Глава III. О дне третьем и ни о чем больше
*****
Вскакивать утром ни свет ни заря заранее Анатолий Петрович не собирался. Предшествующим вечером, уступив мягкому требованию жены, он все же отключился на время от своих важных служебных дел. Не думал, что получится, но получилось: разочарование и пораженчество быстро сменилось безразличием; сказалась, очевидно, усталость. И слава Богу: приятно расслабились на SPA-процедурах; вкусно поужинали – с дорогим и изысканным вином.
Ничто не указывало на то, что в восемь утра по московскому и в шесть по местному времени случится что-то настолько важное, чему никак не обойтись без его участия; однако же именно в шесть ноль-ноль Ковыляев открыл глаза и сразу ощутил так, что далее оставаться в постели он просто не может. Под одеялом резко сделалось ему жарко, в спальной комнате – душно; вскочив, накинул халат и снова, как и предыдущим утром, только на сей раз не побрившись и не умывшись, а только захватив телефон, выбежал на балкон.
Пройдясь туда-сюда, смочив лоб лежащим на парапете мягким снежком, Анатолий Петрович достал из кармана выключенный мобильник. Поглядев на молчащий черный дисплей, президент Топливной поневоле вернулся к мыслям о вчерашнем (и вечером, и ночью принудительно гнал их от себя) и, включившись снова во все привычное, впервые по-настоящему задумался о том, с чем входит он в начинающийся день.
То, что почувствовал в этот момент Ковыляев, сильно отличалось от тех эмоций, что безраздельно владели им вчера как во время утреннего откровения и вечернего разочарования, так и в промежутке между первым и вторым. Это было так, будто он летел, а теперь приземлился; не грохнулся, конечно, отвесно, не расшибся, но сел на поверхность и понял: нет, люди летать не умеют, а сам он – такой же человек, как и все.
Ни душа, ни тело не забыли только что испытанного состояния: пьянящей, на все готовой эйфории, и оттого было ему, конечно, не так, будто он что-то сделал неправильно. Было по-другому: будто никуда не денешься. «Когда перепил, никто за тебя не проблюется…» – такой почему-то родился у него образ, хоть и не напивался он вдрызг ни разу за всю свою жизнь…
Досаднее всего стало Анатолию Петровичу, однако, не ввиду утраченных иллюзий, а из-за того, что, приземлившись и ощутив под ногами твердую почву, он решительно не понимал, как действовать дальше. Совсем без торга откатывать назад – слишком уж несолидно; да и как это сделать? Ладно еще с подчиненными – тут можно изобразить, что тебя уговорили; другое дело, звонить Плетневу после вчерашнего театра – это совсем уж стремно…
Взяв в руки целую охапку снега, президент Топливной погрузил в него все лицо. Холодом защипало кожу; дождавшись искомого освежающего эффекта, Ковыляев отряхнул руки, вернулся обратно в комнату, включил телефон и набрал номер своей приемной.
Секретарши работали по графику «два плюс два» - трубку, как и вчера, взяла Наталья Борисовна.
- Доброе утро, - стараясь не выдать голосом волнения, поздоровался с ней Анатолий Петрович. – Какие новости? Есть ли желающие со мной пообщаться?
Уже спросив, подумал: этим он возвращает себя во вчерашний день. Даже по московскому времени, даже для самых нетерпеливых – все же было еще рановато.
К немалому своему удивлению, в этом он оказался не прав.
- Так точно! – с готовностью (или с оттенком насмешки) отрапортовала секретарша. – С вами хотел переговорить Антипенко. Он звонил
буквально только что.
- Антипенко?!
Вот уж кого совсем не имел он в виду!
Вице-президент Топливной компании Иван Николаевич Антипенко был весьма уже давним товарищем Ковыляева: познакомились они, когда трудился Анатолий Петрович на производствах на Дальнем Востоке. В те былинные времена Иван Николаевич, как особо одаренный специалист, «продвигался по партийной линии»: служил в тех же местах инструктором районного комитета КПСС. Занесло его туда отнюдь не блестящей карьеры ради: в условиях дефицита надежных кадров в захолустный этот райком выдернули Ивана Николаевича из колхоза, находившегося под Хабаровском; туда, в свою очередь, угодил он по распределению из днепропетровского сельхозинститута. По складу да и по развитию своему Антипенко и впрямь весьма подошло бы трудиться или даже начальствовать в колхозе; да и с местным буровым мастером сошлись он больше потому, что в партийном строительстве не проявлял Антипенко особого усердия; даже наоборот: чем мог, прикрывал производственников от бессмысленной дополнительной нагрузки. По этой же, вероятно, причине в дальнейшем судьба уводила его от корней все дальше и дальше: как человек добро помнящий, переезжая сначала в областной центр, а потом и в столицу, охотно потянул Ковыляев за собой душевного партийного вояку, определив ему ответственнейшее применительно к историческому моменту поле деятельности: с тех самых пор ведал Иван Николаевич при Анатолии Петровиче «информационными технологиями», то есть, по большому счету, всем, что бегало не по трубам, а по проводам.
