лыж, палок и шлема(6); вручить все это он хотел лично, по приезде, а поздравить по телефону; кто же знал, что так неуклюже все выйдет…
И все же, несмотря на то, что полного взаимопонимания достигнуть не удалось, Анатолий Петрович после этого разговора сразу почувствовал так, что совесть его почти что чиста; только вот почему почти, а не полностью – это он понял не сразу. Долго трясся в кабинке; только выйдя из нее на вершине, сообразил: убрав с передовой Марченко, велев ему увлечь за собой на празднование все корпоративное руководство, он слишком уж явно подставляет под удар Щеглова. В иной ситуации – и Ковыляев не побоялся себе в этом признаться – это бы его вряд ли обеспокоило: быть может, он даже посчитал бы, что не видевшему настоящих жизненных тягот москвичу тренировка нервов точно не помешает; но сейчас – как-то так получилось – в отношении «этого парня» он испытывал совсем другие эмоции. Поэтому, сколь бы маловероятной ни представлялась ему возможность личного обращения Плетнева к недостаточно весомому для общения с ним корпоративному чину, Щеглова Анатолий Петрович тоже посчитал достойным как минимум того же, что и Марченко, а именно оперативного завершения рабочего дня и спокойного окончания дня календарного…
Снова достав телефон и вспомнив, что номер Щеглова после его прямого звонка он предусмотрительно внес в список контактов, президент Топливной в знак расположения наградил пиарщика тем же: тот, впрочем, судя по его голосу, в первый момент вовсе не понял, с кем разговаривает. Это несколько смутило Ковыляева – но не настолько, чтобы испортить настрой; отдав Щеглову распоряжение сворачиваться (первый раз – ласково, второй – пожестче, третий, чтобы исключить любые сомнения, в истинно командирском ключе), Анатолий Петрович пристегнул лыжи и на хорошей слаломной скорости устремился вниз, в направлении «родной долины» - так он с некоторых пор называл Куршевель-1850.
Сделать больше, чем сделал (для себя и для своих людей), он уже точно не мог; что ж, пусть теперь все те, кто ни его, ни их ни в грош не ставит, попляшут босиком на раскаленных углях…
*****
Курить у себя в кабинете не хотелось, Скрипка, по его же наущению, заперся, и Щеглов взяв с собой только сигарету и зажигалку, не накинув даже пиджак, спустился на улицу.
Уже смеркалось, и было зябко, тем не менее Антон не спешил: прежде чем вдохнуть табачный дым, хотелось насытить легкие кислородом.
Переноска в кармане запиликала. Он посмотрел на дисплей: там был номер приемной президента. Екнуло сердце: последний раз Ковыляев звонил, минуя секретаря; значит, почти наверняка, этот звонок – не по его инициативе.
- Да, - стараясь казаться равнодушнее, чем был на самом деле, ответил он.
- Антон Сергеевич, будьте у себя в кабинете. К вам сейчас зайдут, - многозначительно, не здороваясь, проговорила Наталья Борисовна.
Голос ее был напряженно-автоматичен – до полного сходства со своей сменщицей.
- Хорошо…
Несколько – вернее, пара-тройка – минут в запасе; да и бежать «с подскоком» к себе в кабинет, чтобы встретить незваного гостя… неудобно не перед кем-нибудь – прежде всего перед самим собой. Усилием воли заставив себя не двинуться в тот же миг с места, Антон быстро зажег сигарету; но в тот же миг волна неведомой ранее разновидности страха накрыла его с головой: несмотря на уличный холод, покрылся неприятной испариной лоб, стук сердца начал отдаваться во всем теле, а теплый дым вызвал спазм в горле; справившись с ним, Щеглов попытался затянуться еще – и с тем же результатом; в итоге, затушив сигарету, выкинув ее в урну и сделав после этого несколько глубоких вдохов и выдохов, вернулся в здание.
Хуже всего было то, что он толком не понимал, чего именно боится. Те страхи и боязни, которые он знал до этого: физической боли, позора, высоты, к нынешней ситуации никак не подходили, тогда как наиболее близкий к ней вроде бы вариант: робость перед начальством, ему почти не был знаком – по крайней мере, Антону казалось, что это так. Преувеличением было бы сказать, что отказывать в чем-либо начальству, не подчиняться (если на то, понятное дело, есть весомые причины) давалось ему легко и непринужденно; но то был не страх, а скорее сомнения перед лицом очевидного авторитета – так же, как это бывает, например, тогда, когда нужно в чем-то отказать родителям.
Сейчас же – был именно страх, и он был совершенно необъясним, иррационален. В конце концов, даже уволят (вместе с президентом или вместо него, как стрелочника) – что, разве это конец? Лет мало, сил много – сколько еще всего впереди… Бить тоже вряд ли будут – не те времена. Отчего же тогда дрожат колени?
Поднявшись на этаж, Щеглов двинулся к своему кабинету; в этот же момент позади щелкнула разделяющая коридорные отсеки дверь. Антон на ходу обернулся: быстрым шагом, почти что бегом, к нему приближался невысокий, невзрачный человечек – за ним следом услужливо семенил провожатый: один из постоянно мозолящих глаза в приемной охранников Ковыляева. Пройдя по инерции еще несколько шагов, Щеглов остановился. Как правильнее повести себя: зайти в свой кабинет и ждать там или, дабы не поворачиваться опять спиной, поздороваться прямо в коридоре, он не знал; от того, что думал в этот момент именно об этом, - сделался себе противен.
*****
Невзрачный человечек двигался быстро – времени на размышления не оставил. Догнав Антона, он поглядел снизу вверх прямо ему в глаза ничего не выражающим птичьим взглядом и спросил кажущимся почтительным тихим голосом:
- Антон Сергеевич?
В горле у Щеглова пересохло – он лишь беззвучно кивнул. Согнув прижатую к корпусу руку прямым углом, пальцами четко вперед, ребром вниз, человечек сунул ему ладонь.
- Плетнев, - также тихо, коротко, совсем невыразительно представился он, быстро и словно бы аккуратно кивнул головой и неожиданно, с оттенком насмешки, добавил: - Решил вот с вами познакомиться…
Глядя сверху вниз на этого маленького, вовсе не производящего устрашающего впечатления, но вместе с тем опасно большого (ведь только этим можно объяснить, что его все – и, как только что выяснилось, и сам он тоже – боятся) человека, Антон почувствовал именно то, что так боялся почувствовать. Сразу вспомнив, как вскакивают и вытягиваются во фрунт, разговаривая с Плетневым по телефону, Ковыляев и Марченко (при их разговорах он несколько раз присутствовал – как ведут себя остальные, не знал), Щеглов вдруг подумал: пять лет в этих стенах, пять долгих лет или пять быстрых лет – это как посмотреть; но, очевидно, достаточных для того, чтобы сгладить различия, пять лет унылой византийщины, ритуалов, негласных правил выживания – как едко, мня себя выше, думая о себе лучше, смеялся он надо всем этим...
Жестом показав Плетневу на свой кабинет, пригласив его тем самым следовать туда, Щеглов деревянно повернулся на пятках и, продолжая одновременно ничтожно размышлять, как лучше: пропустить начальство вперед или оставить позади, но опять не имея достаточно времени на принятие взвешенного решения, с быстро мокнущей от пота спиной закончил дистанцию. Отперев дверь, раскрыв ее перед Плетневым и отойдя в сторону, он сглотнул ком и с трудом прохрипел:
- Прошу вас.
К его удивлению приглашению Иван Сергеевич не внял. Лицо его чуть-чуть, самую малость, дернулось в насмешливой улыбке.
- Да нет, прошу вас, пожалуйста. Это же ваш кабинет.
Вспомнилось (откуда это?): эти никогда не заходят первыми – чтобы не подставлять затылок. Всерьез ли было это сейчас или в шутку – по лицу Плетнева невозможно понять; впрочем, принять как попытку разрядить обстановку и состроить подобие улыбки, хотя бы и столь же невразумительной, на своем лице – духу все равно не хватило бы. Пройдя в кабинет, Щеглов
подошел к своему креслу, но сесть не решился; застыл стоя, чувствуя, как тело само собой принимает армейскую стойку: грудь вперед, руки по швам.
Плетнев, войдя следом, с неожиданным интересом осмотрел кабинет и остановился сбоку от Антона. Заговорил он не сразу, словно бы специально давая собеседнику возможность получше себя разглядеть и посильнее проникнуться сознанием важности момента; Щеглов же, осторожно и с внутренним содроганием рассматривая нежданного гостя, отметил для себя разве что то, что, если и был чем-то примечателен стоящий рядом с ним человек, так это как раз доведенной почти до абсолюта ничем-не-примечательностью. Зеленовато-серое лицо легендарного председателя не говорило о нем ровным счетом ничего; человека с таким лицом можно было принять за кого угодно: за ученого, за служащего, за рабочего, вероятно, и за «колхозника», правда о последних Щеглов как городской житель представление имел весьма смутное. Если что и выделялось на лице Плетнева как что-то не стопроцентно усредненное, так это его длинный крючковатый нос – он придавал внешности что-то старушечье; эта «старушечья линия» прослеживалась и в манере одеваться: на Плетневе был костюм, и фасоном, и покроем напоминающий те, что производились до распада скромной, но заметной страны на ее швейных фабриках, той же примерно моды рубашка и галстук и выглядящие изрядно затертыми коричневые туфли. Ни дорогих часов, ни блестящих запонок и заколок для галстука, никаких, одним словом, атрибутов социального статуса или хотя бы достатка – ничего из того, что Щеглов привык видеть на корпоративных чинах самого разного ранга.
*****
Выдержав с десяток секунд испытательную паузу, Плетнев заговорил – очень вежливо и очень холодно:
- Антон Сергеевич, пожалуйста, зайдите на официальный сайт компании.
Моля Бога, чтобы по обыкновению забарахлил, а то и вовсе завис корпоративный сервер, Антон повиновался. Увы, офис был пуст, нагрузка на сервер – мала: официальный сайт Топливной тут же открылся.
- Вот! - услужливо, едва на добавив на конце «с», себе удивляясь и себя презирая, проворковал он, дополнительно приглашая высокое начальство поглядеть на монитор отвратительным угодливым жестом.
Начальство и на него, и на монитор поглядело все также холодно, после чего сообщило:
- Антон Сергеевич, там у вас опубликованы кое-какие заявления… Последние два из них, будьте добры… вы понимаете, о чем я?
- Конечно! – с той же предупредительностью, совершенно не узнавая самого себя, подтвердил Антон и, дабы продемонстрировать начальству полное и безусловное понимание услышанного, кликнул на раздел «Новости». – Вот они.
Плетнев внимательно просмотрел на заголовки и, подняв на Щеглова взгляд (теперь показавшийся Антону скорее не птичьим, а крокодильим), еле слышно произнес:
- Будьте добры, Антон Сергеевич, уберите это с сайта.
Его чрезмерная вежливость выглядела издевательски: видимо, так, неожиданно тонко, проявлялось в этом случае высокомерие; и Антон вдруг понял: эти «пожалуйста» и «будьте добры» обезоруживают его полностью, окончательно. В Топливной он привык к манерам попроще, и как раз отрыто демонстрируемое чванство обычно и давало ему повод «опустить рога»; здесь же совсем было непонятно было, с какой стороны, на чем – упереться.
- Дело в том, что Ковыляев… - вяло, но все же попытался возразить Антон.
Плетнев сделал едва заметное, но сразу обозначившее нетерпение движение головой.
- Пожалуйста! – нисколько не повышая голоса, еще раз обозначил свое требование как просьбу Иван Сергеевич. – Их нужно убрать.
Щеглов стоял не двигаясь, мысли путались. О том, что его возражений, и слушать-то никто не станет, загодя он как-то не подумал. И впрямь: ссылаться на Ковыляева можно сколько угодно, но что толку, если он далеко, а этот стоит над душой? Не добавляло душевных сил и то, что на стороне Плетнева была не только сила власти, но и, в известном смысле, сила истины: не согласиться с тем, что таким заявлениям не место на корпоративном сайте, оказалось неожиданно тяжело
Все это, впрочем, были лишь жалкие попытки оправдаться перед самим собой за свою вдруг обнажившуюся слабость, за свою неспособность выполнить, вопреки всему, полученный приказ; презирая себя за это, но чувствуя, что это так и ничего с этим не сделаешь, сейчас Антон судорожно пытался придумать ту причину, по которой ему в текущей ситуации, вне зависимости от того, проявит он нужную степень твердости или нет, прозвучавшее пожелание Плетнева все равно придется выполнить.
- Пожалуйста! – снова повторил Плетнев. – Я жду.
Не в то же мгновение, но довольно быстро Антон сообразил: не имея, по всей видимости, понятия о технической стороне вопроса, председатель совета директоров полагает, что проделать необходимые манипуляции стоящее перед ним во фрунт ответственное лицо может, что называется, не отходя от кассы; иначе говоря, он считал, что это произойдет прямо здесь же, при нем, и будет ему продемонстрировано: за этим, собственно, он и прибыл. Такая догадка и стала спасительной – Щеглов понял: сколько ни тверди он теперь, что не уполномочен, этот все равно не уйдет; стало быть, стоять насмерть просто бесполезно, наоборот, чтобы обеспечить себе пространство для маневра, нужно для начала отделаться от посетителя. Не отказать, в общем, а заволандать – все как обычно…
Чуть не хлопнул себя по лбу: как только сразу до такого не додумался?!
- Да-да, Иван Сергеевич, - кивнул наконец он и заметил, что даже непроницаемое начальственное лицо после этих его слов осветилось подобием облегчения. – Я понял вас; небольшая проблема в том, что сам я, к сожалению, не могу этого сделать.
Плетнев повторил еле заметное движение головой, чем вполне подтвердил догадку Антона, и он поспешно, чтобы опередить вербализацию недовольства, разъяснил:
- В том смысле, что не могу – своими руками, то есть вот здесь, на компьютере. Для этого мне нужно сделать звонок.
- Звонок? – настороженно переспросил Плетнев. – Куда?
- Тем, кто вносит изменения. Подрядчикам, - пояснил Антон, сам удивляясь тому, как легко стали находиться нужные слова. – Многоуровневая система поддержки. По соображениям безопасности, в целях, так сказать, ответственной цензуры…
- Подрядчики ваши? – строго уточнил Плетнев.
- Наши, проверенные.
- Звоните! – разрешил председатель.
Внутренне немного выдохнув, Щеглов достал записную книжку и нашел в ней нужный номер. Положив открытый блокнот на стол – так, чтобы Плетневу был видна запись с названием фирмы и телефоном, он снял трубку со стационарного аппарата и, опять же нарочито в открытую, набрал номер. Подумал было о том, что дополнительным свидетельством лояльности стало бы использование громкой связи; однако, по опыту, должное ее качество установленные в Топливной телефонные аппарат не обеспечивали: внешний микрофон съедал половину звуков…
С сотрудниками веб-дизайнерской фирмы, осуществляющей поддержку официального представительства Топливной компании в сети Интернет, общаться вербально Антону приходилось крайне редко. Изначально с ними было заведено так, что все транслируемые им распоряжения по поводу внешнего вида и содержания веб-сайта формализовывались письменно и отправлялись по электронной почте.
Поскольку данная область, в силу своей специфики, находилась вне зоны прямой досягаемости для корпоративного руководства, работа обычно протекала спокойно, что называется, в плановом, исключающем авралы режиме – необходимости поддерживать голосовой контакт просто не возникало. По этой причине теперь, ожидая ответа на звонок, Антон лихорадочно пытался вспомнить кого-нибудь из тех сотрудников этой фирмы, кого бы он знал хотя бы по имени.
- Алло, - ответил женский голос.
- Добрый день! - стараясь говорить четче (опять же не столько для собеседницы в трубке, сколько для человека, который стоял рядом с ним) поздоровался Щеглов.
- Добрый вечер, Антон! – приветливо поправила его ответившая на звонок девушка – и он сразу вспомнил, как ее зовут: Мария.
- Мария, здравствуйте! - еще раз поздоровался он и, несмотря на то, что был узнан, представился: – Щеглов на проводе.
- Да, я поняла, - подтвердила Мария. – Чем могу помочь?
Антон проинструктировал ее, четко выделяя каждое действие – так, чтобы их последовательность отпечаталась в сознании не только у Плетнева.
-
Мария, попрошу вас сделать вот что. Откройте, пожалуйста, раздел «Новости» нашего сайта. Открыли? Там, соответственно, два последних заявления, видите? По теме нашего слияния с Газовой, нашли? Вот их, соответственно, нужно убрать.
- Хорошо, - ничего не уточняя, без дополнительных вопросов, согласилась девушка, и Антон подумал: слава Богу, есть еще те люди, для которых судьба таких заявлений – просто технический вопрос.
Поблагодарив, он положил трубку и, по-строевому повернувшись к Плетневу, сообщил:
- Сделано.
Поглядев на него длинным крокодильим взглядом и, видимо, придя к выводу, что не доверять нет оснований, председатель совета директоров еле слышно произнес «угу» и, отвернувшись, направился к двери.
Почувствовав себя в тот же момент использованной тряпкой, тут же снова услышав привязавшееся «кто бы ни звонил», ощущая одновременно со всем этим нелепую досаду от неуместной мысли, что всего это могло бы и не случиться, если бы, не кривляясь перед Скрипкой и перед самим собой, он просто выполнил волю сюзерена, Антон сделал рефлекторное движение вслед за Плетневым и, ненавидя себя, униженно зачастил:
- Иван Сергеевич, простите, я… Иван Сергеевич, я прошу понимания. Дело в том, что мне Ковыляев…
Что именно хотел сказать он Плетневу – и сам не знал. Интуитивно рвалось откуда-то: если уж все равно прогнулся, нелишним будет и дистанцироваться; быть может, казалось так, что несогласием с Ковыляевым он выставит себя в чуть менее жалком свете; впрочем, возможно, и не казалось; в любом случае, после того, как покидающее его начальство остановилось и, уже в дверях, обернулось, казаться ему перестало вообще что-либо – в основном, потому, что лицо Плетнева не выражало ровным счетом ничего.
- Проследите, чтобы убрали немедленно, - перебил он Антона, не обращая на его слова ни малейшего внимания. – Об исполнении доло;жите.
*****
Дверь закрылась. Одеревенело застыв на жестикулярном полувзлете руки, еще некоторое время Щеглов простоял, не двигаясь; в повисшей тишине он снова слышал и слушал голос Ковыляева – только теперь этот голос не повторял ранее произнесенное, а, что называется, подводил итоги. Не отзвуки конкретных слов или фраз – одна лишь интонация; но интонация, увы, знакомая: та самая, заставляющая дрожать от унижения и злости интонация всегда и во всем правого начальника; интонация, появление которой далеко не всегда имело под собой хоть какие-то основания (чаще – не имело вообще никаких); а все равно в итоге оправдываться приходилось ему, ведь своих ошибок на его памяти ни разу не признал ни один начальник. Сейчас все было еще хуже: основания для претензий у Ковыляева, безусловно, имелись – хотя бы потому, что за эти два дня он так и не услышал ничего о том, что кто-то с ним не согласен.
