Незваный гость

 День солнечный, уже почти весенний, КамАЗ у Матвея новенький, через голову бригадира добытый, и Анька сегодня должна на работу выйти... Любопытно, как она отреагирует, увидев Матвея в этом красавце? Сначала, наверное, глазищи округлит – дальше некуда, потом руками всплеснет и выскочит осматривать и оглядывать, словно зa день мимо нее десятки других таких не проезжают. Но то – чужие, а эта теперь его, Матвеева машина, долгожданная и, как он сам считает, заслуженная.
Анька ладная, с него почти ростом – таких теперь на конкурсы красоты берут – работает, как и Матвей, на домостроительном комбинате, сидит в будке, рейсы с карьера фиксирует. А он, Матвей, с этого карьера гравий целы¬ми днями возит. Подъедет к проходной, посигналит, она тут же зеркальце выхватит, оглядит лицо, волосы поправит и ждет, когда шлагбаум поползет вверх.
– Привет! – затормозив, степенно кинет ей Матвей.
– Ой, приветик-приветик! – тотчас отзовется Анька. Для всех – ну, поздоровались люди и только, а для них – важные переговоры произошли: вечером Анька будет ждать за проходной, пока Матвей зарулит в гараж, вымоется под душем и, не торопясь, вразвалочку, выйдет. Кинется к нему, схватит под руку, застучит рядом каблучками сапожек, поглядывая на проходящих девчат победно и снисходительно. Может, и ночевать домой не придет, если Матвей у знакомых ключи перехватит, или явится домой за полночь, всякий раз надеясь проскочить к себе, не потревожив матери. Да не тут-то было: ждет она ее всегда, с опухшими, осуждающими глазами и каждый раз грозится поймать Матвея на комбинате и спросить в упор: женится он на ее Аньке или погуляет и бросит? Анька Матвею об этом говорит смешком, однако тоже ожидает его ответа, но он ее слова в голову не берет. Говорит всегда одинаково: «Поживем – увидим».
А и то: не первая у Матвея Анька и, должно быть, не последняя. 'Это что тогда – прощай свобода, да здравствует семейный хомут? Ну нет! Рановато. Да и по большой любви семьи должны заводиться, а у них с Анькой – приятное времяпровождение пока. Может, во что оно и перейдет, только это после видно будет.
Но такая безоглядная привязанность тешит Матвеево самолюбие, да и хорошо ему с Анькой, глупеющей в его руках до потехи, ни словом, ни взглядом ему не перечащей. Парни завидуют: не жена будет – самородок. И тем больше хочется Матвею ее поманежить, дольше в подружках продержать...
Однако в будке, когда Матвей подъехал и посигналил, Аньки не оказалось. Вместо нее сидела вчерашняя чертова перешница Гулькина, давно уже использовавшая свою жизнь, а теперь чью-то еще прихватившая. Она моментально сбила праздничный настрой его души, заорав:
– Оглохнешь с вами, охламоны безмозглые! Чего гудите, ну чего гудите!
Зачем в будке она, а не Анька, Матвей, конечно, спрашивать не стал, подумал только: «Странно, вчера должна была из своего дома отдыха прилететь. Никак загуляла?» И тотчас усмехнулся: «Куда  ТАМ, "загуляла"! Еле свое выдержала, как он велел. Дома, поди, отлеживается с дороги». У Аньки Матвей не бывает из-за ее матери, видятся здесь, на комбинате. Выходит, сегодня и не встретятся. А жаль – так КамАЗом хотелось похвастаться и обмыть его слегка. Может, в ресторане, а лучше у кого из друзей – две недели, поди, не виделись они с Анькой-то.
Последний раз Матвей гнал от карьера машину уже в потемках. Редко кто попадался навстречу – дорога не центральная, все больше мимо частных домов идет. Дома эти весной должны посносить, потому их специально сейчас наращивают комнатами и населяют бесквартирными родственниками. В таком частном районе и Анька с матерью живет, но они о своем будущем чего-то не заботятся: как был у них пятистенок, так и стоит, даже белить снаружи бросили. «Не мой ли кооператив в виду имеют? Только там всем не уместиться. Там мать и Петюня-недоросток уже живут».
А потом вдруг случилось непредвиденное: из проулка, наверное, тоже не ожидая встречной, лихо выскочил «жигу¬ленок» и, даже затормози Матвей, попал бы прямо под огромные колеса его машины. Потому и не затормозил, а резко крутанул руль и под треск повалившегося забора влетел в какую-то куцую ограду и сунулся в стену, которая тоже податливо затрещала и осела на ветровое стекло щебнем и кусками глины. Почти в тот же миг Матвей услыхал детский визг и стариковское испуганное причитание: как после оказалось, вломился он в пристройку-кухню к деду с парнишкой, когда те ужинали.
Конечно же, «жигуленок» не стал его дожидаться и исчез. Конечно же, на крики повыскакивали соседи и теперь костерили Матвея разными голосами, а дед, прижимая к ноге голову все еще ревущего мальчишки, грозил Матвею скрюченным пальцем и выманивал его из кабины.
Когда Матвей спрыгнул на землю, дед придирчиво его оглядел и обернулся к собравшимся:
– Ты смотри-ка, чего делается! Ни царапинки на самом, а избу вон как изнахратил.