Поскольку как Иван Николаевич, так и Анатолий Петрович представления об этих технологиях имели весьма туманные, тем, что в этой сфере происходит, Ковыляев предпочитал слишком сильно не интересоваться: все равно ни по одному вопросу от назначенного им куратора нельзя было получить вразумительного ответа. В сферу внимания президента Топливной подотчетная Антипенко область попадала довольно редко: это происходило, в основном, тогда, когда зависал (и его требовалось перезагрузить) спутниковый ресивер и Анатолий Петрович оказывался лишен возможности посмотреть по телевизору соревнования по биатлону, реже – когда он случайно, вместе с ворохом прочего мусора, отправлял в помойное ведро бумажку, на которой были записаны логин и пароль для доступа в его президентский компьютер, еще реже – когда приходило время утверждать очередной годовой бюджет информтехнологий. Со всеми прочими задачами Антипенко прекрасно справлялся самостоятельно, что Ковыляева весьма устраивало – и вот как раз поэтому, а также в связи с тем, что сейчас ему ничего не требовалось ни от ресивера, ни от компьютера, ни от каких-либо других сложных технических устройств, а объем расходов на текущий год был давно и с большим запасом (часть из которого успешно оседала на нужных банковских счетах) утвержден, Анатолий Петрович и был весьма удивлен возникшей у Антипенко потребностью, не дожидаясь его возвращения, пообщаться с ним лично.
- Да-да, Иван Николаевич, - подтвердила Наталья Борисовна. – Сказал, что имеет к вам очень срочное дело.
Еще одним безусловным достоинством Антипенко было то, что, превратившись из товарища в подчиненного, он в понимании Ковыляева своим правом на некоторую исключительность никак не злоупотреблял, более того, сделался и боязлив, и почтителен, и крайне ненавязчив, и в то же время примерно исполнителен; словом – настоящий пример прочим для подражания; по этой причине в тех редких случаях, когда Ивану Николаевичу случалось все-таки чего-то от начальства захотеть, отказывать ему в возможности изложить посетившие его соображения Анатолий Петрович считал себя не вправе.
- Больше никто не искал?
- Нет, больше никто.
- Ладно, соедините с Антипенко.
*****
В динамике ненадолго заиграла музыка, но поразмышлять спокойно о возможных причинах беспокойства, внезапно охватившего его верного друга и соратника, президент Топливной не успел: буквально через десяток секунд он услышал в трубке давно уже ставший ему почти родным голос Ивана Николаевича.
- Доброго утра, Анатоль Пэтровыч! – загэкал Антипенко на суржике (несмотря на то, что весь служебный его путь пролегал по просторам Великороссии, до сих пор вместо доброй половины классических слов уроженец села Тростянец Каневского района Черкасской области употреблял диалектные; в крайнем случае – ломал русские слова и звуки на хохляцкий манер).
В висящим над письменным столом зеркале Ковыляев увидел себя отнюдь не радостным – скорее, брезгливо поморщившимся.
- Приветствую. Какие проблемы?
- Да тут, Анатоль Петрович, понимаэш, этот наш сайт… - совершенно счастливым, видимо, от самого факта неожиданно случившегося разговора хоть и с другом, а все же и с начальником голосом начал Иван Николаевич.
Антипенко еще не закончил фразу, а Ковыляев уже понял все. Его сердце буквально запрыгало.
- Что такое?!
- Да ты понимаэш… ну мы его, отключили, в общем. А то там высила якай-та шипка…
- Что?! Какая еще ошибка?
- Ну-у-у… Эт-т-т-а-а-а… - Антипенко замялся, забыв, видимо, подходящее слово. – Эт-т-т-а-а-а… Тэхнична, коротшэ… Тэх-нич-на-я…
- Что-что? Да какая еще ошибка? Объясни ты по-человечески! – раздраженно закричал Анатолий Петрович.
Осекся, вспомнив о спящей Татьяне, но и этого хватило, чтобы Антипенко, испугавшись, совсем замолчал.
- Ладно-ладно, Вань, - поспешно сдал назад Ковыляев. – Расскажи спокойно, не торопясь и по порядку.