Благодаря звуковым галлюцинациям или вопреки им, оставшись в кабинете один, Антон уже через несколько секунд почувствовал себя так, словно бы после того, как Плетнев исчез из его поля зрения, гипнотическое оцепенение, в которое он был ввергнут необъяснимой, но вполне осязаемой мощью авторитета, мгновенно исчезло – как будто его сдуло ветром. Очнувшись и словно бы только сейчас поняв, что на самом деле произошло, Щеглов, подчиняясь естественному первому порыву: поскорее отменить случайно запущенную операцию, схватил телефонную трубку, повторил набор последнего номера и велел слегка удивленной таким поворотом девушке Марии не предпринимать никаких действий и вообще, по возможности, забыть про его предыдущий звонок. Это, однако, не принесло ему облегчения; напротив, отправило на новый виток галлюцинаций: теперь в ушах у него зазвучал другой, тихий и вежливый голос, а перед глазами, как наяву, всплыло старушачье-змеиное лицо Плетнева с пугающе-крокодильими глазами… «Антон Сергеевич, будьте добры, пожалуйста…» - забормотало это лицо, и Щеглова как пронзило током: теперь получилось так, что, отыграв все назад, он не только не выполнил требование председателя, но еще и надул его!
Осознав еще и это, поддаваться порывам Антон себе запретил; вернее, он попробовал это сделать: заставляя себя выдержать паузу, открыл окно, зажег сигарету. Курилось по-прежнему плохо, но все же без спазмов; зато с каждой затяжкой нарастали злость и уничижительная досада: совсем не так хотелось бы ему выглядеть в глазах тех, чье мнение о нем, без сомнений, имеет значение; совсем не так хотелось бы видеть себя самому. Непоследовательность, слабость, трусость – разве это все про него?
Если нет – тогда что с ним случилось? За последние два дня не совершил он ничего из того, что должен был совершить; за последние десять минут – ни одного движения, за которое не было бы теперь стыдно. Неудивительно, что в результате за эти же десять минут ситуация для него ухудшилась кратно – и некого, кроме себя, было винить в этом.
Некого винить в том, что он чувствовал себя теперь вовсе не как самурай, а как маленький мальчик, оказавшийся между не поделившими что-то большими, серьезными дядями.
*****
Отступивший было ужас от того, что натворил он своими метаниями, снова нахлынул на Антона, как только он затушил сигарету и закрыл окно. Бессилие и беспомощность обрушились сплющивающей массой; набрав одиннадцать цифр (последними - «шесть пять шесть пять») и услышав говорящий по-французски электронный голос, бегом бросился он в приемную Ковыляева; влетел, запыхавшись, захныкал умоляюще:
- Наталья Борисовна, мне срочно…
- Что? Что случилось? – вскочила со своего кресла секретарша.
В первый момент лицо ее исказил испуг, но уже в следующий, когда происходящее, очевидно, соединилось с визитом Плетнева, страх сменило зримое, почти материнское участие.
Что он нравится Наталье Борисовне – это Щеглов чувствовал давно; что она не сможет ему отказать – был практически уверен.
Сможет ли помочь – другой вопрос: есть ли у нее дополнительный, законспирированный канал связи с «шефом» - этого он, конечно, не знал: до сих подобной необходимости никогда не возникало.
- Понимаете, мне нужно срочно с ним связаться… очень срочно, а его телефон… Очень нужно и очень срочно…
В приемной, кроме них, никого не было, но Наталья, оглядевшись по сторонам, заговорщицки подалась вперед над столом и сообщила шепотом:
- Есть телефон его жены – совсем если на крайний случай…
Подойдя вплотную к столу с другой стороны и тоже слегка нагнувшись, так, что расстояние между их лицами стало явно не «рабочим», Щеглов хрипло, почти неслышно выдавил:
- Вот сейчас – как раз такой случай…
Неожиданно для него Наталья вздрогнула и резко отшатнулась. Тряхнув своей длинной, ухоженной гривой, она проговорила – то ли спрашивая, то ли констатируя:
- Слушайте, да что тут творится сегодня? Второй раз за день это слышу!
- Не догадываетесь?
- Догадываюсь, тем более после того… но, как обычно, не знаю что… - кокетливо пожаловалась секретарша, и Антон подумал: едва ли не самое сложное на такой работе – не проявлять естественного женского любопытства.
Наталья сняла трубку со стоящего на столе телефонного аппарата и по памяти набрала какой-то номер – из этого Щеглов заключил, что звонит на него она, как минимум, не впервые. Пока ждала соединения, Антону смотрела прямо в глаза, не выдерживая, отводя взгляд лишь изредка, на доли мгновения; то же самое делал и он: стоять, потупившись, было ему неудобно.
Разглядывая сейчас с весьма близкого расстояния (с такого близкого – еще не случалось) миловидно-живое лицо этой секретарши, он бы и рад был поразмышлять о неуловимой химии между ними, о том, что, будучи внешне не совсем в его вкусе, стоящая перед ним молодая женщина все же определенно интересна ему, о том, что даже предположение: не в ее ли функции тут дело, ему глубоко отвратительно, наконец, о том, что, будь он даже самым отъявленным ловеласом, таким, которому все и всегда сходит с рук, устроить себе подобное, быть может, и сулящее немало выгод, приключение все равно не решился бы; увы, когда бы он ни оказался здесь (в том числе и сейчас), думать ему приходилось совсем о другом, а в любой женщине за этим большим столом видеть как раз никак не зависящую от пола функцию… Что ж, возможно, это и было причиной того, чтоподобная ис тория, к счастью, не имела никаких шансов случиться – поэтому сколько уже времени получалось лишь так, что они только обменивались взглядами.
- Татьяна Ивановна, здравствуйте, - наконец произнесла в трубку Наталья, все также глядя Антону в глаза. – Из приемной беспокоят, простите. Не могли бы вы позвать его? Это очень важно.
Что-то ответили, Наталья угукнула, сказала «понятно»; после схватила ручку, записала на отрывной листок номер, попрощалась и, ничего не объясняя, набрала снова.
Несколько секунд, показалась, длились целый час.
- Анатолий Петрович, добрый вечер! Извините, что пришлось снова… в смысле, что… в общем, теперь здесь Щеглов. И он тоже говорит, что это крайне важно.
Антон догадался: до него этим способом связи, вероятнее всего, воспользовался Марченко (больше, пожалуй, было и некому); стало быть, отпуская его в инициативном порядке домой, Ковыляев уже знал о предстоящем визите в офис Плетнева. Вероятно, даже так: именно узнав, и отправил всех по домам – в первую очередь, конечно, самого Марченко и прочих «вице»; его же – просто до кучи, втемную, не посчитав нужным даже предупредить о перспективе приятной встречи. Впрочем, почти наверняка президент Топливной и мысли такой: что Плетнев лично явится в кабинет начальника какого-то там управления, не допускал; ведь сам Анатолий Петрович до подобного никогда не опускался.
Наталья передала Антону трубку; с трудом выговаривая слова, он выдавил из себя приветствие.
- Слушаю, что такое? – ответил Ковыляев, и уже по его голосу Щеглов понял, что затея эта не сулит ничего хорошего.
- Приходил Плетнев, - сообщил, с трудом формулируя законченные фразы, Щеглов. - Требовал убрать заявления сайта. Хотел…
Антон запнулся. Что хотел Плетнев – это понятно, а вот чего хочет сейчас он? Что именно ожидает услышать?
- Хотел бы, исходя из этого, получить от вас подтверждение: либо ваших прежних указаний, либо указаний Плетнева…
Слова его звучали невнятно, беспомощно, глупо – он, конечно, чувствовал это. Совсем не по-самурайски, нет. Каких еще подтверждений? Указания были ему даны и трижды подкреплены пусть и иносказательными, но предупреждениями; мало того, во избежание возникновения иных указаний, ему велено было досрочно закончить рабочий день, то есть, по сути, на время прекратить исполнение собственных обязанностей. А что сделал он?
Наивный, беспомощный вопрос – но как задать другой? Не спросишь же прямо и без обиняков: брошен или нет? Не скажешь же: мне просто нужна поддержка… Пусть был я временами высокомерен, пусть самонадеян, пусть не был безусловно послушен, пусть… но главное ведь: я по-прежнему верен! Даже сейчас, когда я…
- Что-то я не понял! – неожиданно заорал в ответ в трубку Ковыляев. – Ты на кого это, ****ь, работаешь, а?! На кого – на Плетнева, что ли? Тогда пусть он тебе и платит – а здесь пока что я президент…
Глупое, уничижительное прекраснодушие, захватившее его в момент слабости и растерянности, исчезло после этих слов за доли секунды – исчезло вместе с чувством вины за недостаточную стойкость, вместе с чувством досады и болезненного стыда за потерянное лицо; и сразу вслед – вернулось привычное, обыденное ощущение по заслугам накопленного отвращения к не оправдавшему надежд, не оценившему его верности сюзерену, вернулось состояние перманентной обиды. Верен, верность… Кого пытается он обмануть? Самурайская его верность давно уже дала глубокую трещину; а теперь, после такого… удастся ли вообще собрать осколки?
Наталья продолжала смотреть на него, и изменения на ее лице как зеркало отразили то, что, вероятно, она видела; что именно – этого Антон не знал, только чувствовал; но на лице напротив жалость быстро сменилась на страх.
- Я, кажется, не подвергаю это сомнению… - глухо, давясь от бешенства, проскрипел в ответ Щеглов. – Однако же не каждый день…
Ковыляев все равно ничего не услышал – чуть отдышавшись, он снова завизжал в трубку:
- Какие, ****ь, подтверждения? Какого хера я должен повторять все по десять раз? Какого хера вы все мне звоните, когда я отдыхаю? И хули ты вообще там сидишь – тебе же было сказано… Короче, выполняй, что велено или пойдешь искать другую работу!
Кровь прилила к голове, зашумело в ушах.
- Ладно, я вас понял… - глухо прохрипел Антон и, не отдавая продолжающую повизгивать трубку обратно Наталье, сам положил ее на рычаг.
От ярости – просто распирало; кончики ушей горели, как будто их окатили кипятком.
Разве ждал он другого? Разве были на то основания? Надежный тыл, отеческий локоть… Наивные глупости, которые сам и выдумал…
- Ну что? Ну как? – с явной опаской спросила Наталья.
По лицу Антона он, вероятно, поняла: дело действительно серьезное; лезть в то, что ее не касается, ей вряд ли хотелось, и даже любопытство, наверное, не перевешивало; все же заданный, этот вопрос свидетельствовал о том же: о ее симпатии к нему; чему удивился Щеглов – так это тому, что и сейчас не смог не отметить этого.
- Да продуктивно, как обычно, - махнул он рукой. – Но вам – большое спасибо.
Последнее, хоть он и пытался сказать это мягко, вышло у него, видимо, с налетом официальности: отпрянув назад, Наталья подобралась и даже немного нахмурилась.
Чтобы излишне не сосредотачиваться на ее реакции, Щеглов быстро отвернулся, вышел из приемной и побрел ко коридору пустого офиса. Твердые подошвы его туфель клацали по выложенному плиткой полу; звук шагов отдавался от стен гулким эхом. Казалось, в огромном здании, кроме него, не осталось никого.
Гнев потихоньку ушел, и… в голове все вконец перепуталось. Давил упрямый долг, не отпускал стыд за неверность; в то же время полностью и окончательно исчезло желание соответствовать: указания, распоряжения, просьбы – все, что когда-либо исходило от Ковыляева, превратилось для Антона исключительно в «хотелки», не имеющие ничего общего с делом. Одновременно – стало до слез жаль себя: себя брошенного, себя оставленного, себя – горе-самурая.
Все равно: получалось так, что этот звонок – он был не зря. Что делать дальше, Антон не имел представления; зато теперь точно знал: помощи ждать неоткуда.
*****
Идеальный мир Анатолия Петровича Ковыляева, выстроенный в его воображении во время утреннего откровения, рухнул буквально в один момент. Мало того: вся комбинация, выпестованная им, чтобы продемонстрировать характер и волю как начальству, так и подчиненным (но в первую очередь самому себе) неожиданно оказалась под угрозой; причем именно тот человек, который, собственно, и вдохновил Анатолия Петровича на подвиги со своего высокого, почти недостижимого морально-нравственного постамента (куда сам Ковыляев его и водрузил), - именно он так странно, так необъяснимо дал слабину; оказался вовсе не так стоек, не так несгибаем, как о нем хотелось думать. Это было прежде всего обидно: тот, на кого так рассчитывал президент Топливной, почему-то не пожелал заслонить его от административной глыбы, не позволил – хотя бы на время – спрятаться за своей широкой спиной.
Ковыляев был так уверен в Щеглове, что вся тревога, поднятая в нем звонками Марченко, улеглась удивительно быстро. Чувствовал он себя прекрасно, и это, без сомнений, стало дополнительным драйвером случившегося душевного подъема. Насытив дополна легкие чистейшим альпийским воздухом, предвкушая приятные оздоровительные процедуры, в изобилии предлагаемым SPA-центром отеля, готовился он вернуться обратно в свой люкс; оставалось сделать два последних спуска – а тут…
Чего он от него хотел, зачем вообще звонил ему этот московский сноб – понять Анатолий Петрович так и не смог. Да и не хотел понимать – достаточно было того, что звонил! Сразу стало ясно: звонит, потому что сомневается; а что он при этом говорит – имеет ли это хоть какое-то значение?
Надо же такое! Кто бы мог подумать?! А строил из себя! Ни черта не боится, ни ладана, а уж начальства-то и подавно; не боится его, человека, имеющего над ним вполне реальную власть! Ну и чего же тогда не показал себя во всей красе и с этим индюком? Вовсе, значит, не так крут, как хочет выглядеть…
Что больше всего злило Анатолия Петровича – так это то, что он действительно поверил в этого парня! Как можно было так заблуждаться? Почему казалось ему так: именно этот – не подведет? Что было такого в нем, чтобы такое могло показаться?
*****
Когда-то (уже, впрочем, довольно давно) президент Топливной не без удовольствия выделял Щеглова среди всех своих подчиненных. Причин тому имелось несколько: во-первых, был тот «из новых», из столичных, да еще вроде как из культурных – и тогда Ковыляеву это весьма льстило: иметь при себе такого человека всяко интереснее, чем уже привычных. Во-вторых, был пиарщик на фоне остальных вызывающе молод – и это, несомненно, подтверждало и самому Анатолию Петровичу, и всем окружающим наличие у него передовых, продвинутых взглядов, стремление двигаться вперед, опираясь на прогресс, на последние достижения научной и общественной мысли, учитывая самые свежие тренды и тенденции. В-третьих, весьма импонировал Ковыляеву нон-конформизм Щеглова: его прямота, честность, его бесстрашие; впрочем, это, возможно, не в-третьих, а во-первых…
Так или иначе, оснований для наличия приязни находилось предостаточно; тем удивительнее, что со временем все эти плюсы обратились в жирные минусы: то есть те самые качества, которые изначально привлекали в пиарщике, стали впоследствии наиболее невыносимы.
В бытность генеральным директором регионального «объединения» свой, надежный, человек, отвечающий за не слишком ему понятную, отстоящую особняком от родного производства, область, у Ковыляева имелся; однако забирать его с собой в Москву вместе с большинством производственников Анатолий Петрович не стал; подумал так: что понимает этот заскорузлый провинциальный журналист в тонких столичных материях?
После – не раз пожалел об этом.
Первого «москвича» подобрал ему Марченко. Сказал: уважаемый, старой закалки; сказал: человек, толковый, со связями; в детали Анатолий Петрович вникать тогда не стал, поверил на слово. Сам только что был назначен на ответственный пост, голова болела о том, чтобы Топливная банально выжила, слишком многим приходилось тогда заниматься самому – не до этих журналистов…
За год, однако, «вопрос назрел» снова: «уважаемый человек» от Марченко, бывший тассовец, по наблюдениям Ковыляева, не генерировал ровным счетом никакой продуктивной активности, зато всеми силами продвигал через ничего в этом не понимающего первого вице услуги единственного на все случае подрядчика: претендующего на элитарность, но не слишком, по всем признакам, известного московского пиар-агентства.
Инициировав новый отбор уже самолично и при этом, во избежание помех, ничего не сказав верному своему оруженосцу, Анатолий Петрович столкнулся с проблемой иного характера. По ходу данного процесса трудности возникали у него не только с оценкой профессиональных качеств предлагаемых кадровыми службами кандидатов – даже и чисто физиономически все эти широко улыбающиеся, безукоризненно одетые, щедро льстивые «столичные штучки» ему откровенно не нравились; потому одного за другим отвергал Ковыляев обладателей идеальных резюме. В итоге поиск затянулся на долгие месяцы, о нем стало известно всем, и начал свои неуклюжие, но все равно неприятные попытки вставлять палки в колес Марченко, и нужно было принимать хоть какое-то да решение – и тут вдруг случилось то, чего не случилось бы никогда, если бы поиском нужного человека по-прежнему занимались те, кому этим положено заниматься. Ковыляев же пошел ва-банк: за советом обратился напрямую к тем проверенным людям, что когда-то помогали молодому и энергичному руководителю регионального предприятия скромно, но настойчиво заявлять о себе на более высоком уровне.
Присланное ими резюме президента Топливной не впечатлило: слишком молод и никаких заслуг; а его обладатель явился через день к нему на собеседование в дешевом неказистом костюмчике, дурно сидящем на полноватой фигуре. Галстук съехал на бок, косо повисли на носу очки – вид Щеглова можно было бы назвать творческим, если бы не странная какая-то при этом собранность, если бы не совершенно не показная нацеленность на дело; по крайней мере, именно так увиделось это тогда Анатолию Петровичу. В общем, выбор его был, с одной стороны, вынужденный: поджимало время, с другой, интуитивный – ответить конкретно, по существу, чем именно заинтересовал его нестандартный кандидат Ковыляев вряд ли бы смог.