– Никитич, да то ли ты не знаешь – пьяным море по колено! – поджег кто-то деда, и тот даже вцепился, подскочив, в Матвеев полушубок:
– Не пущу! Пока органы не приедут – не пущу! Мальчонка от дедова тона разревелся пуще прежнего, но дед прицыкнул на него и потащил обоих в дом, велев
кому-то:
– Эй, Григорий, ты, что ли, сбегай к автомату, вызови органы!
– Участкового? – переспросил подросток Гришка, уже готовый сорваться,
– Зачем тебе участковый? В ГАИ звони, они главнее сейчас, – подсказали из толпы.
У Матвея к этому моменту в мозгах слегка уже прояснилось, и он понял – выпусти сейчас из ограды Гришку, пропадет не только долгожданный КамАЗ, но и его непо-грешимый пока авторитет, уж тут бригадир поусердствует, да и вся его налаженная жизнь пойдет наперекосяк, и, вырвавшись из цепких рук деда, он выступил из избы:
– Парень! Стой! - Гришка оглянулся.– Зачем ГАИ, граждане-товарищи? Ну зачем? Страх как охота утопить человека? Да? – Матвей посмотрел на остальных.
– Кто тебя топит? Кто топит! – возмутились из толпы. – Просто положено так!
– Не все надо, что «положено»! – чуть тише произнес Матвей. – Не задавил же я никого. А если разобраться, так еще и спас!
– Ну! Кого это? – недоверчиво поинтересовались.
– Кого-кого! – чуть обиделся Матвей, не допуская, что начала аварии никто не видел. – Гада какого-то в «жигуленке». Умчал, естественно, визитной карточки не оставил, а вы!
Граждане-товарищи притихли и смотрели теперь выжидающе. Матвею разом стало жалко себя: действительно, из-за кого пострадал? Из-за подонка какого-то.
Дальше ему вроде бы поверили.
– Венька, поди, это был? – оглядела всех низенькая, в пуховом, сбившемся на лоб платке, круглолицая бабенка. – Только он у нас, как скаженный, носится.
– Светлый? – в несколько голосов спросили Матвея. – И кто-то один повторил: – Светлый «жигуленок» был или какой?
– Красный.
– Не Венька, нет. У него – серый. Тогда кто же? Перебрали кандидатуры на самоубийц, ни одна не подошла. Были в округе две красные машины, но одна в гараже на ремонте, только что ее видели, а на другой вахтенник ездит, так он сам сейчас в Тюмени. И опять же – ездят на этих «Жигулях» осторожно, веткой боятся поцарапать.
– Врешь, выходит? – опять подступил к Матвею дед и уже изготовился, как раньше, схватить его за рукав, 'приказав Гришке:
– Чего застрял! Ступай!
– Стой, Гриш! – затормозили парня, сообразив, что машина могла быть чужой.
– Да ну вас! То стой, то беги! – развернулся Гришка к своему дому, бросив: – Потом, если чего, не указывайте в свидетелях, не пойду!
– Тут и без тебя хватит, подумаешь! – ворчливо откликнулся еще один какой-то сухопарый старик и уже остальным сказал: – Вы давайте расторопнее думайте, как с этим быть, – махнул рукой в сторону Матвея. – Так ведь отпускать нельзя! Вон чего натворил.
– А я что! – повернулся к нему Матвей. – Смываюсь?
– Да кто тебя знает, – взглянул старик и попинал расколовшийся столбик от забора, потом припугнул: – Только ведь мы все твой номер запомнили, откуда хошь достанем.
– Ну ладно уж так-то! – подал голос крепкий мужик и выдвинулся из толпы: – Парень, похоже, не сочиняет, похоже, кому-то, и верно, жизнь подарил, другое дело, что сволочью тот оказался... Да и не пьяный он вовсе.
– Ну! – из-под густых светлых бровей зыркнул на него дед. – Ну, спас. Его спас, а нас чуть не подавил!
– Так не подавил же! – опять вступились за Матвея. – За это надо спасибо еще сказать!
– Ага! Разбежался! – даже оскорбился дед. – «Спасибо» еще за что? За это? – Он обвел рукой протараненную пристройку, смятый забор и как-то даже поник. – Вам хорошо, не к вам незваный гость пожаловал...
Теперь задумались о Никитиче: и правда – как без кухни-то? За ней всего полторы комнатушки, одна дедова, в другой Светка с Лешкой прописаны. Дед их из дальнего города вызвал, там Светка в общежитии жила, пока училась.
– А пусть он и отстроит, раз сломал! – показали деду на Матвея. – Вон он какой, чего его ГАИ отдавать, когда лучше самим использовать.
Точно! Отстроит, как новенькая будет, - пообещал за Матвея другой,  помоложе, мужик и развил свою мысль дальше: – Только честь по чести уговориться сейчас надо, – повернулся к Матвею. – У тебя паспорт с собой? Матвей удивился:
– С чего?
– А что есть?
– Водительское...