Покашляв и отдышавшись, Иван Николаевич попытался изобразить связную речь:
- Ну эта… мне тут утром, коротшэ… утром мэнэ позвонылы… хлопцы мои позвонылы… дижурны хлопцы… дижурные позвонылы. Позвонылы и, коротшэ, сказалы, що… що на сайти що-то такое диется… вообще нэ зрозу… не пойми що.
- Да что происходит-то, что?! – не выдержав напряжения, взорвался опять Ковыляев.
- Так воны кажуть… воны говорять… коротшэ, новын там больше нет… Все есть, а цих новын…
- Говорят?
Задавая этот вопрос, Ковыляев хотел лишь выяснить, насколько проверена изложенная информация, но Иван Николаевич, поняв все именно так, как не следовало понимать, в итоге начал оправдываться.
- Так я щи йиду… тут пробкы… - залепетал он.
Анатолию Петровичу захотелось вскочить, затопать ногами и громко – возможно, непечатно – выразить свое возмущение тем, что важнее всего Ивану Николаевичу сейчас кажется снять с себя подозрения в недостаточном радении. Ковыляев прекрасно понимал: когда над его подчиненными не нависает опасность быть вызванным в его кабинет в восемь утра, никто из них не станет спешить в офис к этому времени; в связи с этим до крайности обидным, можно сказать, оскорбительным вдруг увиделось ему сейчас то, что его пытаются убедить в обратном: неужели все они столь невысокого мнения о нем?
- Ладно-ладно, это вообще не важно, - снова смирив нетерпение и гнев, перебил он Антипенко. – Давай-ка по делу! Что дальше?
- Дальше? – словно не веря своим ушам, переспросил Антипенко и, собравшись еще за несколько долгих секунд мыслями, продолжил: - Ще я спросил йих… ну хто это мог це зро… сделать…
- Ну? И кто же? – не удержался все-таки и подогнал его президент Топливной и, чтобы не пропустить самое важное, с силой прижал трубку к уху.
- Так воны сказалы, що последный захид на сэрвэр был вчора вечеру, о десяти го… часов.
- Что было в десять? – не понял Ковыляев.
- Ну… щоб заминыть там що-то. На сайте на том.
Иван Николаевич снова красноречиво остановился – вероятно, чтобы таким образом предупредительно позволить собеседнику осознать услышанное. У Анатолия Петровича задрожали руки, пересохло в горле
- Ну? И кто заходил-то? – повторно прохрипел он тот же вопрос.
- Хто?! – с удивлением, словно это было очевидно и без уточнений, переспросил Антипенко. – Так ведь туда заходыты можэ только фирма ця… Ну та, яка подержываэт… тилькы вона… Ты ж, Пэтровичу, знаэшь, у нас з безпек… ну то есть с бе-… с бе-е-е… кхе-кхе-кхе…
Так и не справившись с непроизносимым великорусским словом, подавившись им, Иван Николаевич закашлялся.
- С безопасностью, - произнес за него (и тоже не без труда) Ковыляев.
- С бэ-зо-паст… ст… сн… – снова попробовал размять язык Антипенко, но потерпев опять неудачу, эту затею, к счастью, оставил и продолжил иносказательно: - В соответствыи з вашым вказаньем це приорытэтно направлэнье…
- Господи, Ваня! – умоляюще прошептал в трубку Ковыляев. – Не отвлекайся, ради Бога! Какое сейчас это имеет значение? Кто заходил-то? Объясни ты наконец…
- Так я же говорю: туды может тилькы фирма, хоторая поддэрживаэт..
- Да слышал я уже это! – прочистив горло, отчаянно вскрикнул президент Топливной. – Называется она как, скажешь ты когда-нибудь или нет?!
- Называэться? – испуганно промямлил Антипенко. – Як же вона… Це же та, що… Це ж поддэржка, це не наш вопрос… Це нужно у Щеглова, а я ще… тут пробкы…
Почувствовал, как накативший на него жар нетерпения волною схлынул куда-то вниз, Ковыляев тяжело опустился в кресло.
- Понятно… - вздохнул он. – А чего ж не спросили у Щеглова?
- Так ось! - всколыхнулся Иван Николаевич. – И воны пыталысь, и я, али пока що нэ довзонылысь.
- А-а-а… - протянул Анатолий Петрович.
- Тому я йим вэлел, покы выклучить этот сэрвэр… На всякый случа;й…
Волна жара, теперь уже не столько нетерпения, сколько бессильной досады, вернулась наверх.
- Что? – снова вскочив на ноги, закричал Ковыляев. – Отключили сервер? Это что вообще значит?