Тем не менее выбор был сделан и, как уже говорилось, за этот выбор президент Топливной поначалу себя только хвалил. Довольно неожиданно в новом своем подчиненном получил он все необходимые для подкрепления самолюбия составляющие: столичная, но не штучка, творческий, но в меру, молодой, но предельно разумный, несистемный, но и не отмороженный, в общем, тот самый, что нужен…
И позже (такое случалось не раз), когда добрые, услужливые люди (и те из них, в том числе, кому не так-то уж просто отказать – потому приходилось тратить на них немало драгоценного своего времени) предлагали подходящие варианты на замену (ведь не прошло и года, как высокомерие и упрямство Щеглова, равно как и его борзость, и его мнимая интеллектуальность стали изрядно досаждать Анатолию Петровичу), президент Топливной по-прежнему чувствовал так: в этой роли ему нужен именно этот человек. Человек, который ему подходит, потому что в нем он видит отражение самого себя – и такого «себя», каким он, кажется, когда-то был, но перестал быть, каким быть хотел бы, но уже не имел возможности. Alter ego, лирический образ – так, кажется, это называют у них? То, что нужно создать; а вот ему создавать ничего не понадобилось. Само создалось – только удержать; и пока это удается, будет, вероятно, жив, не угаснет в душе огонек…
Последние годы сильно его изменили – но в это, конечно, совсем не хотелось верить. Вкус большой власти, вкус допущенности, ощущение дозволенности того, о чем раньше и подумать-то было страшно, – чем дальше отстоял Анатолий Петрович от себя настоящего, тем отчаяннее стремился он убедить себя в том, что давно пора избавиться от мешающих успеху иллюзий и отринуть все лишнее, этому успеху мешающее. Чем больше верил он этим самовнушениям, тем нестерпимее раздражало его то, что видел он в своем отражении. Упрямое alter ego вертелось перед глазами, его наличие – не позволяло с концами отдаться соблазнам большой власти, больших денег и ничем не ограниченного потребления благ; неудивительно, что со временем стал Щеглов, как исполнитель теперь уже совсем другой роли, зудяще неприятен Ковыляеву – как неумолимый звук будильника, изо дня в день ранним сонным утром проигрывающего одну и ту же мелодию. Внешность пиарщика, его манера держаться, говорить, вести дела – все стало президенту Топливной не по душе, во всем находил он раз за разом многие и многие недостатки, со всей очевидностью указывающие на то, что лирический образ ни для чего не пригоден.
Казалось бы: не проще ли решить вопрос радикально? Вершить судьбы людей, одаривать их и толкать в пропасть – такое «на руководящей работе» быстро становится в порядке вещей. Давно уже избавившись от никчемной сентиментальности, в данном конкретном случае Ковыляев тем не менее необъяснимо колебался. Даже в минуты гнева, которым временами прорывалось накопленное раздражение, мысль о том, чтобы расстаться, Анатолий Петрович гнал от себя как проказу; гнал так, словно бы не был для него Щеглов просто одним из многих; гнал даже тогда, когда Антон всеми силами нарывался на такое решение – своим своенравием, своей неуживчивостью (а люди, куда более во всех отношениях приятные и ничуть не менее уважаемые, нередко жаловались Ковыляеву на него), своими детскими обидами, своей болезненной реакцией – на вещи совершенно несущественные…
*****
Это случилось два года назад: позвонил, выговорил за что-то недолжное – и вдруг раз: заявление! К такому Анатолий Петрович был непривычен – подумал даже поначалу: может быть, шутка; но Марченко проверил: нет, всерьез.
В
столь нестандартной ситуации (это было для него так, словно бы часть собственного тела, не спросясь, затребовала ампутации) Ковыляев, можно сказать, растерялся. Ночью того дня приснился ему сон, который впоследствии настойчиво не желал забываться: в этом сне Анатолий Петрович, сидя в своем, но еще более роскошном, чем его обычное, кресле, в своем, но еще более роскошном, чем его собственный, кабинете, глядя в окно на все ту же зубчатую стену, только почему-то не с внешней, а с внутренней стороны, среди прочих важных документов ставил визу на свое же заявление об увольнении. Проснувшись в холодном поту, долго приходил в себя; после такого на то, чтобы решиться на разговор со Щегловым, понадобилось президенту Топливной две недели; да и то – прощупать фрондера сначала велел безотказному Марченко.
Тогда – и убедился на практике, и признал для себя безоговорочно: в этом парне действительно есть что-то такое, что делает его весомым совершенно несоответственно занимаемой должности. Незаменимых нет – этому учила сама жизнь; однако же в каждом правиле – свои исключения. Кто-то по-настоящему нужен – и не всегда сразу скажешь зачем.
Убедился и на время сумел придержать себя; но расслабился снова: через год история повторилась снова.
Сегодня утром Анатолий Петровичу показалось: наконец прояснилось тайное, сделалось явным. Моментальный крах целеполагания, заставший в самый неподходящий момент, крушение тщательно выстроенного конструкта соответствий: собственных ценностей и понятий и социально признанных; в этой ситуации – кто как не естественный, природный носитель «лирического образа» станет настоящей опорой, задаст стоящие ориентиры? Не выдуманный, не искусственный – настоящий. Редко выпадает такая удача; только благодаря этому, никаких сомнений, все в его голове так быстро встало на свои места…
И вот – стройность снова нарушена. Именно тот, в кого он взаправду поверил (и верил всегда – так, как хотел бы верить в самого себя) – именно он и дал слабину. Этой слабины, этих сомнений Ковыляев боялся больше всего – их и почувствовал сразу, еще до того, как Щеглов взял трубку из рук секретарши.
За два неполных дня – второе уже оглушительное, выжигающее изнутри поражение. Его, только его поражение – в борьбе за самого себя. Снова, как всегда, ничего не вышло; хуже того: похоже, никогда и не выйдет…
*****
Через полминуты – до кабинета не успел пройти и четверти пути – Наталья вернула его обратно. Сказала: искали из приемной Плетнева, просили связаться – по вертушке.
Именно так: просили…
В принципе, данному повороту Антон не очень-то удивился. Найдя точку приложения усилий в его лице, опробовав ее податливость относительно мягким и далеко не исчерпывающим возникшую проблему требованием, Плетнев, согласно очевидной наступательной логике, и должен был пойти дальше. Не сумев прямо отказать, он сам «пригласил» председателя действовать тем же способом – то есть через него; а действовать он будет до тех пор, пока не добьется своего – во многом, вероятно, потому, что не действовать просто не может. И у Плетнева есть начальство – стал бы он иначе повторно ронять себя, унижаясь (а он, нет сомнений, считает это унижением) до личных «просьб» к мелкому корпоративному клерку…
Чего же потребует он? Тоже очевидно: потребует официального опровержения. Как минимум, выполнить ранее обещанное; впрочем, он почти наверняка пребывает в полной уверенности: обещанное точно исполнено.
В любом случае: будет ли новая «просьба» или будет вопрос по старой – что отвечать? Пытаться качать права - теперь, после того, что уже сделано, это еще опаснее, чем прежде (поскольку разозлит сильнее); к тому же – предельно глупо. И спрятаться не вариант – искать теперь будут не кого-нибудь, а конкретно его…
Когда Щеглов снова вошел в приемную Ковыляева, ему казалось: сердце его бьется так, что стук этот может быть услышан не только им самим. Не говоря ни слова, Наталья открыла дверь президентского кабинета и, знаком пригласив Антона, повела его огромному рабочему столку Анатолия Петровича. Преодолевая те примерно тридцать шагов, что отделяли звукоизолирующий входной отсек от рабочего места главы компании, она шла впереди, призывно покачивая своими излишне худосочными, на вкус Щеглова, бедрами; и Антон в итоге снова ловил себя на том, что думает совсем не о том, о чем надлежит сейчас думать. Думает – о том, что более неуместно: ей – вот так качать бедрами или ему – не иметь сил не заметить этого.
Обойдя стол Ковыляева, Наталья сняла трубку с желтовато-белого телефонного аппарата с допотопным, украшенным гербом диском и зачем-то опасливо подула в микрофон; после, крутанув несколько раз диск, торопливо передала трубку Антону и быстро, но с прежним изяществом играя походкой, удалилась.
От тяжелой трубки в руке повеяло угрюмой советчиной – чем-то мрачным, бесформенным и устрашающим; содрогаясь еще и от этого, Щеглов приложил динамик к уху.
- Плетнев, - услышал он почти сразу нарочито тихий, вкрадчивый и в то же время предельно отстраненный голос Ивана Сергеевича.
Чувствуя, как тело его непроизвольно вытягивается по струнке, а взгляд словно бы приклеивается к висящему на стене портрету Президента, Щеглов сознательно принудил себя выдохнуть и оглядеться вокруг; это помогло: пришедшая в голову чванливо-крамольная и одновременно вполне, кажется, сюрреалистическая мысль (начальство разбежалось, а он здесь, в этом кабинете, с этой трубкой в руке – не он ли сейчас в таком случае управляет Топливной компанией?) заставила его внутренне улыбнуться.
Стало смешно и… стыдно.
- Иван Сергеевич, добрый вечер… - начал было он.
- Антон Сергеевич! – быстро возвращая из полунасмешки-полумечты в реальность, перебил его Плетнев. – Что там у нас с сайтом?
Сформулированный таким образом, вопрос этот мог означать все, что угодно, но, по каким-то неуловимым признакам, Щеглов понял: он не значит ничего. Не озаботившись тем, чтобы проверить, сделано ли ранее обещанное, всемогущий председатель просто заполняет смысловую паузу перед основной «просьбой».
- Все в порядке, Иван Сергеевич, - без особой бодрости в голосе (и хотел бы – но язык слушался плохо) отозвался Антон обманчиво-бессмысленной, словно бы специально придуманной для ответов на подобные вопросы фразой.
- Хорошо, - полностью подтверждая его догадку, вполне удовлетворенно отреагировал Плетнев. – Теперь нужно сделать следующее…
Жарко в кабинете Ковыляева не было, но спина у Щеглова все равно вмиг стала мокрой: ничуть не помогло и то, что именно такого продолжения он и ожидал.
- Нужно написать и опубликовать – там, где ранее были те два заявления… написать, что заявления были выпущены в результате технической ошибки и что позицию Топливной компании они не отражают…
Предвидеть – предвидел, ожидать – ожидал, но никакого внятного варианта ответной реакции придумать он так и не смог. Плетнева рядом не было, своими крокодильими глазами он его не гипнотизировал, и происходящее с ним гораздо в меньшей степени походило на парализующий страх. По-прежнему понимая: лично для него отказ опасен, Щеглов теперь ощущал себя так, будто все происходящее он видит из какого-то другого места, со стороны; но и оттуда, со стороны, отказ точно также казался бессмысленным, неразумным. Пусть и не нависая над ним физически, решения имеющей место и, по всей видимости, весьма остро для него лично стоящей проблемы Плетнев ожидает от него, тогда как в случае отказа, он в тот же момент начнет искать (и почти наверняка найдет) другие варианты; отказывать, стало быть, неразумно – разумнее, получается, снова тянуть волынку…
В итоге именно этой своей мысли, как только она связалась в его голове, Антон действительно испугался. Когда он обманом (чего уж там – стоит называть вещи своими именами) выталкивал непрошенное начальство из своего кабинета, в душе его (какая глупость!) еще теплилась надежда на вмешательство сюзерена; сейчас – такой надежды уже не было. Помощи ждать неоткуда… Голос на том конце провода – он словно бы специально был таким тихим и вкрадчивым: чтобы не помешать это услышать.
Во рту пересохло. Не в силах придумать никакого достойного ответа: ни «да», ни «нет», ни «не знаю», Щеглов молча (но не ожидая подсказки) смотрел на потрет Президента.
- Антон Сергеевич, вы слышите меня? – окликнул его, не меняя тона, Плетнев.
- Я… - прохрипел Щеглов. – Я понял вас…
- Хорошо! – с еще большим удовлетворением, чем прежде, похвалил его председатель совета директоров. – Исполняйте.
- Я понял вас, - повторил Антон чуть бодрее – но вовсе не из-за того, что ему удалось поднять настроение Плетневу.
Произнося это вторично, он вдруг сообразил: «я понял» вовсе не означает «да»; и, как бы глупо это ни было, такая неопределенность в ответе показалось ему довольно удачной идеей.
В динамике раздались характерные, с потрескиванием, «аналоговые» гудки; и Щеглов, положив трубку на аппарат и отерев рукавом рубашки пот со лба, безо всякого сожаления покинул главный командный пост Топливной компании.
*****
- Живой? – с неподдельным участием спросила, когда он появился, Наталья.
Бессильно, не очень-то и пытаясь понять, о чем вообще речь, тем более отшутиться в фирменном своем мрачноватом стиле, Антон пробрел мимо секретарши; но, выйдя в коридор, сразу сменил темп: задвигался энергично, почти побежал – словно уходя от погони.
Мелкая дрожь била его, трясла все тело.
За полчаса дважды надуть председателя – это ж надо до такого додуматься! И, по примеру иных, спрятаться, и просто послать – все было бы гораздо лучше! Теперь же – попал так попал; и даже себя не убедить в том, что это не есть расплата за высокомерие и самолюбование, за брезгливое его небрежение по отношению к тем, кто предпочел поступить не слишком, быть может, благородно, зато весьма эффективно – ведь это его, а не их смалывают теперь в труху «аппаратные» жернова. И на кого, кроме как не на себя, обижаться? С Марченко – вовсе спроса нет, тем более в такой день; так ведь и Ковыляев прямо и без обиняков велел рвать когти! Быть всех умнее и всех благороднее – этого хотелось? И как отмотать теперь назад? На сколько придется отматывать?
И ладно, и пусть. Раз так – быть может, тоже бежать? Пусть глупо, пусть стыдно, пусть трусливо, пусть с опозданием; выходит, с этими – только так и можно. Уехать домой, выключить телефон, уйти куда-нибудь, допустим, в бассейн… только вот как поверить в то, что на этом все и закончится? Ему-то, в отличие от тех, кто уже поступил так, подставить под удар некого.
Разве что Скрипку? Нет, это совсем не смешно…
*****
Дернув дверь соседнего кабинета и вспомнив, что она заперта, Щеглов выстучал по полотну SOS – это был когда-то оговоренный условный знак; речь, правда, когда оговаривали, шла не о случаях, подобных сегодняшнему, а о потенциальной возможности уединения с противоположным полом.
В кабинете послышался осторожный шорох; пока ждал, Антон выключил свой телефон – по крайней мере, полчаса-час на раздумье.
- Выключи телефон и поезжай домой, - не заходя внутрь, велел он заму, когда тот открыл дверь. – Прямо сейчас.
Сергей Сергеевич вопросительно округлил глаза – но было видно: такой команды он ждал, в безопасности за запертой дверью себя не чувствовал.
- Что такое?
- Да ничего, достали просто… - Щеглов обреченно махнул рукой. – Одному одно, другому другое… Короче, поезжай, а то еще и тебя, неровен час, ввяжут.
- А ты?
- И я. Давай, попозже сообщу, что к чему…
Записан у него где-то или нет домашний номер зама, Антон не помнил, но в действительности он и не собирался ему ничего сообщать. На лице Скрипки он читал только страх, ничего более, и жалел теперь лишь о том, что, поддавшись бессмысленной слабости, не отправил того домой раньше и не уехал вслед за ним сам.
Бежать – и сейчас было стыдно. Остаться – означало теперь слишком грубо, можно сказать, нарочито противопоставить себя Ковыляеву, и одного этого вполне хватало для того, чтобы разрешить себе уехать; проблемой было – убедить себя в том, что он уезжает именно поэтому, что он вынужден, а не хочет так поступить. Не только это, но и все иное разумное, что приходило ему в голову, спотыкалось об ощущение малодушия; впрочем, и неразумное после всех его «прогибов» слишком уж явно выглядело пустой мальчишеской бравадой; к тому же – пугало уже испытанной невозможностью соответствовать идеалам до конца.
Разрешив себе в итоге не скрыться, а лишь попробовать (вдруг получится?) это сделать, Антон быстро выключил компьютер, вызвал водителя, спустился во двор и зажег сигарету.
Держащая ее рука не сильно, но различимо дрожала: огонек раздражающе плясал в сумерках. Толком затянуться – опять не получилось: не просто легкие спазмы – теперь на каждый глоток дыма тело отвечало рвотным позывом.
*****
Машина подъехала быстро, и Щеглов, выбросив сигарету, вопреки обычной своей привычке садиться рядом с водителем, залез на заднее сидение; как разумно объяснить себе это, он не знал, просто тоже повиновался желанию: обрести пусть и иллюзорное, но все равно слегка ободряющее чувство защищенности. Илья Владимирович обернулся и с удивлением посмотрел на него, и Щеглов, встретив его взгляд, увидел, как глаза водителя буквально за миг наполнились зримой тревогой. Плохой признак: значит, по нему все видно; чего Антон не хотел бы – так это пугать жену и дочь.
- Что с…с…случилось? – взволнованно и оттого слегка заикаясь, спросил водитель.
Пожаловаться вроде бы и хотелось, но тогда – пришлось бы излагать длинно, от первого пришествия, а на это не было сил.
- Рутина, - отозвался Антон. – Не берите в голову.
- Домой?
- Домой.
Машина тронулась. Когда выехали за ворота, Антон достал и выключил оба мобильных телефона – и сразу ощутил парадоксальное: полное отсутствие связи только добавило ему дискомфорта. Вдруг прямо сейчас, уже в этот момент, Плетнев для каких-нибудь своих надобностей опять ищет его? Что сделают они, как поступят, наткнувшись на «абонент временно недоступен»? Найдут домашний телефон, мобильный жены? Проще всего, вероятно, будет выяснить телефон водителя… в общем, если захотят, найдут, нет никаких сомнений. Придется объясняться еще и за свое бегство; вкупе с двукратным неподчинением – на какое наказание это потянет?
Зная о грозном председателе понаслышке, ранее Щеглов склонен был предполагать: чрезмерно демонизируют его оттого, что слишком – в силу собственного раболепия – боятся; сегодня он убедился: Плетнев действительно мало похож на человека, которому есть дело до чьих-либо проблем, особенно – до проблем тех, кто мешается у него под ногами. Не надо иллюзий: не вспомнит даже, как звали, просто раздавит – как клопа. Нет-нет, злить этого – очень плохая идея…
В машине быстро стало тепло, а потом и жарко: Илья Владимирович всегда нагревал ее чуть больше, чем казалось Щеглову достаточным. Обычно Антон просил снизить температуру, но сейчас ни по этому, ни по какому-либо другому поводу дергать водителя ему не хотелось: он просто открыл окно и вдыхал сырой воздух до тех пор, пока внутрь не ворвались удушливые выхлопные газы (где-то впереди громко гудел двигатель постепенно настигаемого грузовика).
Увы, даже освобожденный от романтического ореола, от ожиданий и долженствований, не мог быть полностью сброшен со счетов и Ковыляев. Рассчитывать на то, что результатом его взбрыка обязательно станет «переход на другую работу», оснований вовсе не было. Кого «из облеченных» увольняли «за дело», когда такое случалось? Даже сильно напрягая память, Антону не удалось вспомнить ни одного примера. Да разве желал он этого? По-человечески – как раз такой: с живыми чувствами, способный на безрассудный и безответственный поступок, президент Топливной хотя бы на время стал и понятнее ему, и ближе, чем когда-либо; да и с меркантильной точки зрения – без Ковыляева ему, Щеглову, точно тут не место. В общем, если и рассматривать, то только вариант «ворон ворону глаз не выклюет»; только тогда у него, мелкого клерка, остаются хоть какие-то шансы; и вот в таком раскладе слишком откровенно менять направление тоже совсем не сто;ит: даже если не укажет прямой начальник сразу на дверь, даже если – маловероятное допущение – ему на этот счет поступит специальное распоряжение, в его силах будет, как минимум, устроить своему подчиненному весьма и весьма веселую жизнь – такую, что сам запросишься. Всю злость на своих обидчиков и, в первую очередь, на Плетнева, всю боль унижения, все бессильное отчаяние, все то, одним словом, что придется Ковыляеву затолкать внутрь себя, найдет тогда единственно возможного и донельзя удачного адресата…
Проехали еще немного, обогнали грузовик. Щеглов опять открыл окно и сделал еще одну попытку закурить. На сей раз пошло лучше; с удалением от офиса организм его, вероятно, по привычке, начал приходить в более равновесное состояние. Тревога, понятно, никуда не делась, она лишь осела глубже; но уже и то, казалось ему, неплохо, что в движении время течет чуть быстрее, а потому и у него, и у тех, с кем вместе оказался он в этом взаимном цуцванге, его определенно становится все меньше и меньше.
