Её жизнь поз знаком Овна... Главы 13, 14

    Её жизнь под знаком Овна, его жизнь на чаше Весов. повесть

                Глава 13. История семьи

   Он дневника не вёл и всё это время совсем не пил. Рождение дочери воспринял как новый и неизбежный этап собственной жизни. Ощущать себя отцом было непривычно, как будто на тебя навесили какой-то груз, который и не давил вовсе, но и забыть о себе не давал. Вроде бы его жизнь особо и не изменилась: он по-прежнему был волен в своих мыслях и поступках. По-прежнему заигрывал с симпатичными сослуживицами и соседками и даже пару раз переспал на стороне, пока жена была на сносях, а потом в роддоме. Никаких угрызений совести по этому поводу он не испытывал. Это было нормальное удовлетворение обычных физиологических потребностей. Такие понятия, как «измена», «супружеская неверность» были для него пустым звуком.
   Более того, размышляя о жене и дочке, он склонен был верить, что любит их. Малышка была забавной и похожей на него в младенчестве. Фамильные черты их рода в ней явно прослеживались, и это немного тешило его самолюбие. Он даже, пожалуй, склонен был этим гордиться, хотя и не признавался себе в подобных мыслях.
Бурно радоваться, сюсюкать и вообще выказывать какие-либо чувства любви и приязни он не умел, считал ниже собственного достоинства. Даже фразу: «Я тебя люблю!», адресованную своей первой жене Наталье, с которой у него был сначала бурный роман, затем пышная свадьба, а затем спустя неполных три года не менее бурный развод, он произнёс всего раз, да и то в нетрезвом состоянии. Да, тогда он был молодой и глупый! Наталья была старше него на пять лет и казалась ему настоящей гранд-дамой: высокая, красивая, уверенная в себе.
    Он действительно поначалу, как ему казалось, её очень любил. Пока она не стала отравлять их совместную жизнь бесконечными придирками, требованием денег, ревностью и подозрительностью. Он не собирался терпеть её ежедневные упрёки или отчитываться перед ней в своих финансовых делах. В конце концов, она совершила непоправимое – посягнула на его личную свободу и на его жилплощадь, хоть и маленькую, но отвоёванную у государства с неимоверным трудом, и они расстались.
   Это до революции у прадеда были «хоромы» – целый этаж в доме на Тверской, где господин профессор, доктор медицинских наук, основатель первого в Москве Института болезней уха горла носа, действительный статский советник проживал с многочисленными домочадцами и прислугой. А после революции весь тот дом отошёл «большевичкам». Кого-то из жителей того дома, известных и уважаемых некогда людей, расстреляли, кто-то сам предпочёл уехать, а профессора просто переселили в другую квартиру меньшего размера, и то только благодаря тому, что его сын, известный художник решил сотрудничать с советской властью и занял должность заместителя начальника департамента культуры города.
   Профессор деятельность сын не одобрял, но молчал, смирился с неизбежным. После революции он прожил не долго, так и не успев понять и принять новую реальность. Ушёл он тихо, мирно, во сне. Просто не вышел утром, как обычно, из своей комнаты к завтраку. Нашли его спокойно спящим в кровати, спящим вечным сном. Лицо было умиротворённым и слегка уставшим. Накануне, как бы предчувствуя скорую свою кончину, профессор сказал напоследок своим близким: «Слава Богу, я прожил хорошую жизнь… А вот вам, дорогие мои, не завидую…»
   Сын же его, несмотря на своё дворянское происхождение, умудрился не только сохранить собственную жизнь, но даже и сделать неплохую карьеру на службе в советском правительстве, хотя в партию так и не вступил и особым рвением не отличался. Как он позже признавался, выручали его всегда природная смекалка да заступничество Архангела Михаила, изображение которого на фамильной иконе никогда, даже в самые страшные богоборческие времена, со стены не убиралось. А если кто-то из партийных гостей неодобрительно косился на Архангела или пытался хозяину «поставить на вид», тот безапелляционно заявлял: «Да что Вы, батенька! Как можно национальное достояние в кладовке хранить! Это ведь начало 17-го века, Владимирская школа иконописи. Да по ней наших доморощенных живописцев учить надобно!» И эта его непоколебимая уверенность в своей правоте во всём, что касалось произведений искусства, как-то незаметно составила ему славу большого знатока и крупнейшего эксперта-искусствоведа и хранила от неприятностей и репрессий, которые выпали на долю многих его друзей и знакомых.