На сей раз Иван Николаевич, как ни странно, совершенно не смутился. Видимо, отрубить все, что поддается отрубанию, - это было как раз то решение, которое он считал верным на все случаи жизни.
- Так! – не пытаясь ничего пояснить, радостно подтвердил он. – Вымкнулы – вид гриха! И одразу звоню, щоб доложиты…
Смутно догадавшись и сам, что это значит, президент Топливной все же попробовал уточнить:
- То есть, как я понял, сейчас наш сайт не работает.
- Так точно! – с безмерным счастием в голосе козырнул Антипенко. – Нэ працюет!
Плюхнувшись обратно в кресло, свободной рукой Ковыляев схватился за голову.
Это же надо так! Всего-то на несколько часов отключился он от служебной рутины – и все, решительно все тут же вышло из-под контроля! О том, что вся эта история с заявлениями может хоть как-то соприкоснуться с Антипенко – вчера даже мыслей таких у него не возникло! Не подпускать «колхозника» ни к чему действительно важному – давно уже было это его золотым правилом: засунуть подальше от производства, от финансов, от продаж, ото всех серьезных схем; кто бы знал, что эти «технологии» вдруг – и совершенно непредсказуемо – окажутся важнее всего прочего!
И как теперь, спрашивается, разобраться, что там вообще произошло? Как понять, кто там куда заходил, кто был до, а кто после? Есть ли возможность понять? Пока понятно только одно: ни на один из этих вопросов Антипенко ответить не сможет: пытать его, тем более по телефону, – все равно что допрашивать обезьяну…
Было бы преувеличением, впрочем, сказать, что подобную степень усталого бессилия Ковыляев испытывал впервые. Руководить людьми ему всегда нравилось, но этот процесс вместе с тем всегда представлялся ему чем-то весьма мистическим. Воспроизводя усвоенный бюрократический опыт: приказы, распоряжения, резолюции, протоколы, «срок до…», «взять на контроль», Анатолий Петрович все равно чувствовал себя витязем, сражающимся с многоголовым драконом. Головами были постоянно возникающие по ходу процесса проблемы – и сколько ни руби эти головы, на их месте (а чаще – на другом) сразу отрастают новые.
Антипенко молчал: ждал указаний, но Ковыляеву нечем было озадачить его; нечем и утешить. Все опять рухнуло в один момент – и как вернуть себе вожжи, Анатолий Петрович пока что не представлял.
И посоветоваться – тоже было не с кем. Не с Антипенко же…
*****
Хватило лишь на то, чтобы сообразить: ронять себя – это тоже нельзя. Упавшим голосом, с трудом собирая мысли, президент Топливной велел вице-президенту:
- Ты вот что – набери-ка пока еще раз Щеглову и узнай у него, что там у них произошло. А после перезвони мне. На «шесть пять, шесть пять».
Антипенко снова козырнул, разъединился; Ковыляев бросил телефон на столик, забрался с ногами в кресло, откинул назад голову. День только начался – а усталость уже навалилась неподъемным грузом: давила сверху вниз, прижимала к земле. Теперь, как назло, захотелось спать; но уже не отпускали дела…
Самым очевидным, самым правильным действием сейчас было бы, конечно, позвонить Щеглову – позвонить и выяснить непосредственно у него, что же все-таки происходит с этим сайтом… Не факт, что в свете событий вчерашнего вечера тот, убоявшись авторитета, выложит всю правду - но все же это возможность услышать ответ самому, а не устраивать испорченный телефон через дубинноголового Антипенко.
Так было бы вернее, но… как построить разговор после того, как допущенный на расстояние самое что ни есть близкое, пиарщик цинично пренебрег этим допуском? Как ставить себя после того, как человек, призванный стать проводником едва ли не самых за всю жизнь смелых, самых самостоятельных его решений, человек, взятый в свидетели его отчаянного броска к свободе, вовсе не посчитал это для себя честью? Такого человека (любого, кто бы ни оказался на этом месте) следовало за подобное небрежение наказать – как минимум, удалением на прежнее его место. Выставить должную дистанцию, соблюсти собственную недосягаемость – вот что теперь, по всему, полагалось этому московскому снобу. Опала, а не демонстрация того, что от него что-то да зависит.
Нет-нет, все правильно сделал: пусть тот поговорит с Антипенко, почувствует свой уровень, подергается.