*****
Настя занималась в своей комнате уроками, а Таня в это время сидела на кухне и беседовала со своей подругой Ольгой Глуховой. Полтора часа назад Глухова зашла к ней «на пятнадцать минут» и уходить, по своему обыкновению, не собиралась; не виделись целых два дня, имелось, что обсудить – ведь были Таня и Ольга не только подругами, но и соседками: Глухова жила в доме напротив здесь, в Москве, а также на параллельной улице в загородном поселке; кроме того, в одном классе учились их дети.
Собственно, и познакомились Таня и Ольга, и сошлись – как «мамашки», а про двойное соседство – это выяснилось после, случайно, но, безусловно, скрепило возникшую взаимную приязнь. Год назад еще друг о друге они ничего не знали; узнали осенью, когда Настя отправилась в первый класс: на первом же родительском собрании заметила Таня эту, перманентно напряженную, словно бы испуганную чем-то женщину, и почему-то именно с ней разговорились они после. Проблем у Глуховой было много и излагала она их с большой охотой, можно сказать, со страстью: с детьми все непросто, с мужем, вторым по счету, тоже временами не слава Богу, опять же и с финансами не прямо чтоб благодать – в общем, перед Таней она предстала интеллигентной, замученной, несчастной, и ей стало жаль ее, и немножко неудобно, что у нее самой вроде бы не было на текущий момент такого многообразия всяческих затруднений.
Потом встретились еще раз, случайно, на улице, и снова нашлось – и что обсудить и в чем посочувствовать; потом встретились еще, и Ольга зашла «на чаёк»; потом зашла как-то, будучи приглашенной, потом – по собственной инициативе… и стала заходить все чаще и чаще, едва ли не каждый день.
Нельзя сказать, чтобы Тане так уж это нравилось: регулярно кому-то «подставлять жилетку». Уставала она от регулярных «загрузов» изрядно, и ощущение, что на себя, на Настю, на мужа сил у нее после глуховских «сливов» остается заметно меньше, временами имело место; но Ольга была так интеллигента, так измучена, так несчастна, что отказать ей в аудиенции, как правило, не хватало духу.
И сегодня Глухова, сидя на кончике стула и тем самым дополнительно подчеркивая свои страдания, плакалась по поводу злой классной и туповатого тренера своего сына. Про тренера Таня ничего не знала, а вот Настина классная представлялась ей вполне милой, хоть не без придури, конечно, старушкой. Когда дочь определяли в школу, Таня, по рекомендации директрисы, целенаправленно отправила Настю именно в этот класс и пока что совсем не жалела об этом: заслуженная, старой закалки учительница к сообразительной и покладистой девочке относилась хорошо, искренне болела за ее результаты; Глухова, однако, в отношении той к своему сыну усматривала предвзятость.
Ольгу сегодня, как ни старалась, слушала Таня вполуха: в основном потому, что тревожилась за мужа. Вчера вышло нехорошо, а извиниться не позволила гордость; хоть и пыталась, как могла, загладить утром вину, на работу он ушел невеселый. В течение дня не позвонил; Таня гадала: просто занят или дистанцировался; но позвонить сама не решалась.
- И муженек мой опять, - настойчиво стонала Глухова, - ну никаких тормозов, совершенно! Старшему – и ноутбук сразу, и новый мобильник! А денег-то… В командировку укатил, оставил – только что на еду… Этот, понятно, весь светится, восторженными глазами на него. А я – с уроками пристаю. Папа, стало быть, хороший, а мама – она только нудеть и может…
- Это да… - рассеянно пробормотала Таня. – Не до дому мужикам нашим, что ж поделаешь…
Ничего плохого про мужчин она этим сказать не хотела, но Ольга поняла по-своему.
- Понятно, что не до дому, понятно, что много работы, но одно дело, когда он, дома оказавшись, хотя бы спросит про эти уроки, я уж не говорю: сводит куда-нибудь, в музей там, в театр, да пусть даже в кино на какую-нибудь хрень… А тут – все нет и нет, зато, когда есть: можешь, сынок, ничего не делать, про уроки забудь, про книжки тоже, выйти – ой, у меня сил нет, на тебе, короче, новый комп, на мобильник, играй до усрачки, только ко мне, будь добр, не лезь…
Глухова, без сомнений, продолжила бы развивать свою теорию и дальше, но в этот момент зазвонил домашний телефон. Торопливо, надеясь, что это Антон, Таня схватила переноску, сказала «алло».
- Добрый вечер! – отозвалась трубка хорошо поставленным женским голосом. – Беспокоят из приемной Плетнева.
- Да-да! – приветливо ответила Таня.
Фамилию эту она слышала от Антона неоднократно, но, конечно, не помнила, кому она принадлежит; однако же тот факт, что секретарша этого Плетнева, звоня на домашний номер, не посчитала нужным сообщить ничего, кроме этой фамилии, подсказал Тане, что речь, вероятно, идет о персоне весьма важной.
- Иван Сергеевич разыскивает Антона Сергеевича! - весомо сообщил голос из трубки. – К сожалению, его мобильный телефон недоступен. Вы не могли бы позвать его телефону?
- Позвать? – растерялась Таня. – К телефону?
Секретарша Плетнева потребовала Антона столь безапелляционно, нисколько, кажется, не сомневаясь в его местонахождении, что в первый момент Таня даже испугалась: может, муж-то и вправду уже дома, а она за бабской болтовней и не заметила, как он пришел…
- Да, будьте добры, - подтвердил женский голос.
Не только начальство – с тех пор, как Антон завел мобильник (а в Топливной он вообще получил казенный), вообще никто и никогда не звонил на их домашний телефон по его служебным делам; осознав это, Таня поняла: случилось что-то экстраординарное.
- Но его нет, с работы он еще не вернулся, - с трудом справившись с волнением, сказала она и, вспомнив собственный секретарский опыт, добавила: – Передать что-нибудь, когда появится?
Секретарша Плетнева отреагировала не сразу: несколько секунд она молчала, решая, видимо, стоит ли доверять услышанному; в итоге, по всей видимости, не поверила.
- Попрошу вас передать, чтобы немедленно связался с нами.
- Немедленно? – опять растерялась под таким нажимом Таня. – Но его же нет, а мобильный, вы сами сказали…
- Постарайтесь найти его, не дожидаясь появления! - строго, но при этом с довольно комичным возмущением в голосе (в нем слышалось: как можно не понимать, насколько это важно?) проговорила секретарша. – Дело очень срочное.
- Хорошо, но… - пробормотала Таня.
Она хотела сказать, что никаких особых способов поиска своего мужа в ее распоряжении нет, но строгая женщина, услышав «хорошо», сразу перебила ее и велела записать телефон, продиктовав который, повесила, не попрощавшись, трубку.
Разговор оставил Таню в недоумении: что именно ей надлежит делать, исходя их прозвучавших требований, с ходу сообразить у нее не получалось. Не возникло уверенности и в том, что делать вообще что-то нужно: мысль, что Антон потому и выключил телефоны, что не желает разговаривать с этим Плетневым, возникла у нее сразу после того, как она услышала гудки.
Подумав немного, Таня все же проверила оба мобильника Антона: действительно оба оказались выключены.
Вообще-то это было очень странно: таких фокусов, чтобы отключать телефоны, за мужем она не знала. Находиться вне доступа ему действительно регулярно случалось, но это происходило исключительно тогда, когда он посещал фитнесс-клуб: раздевалки там находились в таком подвале, где телефоны абсолютно всех операторов наглухо теряли сигнал. Неоднократно уже – он сам говорил ей об этом – Антону приходилось по этому поводу объясняться с начальством. В бассейн он ходил без четкого графика, когда придется (точнее, когда получится); возможно такое, что решил пойти как раз сегодня, но, во-первых, для этого еще слишком рано (в это время он обычно еще на работе), а во-вторых (самое главное), с утра – и Таня это точно помнила – он не взял с собой спортивную сумку, только портфель…
Что же такое могло произойти? Нехорошее подозрение вспыхнуло в Тане, полыхнуло как пучок сухой соломы. Вспомнила она и то, что с утра Антон говорил: Ковыляев в отъезде, и на службе, даст Бог, задерживаться сегодня не придется. Начальства нет, сумку тоже не взял – неужели… Но зачем было тогда обещать, что освободится пораньше?
Таня почувствовала: от униженного бессилия запылали мочки ушей, а внутри глухо и зло зарычало что-то страшное…
- Тань, ты чего? Что случилось? – чутко уловив перемену настроения, проявила участие Ольга.
- Ничего-ничего, - заставив себя выдохнуть, настолько ровно, насколько могла, ответила Таня. – Мужа ищут. Звонят… От какой-то большой, похоже, шишки.
«Ах, точно, Плетнев! - вдруг вспомнила она. – Есть «президент», а есть «председатель» - тот, который еще выше; видимо, это как раз он! Не только председатель – он кажется еще и…»
Таня попыталась вспомнить, кто же еще, но от названий должностей, как и ото всех этих фамилий, которые она слышала от мужа гораздо чаще, чем хотела бы, ее давно тошнило, и она предпочла снова переключить мысли на мужа.
- Мобильный не берет? – зачем-то уточнила Глухова, как будто именно этой информации ей недоставало для следственных мероприятий.
Таня молча мотнула головой.
- Слушай, ну, наверное, есть причины! – авторитетно заявила Ольга. – Твой-то муж, он…
Без разбору и за все прикладывая собственного супруга, за Антона Глухова всегда вставала горой; от подобного непрошенного заступничества (оно, впрочем, случалось нечасто, поскольку темы для разговоров, в основном, задавала Глухова) Тане всегда становилось только мерзее: стыдно за наличие претензий к совершенно идеальному, с точки зрения подруги, мужу, стыдно за то, что ей так с ним повезло, а она не ценит это должным образом…
- Знаем мы эти причины! - тем не менее не удержалась она.
- Да ладно тебе! – чрезмерно охотно приготовилась разубеждать ее Глухова. – В отношении твоего мужа подобные подозрения… Да и когда ему?
Для разнообразия Ольга явно была бы не прочь обсудить, когда и почему случается то, что вызывает «подобные подозрения»; она, вероятно, уже собралась поделиться своими соображениями на данную тему, но развить ее так и не получилось: в этот момент затренькал входной звонок. Пулей выскочив в прихожую и поспешно распахнув дверь, Таня обрадовалась и испугалась одновременно: первое потому, что на пороге стоял Антон, а второе, поскольку лицо у него было белее зимнего снега.
Любые подозрения тут же оставили Таню: чтобы ее скала-муж выглядел так жалко, случиться должно было что-то из ряда вон; стало понятно: тот странный звонок связан был именно с этим. Антона захотелось обнять, прижать, успокоить, но напряженный вид мужа вовсе не гарантировал, что такой жест покажется ему уместным. К тому же на кухне сидела и волей-неволей наблюдала за происходящим Глухова – это стесняло дополнительно, и в итоге Таня, не зная, куда себя деть, застыла как истукан в проходе.
Подождав немного, но так и не дождавшись, видимо, когда она отойдет, Антон протиснулся в прихожую. Поставил портфель на пол, присел на тумбу для обуви. Таня закрыла дверь, спросила полушепотом, что случилось. Антон только махнул рукой, но Таня увидела: у него дрожат губы, кажется, вот-вот заплачет. Заметив Ольгу, Антон непроизвольно поморщился; к испугу на его лице добавилось выражение досады, почти обиды. Стянув туфли, он поднялся, снял и повесил на вешалку куртку и, по-прежнему не произнеся ни слова, уныло, ссутулившись, побрел в комнату. Тане стало жалко его, до боли, до комка в горле, до слез, но она так и не нашла в себе сил сдвинуться с места.
- Слушай, тут звонили, вот… - вспомнив, сообщила она ему вдогонку. – От этого… как его? От Плетнева…
Обернувшись на ходу, Антон кивнул.
- Добрались-таки и сюда, - пробормотал он. – Кто б сомневался…
Услышанное, показалось Тане, вовсе не удивило его.
*****
Чувствуя себя из-за омерзительно-фальшивой Глухой так, будто пришел не домой, а в гости, Щеглов поспешил поскорее скрыться в спальне. К его собственному удивлению, сообщение жены о звонке Плетнева вовсе не потрясло его; увы, и не взбодрило достаточно, чтобы сразу осознать, что это означает для него, какие подразумевает дальнейшие действия.
На глаза попалась брошенная в угол спортивная сумка. Утром подумал: вряд ли сегодня будет до бассейна; сейчас: не спастись ли именно там? Какой-никакой, но способ уединиться; это, собственно, и всегда было так, сейчас – тем более… Опять же и мобильный – там недоступен он будет в силу объективных обстоятельств; оправдание, конечно, слабое, пригодное разве что для себя самого… В любом случае бассейн – это то, что нужно: и движение, и покой одновременно…
Переодевшись (сменив костюм на джинсы и свитер), Антон взял сумку и зашел в детскую, к дочери. Настя сидела за столом и полоскала кисточку в стакане воды, перед ней лежал альбом для рисования.
- Домашка? – спросил, подойдя к ней, Антон.
Настя, не поднимая взгляд, угукнула, обмакнула кисть в коричневую краску и стала водить ею длинными мазками по листу бумаги. Антон взглянул на ее рисунок; рассмотрев его как следует, он вдруг снова почувствовал обессиливающий страх – едва ли не больший, чем чувствовал он ранее, стоя навытяжку рядом с Плетневым. На рисунке дочери двумя непрерывными зелеными полосками был изображен петляющий коридор, внутри его, в середине, – схематичный маленький человечек с косичкой; коричневым цветом Настя выводила длинные стрелочки, ведущие в разные концы коридора; внизу было написано: «Помоги ей выбраться из лабиринта».
Два мира, в которых он существовал по отдельности, вдруг, в один миг, соединились – и произошло это здесь, на кончике кисточки, которую направляла рука его дочери.
Страх зашумел в ушах; набрав в легкие побольше воздуха, Антон резко выдохнул: получился не вздох, а стон.
Кто поможет ему – выбраться из лабиринта? Кто-то уже помог: страх ушел, Щеглов почувствовал себя так, будто что-то в нем переключилось. Всего несколько секунд назад здесь тоже был он, но другой; этот – оказался здесь внезапно, взялся непонятно откуда; и теперь он точно знал, понимал то, что было только что неведомо: проблему решать ему и только ему. Неважно, кто и что думает, неважно, кто и что требует; оставленный с проблемой один на один, что делать, решает он.
И он будет – искать выход, а не прятаться.
*****
Вернувшись в прихожую, Антон позвал Таню и тихо сказал ей:
- Я – в бассейн. Кто бы ни звонил: меня нет и где я, ты не знаешь. Но вряд ли позвонят еще – сейчас на улицу выйду и все улажу. Вернусь через пару часов, не волнуйся.
Решившись наконец (он знал: ей, как и ему, мешало присутствие Глуховой), Таня подалась вперед, прижалась к нему. Это было приятно, но не слишком уместно: повторный звонок мог раздаться в любую секунду, а говорить с Плетневым из дому ему совсем не хотелось.
- Телефон оставили? – спросил он.
- Да-да, - крепко прижавшись к нему еще раз и быстро отстранившись, отозвалась Таня. – Сейчас. Вот.
Она отдала ему бумажку с номером – которую все это время, похоже, держала в руке.
- До скорого.
В лифте включил мобильник, едва выйдя из подъезда, набрал записанный Таниным каллиграфическим почерком телефон.
- Приемная Плетнева, - ответил женский голос, показавшийся Антону до странности похожим на голос «автоматической» Натальи Ивановны.
- Добрый вечер, - с трудом все же справляясь с волнением, поздоровался он. – Щеглов, из Топливной. Мне передали: Иван Сергеевич просил связаться.
- Антон Сергеевич? – словно не веря своим ушам, совсем другим, ожившим, голосом переспросила секретарша.
- Он самый.
- Как хорошо, что вы нашлись! Иван Сергеевич много раз уже спрашивал… Соединяю.
Несколько секунд в трубке стояла гробовая тишина: музыкальным сопровождением пауз на кремлевских АТС еще не обзавелись; из-за этого показалось, будто бесстрастный голос Плетнева возник откуда-то из пустоты.
- Антон Сергеевич, вы выполнили мое поручение? – спросил он, не здороваясь.
Щеглов длинно выдохнул, глубоко вдохнул – как перед погружением на глубину.
- К сожалению, нет, Иван Сергеевич. У меня не получилось это сделать.
- Почему? – услышав такое, председатель, показалось, удивился.
- Дело в том… - замялся Антон, поздно сообразив, что никаких внятных причин заранее не придумал. – Дело в том, что я не могу его выполнить…
- Почему? – повторил Плетнев – и это прозвучало так, будто его действительно интересуют причины.
- Потому что Ковыляевым мне даны другие указания. Которые он подтвердил снова – уже после того, как вы… - Антон хотел было сказать «были у меня», но, подумав, что такие слова прозвучат слишком уж нахально, выразился так: - После того, как мною были получены ваши.
Возникла пауза. Такого довода Иван Сергеевич, по всей видимости, уже не ожидал, считая вопрос об указаниях Ковыляева полностью исчерпанным.
- Мое указание приоритетнее, - подумав, высказался он.
- Конечно, Иван Сергеевич! – согласился Антон (и не потому только, что хотел сделать Плетневу приятное). – Но Анатолий Петрович – мой непосредственный руководитель, поэтому…
- Государство – собственник компании, - не слушая его, объявил Плетнев. – Я его представитель – поэтому вы должны выполнить.
- … поэтому он меня отстранил, - закончил в свою очередь Щеглов.
Зачем опять соврал – он и сам не понял: сказалось само собой, словно бы без его участия; и Антону подумалось, что, вероятно, именно так действуют на поле футболисты, когда, в отсутствие иных перспектив забить гол, просто навешивают мяч на штрафную: вдруг кто-нибудь из игроков команды противника случайно срежет его в свои ворота.
Какими бы невероятно кондовыми ни казались тем не менее Антону только что прозвучавшие аргументы, крыть их все равно по-прежнему было ему нечем; такой разговор мог продолжаться сколько угодно – вернее, сколько достанет у Плетнева терпения; и чтобы перевести его из плоскости не позволяющих сдвинуться ни на миллиметр препирательств (в которых к тому же он, как мелкий клерк, имеет позицию заведомо более слабую) в плоскость пусть и иллюзорного, но все же целенаправленного движения, сейчас, как никогда, необходимо было «предложение»: исходящая снизу инициатива, на которую начальству, согласно привычной программе, надлежит наложить «резолюцию»…
Но что можно придумать?! Что можно сделать так, чтобы одновременно ничего или почти ничего не сделать; чтобы проскочить «между струй», посередине, пройти по тонкому лезвию, либо удовлетворив, либо не удовлетворив обоих начальников?