   Своей целью работы при большевиках, а позднее и при коммунистах, дед видел в служении истории и искусству. Он старался сохранить наиболее ценные произведения искусства: от ювелирных украшений, картин и скульптур до редчайших старинных книг, «выуживая» их из «куч» реквизированного у дворянского населения имущества и пристраивая во всевозможные музеи, существование которых он отстаивал, и в фонды, которые зачастую по его инициативе и создавались. При этом он часто беззастенчиво прикрывался именами Ленина и Крупской, с которой состоял в дружеской переписке и которую убедил в необходимости сохранения культурного достояния нации и последующего воспитания подрастающего поколения на лучших образцах отечественной и мировой культуры. И, как ни странно, у него это получалось.
   Собственные картины дед почти перестал писать, поскольку с головой погрузился в работу «по сохранению национального достояния», как он сам говорил. Поэтому в семье его работ сохранилось совсем мало. Так, в нынешней квартире его внука, вернее, в маленькой комнате в коммуналке висел лишь один автопортрет деда, написанный им в импрессионистической манере и отличавшийся буйством красок.
   Лишь один раз сердце бесстрашного деда тревожно забилось, когда в феврале 1921 года его, тогда ведущего сотрудника Государственного исторического музея и члена Комиссии по охране памятников архитектуры Москвы и Московской области неожиданно вызвали на Лубянку. Как известно, такие «приглашения» никогда никому ничего хорошего не сулили, а отказаться нельзя. Приготовив, на всякий случай, дорожный баул со всем необходимым для пребывания «в местах лишения свободы» и успокоив беременную вторым ребёнком молодую жену, провожавшую его со слезами на глазах и годовалым сынишкой на руках, дед отправился в Особый отдел Московской ЧК или, как начиная с этого года его именовали, в ОГПУ.
   Несмотря на тревожные мысли и тяжесть в душе, он поймал себя на том, что его глаза по привычке с удовольствием останавливаются на архитектурных шедеврах столицы, мимо которых он проходил, отмечая вздыбленных коней в квадриге и горделивый профиль Аполлона на Большом театре, красочность мозаичных панно Врубеля на «Метрополе», чистоту и изящество линий Малого Драматического, узорчатость арки Третьяковского проезда, стилизованной под русскую старину.
   Да и сам доходный комплекс, где нынче размещалась ВЧК, выстроенный в конце XIX века в начале улицы Большая Лубянка по заказу страхового общества «Россия» под руководством архитекторов Николая Проскурнина, Александра Иванова и Виктора Величкина, его всегда впечатлял и своей монументальностью и какой-то торжественной простотой. Однако теперь к этой парадной торжественности примешивалось чувство тоски и безысходности, появившееся у жителей города после того, как отдельно стоящее здание комплекса во дворе переоборудовали под внутреннюю тюрьму. И вообще аппарат Дзержинского работал без устали: без конца расширялся, переименовывался, захватывал всё большие площади. По слухам, в этой конторе в одной лишь Москве уже работали более двух тысяч человек. А по всей стране?! Думать об этом не хотелось. Но мысли о бесследно исчезнувших людях, вошедших в «ворота Лубянки» и не вернувшихся домой, упорно крутились в голове, и отделаться от них не было никакой возможности.
   Фамилия чекиста, вызвавшего его, показалась деду смутно знакомой. После некоторого усилия в памяти всплыла весёлая физиономия веснушчатого подростка-гимназиста, сидевшего за соседней партой. «Неужто это тот самый Василёк? – задавался вопросом дед. – Да нет, не может быть. Скорее всего, однофамилец».
Чекист оказался братом того самого веснушчатого весельчака. И, на удивление, очень серьёзным и интеллигентным молодым человеком. После краткого приветствия, он сразу перешёл к делу.
   – Много наслышан о Вас, Михаил Михайлович! Да и брат мой, Царствие ему небесное, в своё время очень тепло о Вас отзывался.
   – Как?! Василёк, простите, Василий Петрович скончался? Простите, не знал. Искренне соболезную.
   – Да вот последствия тяжелого ранения, три месяца назад схоронили… – на лбу молодого человека появилась трагическая складка.
   – Понимаю, – осторожно сказал дед, не рискуя продолжать опасные расспросы и всё ещё не представляя себе, о чём же пойдёт речь далее. Однако по всему было видно, что арестовывать его не собираются, и это вселяло надежду. – Батюшка вот мой тоже девять месяцев назад приказал долго жить.
   – Да, все мы не вечны, – задумчиво сказал чекист и, наконец, решительно перешёл к делу. – Поэтому не буду ходить вокруг да около, тем более что времени у нас очень мало.
   Тут он указал Михаилу Михайловичу на серебряное блюдо, стоявшее на столе, сверху накрытое материей, и сказал:
   – Возьмите это блюдо и передайте в музей, а то, что на блюде, – останки преподобного Саввы Сторожевского. Мне приказано их уничтожить, слыхали ведь наверняка про звенигородский мятеж, волнуются православные... Вот и приказывают святыни уничтожать. А у меня, честно говоря, рука не поднимается... Вы ведь звенигородский, возьмите и поместите, куда сочтете нужным... или закопайте. Решайте сами. Только никому об этом не говорите, а то расстреляют и меня, и Вас. Давайте Ваш пропуск, я подпишу. Вы ведь, я так полагаю, тоже очень торопитесь, и мне отлучиться надо. Думаю, вернувшись, я Вас уже вряд ли застану.