Посидев пару минут неподвижно, Анатолий Петрович поднялся и отправился в ванную. Помазал водой лицо, почистил, глядя в раковину, зубы. Смотреть в зеркало не хотелось, но пришлось, когда настала очередь побриться; взяв в руки баллончик с пеной, поднял взгляд. Всклокоченные волосы, опущенные плечи, затравленные глаза, обветренные губы. Вчера утром он видел то же самое; вчера вечером – был в зеркале какой-то другой человек. Все вернулось, ничего не получилось. Несмотря даже на спа-процедуры – там, в зеркале, опять человек, у которого есть всё и нет ничего; человек, по роскошной бриллиантовой дороге бредущий бесцельно, движущийся в никуда.
«Шесть пять шесть пять» зазвонил. Не определился номер – и Анатолий Петрович, хоть догадываясь, что это, вероятнее, всего, снова Антипенко, не сразу решился нажать на кнопку. Вышел в гостиную, сел в кресло, выдохнул – нажал.
- Толь, я… - пробубнил Иван Николаевич.
- Да, Вань... Ну что там?
- Докладаю, дозвонылсы. Я даже зараз зайшов вот до нёго, но його ще нет, тому я по телефону…
Важнее всех проблем было сейчас для Антипенко сообщить, что не он один не прибыл к восьми утра в офис. Про себя Ковыляев выругался, вслух – промолчал.
- Говорыть: ничого не знаю. Говорыт: сайт трогал последный раз, когда прыходыв Плетнёв. А потом, говорыть, тоби звоныл и после твоих вказаный, уже ничого не ро… ничого не делал. Зараз вообще вперше слышыть, що там щось не так.
- Впервые слышит?
- Так кажет. Я його спросыл, а що там за шипка була, а вин говорыть: не знаю, зараз прийду – подывлюсь... А я йому: мы сэрвэр видклучили, а вин: зачем же, мол, вы? Як тэпэр узнаешься, що там сталось?
В голосе Антипенко явно зазвучало замешанное на обиде возмущение – конечно же, тем, как неуважительно обошелся с ним младший по званию; от этого Анатолию Петровичу стало смешно. Иван Николаевич, как обычно, увидел лишь то, что лежало на поверхности, тогда как для Ковыляева именно очередное проявление фирменной щегловской наглости, той наглости, которой московский сноб всегда, как панцирем, защищался от любых к нему претензий, стало стопроцентным подтверждением его причастности к произошедшему. Не восхититься, впрочем, он
тоже не мог – это надо же: так цинично свалить все на бедного колхозного тугодума; положительно в этой дерзости что-то есть…
- А я йому говору, - продолжал между тем гундосить Антипенко, - говору, що последный захид зробыла эта фирма… хоторая подерживаэт… яка, Толь, коротше, твоя…
- Моя? – слегка опешил Ковыляев.
- Та ну! В смысле, його твоя, а не твоя твоя… Яка подерживаэт… Це вона, эта фирма… вона зробыла останни змины…
Нетерпение опять охватило Ковыляева, только теперь от Антипенко он ничего уже не ждал. Все было предельно ясно, и ему хотелось поскорее начать действовать дальше; но для этого требовалось как-то выбраться из вязкого теста неспешно-косноязычных рассуждений Ивана Николаевича, а тот настойчиво продолжал докладывать:
- А вин знову: того не знаю, хто и когда заходыл…и зачем. Тильки, говорыт, последные, выходыть, заходылы ваши хлопцы, раз вы кажетэ, що це вы видклучилы сэрвэр.
Не выдержав напряжения, Анатолий Петрович громко, едва ли не корчась, захохотал (правда, быстро осекся, вспомнив, что все еще спит супруга): уже не дерзость – такое вообще непонятно, как и назвать!
- Ты ж представляешь, а?! – и еще более возмущенно, и еще более обиженно загудел Иван Николаевич. – Я, говорыт, вообще нэ знаю, що там було. Если, гооврэт, тэхнична шипка, так вона точно ваша, самэ тому що технична…
Ковыляев опять прыснул, Антипенко расстроился окончательно.
- Та чого ж тут смишного? – жалобно прохныкал он, искренне, вероятно, не понимая, что сам себя и оставил в дураках.
- Ладно, Вань, ты не… Это я не про тебя, - только и нашелся Анатолий Петрович – все силы он потратил на то, чтобы на расхохотаться снова.
Растерявшись окончательно, Иван Николаевич замолчал; оставив его, вероятно, в полном недоумении, Ковыляев воспользовался моментом: поблагодарил за труды, велел ждать указаний (особо подчеркнул: «моих») и поспешно распрощался.
Положив трубку, прыснул опять. Волны истерического смеха накатывали вновь и вновь; еще с минуту президент Топливной никак не мог с ними совладать.