- Антон Сергеевич! – слегка повысил между тем голос Плетнев, и в нем отчетливо зазвучали угрожающе-раздраженные нотки. – Если вы не выполните указание собственника – вы будете не отстранены, а уволены, вы это понимаете?
- Иван Сергеевич, поверьте, я все понимаю, - вдруг почувствовав нечто похожее на наслаждение от того, что его обещание Скрипке «лично послать председателя» все же не осталось пустой бравадой, сказал Щеглов. – Я буду уволен в любом случае: либо вами, либо Ковыляевым; потому предпочитаю придерживаться должностной инструкции, где написано, что я подчиняюсь ему. А он, как я сказал, меня отстранил. Сожалею, но в такой ситуации все прочее не играет роли, в том числе и мое собственное мнение по поводу происходящего.
Откуда только взялись эти слова – кто бы ему объяснил! Потребовалось только лишь сменить «цель высказывания»: вместо безоглядного исполнения «долга» начать банально тянуть время, выигрывая лишние секунды, чтобы дать себе возможность придумать, как выкрутиться, - и слова полились сами собой! Красивые и смелые слова – оказывается, и в его арсенале имеются такие!
- И каково же ваше мнение? – неожиданно спросил Плетнев, не иначе, как тоже толком не понимая, что делать дальше.
- Как пиарщик считаю, что все было неправильно, - четко и с расстановкой (ведь это еще несколько лишних секунд) заявил об особой позиции Антон. – Абсолютно все – начиная со вчерашнего дня. Полагаю, изначально имело место некоторое недопонимание. В любом случае – подобные заявления делать нельзя. Но я выполнял указания. Поэтому, Иван Сергеевич…
*****
Его осенило вдруг – как ударило током.
Что общего между противоречащими друг другу указаниями двух начальников? Только то, что и с одной, и с другой стороны речь ведется не столько о самой информации, сколько о ее визуализированном выражении – то есть о нескольких строчках текста, опубликованных на официальном сайте Топливной компании. Ковыляев требует наличия определенных строчек, а Плетнев – их отсутствия и наличия других, прежние дезавуирующих; но именно там, по вполне конкретному адресу, а не где-то еще. Дальнейший путь передачи изложенных смыслов, то есть их трансляция, ни того, ни другого не интересуют (по крайней мере, пока) – просто потому, что о механизмах таковой передачи они не имеют ни малейшего представления; по этой причине данный аспект проблемы (например, те кривотолки, которые неизбежно возникнут по самому факту появления, а затем исчезновения, со ссылкой на техническую ошибку, заявлений, и обязательно будут транслированы по иным каналам) может быть признан несущественным…
Корпоративный сайт… Помнится, когда только он начинал здесь свой «трудовой путь», у динозавров этих никакого сайта и вовсе еще не было. Сколько пришлось пережить ради его появления аппаратных баталий! Сколько бессмысленных глупостей, сколько идиотских «экспертных заключений» пришлось ему прочитать! Поучаствовать в процессе создания сайта стремились все кому не лень, и Ковыляев, естественно, не находил в себе сил ото всех желающих отбиться. Ключевая проблема заключалась в том, что последний, стоя, как минимум, одной ногой в предыдущей эпохе, не имел понятия, о чем вообще идет речь: сеть Интернет была для него инопланетной реальностью, а появление на экране компьютера (собственно, он и пользоваться-то им тогда не умел) «добываемых» из этой сети красивых картинок носило характер совершенно магический.
Что изменилось с тех пор? Да почти ничего. В чем Антон был более чем уверен, так это в том, что для обоих начальников и по сей день дело обстоит примерно также: электронный, нематериализованный призрак большой корпорации, субстанция крайне ненадежная, существующая где-то в ином измерении; ну а одним из его собственных профессиональных признаков как раз и является в их понимание умение загадочным образом умеет совладать с этой субстанцией…
А это означает… означает, что сейчас все как раз упирается в наличие конкретного адреса; тогда как его отсутствие – оно, понятное дело, не решит проблему полностью, но, быть может, ненадолго ослабит ее актуальность. Объявлено: техническая ошибка; стало быть, сам Бог велел не только о ней написать, но и действительно ее совершить – совершить понарошку, но совершить именно там, где есть реальный шанс запутать, подобно хитрому зайцу, следы…
- Поэтому, Иван Сергеевич… вот что я могу сделать, - закончил он фразу – совсем не так, как думал закончить изначально.
В трубке повисла тишина: не иначе как онемев от неожиданности, грозный председатель, затаив дыхание, внимал созревшему в голове мелкого клерка готовому решению.
- Я могу полностью убрать с сайта страницу с новостями. Сделать так, чтобы ее пока там не было. То есть при попытке ее открыть – будет пустой экран. Или, например, так… будет написано: техническая ошибка, страница недоступна. Если так сделать, как минимум, до утра никто ничего не поменяет, это точно. Что будет утром, не знаю. Пока меня просто отстранили; утром – могут подключить кого-то другого. Но до утра, быть может… В общем, это то, что я могу сделать прямо сейчас.
Прокатит ли такое? Говоря, Щеглов не очень верил в это. Мыслимо ли: на том конце провода не просто председатель совета директоров Топливной компании, но заместитель руководителя Администрации самого – страшно подумать! – Президента (и вроде как ближайший его сподвижник) – согласится ли он на то, что предлагает ему какой-то презренный клерк? Предлагает, отказываясь безусловно и беспрекословно ему подчиниться, предлагает полумеру, постыдный компромисс, предлагает к тому же что-то совершенно невразумительное, недоступное простому и ясному пониманию.
Поверил только, когда закончил и понял: несмотря на то, что сказал он непростительно много, Плетнев ни разу не перебил его. Объяснить это можно было только тем, что и ему не до жиру, что и у него, стало быть, не особого выбора: видимо, в результате совершенного Ковыляевым аппаратного харакири и над его начальником быстро сгустились весьма и весьма мрачные тучи…
- Хорошо! - сколь неожиданно, столь и просто принял «предложение» Плетнев, но вслед за этим, вспомнив о своем статусе, с заметной поспешностью снова нагнал на себя высокомерной официальности: – Выполните и доложите.
От того, что согласие случилось слишком быстро, Щеглов слегка растерялся. Сбившись и при этом понимая, что собеседник его, добившись хоть такого, но результат, уже собирается положить трубку, Антон издал торопливо-нечленораздельный звук, сам собой превратившийся каким-то образом в слово «значит», после чего, спохватившись, столь же непроизвольно позвал Плетнева по имени-отчеству.
- Э-э-э… значит, Иван Сергеевич, - получилось у него в результате фраза, весьма походящая на обращение начальника к подчиненному.
Опомнившись и разозлившись на себя (то, что получилось, для него самого прозвучало и глупо, и неуместно, и опять беспомощно), Антон прикусил язык. Судорожно пытаясь сообразить, что же именно он хотел, начав таким образом, сообщить Плетневу, Щеглов замолчал; к счастью, Иван Сергеевич – вероятнее всего, от удивления – счел возможным чуть отложить завершение разговора.
- Слушаю вас, - холодно произнес он – голосом, из которого враз ушла растерянность.
- Хотел бы вас попросить, Иван Сергеевич, не ставить в известность Ковыляева, - нашелся тогда и Антон (к нему в свою очередь вернулись и самообладание, и столь необходимый сейчас авантюрный настрой). – Ведь то, что будет сделано с сайтом... полагаю, это могло бы быть сделано не только мною, но и, допустим, спецсредствами, не так ли?
Излишне говорить: сказанное снова было чистой импровизацией. Спасительное кодовое слово пришло в голову непосредственно во время построения фразы – только уже произнеся его, Щеглов полностью осознал его незаменимость. Это слово (ведь в спецслужбах так любят все, что «спец») - мало того, что оно, без сомнений, ласкало слух; оно же – было и признанием могущества Плетнева, и намеком на то, что, оказывая ему скромную услугу, мелкий клерк не переоценивает собственной значимости. Мелкий клерк понимает: справились бы и без него; понимает и премного благодарен за оказанную честь…
- Хорошо, - не смог после такого не согласиться разом по всем пунктам председатель.
- Спа… спасибо, - слегка поперхнувшись от накатившего облегчения, пробормотал Антон.
Благодарность его, впрочем, прозвучала в пустую трубку: на сей раз Плетнев, не медля ни секунды, отключился.
Осадочек от разговора, несмотря на результат, все равно остался неприятный. По ходу казалось: все складывается удачно, а положил трубку – и стало так, будто вышло и унизительно, и ничтожно.
*****
Выдохнув после разговора с Плетневым и начав наконец движение в направлении фитнесс-клуба, уже на ходу Антон набрал номер человека, который, единственный, и мог только сейчас помочь ему сделать то, что он, если и не опрометчиво, то довольно самонадеянно, наобещал председателю. Получится ли на самом деле положить эту злосчастную страницу, Щеглов вообще-то не знал: поддержку официального сайта Топливной осуществляла привлеченная Антоном веб-студия, но физически (по соображениям безопасности, конечно, и в этом вопросе сопротивление «динозавров» преодолеть в свое время не удалось) располагался он на сервере, находящемся непосредственно в корпоративном офисе, в ведении управления информационных технологии. Курировал информационные технологии человек, в вопросах информационных технологий совершенно не сведущий, зато приходящийся старым, со времен совместной обкомовской работы, дружком Ковыляеву; хоть и был он дуб дубом, отследить внешний заход на сервер – в этом Антон не сомневался – его люди почти наверняка будут в состоянии…
Пока ждал, сначала гудков, а потом ответа, в голове неотвязно вертелось дурацкое словечко «спецсредства»; и этот спонтанный финт с его употреблением казался ему, по здравом размышлении, самым удачным и уместном из всего того, что было сделано за весь день. Сейчас – подумал о том, что не только в уже имевшем место контексте, но и во всей этой истории тема вмешательства высших сил могла бы стать для него спасительной; введя в действие с согласия Плетнева этот фантом, он тем самым получил скрытое одобрение и на дальнейшее использование подобной мистификации: иначе говоря, и все последующие события ему теперь дозволялось также списать на «бога-машину», то есть в данном случае на самого председателя…
*****
Человека, которому он звонил, звали Ефим Леонидович Гольдман, и был он владельцем и руководителем общества с ограниченной (с какой же еще?) ответственностью «Студия «W-Cont», что при столь явном намеке на благородный французский титул означало на самом деле хоть и английский, но вполне прозаический термин web-content, то есть в переводе на недостойный столь великих дел язык многих литературных классиков «содержимое Интернет-ресурса». Этот веб-контент изготавливал Гольдман уже немало лет для самых разных клиентов – естественно, для тех, кому правдами и неправдами удавалось внушить, что в этой области именно услуги означенного «гэ-эм-бэ-ха»(7) уникальны и незаменимы и что никто и никогда не справится со столь ответственным делом лучше.
Собственно, одним из тех, кто не устоял когда-то перед обаянием гольдмановской интеллектуальности и мощным напором напыщенных, наполненных громоздкими конструкциями и бессчетным количеством солидных иностранных слов фраз, как несложно догадаться, стал как раз начальник управления общественных связей Топливной компании. Справедливости ради, впрочем, стоит сказать, что вплоть до текущего дня Ефим Леонидович не давал Антону особых поводов усомниться в правильности сделанного выбора: свои услуги «Студия «W-Cont» поставляла качественно, четко и с хорошей выгодой – как для себя, так и для Щеглова; по данной причине отдельные, намекающие на необходимость задуматься, мелкие огрехи Антон всеми силами старался не замечать.
При этом конкретно сейчас о первой из возможных сложностей он подумал, еще только набирая номер. Дело в том, что, разъевшись на тучных хлебах (то есть на своей доле корпоративных и государственных бюджетных потоков), два года еще назад покинул Ефим Леонидович хмуро-холодную, местами грязноватую столицу скромной, но пока заметной страны и обосновался не где-нибудь, а в самом даже Париже; это, понятное дело, не помешало ему, совмещая приятное с полезным, продолжать с успехом пудрить мозги наработанной в поте лица провинциальной клиентуре, однако же создало вместе с тем определенные коммуникационные проблемы верным поклонникам его выдающихся профессиональных и творческих способностей, готовым оплачивать их в любой валюте – теперь, в основном, по причине неумеренной жадности Гольдмана, которые, понятное дело, предпочитал тратить изъятые из сырьевой экономики средства на луковый суп, тар-тар и вино, а не на дорогостоящий международный роуминг. В результате едва ли не каждый сеанс связи с новоиспеченным эмигрантом превращался теперь в длительную и запутанную процедуру из смс-сообщения и перезваниваний (8) – естественно, в ущерб оперативности. К чести Гольдмана, о том, чтобы потребность в личном контакте с ним возникала не слишком часто, он позаботился весьма основательно: оставленный в брошенной им древней столице «офис» с техническими функциями справлялся неплохо; с одной из его сотрудниц Щеглов как раз и беседовал ранее в присутствии Плетнева.
В общем, московский номер Гольдмана набирал сейчас Щеглов больше наудачу, достать своего контрагента с первой попытки особенно и не рассчитывая. По счастью, удача опять случилась: в трубке быстро раздались гудки, по типу которых Антон понял, что нежданно-негаданно Ефим Леонидович оказался сегодня в первопрестольной. Не заставляя себя ждать слишком долго, Гольдман отозвался на звонок и зачастил высоким фальцетом:
- О, привет-привет! Вчера только вот прилетел, как раз собирался тебя потревожить просьбою об аудиенции. Возникло несколько новых идей – хотелось бы их подвергнуть совместному, так сказать, брэйнстормингу(9)…
*****
С высоким штилем в этот раз Гольдман, что называется, не попал: выслушивать его умствования у Щеглова не было ни времени, ни сил, и он перебил его, не дожидаясь окончания фразы:
- Да-да, Фим, привет. Я понял, и хорошо, что ты здесь. Дело в том, что у меня тут… э-э-э… крайне непростая у меня ситуация…
Гольдман, напрягшись, смолк, Антон продолжил:
- Попал я тут, Фим, короче, между молотом и наковальней, то бишь промеж двух великих и ужасных. Дело вот в чем: в разделе новостей на нашем бесценном сайте висят два сообщения, те, что последние… Соответственно, один мой так называемый руководитель, желает, чтобы они и дальше там висели, а другой, который, собственно, даже не мой руководитель, а вроде как руководитель руководителя, - он требует, чтобы оные сообщения были немедленно оттуда изъяты. Получается, в общем, так, что я вроде как и снять не могу, и не снять – тоже не могу.
Эту довольно длинную и, вероятно, не вполне очевидную в плане конечной цели высказывания формулировку собеседника Ефим Леонидович выслушал без единого звука, что для него, вообще говоря, было нехарактерно: обычно в изложение чужих мыслей он норовил так или иначе вклиниться – с высказываниями, которые он сам понимал как весьма остроумные. Такое отступление от нормы показалось Антону странным, но пока еще не подозрительным: Гольдману он все же доверял. Дабы не утомлять его слишком длинным вступлением, а себя ожиданием реакции, он резко перешел к сути.
- Короче, Фима, мне нужно положить – либо раздел, либо весь сайт. Первое предпочтительнее. Сделать так, чтобы при попытке открыть выдавало ошибку. Нет доступа или что-то в этом роде…
После небольшой паузы Гольдман все же обнаружил свое присутствие, однако сделал это посредством довольно скептического вздоха и последующего прозрачного покашливания – но и теперь Щеглов попытался не придать этому излишнего значения. Сочтя проблему достаточно внятно обозначенной, он спросил:
- Технически – такое возможно?
На сей раз его собеседник громко хмыкнул – и только после этого наконец высказался, внушительно и резко.
- Антон! – весьма патетически возгласил он. – Я даже не знаю, как тут… Ты понимаешь вообще-то, о чем ты просишь?!
От неожиданности Щеглов даже остановился. В который раз за день он почувствовал постыдно-неприятную дрожь во всем теле, наиболее явно сейчас – почему-то в районе левого колена. Кинуть Плетнева трижды за два часа – это раз, без сомнений, станет последним.
- А что такое? – едва нашелся он.
Еще более неожиданно – поскольку впервые за все время с момента их знакомства – подчеркнутая приветливость и исключительная дружелюбность полностью исчезли из голоса Гольдмана.
- Как что?! Как что?! – визгливо возопил он. – Согласно имеющемуся контракту о-о-о ве-конт и вашей конторы, мы должны изготавливать, поддерживать и обновлять контент корпоративного сайта! Ты понимаешь, что это значит?! Поддерживать, а не рушить! Это – обязательства, под которыми я лично подписался! Это очень серьезно, и я не могу…
- Погоди-погоди! – попытался прервать его Антон, все еще полагая, что просто был недопонят. – Это же временно, а не навсегда, до утра самое большее…
Слегка сбросив пафос и перестав вопить, Ефим Леонидович тем не менее остался строг:
- Нет-нет, Антон, тут у нас с тобой, знаешь, полный мисандерстэндинг(10), вот! Такими вещами не шутят! Это очень и очень серьезно, тем более, что, как ты, вероятно, помнишь, физически сайт находится на вашем сервере. Права нам прописаны, пароль есть; но, как ты, уверен, понимаешь, отследить наш заход на сервер – это вообще не проблема. К тому же…
Земля снова задвигалась под его ногами – земля идущей по кромке парка пешеходной дорожки. Раскисший грунт выглядывал из-под истоптанного тающего снега, и Антон, глядя под ноги, ощущая мягкую от сырости почву подошвами, чувствовал так, будто топчет обнажающуюся повсеместно гниль: как немного, оказывается, нужно для того, чтобы она полезла отовсюду…
Только вот – разве должно такое его шокировать? Уж с кем с кем, а с Гольдманом… Разве не было это понятно: ничего личного, только бизнес(11)... Почему, на каком основании казалось: этому можно верить? Почему казалось только что (да и по-прежнему кажется): нужно просто объяснить, и его обязательно поймут, и войдут в его положение? Поймет Гольдман, поймут все прочие, все те, для кого он старался – разве смогут они не помочь хорошему человеку?
Не к Гольдману вопрос – к самому себе.
Налетевшим порывом ветра вдруг продрало все тело: холод пробрался под одежду, пустил слезы из глаз, схватился за пальцы рук; а после – когда двумя подряд приступами дрожи телу удалось согреться, Антон, впервые не только за сегодня, но и за много-много бессчетных, одинаковых, сливающихся в памяти в однообразный шаблон дней, почувствовал не страх и бессилие, а ярость и злость, пульсирующий в висках, захлестывающий приступ бешенства: извивающееся, выкручивающееся, выскальзывающее из рук мерзкое земноводное, с глазами Плетнева, с усами Скрипки, с голосом Гольдмана, уговаривать ему больше не хотелось – хотелось только придушить.