   И уже в дверях, полуобернувшись, молодой человек очень серьёзно и немного хрипло сказал:
   – Прошу Вас обо мне и этой нашей встрече забыть. Не виделись мы с Вами и не знакомы вовсе.
   – Обещаю Вам это, – тихо ответил дед, понимая, какой смертельной опасности подвергает себя этот молодой человек, похожий на своего старшего брата весёлыми серо-зелёными глазами, которые сейчас, казалось, стали совсем тёмными.
   Как только за чекистом закрылась дверь, искусствовед дрожащими руками благоговейно взял с блюда тряпицу со святыми мощами и как можно осторожнее убрал в свой дорожный баул. Взяв пропуск, он увидел, что к нему приколота бумажка – мандат с предписанием определить серебряное блюдо в один из музеев Москвы как ценный экспонат. Этот документ охранял его владельца от досмотра и излишних вопросов охранников.
   Беспрерывно повторяя про себя молитву Ангелу-Хранителю и Заступнику Архангелу Михаилу, дед направился к выходу, где после предъявления мандата был беспрепятственно выпущен на свет Божий, и очень скорым шагом, чуть ли не бегом, поспешил восвояси. Лишь закрыв за собой дверь квартиры, он перевёл дух:
   – Спасибо тебе, Господи, что помог, не оставил в трудную минуту! – перекрестившись по привычке, произнёс дед и буквально упал в кресло. Ноги подгибались, и сердце в груди бешено колотилось.
   В голове проносились мысли, воспоминания и рассказы очевидцев о тех ужасах, которые выпали на долю насельников Саввино-Сторожевской обители и мирян, пытавшихся отстаивать монастырь, когда его, по приказу Ленина, в 1919 году пытались закрыть. Жители окрестных сёл и Звенигорода долго держали оборону и не давали большевикам разорить обитель, стояли живой стеной перед вратами и стенами монастыря. Некоторые мужики взялись за оружие и даже убили какого-то комиссара. В историю это народное возмущение вошло под названием Звенигородского мятежа.
   Наконец, у революционного начальства терпение лопнуло, и тогда прислали из Москвы отряды революционных солдат с пулемётами. И начался массовый расстрел мирных жителей, прихожан и священнослужителей. Не щадили ни мужчин, ни женщин. Среди убитых даже дети были. А тех солдат, кто по людям стрелять отказывался (и такие были!), тоже на месте расстреливали. Затем, для устрашения, согнав оставшихся в живых жителей в центр монастыря на лужайку перед Собором Рождества Пресвятой Богородицы, большевики стали выкидывать из храмов церковную утварь, вскрывать захоронения преподобных отцов, топтать ногами и оплёвывать святые мощи. Люди плакали, большевички гоготали.
   – Господи! Не оставь Россию милостию Твоей! Избавь её от страданий! Вправь мозги дикарям беснующимся! Ведь истинно не ведают, что творят! – в который раз шепотом произнёс дед, смахнув с ресниц невольно навернувшиеся слёзы.
   Немного отдохнув и придя в себя, он принёс из кладовки стремянку, снял с антресолей старый кожаный кофр и осторожно убрал туда драгоценную тряпицу со святыми мощами, вернув его затем на место и засунув как можно глубже, чтобы в глаза не бросался. Домашним пока решил о святыне ничего не рассказывать. А при расспросах о причине вызова на Лубянку показывал блюдо, которое надлежало теперь в музей пристроить.
   Так и хранились святые мощи в семье в течение долгих лет: сначала в квартире на Тверской, а затем в звенигородском доме, который деду как заслуженному деятелю искусств разрешили выстроить прямо напротив храма Успения Божией Матери на Городке. Место было почётное и очень красивое.
   Этот дом, большой дом деда в Звенигороде, просто хоромы, по сравнению с его нынешней тринадцатиметровой конурой в коммуналке, его внук Михаил помнил очень хорошо. Практически он провёл там всё своё детство. Счастливое послевоенное детство! Чаще всего он находился под надзором бабушки, выпускницы Смольного института благородных девиц. И хотя бабушка была женщиной строгих правил, но внука своего любила и баловала, как могла.
   Его детство проходило на воле: рыбалка с пацанами на реке, качание и прыжки в воду с «тарзанки», лазание по деревьям и чужим садам, гонки по крутым спускам на велике, вечно разбитые коленки, занозы в ладонях и бесконечная радость и ликование в душе.
   Мать и отец бывали в том доме наездами, поскольку работали оба в Москве и работали очень много. Приезжая на краткое время проведать сына, отец, узнавая о его проделках, пытался учить своего отпрыска уму-разуму с помощью офицерского ремня с тяжёлой пряжкой. Что, естественно, мальчишке совсем не нравилось, и тогда он прятался в будке у своего лучшего друга – огромной московской сторожевой по кличке Майка, которая за этого «своего детёныша» могла порвать кого угодно, даже отца. Поэтому пригрозив сыну напоследок, отец опять уезжал до следующих «воспитательных бесед».