– Ладно, его спросят еще, – задумался мужик. Матвей в это время уже все для себя решил: завтра же он попробует добыть доски, бревна и за неделю, по вечерам, залатает эту брешь. Если стукачей среди соседей не сыщется, никто в гараже о случае и не узнает. А если когда и всплывет – можно что-то наврать. Главное, сегодня без ГАИ обойтись, а дальше видно будет.
Объявил решение твердым голосом и уже начал высматривать, как лучше КамАЗ вывести, но дед опять всполошился:
– Без паспорта и расписки не отпущу! Ни за что не отпущу!
– А ты полезай с ним, – посоветовали деду. – Дома-то паспорт есть?
Матвей кивнул:
– Конечно, есть.
– Ну и вези! Сань, – кликнул он мужика помоложе, – давай со мной. – Поручив мальчишку ближней соседке, дед полез в кабину, хлопнув Саню по плечу. – Ты у нас самый грамотный, составишь чего надо!
Когда они выезжали на дорогу, навстречу попалась маленькая, в светлой беличьей шубке и шапке-ушанке девушка. Она шла, глядя себе под ноги, потом вздрогнула, поспешно отступила в сторону. Дед скомандовал остановиться, высунулся и прокричал ей:
– Свет, а Свет! Ты только там не пугайся, ладно? Там этот бугай, – дед ткнул пальцем в Матвея, – нам чуток пристройку попортил. Так сам и отремонтирует. – И, повелев ехать дальше, докричал: – Лешка у Андреевны, я его супом успел покормить!
Какой там «завтра» – больше недели не мог достать Матвей доски: время такое в стране стояло. Конечно, если б к друзьям стукнуться, все сыскалось, но тогда пришлось бы открываться. Этого Матвею не хотелось делать, и он искал их на стороне. Когда все же наткнулся, за два куба с него содрали втрое дороже, И он весь обратный путь до места кипятился и поносил торгашей с лесотарной, погревших руки на его несчастье. Еле успокоился, решив, что потом он еще их повидает и, если не вернет свое, то хотя бы попортит им нервы.
Доски сгрузил сам, не захотев подкладывать холщовый мешок, который ему сунула мать, зная, что он не пожалеет полушубок.
Когда сгружал, дед стоял поодаль и, приставив к глазам ладонь, наблюдал. Потом вышел Лешка, смущенно улыбнулся и прижался к дедовой ноге. Дед его не отстранил, только хлопнул легонько по шапке и показал на Матвея пальцем:
– Вырастешь, купишь себе машину, так не носись, как этот.
– Ладно, – охотно пообещал Лешка, продолжая улыбаться Матвею.
Тот поводил желваками, но промолчал.
За окном колыхнулась шторка, и показалось женское лицо. Матвей вспомнил – дедова внучка, кажется, Светкой зовут. «Ну давай, еще ты выпялись – целый отряд над-смотрщиков будет!» – обозлился Матвей. Он сильно не любил посторонних взглядов, когда работал. Сказал деду:
– Ты бы, дед, шел куда. Чего уставился? Дед обиделся:
– Куда я пойду со своего-то двора? Да и не дед я тебе, а Александр Никитич, вот что! Так и зови!
Матвей и на это промолчал, отнес последнюю доску, устроил покрепче, велел без него ничего тут не трогать и уехал, сказав, что в воскресенье привезет опилки, но преж де поднимет забор, а там и за стену возьмется.
Садясь в кабину, мельком посмотрел в окно: шторки были задер¬нуты, н за ними никто не стоял.
Анька опоздала, потому что простудилась в горном до¬ме отдыха, сильно кашляла и, вернувшись, вынуждена бы¬ла взять больничный, однако к проходной комбината   явилась уже к вечеру.
– Ой, приветик! – кинулась она к нему, прикрываясь
варежкой.
– Привет, – отозвался Матвей. – Ты чего?
– Да вдруг грипп, – не отнимая от губ варежки, засмеялась Анька.
– Заболела?
– Ага! – И просунув руку, повисла. Она всегда ходила так – не сама по себе рядом, а опершись на руку Матвея так, что в конце концов он это начинал чувствовать.
«Ладно я, а другой бы какой был,  хлюпик, надломился бы, это уж точно!» – думал Матвей, но то, что Анька такая высокая, ему нравилось: он вообще не любил пигалиц: считал почему-то их ущербными и не предполагал в них необходимого для будущей семейной жизни здоровья. Анька была всегда здорова, ну а что грипп подцепила, так то не ее вина: мало они с ней по воздуху ходят, то в кино сидят, то в прокуренных комнатах. «Вот развяжусь с этой хибарой, начнем за город на лыжах бегать. И приятно, и полезно. Жаль только, мало от зимы дней остается». Анька обрадовалась.
– На лыжах? Ой как здорово! Завтра же куплю и в выходной двинем!
– Тебе нельзя еще будет, – испугался Анькиной поспешности Матвей.
– Мне! Да ты что! Мне с тобой – хоть в прорубь!
– Нельзя еще, – Матвей даже сокрушенно покачал головой, чтоб Анька убедилась. – Поберегись еще.
– А куда? – Анька не мыслила без Матвея ни дня, тем более – выходного.
– Никуда. Отсидишься дома.
Анька встала как вкопанная и изумленно посмотрела на Матвея.
– Дома?
– Ну.
– А ты?