Веселье сменилось раздражением, когда дверь спальни открылась и оттуда появилась сонная супруга. Взволнованно, без «доброго утра», спросив, все ли у него в порядке, и получив формально-утвердительный ответ, она отправилась в ванную; только в этот момент Анатолий Петрович обнаружил, что по-прежнему держит в левой руке баллончик с пеной для бриться.
Окончательно переварив – примерно еще за минуту – полученную от Антипенко информацию и придя в достаточно равновесное состояние, Ковыляев снова набрал номер своей приемной.
- Соедините с Рахмановым, - попросил он Наталью Борисовну.
- Минутку.
Заиграла «Зима» Вивальди. Услышав тревожные звуки знакомой мелодии, Анатолий Петрович решил, что для этого разговора ему лучше снова выйти на балкон, тем более, что утренний пейзаж уже приятно ласкал взгляд даже через окно: первые солнечные лучи осветили альпийские вершины, заснеженные склоны переливались монохромными и цветными оттенками, успокаивающе покачивались на умеренном ветру пока неподвижные кабинки ближайшего подъемника.
Пахнущий свежим снегом горный воздух наполнил легкие президента Топливной, и он вдруг снова ощутил подъем – только теперь его вдохновляла не удаль, а власть; вернее, то, что эта власть, выскользнув из его рук, скоро снова, без сомнений, к нему вернется…
- Рахманов, - доложила секретарша.
- Нуруддин Фахруддинович, здравствуйте! - не дожидаясь приветствия с той стороны, весомо произнес Ковыляев. – Прошу вас позаботиться вот о чем. У нас сложилась непонятная ситуация с сайтом, точнее говоря, с заявлениями, которые были там вчера опубликованы. Непонятная в том плане, что сначала заявления там были, а потом их вроде бы не стало; а потом вообще стало непонятно что. Есть все основания полагать, что руку к этому приложил наш информационный друг. Так вот – тряхните-ка его на эту тему, тряхните как следует. А чтобы вам
удобнее было с ним разговаривать, некоторые детали вы можете выяснить у Ивана Николаевича Антипенко.
*****
Полковник государственной безопасности Нуруддин Фахруддинович Рахманов служил в Топливной вице-президентом и отвечал, ясное дело, не за что-нибудь, а за безопасность, или, если брать шире: за то, чтобы могущественной этой корпорации не угрожало из внешнего мира никаких опасностей; за то, чтобы никакие нюансы ее деятельности не становились для нее неудобны и\или чреваты; за то, чтобы все российские граждане, облеченные охранительными полномочиями, были для компании как родные, чтобы, когда это ей нужно, взор их был зорок, нюх остр, а слух тонок, ну а когда нет – чтобы слепли они и глохли; за то, чтобы граждане необлеченные также сразу понимали, что здесь к чему. Понимали, в первую очередь, по причине наличия в их распоряжении информации о пребывании на высокой корпоративной должности надежного и заслуженного человека – и, что особенно важно, человека не откуда-нибудь, а "оттуда".
Впрочем, за безопасность Рахманов именно что отвечал: сказать, чем он реально занимается, никто в компании толком не мог; а сам он разъяснять это никому, понятное дело, не пытался. Меньше знаешь, крепче спишь – чем больше народу так думает, тем лучше идет работа.
Со времен давних (да что там скрывать, с самого детства) усвоил Рахманов простую истину: любой процесс несоизмеримо важнее результата; из этого главным для него извлечением стало то, что исключительно приятное для собеседника многословие, щедрые обещания и энергичная профанация активной деятельности приносят куда больше личной пользы, чем профессиональное и нацеленное на достижение конкретной цели служебное бдение. Соответственно, весь карьерный свой путь весьма успешно выстраивал Нуррудин Фахруддинович именно на этих благородных принципах – за результат, как правило, выдавая сделанное вовсе и не им.
Вырос Рахманов в одной из столиц советской Средней Азии, но семья постаралась, и учиться его пристроили не куда-нибудь, а в Москву, в энергетический. Осваивать скучные провода и подстанции молодому пареньку пришлось не по душе, и, вместо радения по части наук, предпочел он стать частым гостем первого отдела, где как нельзя лучше пришлись ко двору его способности по организации бурной, но не слишком результативной деятельности.
