Тот школьный день

 



                Тот школьный день – он никуда не исчезает,
                Он в памяти моей вдруг вспыхнет и сияет,
                Сияет ярким лучезарным светом,
                Под необъятным беззаботным небом... 


        Не нравится мне, как я начинаю. Как-то неуверенно, издалека, с неприметных фасадных особенностей, – как будто несколько узких улиц с рыжеватыми кирпичными домами и старыми высыхающими тополями, которые я почему-то назвал стройными, могут служить некоторой предстартовой площадкой для неисчезающего желания воскресить то, что, вероятнее всего, не представляется возможным. По крайней мере сейчас, когда я только ещё агитирую свою память удивить меня своими скрытыми возможностями. Это ведь совсем необязательно: тополя были такими высокими и стройными, что своими зелёными верхушками заметно возвышались над небольшим кирпичным домом, а кроной затеняли не только первый, но часть третьего этажа с небольшой двухкомнатной квартирой за номером семь, которая своими жилыми комнатами смотрела в основном во двор, и выше которой было большое чердачное помещение, где всегда обитали голуби и куда охотно наведывались дворовые коты. А ещё выше была крыша. Я зачем-то припомнил, что крыша была из кусков волнистого светло-серого шифера.
        И после – до сентиментальности проработанная обстановка двора с ухоженными газончиками и свежевыкрашенными в бледновато-охристый цвет скамейками, с небольшой деревянной беседкой, окружённой разросшимися кустами сирени, и чуть в стороне от которой находилась асфальтовая площадка для игры в мяч, и где мы беззаботно проводили время.
        Почему-то не могу отказаться от разглядывания, что называется, в лупу даже незначительного кустика в том дворе, или обычного камушка, – всё здесь напоминает мне о нескольких годах, таких безалаберных и счастливых.

1. Двор

       – Здоров, архаровец, о чём задумался? Небось, уже что-то натворил с утра пораньше?! Вчера вон кто-то намалевал мелком черепа с костями на всех подъездных дверях и клеем перемазал все дверные ручки, паршивцы! – Дядя Миша вышел из подъезда и, увидев меня на скамейке, начал своё обычное брюзжание.
        Я промолчал и отвернулся, что было крайне невежливо. Дядя Миша не любил, когда его игнорировали столь откровенным образом.
        Не дождавшись от меня подобающего учтивого приветствия, он продолжил своё брюзжание:
        – А здороваться со старшими тебя в школе учили?! Чему вас только учат в школе?! Паршивцы!..
       Я продолжал молчать, и дядя Миша, не услышав от меня хоть какого-нибудь звука, кряхтя, отошёл и достал папиросы.

        ...А я, отложив на время в сторону листок бумаги, где попробовал реалистичнее представить выход на сцену дяди Миши, вспомнил школу и задумался. Школа всплыла вдруг перед глазами ярко и притягивающе, – всплыла с самого что ни есть первого дня, заслонив на время собой и двор, и дядю Мишу.

2. Школа

        Невысокая тучная учительница вошла в класс и сразу же строго и подозрительно посмотрела на меня. По крайней мере, мне так тогда показалось, и я, как мог, съёжился за своей партой, стараясь спрятаться за спину долговязого ученика, сидящего впереди меня. Симпатичная белокурая девочка, сидевшая со мной за одной партой, с удивлением глянула на меня и, улыбнувшись, прошептала что-то ободряющее. Не знаю, почему я отводил глаза в сторону и боялся встретиться глазами с Надеждой Афанасьевной, так звали мою первую учительницу. Наверно я что-то предчувствовал, и уже заранее внутренне готовился к конфузу. И он не заставил себя долго ждать. Надежда Афанасьевна после небольшой торжественной речи к первоклашкам, пришедшим на свой первый урок, с улыбкой произнесла: «Дети, а сейчас вы услышите стихотворение, которое вам прочтёт...» Она обвела долгим взглядом класс и подошла ко мне – я медленно сползал под парту... – «Стихотворение нам прочтёт... – Надежда Афанасьевна сделала паузу, глядя почему-то на меня (так мне в ту минуту показалось), – стихотворение прочтёт...» И я, не выдержав этой жуткой томительной паузы, почти из-под парты отчаянно выкрикнул: «А я только басню про слона знаю!» – половина класса весело рассмеялась.
        Так начался мой первый урок в школе.