– И я – дома.
Анька поняла что-то свое и нахмурилась.
– Работа срочная, понимаешь. – Матвею так и не удалось взять нужный тон, но почему-то это его перестало сильно волновать – перекрыла явившаяся вдруг злость на деда, который уцепился, как черт за грешную душу, да и на все его семейство, окопавшееся в этом курятнике, который по хорошему-то не латать, а бульдозер подогнать и снести с лица земли надо, чтоб общий вид города не портил. Поналепили гнезда осиные и выжидают, когда им хоромы предложат за их утиль...
Анька посмотрела недоверчиво.
Матвей для убедительности добавил:
– Мать побелку затеяла, не пущу же я ее под потолок.
– Март ведь еще...
– А что, в марте нельзя?
– Можно, если сильно захочется... – Анька постояла, потом снова уцепилась за Матвея и пошла, уже не прикрываясь варежкой и не сдерживая кашель.

Строить Матвею приходилось только раз, да и то не дом, а баню. Правда, крестный его очень перед матерью тогда похвалил, сказал, что вырос у нее сын – на все руки мастер, еще бы характера ему основательного. Мать за Матвея обиделась. «Какого еще характера?» – «Да больно стихийный он у тебя уродился», – объяснил крестный. Он остался Матвею за отца и, пока жил, силился править Матвеевой судьбой.
Правда, баню они тогда мастерили из бревен, но как ставят набивные стены, Матвей видел и теперь ходил по разрушенной кухне, хмуро соображая откуда лучше начинать наращивать опалубку.
– Так отсюда! – появился из-за наспех обитой комнатной двери дед. – Ясно – отсюда! Сыпать-то со двора надо.
Матвей оборвал, сказал, что сам знает, что не изнутри, просто до конца все обмозговывает.
– Тут чего мозговать, – не обратил внимания на его настроение дед. – Бери доски да гвозди и – пошел.
Деда отозвали назад. Он покряхтел, повременил и от дверей велел:
– Ты мне давай тут не тяни. Нам газом травиться уже надоело.
Матвей пошел за досками. В полдень дед позвал его обедать.
– Светка суп сварила. С макаронами. Любишь?
Матвей не обернулся, вколачивая гвоздь, кивнул только.
– Суп так суп.
Отложил молоток, снял куртку, новый полушубок мать сегодня не дала, стряхнул опилки, бросил тут же на чурбан, пошел в избу. Там уже сидели за столом, придвину-том к диванчику, дед и мальчишка, перед ними стояли глубокие цветастые тарелки с горячим варевом, но они ждали, пока и Матвей сядет.
– Свет! Налей труженику! – крикнул дед в сторону другой комнаты.
– Да вы уж сами, Александр Никитич, я заниматься села, – попросила Света, и дед, кряхтя, пошел к тумбочке, где на деревянной подставке стояла снятая с газовой плиты большая желтая кастрюля.
Матвей усмехнулся:
– Она у тебя чего – академик?
 Дед не уловил иронии.
– Нет, музыкантша. А что?
– А я думал, только им все некогда, – сказал Матвей, принимая из дедовых рук порцию супа. – Занимаются, занимаются, а мы как пахали, так и пашем.
Никитич, видимо, любил точность выражений, поправил Матвея:
– Ездим и ездим. Ты-то не пашешь.
– Так в переносном смысле.
– А... – согласился дед и поторопил. – Ешь давай, а то остынет.
Суп оказался безвкусным. Дома, если когда и случалось такое, Матвей брал солонку с перечницей в обе руки и, навесив их над тарелкой, тряс, пока мять не прикрикнет:
«Будет тебе! Кишки пожалей!» На этом столе солонки с перечницей и в помине не было.
– Язвенники вы тут все или куда солить бегаете?
– А разве надо? – дед поглядел на мальчонку. Тот свое уже доедал и, похоже, с аппетитом.
– Свет, а Свет! Где у нас соль? – крикнул он опять в другую комнату.
Она не отозвалась. Матвей уж и ложку отложил – не привык всякую бурду хлебать, но Света вскоре вышла, теперь уж он глянул на нее с любопытством – музыкантша, таких у Матвея в знакомых не было. Цепко осмотрел с ног до головы, про себя фыркнул: «Заниматься она, видите ли, села! Чем заниматься-то?» Он что-то не слышал, чтоб занималась. Неожиданно для себя поинтересовался:
– А бренчите, Света, на чем?
Она перевела с тумбочки, куда направилась за солью, свой отрешенный взгляд на Матвея. Ему показалось, что она его даже и не разглядела.
– На арфе! – гордо сообщил парнишка, не выговорив «р».
Матвей задумался: познания его в музыкальных инструментах были сильно ограничены.
Найдя солонку, Света опустила ее на край стола и снова ушла к себе, затихнув там до тех пор, пока Матвей не взялся за молоток, а потом он услышал музыку. Была она ни на какую другую не похожа и показалась ему потусторонней – летучей какой-то, пугливой, словно птица, вы¬рвавшаяся из клетки и порхающая по привычке пока еще рядом, но готовая взмыть ввысь.