Ефим Леонидович продолжал трещать, но Антон уже не слышал его.
*****
- Значит, так! – негромко, но достаточно внушительно для того, чтобы Гольдман мгновенно заткнулся, прошипел он в трубку. – Значит, так, Фима: теперь слушай меня и слушай внимательно! Если то, что я тебе сказал, и выглядело как просьба, то это только по форме так. Тебе сейчас, если и нужно о своем контракте думать, то только в том ракурсе, чтобы я на своем месте остался; потому что в противном случае никакого, ****ь, контракта у тебя просто не будет… Ты понял?!
- Я… - попытался что-то вставить Гольдман.
Антон сразу перебил его – но даже и так успел заметить перемену в голосе: услышав грозный рык, Ефим Леонидович сориентировался на зависть оперативно.
- От того, поможешь ты мне или нет, твое будущее зависит никак не меньше, чем мое, - продолжил Щеглов атаку, лишь самую малость снизив обороты. – Вполне конкретное, исчисляемое в заметных цифрах будущее, так что давай-ка, Фима, отбросим пафос, оставим высокие материи и перейдем конкретно к делу! Дорога каждая секунда – это ясно?
Сообразив, видимо, что даже оправдываться сейчас не время, Гольдман предпочел промолчать; впрочем, Щеглов и не ждал пока от него никакого ответа.
- Короче! Что мне нужно, я тебе сказал; теперь слушаю тебя: конкретно и по делу. Повторяю свой вопрос: технически это возможно?
Ефим Леонидович несколько раз кашлянул (так, вероятно, обозначил раздумья), после чего, голосом обиженно-смиренным, сообщил:
- Окей, конкретно так конкретно. Честно говоря, что именно требуется, я не совсем понял. Поэтому просто хотел обратить внимание на некоторую нестандартность…
- Не отвлекаемся! – потребовал Антон.
- Нет-нет! – поспешно заверил в обретенной адекватности Гольдман. – Не отвлекаемся. Ты сказал: положить; что ты имел в виду? Просто, допустим, положить весь сайт – это нереально: отключить ваш сервер я не могу.
- Ну, это, пожалуй, крайний вариант, - пояснил (отчасти и самому себе) Щеглов. – Сыр-бор весь – из-за новостной страницы. Думаю, самый правильный, то есть, с одной стороны, действенный, с другой – не слишком экстремальный, вариант – это каким-то образом избавиться пока от этой страницы. На время. То есть заходишь на сайт, там все красиво, заставка, все такое. На главной странице новостей у нас нет, одни разделы; далее, соответственно, заходишь в новости, а там – пусто. Невозможно отобразить страницу, что-нибудь такое. И чтобы вот так оно провисело до завтра – ну а там… Будем надеяться, консенсус наверху наконец сложится – тогда можно будет снова перевести ситуацию в полностью отвечающее условиям твоего контракта русло. В чем я, заметим, ничуть не меньше тебя заинтересован…
- Ладно-ладно, я уже понял, - с некоторым даже, как показалось Антону, смущением отозвался Гольдман, однако не преминул тут же слегка поддеть в ответ: - Если по делу, то так: сделать так, чтобы страница вообще не открывалась, не получится ни в каком варианте: ни при заходе на главную, ни при открытии любой другой, неважно какой. Тут, как я уже сказал, не моя вина, это - ваши «айтишники».
- Вот как? Не зря, получается, настаивали они на том, чтобы сайт физически находился здесь?
- Отчасти не зря, но только отчасти…
- То есть, понимать тебя нужно так, что все-таки есть варианты?
Гольдман многозначительно хмыкнул. Переориентировавшись, осознав собственный интерес в решении поставленной задачи и оценив только возросший при таком взгляде на происходящее уровень собственной значимости, он, по всем признакам, пришел в обычное свое состояние – а в нем он всегда с охотой демонстрировал свое первенство в технических аспектах.
- Конечно, есть – о чем разговор? Мои полномочия позволяют изменять содержание. Иначе говоря, я могу залить страницу с любым содержанием, например, пустую.
Слова Гольдмана звучали, как всегда, убедительно, и еще десять минут назад, то есть до начала этого разговора, ни за что не вызвали бы у Щеглова подозрений – просто потому, что ни о чем подобном он бы даже не задумался. Так было бы, без сомнений, проще, но сейчас, увы, было уже не так: сейчас Антон совершенно четко понимал, что собеседник его, мягко говоря, слегка лукавит. Хоть первенство Ефима Леонидовича в технологических аспектах и было бесспорным, даже на уровне своих, сугубо «пользовательских», представлений Щеглов не мог не задаться вопросом: если можно залить любой файл, почему нельзя файл просто удалить или, например, прописать неверную ссылку – ведь как раз в этом случае браузер и выдаст искомое «невозможно отобразить страницу»?
Требовать от Гольдмана ответа на этот вопрос Антон тем не менее не стал. Ответ был очевиден: «построившись» на словах, на деле тот все равно подстилает таким образом себе соломку, предпочитая все же не «рушить» сайт, а совершить с ним такое действие, которое впоследствии, если возникнут вопросы, легче будет списать на случайную ошибку. От осознания такого положения дел ни малейшего удовлетворения (хотя бы по поводу собственной догадливости) Щеглов не испытал, однако и запал уже схлынул, а выводить Гольдмана на чистую воду не осталось ни сил, ни времени. Пустая страница – да пусть, в конце концов, будет пустая. Сейчас не до принципов: даже Плетнев – и тот согласился на компромисс…
- Пустую?
- Ну да, пустую. То есть шапка есть, а текста нет. Нет, стало быть, и ведущих дальше ссылок – непосредственно на эти релизы.
- Ладно, - одобрил Антон. – Так, пожалуй, пойдет.
- Окей! – зафиксировал Гольдман. – И все же есть одно «но»…
- Какое? – сразу поняв, что он опять о своем, вздохнул Щеглов.
- Ваши «айтишники» увидят, кто это сделал, - констатировал очевидное Ефим Леонидович. – То есть кто заходил на сервер…
- Фим, я тебе уже сказал, - с трудом сдерживая вновь возрастающее раздражение, попытался мягко осадить его Антон. – Это не твоя забота.
- Согласен с тобой, но прослыть ненадежным подрядчиком… Тут же, понимаешь, вопрос стратегический…
- ****ь! – громко выругался Щеглов, испугав чинно шествующих мимо тетушек. – Фим, ну сколько можно уже нудеть, а? И так ведь я согласился на вариант, прямо скажем, компромиссный. Лучше не искушай…
- Ладно-ладно, все! – поспешил успокоить его Ефим Леонидович. – Договорились-договорились! Просто надеюсь, что ты меня тоже услышал…
- Естественно, я тебя услышал. И сказал: это беру на себя.
- Окей… Можно приступать?
- Нет, погоди… - Антону вдруг пришла в голову показавшаяся остроумной мысль.
- Слушаю… – насторожился Гольдман.
- Залей пустую, но не совсем.
- Это как?
- Напиши на ней что-нибудь типа: произошла техническая ошибка. Лучше даже по-английски, вот что: типа эррор(12) какой-нибудь…
- Написать?
- Ну да. В формате обычного текста. Это ведь возможно – даже я понимаю…
Гольдман замолчал на несколько секунд – в свою очередь, по всей видимости, справляясь с догадками и пытаясь сообразить, какой из предложенных ему вариантов будет выглядеть как менее вредительский.
- В принципе, да, - промямлил он после паузы. – Правда, мало-мальски понимающий человек легко просечет, что это вовсе не ошибка…
- Мало-мальски? И что это значит - в твоем понимании?
- Ну-у-у… - протянул Гольдман. – Айтишник, допустим. Или хотя бы такой, как ты…
- Хотя бы такой, как я? – язвительно хмыкнул Антон.
К его собственному удивлению, эта фраза, обидная и по форме, и по сути, вдруг вызвала в нем прилив самого что ни на есть осязаемого удовлетворения. Услышав ее, он понял: Гольдман сделает все как нужно – но вовсе не за хорошее отношение. Не сразу, но он все же испугался потерять контракт – испугался того, что это может произойти не по чьей-то там, а по его, Щеглова, инициативе.
– Тогда никаких проблем – такой я здесь один, - закончил он. – Действуй. Фразу – на английском. Чтоб выглядела пострашнее.
- Ладно, как скажешь… - покорно согласился (похоже, исчерпав ресурсы к сопротивлению) Ефим Леонидович.
- Хорошо, и вот еще что. Если сегодня тебе будут звонить с незнакомых номеров – лучше не отвечай. Вряд ли это случится, я – так, на всякий случай.
Это прозвучало чрезмерно многозначительно – и Гольдман отреагировал ровно так, как и сам бы Антон отреагировал на подобное.
- А со знакомых? – спросил он с маскирующей страх насмешкой.
- Тут могу просить только за себя, - поддержал его попытку снизить градус напряжения Антон. – Если я буду звонить – бери, но раньше, чем через пару часов, если ты все сделаешь как надо, это вряд ли произойдет.
- Понял.
- Тогда - все. Рассчитываю на тебя.
- Не подведу! – с некоторым, как показалось Антону, облегчением (вероятно, обрадованный тем, что не последовало каких-нибудь еще «просьб») заверил его Гольдман.
Щеглов нажал на кнопку, поскорее засунул в карман замерзшую руку. К месту назначения он уже прибыл, но прежде чем зайти внутрь, решил, несмотря на пронизывающий ветер, выкурить еще одну сигарету.
И от этого разговора осадочек, несмотря на результат, также остался весьма и весьма неприятный. Сделав первую глубокую затяжку и примерив на себя в мыслях ситуацию, которая возникнет через два часа, если выяснится, что Гольдман все же подвел, Антон снова подумал о том, что единственной причиной, по которой с ним самим грозный председатель пока что поступил так мягко, могла быть только полная беспомощность: если бы были у него иные варианты как действовать, мелкого клерка из Топливной куда проще было бы стереть в порошок. Возможно, именно поэтому снова звонить Плетневу и докладывать – этого сейчас совсем ему не хотелось. Равно как и думать о том, что же все-таки не так с окружающими его людьми и с ним самим. Каждый день с ним происходило категорически не то, чего ему хотелось бы; сегодня же - то, чего просто не должно происходить.
Хотелось – спрятаться ото всех.
*****
Ни разу еще в жизни Иван Сергеевич не соглашался так быстро, так, можно сказать, безропотно на выдвинутое нижестоящим чином предложение. Любое – должно было оно сначала, что называется, отстояться – хотя бы затем, чтобы заставить предлагающего понервничать, подергаться в ожидании.
Что произошло сегодня, он и сам не мог себе объяснить. И не пытался: ни на вызревание, ни на обдумывание не было у него времени. Никаких других идей все равно не возникло, да и неоткуда было им взяться: с теми, кто не в теме, какими ресурсами их не снабди, только на то, чтобы ввести в курс дела, уйдет страшно подумать сколько времени – а отвечать за базар (хоть и не любил Плетнев напоминающего ему о детстве и юности блатного жаргона, об ответственности за данное Президенту обещание думалось ему именно в таких выражениях) придется вот-вот: едва ли не ежесекундно Иван Сергеевич озирался на грозно молчащий аппарат АТС-1 и вздрагивал при любом звуке. Поэтому и сдался на милость этого неприятного, явно склонного качать права типа – просто в надежде, что так получится побыстрее все уладить. Впрочем, закладывать его Ковыляеву – чего тот, очевидно, более всего опасался – он бы все равно не стал: это было бы против любых профессиональных правил: свой сукин сын на крючке – такой никогда ведь не помешает…
Положив трубку после разговора, Иван Сергеевич пребывал в состоянии не только нервном, но и растерянном: в который раз за сегодняшний день оставалось ему только ждать, и это так измотало его, что ни на какие другие дела, пусть даже и самые важные, энергии у него не хватало. Занять себя – было ему решительно нечем.
Прошло десять минут, двадцать, полчаса. Наглый тип из Топливной не спешил с докладом, и Плетнев, весь издергавшись, решился было уже на очередное не подобающее статусу унижение; судьба, однако, такого позора не допустила: ровно в тот момент, когда Иван Сергеевич занес руку над «обычным» телефоном, «вертушка» издала-таки свой угрожающий рык.
Плетнев вскочил, сел, потом опять вскочил, вытянулся в струну, обмяк, снова вытянулся – и наконец поднял трубку и выдохнул в нее свою фамилию.
- Откуда бежал? – с нажимом, но вместе с тем и по-свойски поприветствовал его Президент.
Отсутствие металла в голосе, равно как и осязаемой вкрадчивости – без сомнений, хороший знак; немедленной расправы, стало быть, не планируется.
- Так я же, согласно вашему указанию… - смиренно забормотал Иван Сергеевич. – Пришлось отъехать, только вот вернулся…
- Так-так, - явно обозначил удовлетворение этим фактом Президент. – И что же теперь у нас с Топливной?
Плетнев так ждал этого вопроса, что, услышав-таки его, потерялся окончательно, совсем не сообразил, что сказать. Как выяснилось, к счастью, мгновенного ответа от него и не ждали.
- Ты вот что: зайди-ка сюда, - прозвучало из трубки.
Сглотнув комок, Иван Сергеевич просипел:
- Сию минуту! Бегу-бегу!
Трубка упала на рычаг. Схватив со стола свой блокнот, Плетнев, как и обещал, напрочь забыв про статус, действительно выбежал из кабинета.
*****
«Зайти» – в любой другой ситуации это было бы более чем кстати, потому что все нужные решения всегда получал Иван Сергеевич именно через такое вот «зайти». «Не по телефону», один на один – никогда не отказывал ему глава государства. Он, впрочем, не отказывал почти никому, кто имел возможность «зайти», - конечно, если пожелания артикулировались с должным почтением.
Монотонно, без интонаций и дифференций, зачитывая доклады и соответствующие темам докладов готовые решения, любой попавший к высший государственный кабинет мог со значительной долей обоснованности рассчитывать на то, что падкий до почтения, но при этом не слишком стремящийся вникать в детали Президент через пятнадцать-двадцать минут аудиенции готов будет поставить свою подпись под чем угодно – лишь бы прекратилась эта пытка занудливым наушничаньем. Однако же перед всеми прочими Плетнев обладал одним, но очень и очень серьезным преимуществом: в числе прочих подотчетных сфер ведал он рабочим графиком главы государства; иначе говоря, это он решал, кто именно сможет, а кто не сможет «зайти» к Президенту.
Увы, как раз сейчас для него самого «зайти» случилось совсем некстати. Полтора часа назад, возвращаясь в Кремль из офиса Топливной и радуясь тому, сколь оперативно удалось ему разобраться в ситуации (немаловажно: еще и лично), Плетнев, конечно же, начал обдумывать план своего контрнаступления: поаккуратнее (и по какой-нибудь иной теме) попроситься на прием, доложить о принятых мерах (все трудности успешно преодолены, дисциплина и порядок восстановлены, никто ничего не успел заметить, тем более понять); заодно поговорить в час вечерний о необходимости еще раз хорошенько обдумать, и всесторонне проанализировать, с учетом экспертных оценок, и мнений зарубежных партнеров, и исходя из накопленного опыта, а
также из политической обстановки, и с тем, чтобы обеспечить в дальнейшем, и, возможно, кое-что подкорректировать…
Вернувшись, Иван Сергеевич посчитал необходимым для начала укрепить позиции: с этой целью, а также чтобы не останавливаться на достигнутом, он, не откладывая в долгий ящик, велел так удачно попавшемуся ему в лапы типу из Топливной не просто ликвидировать следы публичной истерики Ковыляева, но и публично замести их – то есть сделать так, как будто ничего и не было. Разобравшись с этим, Плетнев начал непосредственную подготовку к докладу: положив перед собой лист бумаги, занес в него несколько немногословных «тезисов», таких как «заяв опр», «напр корр», «вопр фин», «топл расш» и «углеводр».
Теперь, чтобы, представ пред очи своего верного руководителя, затеять обычное свое победоносное занудство, дело оставалось за малым: для этого требовалось, чтобы отданные им распоряжения были не только приняты к исполнению, но и действительно исполнены. С этим неожиданно возникли проблемы: и через двадцать и через тридцать минут его секретарша, проверив, обновлена ли информация на официальном сайте Топливной, доложила, что никаких изменений там нет, что все провокационные, недопустимые заявления как были, так и есть, никуда не делись.
С одной стороны, сильно удивившись, с другой – не на шутку обеспокоившись, полчаса еще Иван Сергеевич не находил себе места: ко всему прочему тип из Топливной, так ничего и не сделав, провалился куда-то вслед за своими начальниками; в общем, к тому моменту, когда Щеглов все-таки нашелся, Плетневу было не до разносов: совершенно обессилев от сегодняшней нервотрепки, Иван Сергеевич от безысходности согласился на вариант совершенно негодный – вариант даже не решения проблемы, а только снятия (и только до завтрашнего, вероятно, утра) ее острой фазы, вариант, короче говоря, ни по каким параметрам не подходящий для доклада о своих героических и одновременно успешных усилиях, вариант, при котором в набросанных тезисах безнадежно провисал самый первый их пункт.
В результате на таком откровенно провальном фоне почти уже намеченный разговор тет-а-тет сделался не только неудобным, но и нежелательным: удачный, правильно подготовленный момент пока не настал, докладывать (а начинать всегда нужно именно с доклада) было категорически не о чем; но в этот день решительно все развивалось не так: вот и Президент, как назло, зачем-то опередил события…
*****
От кабинета главы государства Плетнева отделяла всего две сотни коридорных шагов. Немного – ближе располагался только формальный его начальник: руководитель президентской администрации; но эта несправедливо лишняя сотня, которую ему, человеку, отвечающему за график первого лица, за допуск или недопуск к нему того желающих, да и вообще человеку, наиболее приближенному, приходилось каждый раз пройти, никак не давала Ивану Сергеевичу покоя.
Сегодня, впрочем, это было и к лучшему: две сотни вместо одной. Несмотря на то, что двигался замруководителя «а-пэ» весьма резвенько, несмотря на то, что почти летел, передумать за эти полминуты успел столько, сколько не успеешь порой и за целую неделю.
За долгие годы плодотворной совместной деятельности ни разу еще не оказывался Плетнев в положении человека, очевидно и больно подставившего обожаемого благодетеля. И надо же так – облажаться именно в тех самых аспектах, коих всегда считался он (и считал себя сам) самым надежным блюстителем! Кому только ни пенял он на излишнюю открытость, кого только ни уличал в использовании этой открытости с целью перетягивания одеяла на себя, с целью покушения на уникальность, на особый статус первого лица, на его эксклюзивное право творить историю – и что теперь? Теперь – именно в его вотчине случилось то, что было Президенту всего больнее: случилась утечка – да еще какая! Утечка, со всей очевидностью демонстрирующая и приближенным, и просто окружающим, всем-всем-всем: глава государства не такой уж и глава, его власть над царедворцами не такая уж и безусловная. Демонстрирующая: власть вовсе не монолит, а лишь средство для тех, кому повезло быть к ней причастным; по сути, вовсе она не власть, не государство, а корпорация; если быть еще точнее, множество корпораций, живущих лишь ради
конкуренции за частные и совершенно прозаические интересы. Борьба людей и людишек, думающих и заботящихся по ходу этой борьбы отнюдь не о высоком, отнюдь не о вечном.