3. Двор

        Но вернусь всё ж пока в свой родной двор, к дяде Мише, который закурил папиросу. Он отошёл метра на три от скамейки, где я сидел со своим ранцем, и задрав голову в небо, уверенно произнёс: «Будет дождь!»
        – Не будет! – зачем-то тихо откликнулся я, тоже посмотрев на небо. Небо было чистое.
        – Много ты знаешь, малец! Я вот говорю, что будет – значит, будет! К обеду будет!
        И хотя мне удалось за завтраком прослушать по радио прогноз погоды – день обещали солнечный и жаркий, – спорить с Дядей Мишей я не стал, а достал из кармана небольшой пластмассовый свисток, который вчера нашёл у беседки, и попробовал им слегка посвистеть. Свисток издавал странный шипящий звук, из-за того, что как следует дунуть в него в присутствии ворчливого соседа я не решался.
        – А чего это ты тут расселся, свистун?! В школу-то не опоздаешь?! – Дядя Миша, докурив папиросу, сел снова на скамейку рядом со мной и неожиданно чихнул.
        – Будьте здоровы! – тут же, как меня учили, произнёс я. А дядя Миша, чихнув ещё два раза себе в рукав, вытер вдруг выступившие слёзы, а затем, повернувшись ко мне, весело сказал:
        – Ишь, вежливый какой! Небось, знаешь, кто разрисовал двор?! Вот ведь паршивцы! До чего додумались!
        Ответить я не успел. Из второго подъезда вышел мой дружок-одноклассник Толик, весельчак и заводила. И я, с облегчением вздохнув, встал со скамейки.
     У Толика была такая же, как и у меня, ученическая форма: белая рубашка с пионерским галстуком и тёмно-синие штаны, а за плечами такой же небольшой ранец из дерматина.
      – Юр, пошли в школу? – звонко крикнул он издали и тут же, засунув два пальца в рот, присвистнул на двух ворон, сидящих на дереве.
     Дядя Миша, увидев Толика, пробурчал себе под нос:
     – Ну вот ещё один Соловей-разбойник... поди тоже ничего не знает... выпороть бы вас...
     Между тем Толик подошёл ко мне и, учтиво поздоровавшись с дядей Мишей, отчего тот удовлетворённо крякнул, произнёс ту же фразу, что минутой раньше прокричал мне, но уже гораздо тише и в обратном порядке слов:
     – В школу пошли, Юр.
     – Ну, пошли, – отвечал я без особого энтузиазма. В школу идти сегодня не хотелось. Предстояла контрольная по математике, к которой я не был готов.
     – Юра, а может, сочканём математику? – вдруг предложил Толик. Он, как и я, не блистал в математике (мы любили рисование и физкультуру).
     Дядя Миша стоял в пяти метрах, внимательно разглядывая двор, как будто видел его впервые. Или делал вид, что разглядывает. При слове «сочканём» он насторожился, но, видимо, всё ж не понял, о чём речь.
     – А пошли в кино! – в ответ на «сочканём» с воодушевлением сразу же откликнулся я.
     Толик охотно согласился. И мы направились вместо школы к кинотеатру, который был в двух кварталах от нашего дома. Ворчливый сосед вздохнул и проводил нас взглядом, в котором сквозило явное сожаление, – кажется, он сожалел, что ему не с кем теперь будет вести неторопливую нравоучительную беседу.