– Ты гляди, что бывает! – себе под нос пробормотал Матвей, изумленно ломая голову, на каком же инструменте можно такое изобразить. Перехватил Лешку, помчавшегося к ребятне на улицу, велел:
– Ну-ка, парень, повтори, на чем мать играет.
– На арфе, – снова не выговорил Лешка и, увидав, что Матвей опять не понял, поманил за собой. Они тихонько вышли и завернули за угол. Остановились у окна.
– Гляди, – ткнул Лешка пальцем. Матвей до окна не дошел.
– Гляди, гляди, она не повернется.
Света сидела к ним спиной уже не в узеньком платьице, в каком выходила на кухню, а в белой оборчатой кофте и черной длинной юбке. Голова ее с забранной на затылке косой открыла высокую, тоненькую шею, и эта шея больше всего умилила Матвея: «двумя пальцами сожми и готово, – с чего-то подумалось ему. – Откуда только такие беспомощные берутся?» Живьем Матвей арфисток не видел, потому как вообще походы в культурно-просветительные учреждения с детства терпеть не мог. Отступая от окна, спросил Лешку:
– А вырядилась чего? Тот пожал плечами:
– Она всегда так. Не знаю...
Играла Света часа два, и все это время Матвей не мог во всю силу вколачивать гвозди, потом даже разозлился:
– У нее чего, другого дня не нашлось?
 Дед, было взявшийся ему помогать опилки утрамбовывать, поставил ведро на землю, глянув Матвею в лицо.
– Мешает разве?
– Мешает, – огрызнулся Матвей.
– От - те раз! Раньше балалаечника или гармониста специально звали, чтоб дело спорилось, а ему мешает! Пойти сказать, что ли?
– Ладно уж, – отмахнулся Матвей. – Устанет, поди, скоро. 
После, когда уже и он собрался уходить, появилась одетая в свою беличью шубку и мальчишечью шапку Светлана. Сказала деду: «Лешка бы не промерз» и направилась к поднятой еще утром, вместе с заборчиком, калитке.
Матвей хотел окликнуть, мол, по пути может оказаться, но раздумал. Только поймал себя на мысли, что ему не хочется, чтоб шла она одна в темень неизвестно куда и зачем, лучше б сидела дома у своей арфы в маленькой темной комнатушке.
– На концерт, – вслед внучке проговорил Никитич и вздохнул: – Опять до полночи. Хоть бы автобус близко останавливался, а то плутать по закоулкам. – И во весь голос крикнул:
– Леш! А ну домой! Мать звать велела!
В понедельник Матвей появился у деда почти сразу после работы. Сказал, что так дело не пойдет – надо всю стену разбирать да заново ее целиком возводить, крепкую опору ставить, а уж к ней – доски приколачивать.
– На кой – опору?! – моментально завелся дед. – Далась она тебе – опора, если через два месяца сносить возьмутся! Уже бумага есть, что будут сносить!
– Бумагу чего - написал и отправил. У нас это могут. А зимовать еще раз придется, – спокойно сказал Матвей и даже начал отжимать вчера приколоченную сверху доску.
Дед ухватил его руку, попробовал остановить.
– Слушай, Матвей! Ты тут давай мне не своевольничай! Что положено сделай, и только!
– Так халтура будет, дед. – Матвей не звал его, как было велено – по имени и отчеству, и это Александра Никитича всякий раз обижало. Но нынче он и не заметил.
– Сейчас ты мне ее разберешь, да? – ткнул в стену. – Сколько уйдет? Неделя?
– Можно и скорее, – освобождаясь из рук деда, пообещал Матвей.
– Неделя! А назад делать сколько?
– Две!
– Ага тебе – «две». Ты пока раскачался, полмесяца пробежало!
– Так доски доставал. А из готового-то – раз плюнуть.
Дед помотал головой:
– Не надо и – все! Снесут, говорю, весной. Зряшная работа будет.
– А как не снесут?
– Да тебе-то что? Ну, не снесут, переможемся, к тебе не пойдем!
Матвей отстранил его и опять принялся отдирать доску, осторожничая, чтоб та не треснула.
– Нет! Вы на него поглядите, а? – дед сунулся к забору звать на помощь соседей. Там, в своем дворе, оказался тот самый крепкий мужик, что заступился за Матвея и затормозил с ГАИ. Он отодвинул специально не прибитую доску, протиснулся и оказался рядом:
– Ну, чего у вас тут еще?
С Матвеем он поздоровался по пути дружеским кивком головы – они оба друг другу нравились и при встречах успели кое-какими разговорами перекинуться, даже о
рыбалке на лето условились: у Матвея машина, у него – снасти.
– Так вот! – всполошенно заговорил Никитич. – Ломать намылился.
– Ломать? – мужик – его звали Петром – посмотрел на деда с улыбкой, мол, чего-то тот не понял.
– Ага! Ломать! Говорит, халтурить он не приучен. Петр подождал, пока Матвей объяснит. Тот повторил свое, и Петр взял его сторону.
– А что, Александр Никитич, как и правда зимовать еще нам придется. Это теперь вон завтра с крыш закапает, а в морозы угля не напасешься.
– Да не стану я тут зимовать! Не стану! Что они, в игрушки играют разве – бумаги рассылать? Да и ходил я уже.
– Ну? – спросил Петр. – Никак тебе уже ключи от квартиры дали?