И тогда, и уже после, во время службы в различных институтах и ведомствах, и когда как особо ценный и многообещающий сотрудник был переведен он непосредственно в структуру КГБ, талантливо преуспевал Нуруддин Фахруддинович в бесконечных проработках и отработках, отслеживаниях и выслеживаниях, в проверках высосанных из пальца подозрений, в охоте за мертвыми душами, в бесконечном поиске внутренних и внешних врагов, в проведении, согласно поданным докладам, хитроумных комбинаций, в многостраничных отчетах, рапортах и записках. С фирменной восточной изощренностью блистал он также на бесчисленных совещаниях, в приватных беседах, в узком кругу, упражнялся в ораторском искусстве в высоких кабинетах, поражал начальство своей понятливостью и предупредительностью. Излишне говорить, что при таких талантах карьера его не шла, а гладко катилась – почти как горнолыжник по укатанному склону, только не вниз, а вверх.
Лишь однажды на одной из ступенек карьерной его лестницы случилась неприятная выщербинка, и произошло это, как можно догадаться, сразу после распада скромной, но весьма заметной страны, когда волею обстоятельств, не успев сориентироваться в слишком быстро меняющейся обстановке, оказался Нуруддин Фахруддинович в ненужное время в ненужном месте, а именно на исторической родине своей, куда его, как особо ценный национальный кадр, «повысили» на кадровую работу в должности аж заместителя председателя республиканского КГБ. Тем, что это произошло, был Рахманов поначалу премного доволен, а в деяниях своих на новом месте, как всегда, весьма преуспел: активно и старательно вел работу с местными кадрами, браво и помногу докладывал устно и письменно о неусыпном контроле за идейным их соответствием, о расширении и разветвлении осведомительской сети и о собственных деннонощных бдениях на благо государства рабочих и крестьян; и так происходило ровно до тех пор, пока в один прекрасный день не разлетелось – естественно, нежданно – на мелкие осколки скромное, но заметное государство и не испарились вместе с ним практически все идейно ему соответствующие. В этот нелегкий для большой и малой родины час оказано было Нуруддину Фахруддиновичу особое, ни с чем не сравнимое доверие: из ставшей неожиданно далекой Москвы прилетело ему распоряжение лично подхватить падающее знамя, возглавив местную госбезопасность; увы, с соответствием столь высокой оценке его способностей возникли некоторые проблемы. Не то что подхватить, не то что возглавить – времени не хватило даже на то, чтобы отправить в совершенно дезориентированный «центр» первый бодрый отчет: к моменту его завершения суровая реальность подступила слишком близко, буквально к окнам столь безопасного дотоле служебного кабинета; подступила разъяренною толпою недавно еще идейно близких, а теперь яростно размахивающих зелеными тряпками сограждан. Им, не слишком затейливым этим согражданам, в отличие от падкого до лести начальства, было глубоко плевать и на красноречие, и на обходительность; порвать в клочья их всех, со всеми их разработками, - вот чего хотели они; и в тот момент, когда от этой своей цели его соотечественники оказались на расстоянии протянутой руки, пришлось вновь назначенному руководителю еще вчера грозного ведомства забыть не только про свое красноречие, но и про собственное достоинство, залезть в багажник неприметненьких «Жигулей» и, изрядно попотев от жары и от ужаса, добраться таким вот не слишком комфортным образом до военного аэропорта, откуда стальная птица, взмыв над взбудораженной столицей жаркой и грязной республики, навсегда унесла ценнейший национальный кадр в неизменно радушную к ним белокаменно-златоглавую.
*****
Как ни странно, и из этой истории сумел Рахманов извлечь для себя немалую имиджевую выгоду: после нее в глазах коллег и знакомых предстал он не только человеком талантливым и в всех отношениях приятным, но также и человеком надежным, испытанным и бесстрашным – настоящим, одним словом, героем. Потому нет ничего удивительного, что, благополучно выстояв стройных в рядах, дослужился Нуруддин Фахруддинович до тех времен, когда после некоторого перерыва вновь начала набирать вес сплоченная корпорация радетелей государственных интересов. Цепляясь друг за друга, господа офицеры госбезопасности устремились в новый призыв; естественно, нашлась позиция и для закаленного бойца. Присматривать за перспективным, во всех отношениях достойным, но все же недостаточно проверенным производственником (а заодно получать по его ведомству весьма недурственное содержание) – именно для этого откомандировали Рахманова в Топливную компанию; официально, понятное дело, функции его обозначены были иначе: не «присматривать», а «помогать», не «откомандирован», а «переведен» – по бумагам, при полном соблюдении корпоративной субординации…
Справедливо, что и говорить, справедливо – вознаградила судьба верных служак! С лихвою воздала она им за долгие годы, проведенные в пыльных кабинетах, по-царски щедро отплатила всем тем, кто душою и телом стоял на страже интересов государства! Наконец-то, наконец – появилась у них возможность по-настоящему позаботиться о хлебе своем насущном: не только не возбранялось теперь это, но даже и всячески поощрялось! Воистину, чем лучше дела у государевых слуг, тем лучше они и у государя; быть может (так рассуждал не только Рахманов, но и многие его коллеги), именно этого ранее и не хватало истинным патриотам для того, чтобы отстаивать государственные интересы в разы более эффективно? быть может, поэтому и не удалось их в итоге отстоять?