Безусловно, Плетнев понимал: то, что именно так все обстоит на самом деле, ни для кого не является таким уж большим секретом. Это, однако, вовсе не означало, что Президент готов смириться с тем, что кто-то думает таким образом. Нельзя, ни в коем случае нельзя допускать проявления внешних признаков подобного положения дел, нельзя говорить об этом вслух, нельзя показывать наличие соответствующих мыслей. Нельзя делать ничего такого, что могло бы насторожить главу государства, подвигнуть к тому, чтобы заподозрить: есть те, кто ставит под сомнение его единоличное лидерство. Неважно, есть ли такие на самом деле и, если есть, то где: среди министров и губернаторов, среди олигархов и депутатов или среди студентов и пенсионеров; в любом случае беспокоить Президента этим (равно как и всем остальным) стоит только тогда, когда это необходимо для общего Большого дела...
Стоит отметить: этой слабостью верного своего руководителя Иван Сергеевич, по мере надобности, пользовался нередко и, как правило, с большим успехом. Не раз и не два, намеками и полунамеками, и вовремя продемонстрированными документами, и одним только порой своим видом указывал он Президенту на людей, явно или не слишком усомнившихся в высшем авторитете, презревших или только готовящихся презреть этого авторитета безусловность. Необязательно после этого с теми, кого своевременно выследил и разоблачил верный оруженосец, случалось что-то действительно мрачное; дела их становились хуже не сразу, но постепенно, зато последовательно и неуклонно; во многом по этой причине мало кому удавалось впоследствии проследить наличие некоторых взаимосвязей...
И вот – впервые ощутил Плетнев, что значит самому оказаться в подобном сомнительном положении: как ни погляди, получалось так, что грандиознейшую подставу теперь устроил именно он. Частично ответственность примет на себя Ковыляев (для этого такие, как он, и нужны); к несчастью, только частично: какими бы доверительными, какими бы надежными, скрепленными множеством общих испытаний ни были его личные отношения с главой государства, нынешний его прокол получился слишком серьезным для того, чтобы избежать вопросов.
Обиднее всего делалось от того, что случившееся никак нельзя было назвать результатом целенаправленных происков злопыхателей. Никакой такой экстраординарной гнусности не совершили «газовики», чтобы привести дело к тому, к чему оно пришло; они просто тупо и неоглядно ломили своё – но так они поступали всегда. И, в общем-то, это как раз ему от них и требовалось: пусть гнут, не отступая и ни с чем не считаясь, раз за разом давая все больше поводов «зайти» к Президенту и как бы между делом, мягко, интеллигентно, но вместе с тем настойчиво, указать на «не совсем аккуратное выполнение поручений», на «досадное пренебрежение указаниями», на небольшие проблемы по большому вопросу… один разговор, другой – и нужный результат обязательно будет получен.
А теперь… Теперь – попробуй объяснись! Ковыляева сам привел, познакомил, представил как человека надежного, дисциплинированного, понимающего. Да ведь так оно и было! Жаждущий успеха и признания «гендир»(13) докладывал браво, источал энергию, излучал оптимизм. Не излучал – оптимизмом он просто светился! Светился настолько, что случилось необычное (на это Иван Сергеевич надеялся, но не слишком рассчитывал): обычно брезгующий производственниками Президент в Ковыляева поверил и согласился: чтобы поднимать из развалин Топливную компанию, конкретно этот человек, быть может, и будет полезнее, чем очередной «тайный советник» из Питера…
Так и оказалось: провинциальный директор никого никогда и ни в чем не подводил. Умел учитывать интересы, под себя слишком много не греб, послушно «сотрудничал» с теми, на кого ему указывали – был, короче говоря, и лоялен, и примерен. И знал свое место: ни излишнего рвения, ни тяги к дешевой славе.
Разве что с этим слиянием – сделался он каким-то нервозным. Нет-нет – да и мелькнет что-нибудь такое скользкое: то тон недостаточно уважительный, то всякие разные сомнения… Не фронда, конечно, нет, но что-то похожее на вызов. Не явный, едва заметный. Не понимай Иван Сергеевич, что причины для нервозности у Ковыляева есть, возможно, обратил бы на эти изменения внимание более пристальное; но ведь и самому ото всей этой истории сделалось не по себе – потому, не иначе, и развилась в нем недопустимая мягкотелость…
Что-то пропустил он, чего-то, стало быть, не заметил; что-то зрело – и зрело, вероятно, еще тогда, когда только познакомились: срочное совещание, горящий вопрос, то ли поставки мазута зимой, то ли солярки летом; молодой и энергичный директор дальневосточного предприятия, зажигательно вещающий то ли перспективных планах, то ли о потрясающих воображение перспективах… После подошел, сам представился – и дальше всячески демонстрировал лояльность: сначала одну бумагу прислал, потом другую, и согласовать, и посоветоваться, а после – уже и конкретные предложения; и стало знакомство их завязываться туже и туже…
Проглядел, проглядел, злился на себя Плетнев. Слишком уж безграничным одарил доверием. Утратил бдительность, пустил на самотек, отсюда и такая внезапность. Утратил, да… Вот и Марченко – такой, казалось бы, понятливый, такой свой; и кто б мог подумать, что вздумает он ослушаться? Да все они там такие, похоже; а уж этот журналист – до чего неприятный, ненадежный тип… Как можно держать таких? Как можно такое не видеть? Ни почитания ведь, ни почтения, ни должной готовности: как будто не счастье ему выпало, с высоким руководством соприкоснуться непосредственно, а тяжелое и совсем не желанное испытание. Гонору много – а результат? Неявно, но все-таки ведь прогнулся. Спору нет, это вышло удачно; но если со всей принципиальностью посмотреть – такое куда годится? Сегодня он указание Ковыляева не выполнил, а завтра, что ж: и на на более весомое наплюет?
В общем, изживает себя, похоже, Анатолий Петрович, придется о нем подумать…
Бег мыслей Плетнева прервался непосредственно у дверей приемной, прервался вдруг и ужасным откровением: идти к Президенту ему решительно не с чем. Даже обещанное ему эрзац-решение – до сих пор неизвестно, выполнено ли оно.
Оставалось одно: надеяться. Надеяться на сознательность мелкого клерка, презренного этого червя. Вчера еще ни за что не опустился бы Иван Сергеевич до разговора с таким.
Сегодня – случилось от такого зависеть.
*****
Вдохнув и выдохнув в очередной раз, Плетнев зашел внутрь и, пройдя через приемную, осторожно поскребся в дверь, приоткрыл ее и засунул голову в кабинет Президента.
Глава государства сидел в своем большом-большом кресле, развернувшись боком ко входу, и смотрел любимую информационную программу по главному государственному каналу - программу, в которой картина прошедшего дня представлялась ему именно такой, какой хотел бы он ее увидеть; ведь, увидев ее именно такой, мог он и дальше, с чувством полнейшего душевного комфорта и удовлетворения, без малейшей тени сомнения в себе, в том, что он делает, и относительно того, что вокруг него происходит, продолжать свой успешный жизненный путь, пребывая в выпавшей ему далеко не рядовой роли. Конечно, Президент знал, что содержание любимой информационной программы тщательнейшим образом корректируется – как для создания достаточно благолепной картины, так и под его личный вкус, его понимание и иные его потребности в ощущениях (иногда это даже делалось с его участием); но именно такая, скорректированная под его предпочтения, картина мира становилась ежедневно фундаментом для формирования и поддержания мироощущения и мировоззрения; иначе говоря, подогнанное под его информационные потребности содержание информационной программы давно уже стало истинной, настоящей реальностью для своего самого главного зрителя.
Увидев голову Плетнева, он ей кивнул, выключил панель и повернулся вместе с креслом.
- Заходи, Иван, заходи.
Оценив тот факт, что ради разговора с ним было прервано священное мерцание экрана и успокаивающее вещание говорящих голов (правда, было не очень понятно, стоит ли радоваться этому в нынешней ситуации), Плетнев, всем своим видом демонстрируя покорность обстоятельствам, просеменил к приставному столику, осторожно сел на краешек стула, положил перед собой блокнот и со смиренной готовностью занес над ним ручку.
- Не виделись сегодня, кажется, - пробормотал Президент – как бы в воздух, как бы самому себе.
- Ах…
Проворно вскочив, Иван Сергеевич обежал вокруг стола и подергал милостиво протянутую руку. Глава государства благосклонно кивнул; Плетнев, пятясь задом, обогнул стол обратно, вернулся на облюбованный краешек стула и осторожно скосил взгляд в сторону Президента. Тот смотрел прямо на посетителя, слегка наклонив набок голову; светлые его глаза лучились едва заметной улыбкой, выражение лица в целом тоже могло показаться весьма беззаботным; выглядело это так, будто этот человек вообще ни к чему не относится серьезно, напротив – легко и с иронией. Многие на сей счет обманывались, но только не Иван Сергеевич: он-то отлично знал: именно за такой маской, как правило, и скрывается самое что ни на есть серьезное отношение к актуальному вопросу, именно такая улыбка – есть признак предельной нервической сосредоточенности, именно так сияют эти глаза, чтобы не выдать волнение и страх.
- Так что же, Иван, - по виду расслабленно, а на самом деле весьма встревоженно произнес Президент, - что у нас там с Топливной?
По-прежнему свисая с краешка отодвинутого от столика стула, Плетнев подался вперед всем телом, прижал, как плакальщица, руки к груди и забубнил, сопровождая речь тяжкими вздохами:
- К сожалению, вы понимаете, некоторые неполадки в управлении… каюсь, немножечко недоглядел… принимаются все необходимые меры и в ближайшие время… руководитель компании в отпуске, он…
- Что?! Что такое? – и брезгливой миной, и тоном Президент показал, что не вполне понимает говорящего. – Ковыляев в отпуске? Так это все без него там, что ли?
- Да-да, его нет, - осторожно подтвердил Иван Сергеевич только сам факт отсутствия своего подчиненного. – И что-то со связью, знаете ли, неполадки… Он в горах, а у этих французов…
На мгновение зажмурившись, глава государства нетерпеливо мотнул головой. Плетнев знал: этот жест недоверия – неприятное, но неизбежное препятствие на пути к укреплению (в данном случае – восстановлению) доверия.
- У французов неполадки? Или у тебя?
Иван Сергеевич почти до предела втянул голову в плечи, сгорбился, сжался в маленький покорный комочек.
- Виноват, никаких оправданий… недоработал… к сожалению, небольшое недопонимание, после совещания… не всегда потому что внимательно… как доложил, уже подработал… принимаются меры…
Показывая, что общие слова его не устраивают, Президент снова мотнул головой, грозно упал на рабочий стол локтями и, навалившись на него своим не очень крупным торсом, стрельнул в Плетнева следующей фразой, безусловно, подтверждающей высочайшую степень его обеспокоенности:
- Короче, Иван! Что конкретно сделано, чтобы все это немедленно – подчеркиваю, немедленно! – прекратить, а?! Конкретно, а не «приняты меры» - что?
Если бы позволяли правила приличия, убедительности ради Иван Сергеевич точно не побрезговал бы залезть под стол. Этого он сделать не мог, но все равно его усилия по подаче себя в максимально ничтожном виде достигли в этот момент пика.
- Я… дело в том, что я… - натурально трясясь от ужаса и густо краснея от стыда, забормотал он. – На данном этапе… в настоящее время… заявления компании удалены с ее сайта…
- Как? – резко выпрямился, оттолкнувшись от стола, глава государства. – Уже удалены? Что ж ты сразу-то не сказал?
Вопрос этот не подразумевал ответа: им был собачье-побитый вид Ивана Сергеевича; сообщая себе его, он знал: если сделать все правильно, уже этим он обеспечит Президенту ровно половину того, что ему нужно от своего верного ординарца.
Получилось – но одной лишь безраздельной покорности все-таки не хватило. Как домашняя собака бессознательным чутьем чувствует настроение хозяина по исходящим от него незримым энергетическим зарядам, так ощущал и Плетнев: для полной душевной разрядки, для подтверждения собственной исключительности Президенту требуется еще один живительный глоток – ведь настоящую свою уникальность, свою недосягаемость всегда находил он не столько в силе власти, сколько в одиночестве. Леденящую пустоту, в которой обречен он существовать в силу своего положения, в силу необходимости всегда и во всем оставаться над схваткой, - ее Президент и обожал, и ненавидел: отсутствие равных вдохновляло его, отсутствие своих – пугало; в зависимости от ситуации подтверждения требовало и то, и другое.
Второй волны недоверия – ее было не избежать.
Едва разгладившись, Президент, не дожидаясь ответа, снова нахмурился:
- Давай-ка, знаешь, посмотрим, что вы там удалили?
К чему угодно готов был Плетнев, но только не к этому.
- Посмотрим? – пролепетал он.
- Ну да! - с издевательской улыбкой кивнул глава государства и показал на выключенный монитор у себя на столе. - Возьмем и посмотрим.
Бессчетное количество раз довелось уже Ивану Сергеевичу побывать в этой роли. Подтверждать верному своему руководителю его исключительность, его «надо всеми» - привычный, едва ли не ежедневный ритуал. Задача неприятная, но не слишком обременительная, технически – вовсе не сложная: ничего, по крайней мере, чрезмерного, не по способностям, как в этот злосчастный день, когда наперекосяк пошло буквально все. Пользоваться компьютером Плетнев не умел; «посмотреть» сайт Топливной (вернее, показать) – для него это был нокаут.
Иван Сергеевич беспомощно закряхтел, потом закивал, но на этот раз из-за охватившей его паники не нашелся в ответ ни единым внятным словом.
- Чего молчишь? – окликнул его, чуть подождав, чтобы насладиться моментом, Президент.
Сделав над собой неимоверное усилие, Плетнев собрался и попробовал отступить на заранее подготовленные позиции.
- Я… э-э-э… я сейчас… - прокряхтел он. – Сейчас сбегаю – принесу распечатку…
Все так же издевательски усмехаясь, глава государства потряс в воздухе поднятым вверх пальцем.
- Нет-нет! Никаких распечаток! Двадцать первый век как-никак! Не зря же оно тут стоит…
Президент протянул руку и вроде бы решительно, но вместе с тем с некоторым оттенком неуверенности, скрыть который от своего давнего сподвижника он не сумел, нажал на кнопку включения компьютера. «Чудо-машина» натужно загудела, зажегся монитор, задвигались строчки; судорожно пытаясь сообразить, как выкрутиться, не признавшись в позорной отсталости, Иван Сергеевич напряженно следил за бегающим туда-сюда внутри длинного прямоугольничка поезду из трех маленьких синих квадратиков. Ни одна мысль не шла в голову, там зиял черный, бездонный провал.
- Показывай! – безжалостно велел Президент, когда на экране появилось изображение: красивый выпуклый государственный герб на фоне национального флага.
- Вы понимаете, я… понимаете, мне… как бы это сказать… без помощников немножко затруднительно… - почти что заплакал Иван Сергеевич.
Однако волновался он зря – и понял это, как только выдавил из себя последнее слово. Перестав улыбаться, Президент покачал головой – вроде бы с осуждением, но при этом уже и с отеческой досадой.
- Заначальствовались, Иван Сергеевич! – не без удовольствия выговорил он. – На лаврах по;чили и от жизни отстали! Скучаете, надо думать, по папочкам и картотекам?
Плетнев понуро опустил голову, залился краской; его лоб густо покрылся испариной. Игрой это не было – изобразить униженное раскаяние столь натурально он бы вряд ли сумел. Страдал и раскаивался искренне, и было от чего, ведь Плетнев знал: Президент и сам далеко не на «ты» с этой чудо-техникой. На то ведь и нужен верный помощник, чтобы… а тут он и сам не может без помощников… так стыдно, так унизительно, так недостойно, так неудобно перед человеком, который ему, единственному, всегда и во всем доверял… по крайней мере, доверял больше, чем кому-либо другому… Думая так, все больше и больше покрывался Иван Сергеевич вязким потом, все более ничтожным чувствовал себя – чувствовал, в глубине души понимая: именно это от него сейчас и требуется…
Еще несколько раз задумчиво качнув головой, и укоризненно помолчав, и дважды переведя взгляд с промокшего Плетнева на монитор и обратно, по спонтанно возникшей проблеме Президент в конечном счете назидательным тоном вынес следующее решение:
- Ладно, Иван, раз так – вызовем тебе помощника.
*****
Повернувшись к боковому столику, на котором, как в музее, красовалась целая выставка телефонных аппаратов, он снял трубку с самого нарядного из них (в титановом корпусе и с золотым гербом): особой президентской «вертушки», набрал короткий номер и сказал:
- Зайди-ка, Сергей Дмитриевич.
От мокрого озноба Плетнев закашлялся; Президент, положив трубку, добил его:
- Сейчас тебе помогут.
Иван Сергеевич бросил на главу государства затравленный, исподлобья, взгляд, и тут же, испугавшись переиграть, отвернулся. Подобной подлости, самой натуральной подставы от верного своего руководителя он, конечно, не ожидал. Наоборот, доложив, что проблема им блистательно (хоть и частично) решена, он и сам почти уже поверил в это; давешнее его смятение касалось только постыдного провала по технической части. Теперь же он снова вспомнил о том, что к моменту вызова к Президенту так и не получил подтверждений относительно ликвидации следов подлой провокации. Что произойдет, если вдруг обнаружится, что заявления все еще не удалены с сайта, причем обнаружится в присутствии Барова, который не преминет, нет сомнений, этим как-нибудь да воспользоваться, - представить такое воображения Ивана Сергеевича просто не хватало. Да и не хотелось ему ничего такого представлять – и так очевидно: ничего из этого не выйдет хорошего.
Ужас неизвестности еще не улегся, когда Плетнева пронзила следующая деморализующая мысль: из-за своей технической отсталости он, по милости Президента, вот-вот впервые окажется в полной и ничем не ограниченной зависимости от воли своего формального начальника! А ну как Баров заявит, что заявления все еще там в то время, как их там уже нет? Как, чем – вывести его тогда на чистую воду? Не тащить же сюда, право слово, секретаршу… А Президент? Разве может он не понимать этого?
Все, решительно все складывалось в этот день не так. Впервые пройти через третью волну недоверия – также суждено было, значит, именно в этот день.
Что остается ему? Только трястись – и как можно жальче.
В сердцах Плетнев подумал: и на кой черт вообще нужен Топливной этот долбаный сайт?! Если все же пронесет, если такое случится – обязательно изучить целесообразность. Пусть проверенные люди посмотрят, пусть они подготовят свои предложения…
*****
Сергей Дмитриевич Баров появился через минуту: постучавшись в дверь, он промаршировал по кабинету походкой пионера, выходящего давать перед строем торжественное обещание(14).