– Ключи не дали, а дом свой знаю: на Грушовой будет.
– То-то и оно, что «будет». Я тоже ходил и тоже видел. Там только за третий этаж принялись. То кирпича, то еще чего у них нет.
– По теплу быстро доделают! – не уступал дед и все поглядывал, чтоб Матвей не схватился снова за лом.
Появилась с улицы и пошла в дом Света, тихо поздоровавшись.
Дед и ее ухватил.
– Свет, а Свет! Ты подумай только, чего нам этот, – он кивнул на Матвея, – устроить хочет.
Света приподняла слегка плечики и спросила:
– А что?
Матвей видел, как ее не интересуют строительные дела, но деда, да и остальных, она, видно, обижать не умела.
 – Совсем сломать надумал.
Света поинтересовалась больше из вежливости:
 – Что сломать, Александр Никитич?
Матвей никак не мог понять, почему она так величает деда. Не родной, что ли, или с детства приучена.
 – Стену!
 – Так она уже сломана, – сказала Света и перевела взгляд на Матвея. Глаза у нее тоже были детские, и в них отразилось синее-синее небо.
Матвей слегка даже растерялся от такого прямого и синего взгляда, взялся ей горячо объяснять, почему надо сделать прочно эту проклятую стену, но она послушала-послушала, опять приподняла плечики, теперь как бы извиняясь, и сообщила:
 – Сегодня конкурсный, я пойду к себе, да, Александр Никитич?
 – Иди, толку-то от таких помощников. – И уже решительно дед объявил Матвею: – Вздумаешь ломать – пойду в ГАИ. Задним числом, а сообщу. Так вот.
Матвей даже хохотнул:
 – Ну и пойдешь. Ну и сообщишь. Дальше-то что?
 – А посадят!
 – Пусть!
Петр тоже засмеялся.
 – Никитич, сажать тебе его не резон. И скандалить – тоже. Раскинь-ка своими мозгами, чего это парень рвется так к работе, а? – И направился к себе, опять отодвинув доску, и уже со своей стороны крикнул: – А зимовать придется. Попомни мое слово, Никитич, придется!
«А ведь она меня в упор не видит», – думал Матвей, очередной раз отклонив Анькино предложение куда-нибудь вечером сходить и начиная слегка беспокоиться, что Аньке придет в голову его выследить. Теперь он твердо врал Аньке, что решил поступать в автодорожный техникум – не вечно же ему баранку крутить. Вечерами штудирует вовсю горы учебников. А что, нельзя разве?
Она, конечно, опять не поверила, опять искоса глянула в его напряженное лицо и произнесла свое:
 – Можно, если сильно хочется...
Вообще-то с первых дней их знакомства Анька усвоила его главное к ней требование: ни в чем Матвею не перечить и не вздумать начать вязать его по рукам и ногам. Матвея и раньше-то мало волновало, каково Аньке его выполнять, требование это, а теперь, попробуй она его в чем-то укорить, психанул бы, и Анька еще в том была бы виновата.
«Не видит или притворяется?» – ломал голову Матвей, направляясь к автобусной остановке, чтоб уже через двадцать минут оказаться на своем втором рабочем месте, как мать прозвала его стройку у деда Никитича. Матери он, конечно же, после того, как Никитич с понятым ввалились в их квартиру и ждали, пока Матвей выдаст им расписку о восстановлении пристройки, рассказал о случившемся. Она приняла это стойко и лишь посоветовала потом, когда уже все окажется позади, доложить руководству. Матвей удивился: «Зачем?» – «Чтоб спать спокойно», – пояснила мать.
«Нет, действительно, не видит. Я для нее что есть, что нет, – останавливался Матвей на последнем и оскорблялся: – Ты посмотри на нее, а! Хоть бы чего сама стоила, хоть бы вид у самой какой был! Козявка с арфой!» Когда он так думал о Светлане, он больше всего почему-то ненавидел именно арфу, словно та существованием своим заслоняла от музыкантши его, такого большого и такого красивого. Матвей не стеснялся думать о себе подобным образом. Он давно знал, что красив, и был уверен в своей неотразимости. То, что Светлана ни единого раза не задержалась и двух минут в разговоре рядом с ним, уже вскоре начало Матвея бесить. Вчера он даже не выдержал и вроде обидел ее, а когда она это дала понять, готов был прощенье просить, да Светлана закрылась у себя и принялась беспрерывно играть.
А, собственно, чего такого обидного он ей тогда сказал?
Матвей уже много раз прокрутил их короткий разговор и чем дальше, тем недоуменнее пожимал плечами – другая бы сроду значения не придала, а эта побледнела, губы у нее даже задрожали. А и спросил-то он только:
 – Вот вы все возле арфы да арфы. Из-за этой бандуры белого света не видите.
Она задержала шаг, оглянулась.
 – Вы так считаете?
Матвей воспрял даже – соизволила наконец-то, – брякнул в порыве откровенности:
 – Так и замуж больше не выйдете.
Светлана немного нахмурилась:
 – Простите, а вам какое дело до меня?
 – Мне-то? Мне – никакого. Я вас пожалел.
 – Пожалели?