   Он не был заводилой или самым сильным из мальчишек, но, зная его упрямый характер, упорство и отчаянную смелость, другие предпочитали с ним не связываться. Он никогда не прощал обид и дрался «до последнего», не глядя на силу и рост противника. Лишь один раз он почувствовал себя беспомощным, униженным и раздавленным, когда отъявленный хулиган Сенька, прозванный за свой высокий рост «Верста», решил позабавиться и вместе с дружками, такими же отморозками, как и он сам, запихнул шестилетнего тогда Михаила в сеть для ловли раков и стал топить в реке. Он тогда действительно чуть не утонул, захлебнулся и вряд ли бы вообще выжил, если бы эту забаву вовремя не прекратила проходившая мимо соседка, тётя Варя, бывшая фронтовая медсестра, не разогнала пацанов и не сделала утопленнику искусственное дыхание, практически вернув его к жизни.
   Бабушка, узнав о происшествии, тотчас же отправилась на противоположный конец улицы, где жил Сенька-Верста, и сказала его родителям, что, если ещё раз увидит их сына ближе, чем в ста метрах от собственного внука, пристрелит его, не задумываясь, из наградного нагана. Сказала это тихо, но с таким выражением лица, что Сенька под стол спрятался, откуда его потом отчим достал и, судя по истошным крикам, слышимым на всей улице, долго «вправлял мозги через задний проход».
   Сенька потом неделю сидеть не мог и к Михаилу приходил прощенья просить, и, действительно, старался с тех пор к нему не приближаться.
   А у маленького Миши после этого на всю жизнь остался один единственный страх – страх быть связанным, не имея возможности пошевелить ни рукой, ни ногой. Тоже своего рода клаустрофобия, хотя и не в классическом её выражении. И хотя со временем он Сеньку простил, воспоминание о том ужасе, когда ты полностью зависишь от воли и прихотей другого человека, никуда не исчезло. И тоже повлияло на формирование его жёсткого, несгибаемого и отчаянного характера.
   В тоже время его общительность, жизнелюбие и весёлый нрав привлекали к нему людей, и друзей у него было много. Он шёл по жизни легко и весело, часто повторяя свой девиз «Не догоню, так разогреюсь».
   И ещё он никогда ни на кого не рассчитывал. Только на себя самого, на собственные силы, – так приучила его с детства мыслить строгая бабка, так говорил суровый отец, так подсказывал жизненный опыт.
   А потом он переехал к родителям в Москву, поступил в математическую школу на английском языке и стал приезжать в Звенигород лишь на летние каникулы. Но этот воздух свободы и друзья детства остались с ним навсегда.
   Даже теперь, когда он сидит в своей коммуналке и думает почему-то обо всех своих предыдущих жёнах, перед глазами стоит дом деда, крутой спуск к святому источнику и высоко над головой сияющий купол храма на фоне безоблачного синего неба.
   Вот именно в этом доме и состоялся тот знаменательный разговор с дедом, когда тот вдруг поручил внуку сделать ларец для хранения святых мощей Преподобного Саввы Сторожевского. Внук, в то время уже взрослый молодой человек, трудился на заводе в Дубне, где изготавливались части и принадлежности для космических и летательных аппаратов. И вот, под руководством местного «кулибина», которого все называли не иначе как Трофимыч, он выковал из титанового сплава почти герметичный ларец, куда позже поместил святые мощи, и опять же по просьбе деда зарыл на приусадебном участке.
   На вопрос внука: «Зачем всё это?», дед нахмурился и ответил: «Не спокойно мне как-то. На душе не спокойно…»
   И ведь провидцем дед оказался! Через три дня, как заветный ларец схоронили, случился страшный пожар. Дом тот – большой и старый – сгорел дотла, лишь один остов печной стоял чёрным памятником посреди пепелища. Говорят, что это был поджог. Позарились лихие люди на столовое серебро, картины да сервизы старинные. Обворовали и подожгли. Всё сгорело. А вот ларец с мощами нетронутым остался!
   Дом потом отстроили заново, только был он уже другим – меньше, скромнее, без детских воспоминаний, без звенящего счастья в каждом уголке. А спустя пару лет, когда дед решил, что «недолго ему небо коптить осталось», призвал он к себе знакомого священнослужителя из Свято-Данилова монастыря и наконец тайну свою открыл. Время настало другое, больше никого за святыни и предметы культа не расстреливали и в лагеря не ссылали, вот дед и решился святые мощи в монастырь передать.
   «Могучий старик! – подумал про него внук. – Надо бы навестить его, представить пред очи старейшего члена благородного рода новорожденную правнучку. Он ведь девчонок любит! Сыновей своих не особо жалует, а во внучках души не чает – девчонки потому что! Может быть, и правнучке что-нибудь с барского плеча отстегнёт?»
   И решив, что как только можно будет «инфанту выводить в свет», он обязательно познакомит деда с женой и дочкой, он позвонил безотказной соседке Верочке и отправился к ней «утолять телесные потребности».