4. Школа

     Учиться в школе было интересно, особенно первые два года. Отличником я никогда не был, но был достаточно прилежен и дисциплинирован, что приносило свои плоды: с первого по второй класс включительно я был твёрдым хорошистом (пятёрок и четвёрок было примерно поровну), в третьем – просто хорошистом (пятёрки были только по физре и рисованию), а в четвёртом, – в четвёртом были уже проблемы и с дисциплиной, и с прилежанием.
     И хотя, как было отмечено, отличником я никогда не был, всё же однажды мне посчастливилось своими способностями сильно удивить не только Надежду Афанасьевну, но и всех своих одноклассников, особенно отличников, которых у нас было едва ли не половина класса (в начальных классах такое бывает). Некоторые круглые отличники от моего сюрприза даже чрезвычайно расстроились...
     Дело было ещё в первом классе, когда в окна уже вовсю заглядывала весна, на улице чирикали воробьи, а тополя уже распустили свежие листочки. К этому времени мы уже сносно умели писать и считать, чётко и громко отвечали на поставленные вопросы, незатейливо, но вполне уверенно могли излагать свои мысли... И вот к нам на урок заглянул директор школы. Это был степенный, представительный мужчина, вызывавший и своей должностью, и своим видом у всех нас благоговейный трепет. Мы вскочили в приветствии у своих парт, а он, тихо поздоровавшись с нами, прошёл к пустовавшей задней парте, и уселся там, раскрыв какую-то папку и делая вид, что только она его и интересует. Надежда Афанасьевна, розовая от волнения, начала свой показательный урок. Урок был по арифметике.
     Пока Надежда Афанасьевна в гробовой тишине скрипела мелом на доске, я достал из ранца чистую тетрадку (в старой тетради по арифметике на первой странице была жирная клякса, да и на других было много зачёркиваний и исправлений, что мне не нравилось по соображениям чистописания). Я почему-то решил именно на этом образцово-показательном во всех отношениях уроке начать вести новую тетрадь с самой первой страницы очень аккуратно, без зачёркиваний и исправлений, которыми, что называется, пестрели от и до все мои тетради. Более того, на этих первых страницах я решил не допустить не только ни малейшей ошибки или неточности, но и исключить даже самую незначительную, самую микроскопическую помарку. А все арифметические задания, которые на классной доске мгновенно, без
запинок решали наши отличники, вызываемые по очереди Надеждой Афанасьевной, выводить в новой тетрадке красиво, в столбик, запятая в запятую, чёрточка в чёрточку...  Как я уже говорил, я очень хорошо рисовал, да и по чистописанию, когда было желание, всегда получал хорошие оценки, – и поэтому с большим удовольствием рисовал арифметику в своей тетрадке. И вот уже к концу урока, когда наши отличники друг за другом блистали у доски, а иногда чуть ли не хором отвечали урок из-за парт, директор встал и неторопливо стал расхаживать между рядов, посматривая в тетради учеников. Вскоре он подошёл ко мне и остановился. Видимо, две станицы, где я с невиданной каллиграфической аккуратностью и изощрённостью отрисовал все арифметические столбики чисел, расставил их в изумительной геометрии и симметричности, в пропорциях, выверенных едва ли не по линейке, привлекли его внимание. Простояв у меня над душой минут пять, директор решительно взял мою тетрадь в руки, затем достал красный карандаш и что-то там стал писать. После этого он для порядка прошёлся по другому ряду парт, что-то тихо сказал Надежде Афанасьевне, указывая на меня, и затем неторопливо вышел из класса, не взглянув даже на вскочивший с мест по стойке смирно, как и положено в таких случаях, класс.
     В своей тетрадке под своими художествами я обнаружил не только самую высокую оценку, которую по арифметике и не чаял когда-либо получить, – алую симпатичную пятёрку с автографом директора, что было невиданно для нас (учителя автографы ставили только в дневниках), – но и крупную размашистую строчку, суть которой сводилась к тому, что директор выделяет лучшего ученика и ставит его всем в пример.
     Так неожиданно для всех я стал лучшим учеником класса, и добавлю от себя с некоторой гордостью – по арифметике, к которой, должен честно признаться, был категорически безразличен. Правда, Надежда Афанасьевна такой мой успех не приняла и всячески умаляла его. Кажется, она раскусила меня. Но ничего поделать с этим уже не могла. И я ещё пару недель хвастливо показывал отличникам свою пятёрку с автографом директора, вызывая у них неподдельную зависть, пока Надежда Афанасьевна, вместо ежедневной щедрой похвалы и восторженных продолжительных рукоплесканий, вполне логично перетекающих в чествование типа бенефиса, не влепила мне в дневник двойку с целью пресечения моего разрастающегося бахвальства и для восстановления в классе статус-кво.
(Фрагмент рассказа)