 – Ну да! Муж-то, наверное, из-за нее сбежал, кто целыми днями слушать станет? Я бы... Она перебила:
 – От меня никто не сбегал, и что сделали бы вы, меня не интересует.
 – А разошлись чего? – сильно хотелось знать Матвею. – Парнишка вон без отца, тоже – жалко.
Светлана сначала попробовала улыбнуться, а потом и побледнела:
 – Господи! И таким ничего не стыдно?..
Матвей уже в спину ей крикнул:
 – Каким «таким»? Каким «таким», а?
Она еще раз оглянулась, и у Матвея чем-то острым полоснуло по сердцу. Он не понял, что с ним случилось, но ощутил огромное желание хряснуть эту арфу об пол, выдернуть музыкантшу из ее каморки, схватить на руки и не отпускать, пока та не успокоится и не простит его. Наверное, он и правда сильно обидел, раз она так побелела...
До этого он пробовал у Лешки об отце узнать. Парнишка несколько дней крутился рядом: дед с радикулитом слег, загонять в избу было некому. Как-то позвал его Матвей:
 -Лех, а Леха!
 – А? – откликнулся тот. Он собирал поодаль в банку им же рассыпанные гвозди, но все бросил и подошел.
Матвей, опасаясь неизвестно кого – мать Лехина ушла на свой концерт, – лениво достругивая доску и высматривая, ровно ли вышло, тихо поинтересовался:
 – Ты отца-то своего знаешь?
Лешка покачал головой, мол, нет.
 – А куда он делся?
Лешка пожал плечами.
 – А мать чего говорит?
 – Ничего, – доверительно сообщил Лешка.
 – Может, его на войне убило? – усмехнулся Матвей, вспомнив, что сейчас такое еще придумывают бабы.
 – Ты чего? – изумился Лешка. – «На войне»!
 – Ну, на север уехал, – подсказал ему Матвей.
 – Чего ему там делать? Он с мамой просто учился, а потом куда-то задевался и все.
 – А... – хоть что-то узнал Матвей. – Музыкант, выходит, тоже...
– Ага, выходит, – подтвердил Лешка. – Только это деда говорил мне.
– А что еще твой дед говорил?
– Про кого?
– Про вас с матерью.
 Лешка задумался, вздохнул.
– Что мы с мамой сиротки. – И поглядел на Матвея как-то выжидающе.
У Лешки были материны глаза, это Матвей уже отметил.
– А чего? – Лешка спросил и ждал, что скажет этот дядя, который все никак не достроит их стенку и про которого соседи с дедом теперь часто шепотом говорят.
– Да так... – Матвей не знал, как продолжить разговор, вдруг разволновался и спросил: – В садик почему не ходишь? –
– В какой?
– В какой все ходят.
– Не берут, – вздохнул опять Лешка.
– А ты бы пошел?
– Ага! – Лешке надоело выжидать, когда на улице кто-то появится и с ним можно тогда поиграть.
«А если его в комбинатовский попробовать всунуть? Назвать племянником, что ли. Можно будет и на машине довозить – на карьер еще лет пять придется бегать этой дорогой».
Одним из садиков ДК заведовала мать Матвея. Если что придумать ей про Лешку...
Мысль тогда засела, но теперь, после вчерашнего, оказалась бесплодной – попробуй скажи этой музыкантше с гонором. Опять побелеет.
Когда пришел, у дома стояла легковушка с красным крестом, а в избе сидела у кровати деда пожилая врачиха и объясняла, какое лекарство где лучше достать.
Матвей остановился за порогом.
– Что, Никитич, совсем прихватило? – Полным именем-отчеством Матвей так и не научился его звать, но дед давно бросил на это сердиться.
– Так вот, приковался... – прокряхтел. – Как бы не вовсе.
– Ну уж вы, мужчины! – снисходительно одернула Никитича врачиха. – Стоит немного прихворнуть, и уже смерть в углу видите.
– Так ждет она, подлая, каждого ждет.
– Вам еще рано. Да и организм у вас здоровый. Остыли. Наверное, налегке из дому выскакиваете?
Никитич промолчал, и врачиха посмотрела на Матвея. Тот утвердительно кивнул.
– Ну вот, что и говорю. – Она опять взяла бумажки и теперь уже Матвею пояснила, куда с ними идти. Никитич запротестовал:
– Не надо ему, внучка вот придет, пошлю.
Матвей принял рецепты:
– Пока придет, все аптеки закроют...

– Матвей, там у тебя много еще стены осталось? – попробовал узнать Александр Никитич, когда он вернулся с мазями и таблетками и взялся растирать тому поясницу.
– А что?
– Так тепло уже. Встану – лепить начну.
– Сам вымажу, – стараясь не вдыхать едкую мазь, бросил Матвей.
– Да ты чего? – дед ворохнулся, пробуя глянуть на Матвея.
– А чего? Я же сломал. Помазанную и побеленную.
 Дед подумал немного.
– Ты никак из-за Светки тянешь, а? – спросил.
Матвей еще сильней прижал ладони к дедовой спине.
– Ой! Ослабь! Так хрустнет еще.
Когда мыл руки, попробовал узнать у деда.
– А где муж-то у нее?
– Нигде, – не раздумывая отозвался Никитич.