И во внешности, и в манерах руководителя Администрации Президента скромной, но все еще заметной страны вообще присутствовало до комичности много пионерского. Невысокого роста, не толст, но неплохо упитан; несмотря на вполне солидный (за сорок) возраст, и двигался, и говорил он как самый что ни на есть положительный мальчик; горделиво подрагивал при разговоре его подбородочек, задорно розовели холеные щечки, аккуратненько, на сторону, лежали чуть вьющиеся волосы; и даже галстуки носил он почти всегда ярко-красного цвета.
Подойдя едва ли не вплотную, Баров протянул руку Плетневу.
- Добрый вечер, Иван Сергеевич, - радостно улыбаясь, чуть не подпрыгивая от переизбытка положительных эмоций, приветствовал он его. - Очно мы с вами, кажется, еще не виделись сегодня.
- Здравствуйте, Сергей Дмитриевич, - привстав, сдавленно пробубнил Плетнев.
Они пожали друг другу руки – оба с едва заметным, скорее насмешливым, чем приветственным, поклоном.
Формального своего начальника Иван Сергеевич не любил и за начальника, конечно, не считал. Никогда не считал Барова за начальника над Плетневым и сам Президент – однако Сергей Дмитриевич не был, понятное дело, с такой расстановкой полностью согласен, так как не без основания считал, что отсутствие внятности в этом архиважном вопросе как раз и является основной причиной никогда не прекращающейся возни в президентском окружении, борьбы за симпатии, борьбы с антипатиями, борьбы, по внешним признакам, за деньги и влияние, а в основе бесконечной схватки двух взаимоисключающих сил. Сил, которые, возможно, могли бы стать и взаимодополняющими; но только в том случае, если их отношения регламентировать должным
образом; развести, как положено, по разным сторонам медали, сбалансировать по весу, соблюсти центровку…
Одним словом, неприязнь Барова к Плетневу носила скорее прагматический характер: его строгому юридическому миропониманию не соответствовало отсутствие порядка, отсутствие безукоризненной регламентации, а также и всеобщее пренебрежение к прописанным нормам (в том числе и в части соблюдения субординации). Что же касается нелюбви, если не сказать ненависти, транслируемой в обратном направлении, данное высокое чувство было скорее инстинктивным, можно сказать, природным; то есть Иван Сергеевич совершенно искренне не понимал, как может верный его руководитель, человек, вышедший к тому же не откуда-нибудь, а оттуда, держать рядом с собой такую откровенную интеллигентскую контру, как Сергей Дмитриевич Баров, держать ко всему прочему еще и начальником, пусть и формальным, над по-настоящему преданными – и лично, и общему делу – людьми. Этого не понимая, считал он, конечно, своим долгом делать все возможное, чтобы раскрыть Президенту глаза на предательскую сущность упомянутого подозрительного типа; увы, в отличие от других случаев, когда одним лишь намеком удавалось порой Плетневу с успехом освобождать окружение главы государства от неблагонадежных элементов, справиться с Баровым неожиданно оказалось куда как непростой задачей: несмотря на наличие самых что ни на есть убедительных доказательств его двуличия, отступаться от него глава государства упрямо не желал.
Излишне говорить: конкретно сейчас больше всего хотелось Ивану Сергеевичу – Сергея Дмитриевича взять и придушить.
*****
Однако же демонстрировать сейчас в открытую нескрываемую неприязнь было бы крайне недальновидно (ведь это тоже поставило бы под вопрос авторитет Президента), потому Плетнев, присев обратно на краешек стула, приложил все возможные усилия, чтобы вымучить на лице подобие улыбки.
Поздоровавшись с ним, Баров остался стоять, всем видом своим показывая, что, с одной стороны, ожидает разъяснений относительно цели своего вызова, с другой – весьма спешит вернуться к отложенным в угоду не совсем уместной прихоти руководителя важным государственным делам.
Несколько раз переведя взгляд с одного своего сподвижника на другого, Президент обратился к Барову:
- Сергей Дмитриевич, нам требуется ваша помощь. Нужно проверить, что там делается у Ивана Сергеевича на сайте.
Баров кивнул, но остался неподвижен. В чем проблема, он почти наверняка догадался, но все равно сделал вид, что не понял, – без сомнений, только для того, чтобы вынудить Президента конкретно артикулировать не слишком приятные для Плетнева подробности.
Глава государства пояснил:
- Иван Сергеевич доложил, что неправильные документы были удалены с сайта, но, к сожалению, по некоторым причинам, затруднился помочь мне в этом убедиться. Поэтому нам пришлось побеспокоить вас.
Сергей Дмитриевич сделал головой сложное движение, призванное, по всей видимости, выразить и понимание, и согласие, и мягкое осуждение профнепригодности Ивана Сергеевича в данном конкретном вопросе. Плетнев в очередной раз жарко вспотел, на сей раз, правда, не от стыда, а от бессильной злобы и обессиливающего страха. Томительное ожидание – в отсутствие определенности, вылезет все-таки блеф или нет, - окончательно доконало председателя совета директоров Топливной компании. У него задеревенели ноги, по телу побежали мелкие иголочки, а в области сердца стрельнула привычная уже сжимающая боль; незаметно ощупав карман пиджака, Иван Сергеевич с ужасом вспомнил: валокордин остался на столе. Подумал: а впрочем и ладно – так и так не стал бы глотать капли при этих двух…
- Хорошо! – расплывшись в предупредительной улыбке, выразил согласие помочь Баров. -Вы позволите?
Не вставая с кресла, Президент слегка откатился назад, освобождая пространство у стола. Сергей Дмитриевич подошел к компьютеру, повозил по столу мышку, после чего его руки резво забегали по клавиатуре. На мониторе замелькали ничего не говорящие Плетневу изображения: хоть и видел он сайт недавно в кабинете у этого типа из Топливной, что там и как выглядит не запомнил.
На несколько секунд Президент и стоящий рядом с ним Баров застыли в ожидании, потом, видимо, чего-то все же дождавшись, Сергей Дмитриевич еще немножко потеребил мышку, и оба они замерли снова.
Рубашка Плетнева под пиджаком стала такой мокрой, что пот, казалось, вот-вот потоком устремится на пол. Во рту пересохло, под сердцем посасывало все сильнее; не пытаясь уже что-либо изображать, он просто следил за каждым движением тех, кто находился по другую сторону стола: двух начальников, формального и настоящего.
К счастью, ждать пришлось недолго: еще через несколько секунд Баров вдруг свел брови и отступил слегка назад; лицо его при этом не осветилось торжеством победителя, но Иван Сергеевич все равно на всякий случай втянул, как спасаясь от удара сверху, голову в плечи и инстинктивно зажмурился.
- Ничего нет, - услышал он в следующий момент. – Новости не открываются, пишет: ошибка какая-то.
Плетнев открыл глаза; Президент оторвал взгляд от экрана и, посмотрев на Барова, потребовал:
- Что? Ты можешь по-русски объяснить: есть там заявления эти или нет их?
Сергей Дмитриевич недоуменно пожал плечами.
- Там сейчас вообще ничего нет. Говорю же: новости не загружаются. Открываешь, а там вот…
Он показал на экран. Не сразу, но сравнительно быстро смысл сказанного достиг измученного сознания Ивана Сергеевича.
Встрепенувшись, он резко вскочил, обежал рабочий стол Президента и встал по другую сторону от кресла.
- Вот-вот! – задышал он. – Как и докладывал – уже все сняли…
Баров саркастически усмехнулся.
- Это называется: сняли? По мне так, это другое: просто перекосило сайт…
Пытаясь, вопреки естественным физиологическим позывам не оскалиться, а оскаблиться, Плетнев подобострастно заглянул в глаза Президенту и одновременно, едва сдерживаясь, процедил в сторону Барова:
- Нету же заявлений – чего вы еще хотите?
- Ну так их нет не потому, что их убрали и опубликовали, как это в таких случаях делается, опровержение, - не пожелал, однако, уняться уководитель администрации, - а потому что в данный момент сайт Топливной компании работает некорректно. Собственно, не весь сайт даже, а один его раздел. Поэтому, что там будет, когда они все это восстановят…
Выверено-четкая, грамотная и без запинки речь формального начальника всегда действовала формальному подчиненному на нервы.
Сейчас его разглагольствования и вовсе были для Плетнева как красная тряпка на быка: не в силах более сдерживаться, он затрясся от злости и зашипел в ответ:
- Мне, Сергей Дмитриевич, было велено убрать заявления. И я данную проблему решил – в соответствии с указаниями П…
- Но позвольте, Иван Сергеевич, какое же это решение? – совершенно бесцеремонно, не позволив даже с надлежащим трепетом произнести священное слово, перебил его Баров. – Заявлений, допустим, на сайте сейчас нет, ладно; но их содержание отнюдь не дезавуировано. Сообщение появились на лентах информационных агентств; это означает, что завтра об этом напишут газеты. Для того, чтобы все вернуть в исходную точку, эти ваши заявления должны быть официально – подчеркиваю, официально! – опровергнуты…
- Это не мои заявления! – огрызнулся Плетнев.
- Ну как же не ваши? – развел руками Баров. – Заявления вашей компании, разве нет?
Иван Сергеевич вытер взмокший лоб рукавом пиджака.
- Заявления убрали, - пробурчал он, толком не понимая, что еще можно по этому поводу сказать. – И потом – я Чернову дал указание…
- Заявления не убрали! - с нажимом парировал его оппонент. – Тем более не опровергли. Так что о решении вопроса говорить явно преждевременно.
В этот момент Президент, до этого наблюдавший за перебранкой сподвижников сидя, вдруг резко вскочил с кресла – так резко, что оба они от испуга слегка попятились назад.
- Так, ну хватит уже! – властно велел глава государства, ничем, даже своим плохо скрываемым недовольством, не выдавая при этом личных симпатий. – Нашли место для разборок! Раскудахтались тут…
И Баров, и Плетнев, вытянувшись по струнке, застыли в ожидании вердикта (или, точнее в надежде на то, что он случится), однако его, как обычно, не последовало.
- Сергей Дмитриевич, - продолжил Президент с едва заметным раздражением, - спасибо за помощь. Ситуация мне ясна, вы свободны.
Пионерски-положительное лицо руководителя администрации стало обиженным, но он постарался скрыть это за любезной улыбкой.
- Всегда готов! – отсалютовал Баров и покинул кабинет.
Плетнев аккуратно попятился к своему краешку, а Президент остался стоять, засунув руки в карманы брюк.
*****
- Вообще-то, Иван, он прав, - сказал он, чуть помедлив. – И впрямь – несерьезно это все. Надо как-то более, знаешь, однозначно…
Сама по себе подобная констатация вряд ли обрадовала бы Ивана Сергеевича, но куда важнее слов было то, что он услышал совсем другую интонацию: в голосе Президента появилось покровительственное сожаление. Это означало: миновала и третья волна.
Плетнев снова принял предельно горестный вид и согласно закивал.
- Конечно-конечно, полностью согласен… все, собственно, так и планировалось… сегодня это сняли, а завтра…
- Прям вот – так и планировалось? – глядя на своего ординарца сверху вниз, но почти уже по-отечески, хмыкнул Президент.
Иван Сергеевич прижал руки к груди.
- Конечно-конечно, а как же еще? Тут просто, вы понимаете, нельзя ж так сразу… Сейчас сделали, будто сайт не работает. Потом заработает, но уже без заявлений. Потом – напишем так: была, мол, техническая ошибка… Сначала Чернов, со ссылкой на источник, после уже Ковыляев. Потихонечку подготовим почву… чтобы правдоподобно все… чтобы без лишних потом подозрений…
И тут наконец случилось долгожданное: то ли выслушав его внимательно, то ли вообще ничего не услышав (понять это всегда было весьма затруднительно), Президент благосклонно кивнул. Плетнев заторопился, опасаясь, что это ему только показалось:
- По-другому, к сожалению, никак, вы-то понимаете… Чтобы и повода не давать – для всяких там домыслов…
Не показалось: глава государства кивнул снова, и облегчение теплым облаком согрело грудь Ивану Сергеевичу. Сразу перестало колоть у сердца, зато наполнились слезами глаза. Конечно, он понимает – как можно было в этом усомниться? Спешить вовсе не нужно – обтяпать все тихо аккуратненько, без лишней суеты. Плетнев и сам почти поверил: именно так, как он изложил, действительно будет лучше всего.
- С Хрусталевским обсудил? – спросил Президент
Спросил только для проформы – даже к трубке не потянулся для убедительности.
- Конечно-конечно… всех подключил… совместно работаем. Без лишнего шума сегодня, а завтра уже официальненько…
Глава государства кивнул еще раз – теперь уже не просто благосклонно, а одобрительно.
- Что ж, действуй тогда…
Иван Сергеевич проворно, но не забывая при этом изображать робость и смирение, поднялся и сделал движение по направлению к выходу.
- Да-да-да… да-да-да…
Президент быстро обошел свой огромный рабочий стол, вынул правую руку из кармана брюк и подал ее для рукопожатия Плетневу; тот, согнувшись вчетверть, почтительно подержался за протянутую ладонь и начал отходить к двери.
- Но только завтра, Иван, надо закрыть этот вопрос, - отпустил вдогонку ему Президент, блюдя статус.
Двигаясь полубоком, Плетнев часто закивал головой.
- И сделать оргвыводы, - долетело до него, когда он почти уже добрался до выхода.
Иван Сергеевич повернулся к Президенту, почтительно принаклонил корпус и задом протиснулся в дверь.
*****
Уплыть от зудящей, отупляющей тревоги оказалось ничуть не проще, чем убежать; затаиться и спрятаться от себя самого – решительно невозможно. Никак не поддерживало и то, что обычно помогало: порядок и размеренность. Ровно сто раз по двадцать пять метров, того, что осталось над водой, не видеть и не слышать, наблюдая лишь за конечностями других пловцов – скучная, однообразная программа, мягкое снотворное для тела и для мозга; но сегодня было так, словно бы и она спотыкалась о какой-то сбой и настойчиво выдавала на экран сообщение об ошибке.
И своим движениям, и отмеренным отрезкам счет Антон потерял почти сразу; двигался, не понимая зачем и куда, не ощущая себя хозяином собственных движений – так, словно бы был он не упорядоченный и размеренный, не сильный телом и духом, не успешный и довольный благами жизни молодой человек, при хорошей работе, семье и прочих атрибутах потребительского счастья, а выброшенная на берег, судорожная хватающая воздух, но не умеющая им воспользоваться рыба, дергающаяся рефлекторно, за счет сокращения мышц, извивающаяся до тех, пока есть в крови остатки кислорода.
Побарахтавшись в воде пару десятков минут, не выдержав наступившего вследствие потери связи информационного вакуума, Щеглов в итоге вылез из воды и торопливо побежал в раздевалку проверять свой мобильник. Для этого, однако, пришлось полностью одеться и выйти на улицу; возвращаться после обратно он уже не захотел.
К счастью, за период разорванных коммуникаций не случилось ничего катастрофического. Основной номер Антон включать не стал, а на вспомогательный звонить никто и не пытался; от Скрипки пришло длинное смс-сообщение, в котором он информировал о новой волне журналистских звонков в связи появившимися – «со ссылкой на невнятный источник» - новостями о технической ошибке, а также о неполадках на сайте Топливной, и спрашивал, нужно ли что-то предпринимать в связи с этим. Подумав, что самым надежным для него самого и одновременно самым спокойным для его зама вариантом будет до завтрашнего утра ничего не знать о последних событиях, Антон отправил ему ответное сообщение именно с этим местоимением и позвонил Гольдману.
- Все сделал, - не здороваясь, доложил тот с горестным вздохом. – Уже полчаса как.
- Только новости? – уточнил Антон.
- Только. В общем, это, конечно, на лоха;, но…
- Ну и славненько, - поспешно перебил его Щеглов. – Благодарствуйте и до завтра.
Повторно выслушивать оценки уровня продвинутости пользователей Интернет-ресурсов у него не было ни малейшего желания; не став также повторять инструкции относительно соблюдения конспирации, Антон нажал на кнопку отбоя.
Актуальным, в соответствии с полученным им указанием, на сегодня оставался только доклад Плетневу, и формально сделать это надлежало именно сейчас: после того, как были получены подтверждения, что обещанное все же выполнено. Порывшись в карманах, бумажки с номером Антон не нашел (вероятно, воспользовавшись, выбросил); открыв список вызовов в мобильнике, он с удивлением обнаружил, что и там телефон приемной по какой-то мистической причине не сохранился.
Найти номер снова не составило бы труда: секретарша Наталья или, если ее уже нет на месте, дежурный в диспетчерской наверняка бы его подсказали; но, поразмыслив, Щеглов решил: вряд ли будет хорошей идеей обнаруживать столь явно собственную инициативу в этом вопросе.
Он, впрочем, и сам понимал, что подошла бы и любая другая причина не звонить председателю – просто потому, что звонить ему он не хочет.
Немного поколебавшись, Антон отключил и второй телефон.
На улице стало ветрено: похоже, последний выдох зимы; промозглый воздух легко проникал под одежду. Спешить домой ни нужды, ни смысла не было; поеживаясь, прижимаясь подбородком к воротнику куртки, обратно Антон побрел другой дорогой: по тротуару вдоль улицы. Теперь его ноги ступали в образующуюся из посыпанного реагентами тающего снега грязную, пенистую жижу и скользили под омываемому ею, прячущемуся под водой льду; чтобы удержать равновесие, приходилось поминутно балансировать, размахивая руками.
Скрывался в холодном мраке, стекал в прошлое – и этот день.
1. Имеется в виду: появились сообщения информационных агентств.
2. Цитата из анекдота про Штирлица.
3. Подразумевается служба в армии.
4. Короткий рабочий день (до 16.45) в преддверии выходных.
5. Пес-призрак – герой одноименного фильма Джима Джармуша; мальчик-«сержант» - имеется в виду герой рассказа Леонида Пантелеева «Честное слово».
6. Bogner – производитель элитного спортивного оборудования и экипировки.
7. GmBH – Gesellschaft mit beschr;nkter Haftung (нем.) – общество с ограниченной ответственностью.
8. Вероятно, описываются реалии, существовавшие до широкого распространения сетей Wi-Fi и Интернет-мессенджеров.
9. «Брэйнсторминг» (от англ., brаrainstorming) – мозговой штурм, мозговая атака, коллективная интеллектуальная проработка.
10. «Мисандерстэндинг» (от англ. misunderstanding) – недопонимание, недоразумение.
11. «Ничего личного, только бизнес» - цитата из романа Марио Пьюзо «Крестный отец»; в оригинале эта фраза означает: вынужден поступать так, несмотря на личные симпатии.
12. «Эррор» (от англ. error) – ошибка, погрешность.
13. Генеральный директор.
14. Торжественное обещание пионера – текст, который зачитывался детьми во время приема в пионерскую организацию. Всесоюзная пионерская организация имени В. И. Ленина — массовая детская организация в СССР; ее целью провозглашалось воспитание будущих строителей коммунизма.
Техническая ошибка. Глава II
© Copyright: Степаненко Александр, 2025
Свидетельство о публикации №225011800974
Свидетельство о публикации №225011800974
Рецензии