                Глава 14. Своенравная инфанта

   Она продолжала записывать в дневник маленькие ежедневные события, в основном это были наблюдения за собственным чадом, которое теперь начинало демонстрировать черты уже наметившегося характера.
   «У нас растёт жутко свободолюбивый, самостоятельный и упрямый ребёнок. Теперь она сама распелёнывается, поворачивается на бок и всё время норовит куда-то уползти. Короче, без присмотра нельзя оставлять ни на секунду!
Всё лицо покрылось какой-то сыпью! Неужели диатез? Возможно, рано ей назначили первый прикорм: яблочный и морковный сок. Скорей бы врач пришла!»
   Да ей много сил и времени пришлось потратить на посещение врачей, поликлиник, больниц, пока не удалось справиться с целым букетом заболеваний любимой дочки.
«Диагноз подтвердился: диатез. Теперь никакого прикорма. И, как выяснилось в результате очередного взвешивания, она почти не прибавила в весе, хотя здорово вытянулась за это время. Почему – не понятно…»

   «Сегодня были у невропатолога. Хороший дядька. Дочурка так обрадовалась, когда её распеленали, что мощной струёй чуть не окатила врача с головы до ног – он еле успел отскочить. Но не разгневался, а, наоборот, развеселился, сказал, что ребёнок хороший, и надавал кучу советов. Кстати, посоветовал съездить в аллергологическую лабораторию, потому что диатез не проходит, хотя я сижу на строгой диете и ребёнок тоже. Поболтали с ним «за жизнь».