– Не венчаная, значит. – Матвей сделал вид, что осуждает.
– Гордая. А то бы и венчаная была, и в хорошем доме жила. А так даже деньги не принимает.
– О как! – удивился Матвей. – Лишние, что ли?
– Какие лишние? – Дед все же перевернулся на спину н глядел теперь в потолок. – Лешку только и содержит в достатке, а сама... Одно и есть, что наряд на концерты. Все там каждый раз в новом, а она – в прошлогоднем.
– А гордая тогда почему?
– Уродилась.
– Ну и как теперь?
– А как? Вот и вызвал сюда, чтоб хоть угол свой получила...
– Ей лет-то сколько?
– Двадцать три.
«Надо же, сроду не дашь», – удивился Матвей и успокоил деда:
– Еще выйдет.
– Кто ее знает теперь, – покряхтел Никитич.

А потом, как ни тяни, ремонт свой Матвей закончил. Никитич совсем уже поправился, и добеливали они времянку вместе.
Когда отужинали последний раз – Матвей потихоньку деду уже и продукты возил, надоели ему макароны да картошка, – решился поговорить окончательно. Начал Матвей с шутки.
– Никитич, ты завтра у этой стенки спать не ложись. Тот принял всерьез.
– А что будет?
– Так завтра я в эту врежусь.
Никитич засмеялся, но оглянулся на комнатушку, где то писала что-то, то пробовала наигрывать написанное Светлана. Тихо посоветовал:
– Уж не в мою, в ее врезайся. Тогда и домой к себе сразу забирай. А мы с Лешкой тут доживать будем.
– Нет уж. Забирать, так с Лешкой вместе, – громко, решив, что в другой раз у него не получится, произнес Матвей.
Дед приложил палец к губам.
– Тс-с-с. – Склонился к его уху, зашептал: - Как-то ты, Матвей, неловко все это делаешь, что ли. Будто она обязана тебе подчиниться и только...
– Разве? – тихо удивился Матвей.
– Ага. Ты, видать, привык... А она не гляди, что такая, сама с характером. Я ж тебе говорил.
– Ну и как теперь быть с ее характером?
– А ничего, – переменил дед направление разговора. – За ремонт – спасибо, человеком оказался, а дальше живи, как жил. Ага...
– Так не получится, Никитич.
– Брось! Это ты из упрямства. А уступи тебе Светка, уже завтра глаз не покажешь...
Матвей сокрушенно покачал головой.
– Если бы так...
Матвей был уверен, что в его жизни происходит сейчас самое важное, и дальше отсчет будет вестись от этих дней, от этих полутора месяцев, которые он прожил на два дома, забыв об остальном и остальных, отлучив от себя Аньку и друзей, уговорив мать дать ему возможность сделать все так, как он сам считает нужным. Никто теперь ему не мешал, кроме самой Светланы, она и злила его, и не давала спокойно жить. Однако никого в своей судьбе Матвей больше рядом не мыслил, а как сделать, чтобы это и она поняла и приняла – не знал. Гнала она его от себя, гнала не словами, нет – в слова можно было бы вцепиться и как-то хоть о чем-то поговорить, объяснить. Прогоняла взглядом. Матвей ни у кого не встречал такого: вроде и на тебя и в то же время мимо. Но этот-то взгляд и возвеличивал ее, и, может быть, ей не присущее добавлял, но Матвей верил – это ее, это только она умеет, только ей дано. Странно как-то, но Матвею стало казаться, что знает он Светлану давным-давно, знает лучше остальных, что она, такая вот, какая есть, случайно всеми не замечена, и только ему выпало счастье ее разглядеть. Посчастливилось, словом. Иногда ему становилось страшно, что там, куда она ходит, на ее концертах, есть кто-то, кто думает так же о Светлане, и потому Светлана глядит сквозь него, Матвея. Он даже пробовал ходить за ней вечерами от филармонии, садясь в автобус через другие двери, она стала брать такси, и Матвей испугался, что теперь ее зарплаты не хватит и на Лешку. Однако слегка успокоился – ее никто домой не провожал...
– Ну, Матвей, давай! – Никитич протянул ему ладонь и ждал.
Матвей медлил.
– Ты к нам не заходи больше, – попросил Никитич. – Или вечерами, когда она на работе, ладно? Матвей кивнул.
– Она не выйдет, – сказал дед и посмотрел в сторону комнатушки. – А Лешка спит.
– Ну да... – все стоял Матвей. Потом резко вышагнул и крепко закрыл за собою дверь.

Вечером, через неделю, когда в дедовом огороде на нескольких грядках полезла вверх на всякий случай посеянная зелень, прямо по ним, свалив, как и тогда, слабенький заборчик, прошел КамАЗ. Прошел расчетливо, чтоб не проломить, а лишь слегка нарушить только что побеленную стену. И как тогда на крик Никитича и Лешки собрались соседи, но дед уже не гнал никого в ГАИ, не цеплялся за Матвеев рукав, а сокрушенно качал головой и, до конца еще не осознав такого Матвеева поступка, оглядывая всех, спрашивал:
– Чего это он, а? Нет, вы скажите, сдурел ведь парень вовсе, уж это точно...