   «Нынче справляем наш первый юбилей: дочке исполнился месяц! Приехала в гости её вторая бабушка – моя свекровь, привезла кучу одежды для внучки, которую сама связала: кофточки, пинетки, шапочки и прочее. И ещё привезла с собой своего сына, мужа моего, то есть. Без конца повторяет, что мы должны жить вместе. Что не дело это, когда муж в одном месте, а жена с дочкой в другом. Наверное, она права. Вот только «муж объелся груш»…

   «Ребёнок без изменений: ни лучше, ни хуже. Только бы поправилась! Даю только антоновские яблоки, вернее, сок из антоновки и овощной отвар. Снова были у врача: за неделю дочка прибавила в весе – правда, всего лишь 200 г, но это норма. Наконец-то!
   Направление в лабораторию не дали. Ждём, когда в поликлинике появится дерматолог. Хреново! Диатез не проходит. Мне тоже прописали строгую диету: теперь нельзя пить мясной бульон, нельзя есть творожные сырки, даже молоко нельзя! Надеюсь, что с голоду не сдохну, однако, не факт…»
   «С ума сойти, как есть хочется! Пью кефир, ем чёрный хлеб. Лицо у девочки стало немного лучше. На лице диатез явно проходит, зато есть высыпания на попке. Господи, когда же это закончится?! Молока у меня стало гораздо меньше, а ребёнка мучают запоры, приходится делать клизмочки.
   Да, ребята… Романтика осталась где-то в далёком далеке. Все молодые мамашки явно сдвинуты по фазе. Кажется, и я такой же становлюсь!..
   Из позитивного: дочурка улыбается всё чаще, уже распознаёт лица, внимательно ко всем присматривается, смеётся, когда начинаешь с ней разговаривать».

   «Свекровь мою положили в больницу. Вчера она прямо на работе потеряла сознание, коллеги вызвали скорую, и её срочно госпитализировали. Теперь ей предстоит нешуточная операция. Вчера помогала мужу собрать необходимые для больницы вещи. Он хорохорится и пытается острить, как обычно. Только смех не весёлый получается.
   Со свекровью мне повезло, она замечательная женщина. Дай Бог, чтобы всё обошлось, чтобы операция прошла удачно. Хотя сейчас состояние тяжёлое, у неё внутреннее кровотечение открылось. Не удивительно, она – фронтовичка, фронтовая медсестра. Сколько тяжестей перетаскала, сколько сотен километров на брюхе проползла, вытаскивая раненых бойцов из-под огня! Сама была ранена. Кстати, со своим будущим мужем, свёкром моим, она в госпитале познакомилась, где он тоже по ранению оказался.
   Знамо дело, что здоровье у неё не ахти какое: и сердце больное, и язва. И диабет… Да ещё эта ужасная привычка – наследство военного времени – она постоянно дымит как паровоз и курит исключительно папиросы без фильтра, в основном «Беломорканал». Это такая жуть! У неё вся квартира никотином провоняла. Я была у неё пару раз, так там даже дышать трудно! Но ей так нравится, благо, что живёт одна. Видимо, и сын, глядя на свою мамочку, тоже к курению с ранних лет пристрастился. Тоже сигарету из зубов не выпускает, выкуривает не менее пачки в день, а, как правило, и больше».
   «Ура! Диатез потихоньку отступает. Начинаю немного разнообразить свой стол: съела сегодня сосиску и банан. Сто лет их не ела! Уже даже успела их вкус забыть! Хорошо, что хоть помню, как они выглядят.
   Дочка растёт. Уже удерживает в руке игрушку. Её любимая игрушка – колокольчики. Они небольшие, яркие и звенят. Узнаёт родителей и бабулю.
   Улыбается папочке, а он, глядя на неё, светлеет лицом и добреет в душе, хотя вслух, как обычно, эмоций своих не выражает.
   Мы уже вовсю пытаемся говорить. Хотя словарный запас пока исчисляется лишь тремя словами: «Агу», «Ау» и просто «А». Диатез почти прошёл».

   «Сегодня шагали в ванне. Страсть, как ей это нравится. Здесь, главное – её в руках удержать, выскальзывает!
   После водных процедур у дочурки разыгрался аппетит. Дала ей тёртое яблочко – она съела его, не отрываясь, оря! Похоже, не наелась и требовала добавки. Овощной супчик снямкала полностью. Ура!»

   «Малышка опять не какала. Как же задолбали эти запоры! Варю ей свекольный супчик с геркулесом. Даю по чуть-чуть. Но результат нулевой. Перерыла в буфете все травы в поисках слабительных – ничегошеньки! Значит, придётся бежать в аптеку».

   «У нас «разделение труда»: я с толчка не слезаю – меня «несёт», а у дочери запоры – её крепит. Свекольный суп больше не даю из-за диатеза, перешли на отвар из чернослива. Я с диеты потихоньку слезаю: уже ем щи на мясном бульоне (у-у, вкуснятина!).
   Сегодня приходила патронажная сестра, велела чаще класть ребёнка на живот и делать сильный массаж живота, так как малышка наорала себе грыжу. Ещё сказала, что в овощной супчик надо добавлять растительное масло и делать ей отвар из кураги и чернослива».

   «Сегодня были у врача. Нас взвесили, измерили. Оказалось, чадо за месяц выросло на 4 см и прибавило в весе, сейчас весит 4 кг 300 г, это немного, но норма. Молока у меня мало, поэтому назначили давать ей финские смеси, чтобы полностью заменить одно кормление».

   «Массаж животика теперь дочке чаще других делает папочка. Как ни странно, у него это хорошо получается. Дочке это нравится – улыбается, агукает… Папочка, кажется, счастлив. А ведь говорил, что к ребёнку близко не подойдёт! Значит, малышка и его зачерствевшее сердце растопила!..»

   «Сегодня полночи просидела с ребёнком. Она не спала, всё капризничала. Может быть, болел живот. Трудно понять, объяснить-то дитё не может. Под утро пришла бабуля, сказала, что «ребёнка, наверное, сглазили», и надо девочку умыть. Мне было уже всё равно, я настолько устала, что плохо что-либо соображала. Но после умывания тёплой водой малышка мало-помалу успокоилась, и мы наконец-то все уснули».
   «В 4.15 утра сегодня умерла Мишина мама – послеоперационные осложнения из-за диабета. Как его поддержать – не знаю. Нет таких слов, чтобы смягчить эту боль. Мать была для него самым близким и дорогим человеком. Он пытается держаться, но видно, как ему тяжело. Боюсь – сорвётся. Очень надеюсь, что хоть малышка сумеет отвлечь его от чёрных мыслей. Жизнь продолжается, и малышок, не ведающий горя, хохочет. Бедная моя доченька не знает, что потеряла сегодня родного человека, который её боготворил. Свекровушка очень хотела принимать участие в воспитании внучки, да вот не довелось. Ещё одна отсроченная жертва войны – совсем не старая и полная энергии женщина, ей всего-то 57 лет. Могла бы жить да на внучку радоваться…»

   «Сегодня похоронили его маму. Он сильно сдал. Почти не спал последние три дня, и я вместе с ним. Боюсь, что пропадёт молоко. Сегодня опять всю ночь просидела с ним на кухне. Он всё куда-то рвался…
Малышка тоже уже третий день не находит себе места. Спит очень плохо, просыпается, плачет. И во сне тоже всхлипывает. Бедняга, ей приходится пить из материнской груди не молоко, а слёзы! Я стараюсь держаться из последних сил. Но насколько меня хватит, не знаю…»

   На этом регулярные записи в дневнике обрываются. Потому что последовавшие события в корне изменили жизнь членов этой маленькой семьи, и долгое время она больше записей не вела.