Так или иначе, только теперь, во времена благословенной свободы (в первую очередь, от опостылевших идей), Нуруддин Фахруддинович не только себя убедил, но и на деле убедился: о, как же он был дальновиден! Скромно, но настойчиво поскрестись в дверь первого отдела института – какой мудрый, какой взвешенный шаг! Как знал: через много лет ждет его не просто удачный поворот карьеры, не нищенские привилегии и льготы, не глупая, никому не нужная власть – но деньги, самые настоящие, осязаемые деньги, обильной рекой текущие к нему в карман! Деньги лились на него неиссякаемым потоком, и ничего не было теперь невозможного: сколько бы ни позволял он себе самых разнообразных благ, количество денег не уменьшалось…
Приятным бонусом к наступившему потребительскому счастию стало еще и то, что в новых служебных условиях чувствовал себя Рахманов ничуть не менее органично, чем ранее. Наделенный значительными полномочиями и практически никому не подотчетный, в рамках исполнения своих «функций» он мог не делать вообще ничего. По сути, в Топливной компании Нуруддин Фахруддинович сам определял свои функции. Курируемое им управление безопасности фактически занималось охраной офиса и вполне сносно крутилось само по себе; служили там, по большей части, бывшие сотрудники милиции, туповатые, исполнительные, к гэбэшникам относящие с боязливым недоверием. Рахманову не слишком это нравилось, но устраивать перетряску было покамест ему неохота: хотелось наслаждаться жизнью и не отвлекаться от этого. По проблемам же более серьезным, чем наблюдение за офисным периметром (они возникали нечасто), Нуруддин Фахруддинович вполне успешно отделывался обычным своим образом, то есть словоблудием: длинно докладывал, что собирается предпринять, а после, не предпринимая ничего, отчитывался о том, что произошло само собой, без его участия; никаких осложнений в связи с этим у него тоже пока не возникало.
Кроме того, чтобы к нему приставали поменьше, в офисе Рахманов появлялся не более, чем на полдня, мотивируя это тем, что все остальное время он тратит на важные и, конечно, секретные переговоры с весьма могущественными и потому полезными людьми – теми людьми, чья поддержка в конечном счете и позволяет ставшей ему родным домом корпорации успешно вести свою деятельность в стабильной и предсказуемой обстановке.
Со стороны Ковыляева особой приязни к себе Рахманов не чувствовал, но он в ней и не нуждался: достаточно было того, что его «подопечный», правильно понимая все тонкости ситуации, всегда знал меру в поручениях к нему. Что касается остальных корпоративных боссов, то все они поголовно побаивались загадочного полковника госбезопасности – и во многом (в этом Рахманов был уверен) как раз потому, что, несмотря на весьма свободный график, никогда не слышали со стороны президента никаких претензий в его адрес.
В общем, жизнь текла – и Нуруддину Фахруддиновичу было в ней хорошо.
*****
Из того, что сказал ему Ковыляев в этот раз, Рахманов не понял ровным счетом ничего; но он и не рассчитывал что-либо понять. Дело касалось материй тонких, и ожидать в таких делах от президента Топливной большего, чем тот уже сказал, было бы наивно; а к наивным себя Нуруддин Фахруддинович ни по каким параметрам не причислял. Кроме того, обладая взрывным нравом, «подопечный» под этим видом временами позволял себе все же отыгрываться за невластность, и тогда его приходилось ставить на место, причем порою довольно грубо (то есть на понятном производственникам языке); как человек по-восточному мудрый, равно как и специалист в своем деле профессиональный таких ситуаций Рахманов все же старался избегать – хотя бы потому, что любая напряженность способствует повышению бдительности «клиента».
Ковыляев указал на Антипенко, но и в разговоре с ним Рахманов не видел никакого смысла: толку не добьешься, а все силы потратишь только на то, чтобы разобрать тот компот из диалектных слов, на котором он изъясняется.
Правильнее всего – так рассудил Рахманов – было бы сразу пообщаться с тем, кого вроде как надлежало «тряхнуть». Никого трясти Нуруддин Фахруддинович, понятное дело, не собирался (и что это вообще за старорежимные представления?) – просто выяснить у Щеглова, что да как, а потом сообщить Ковыляеву что-нибудь многообещающее, такое, чтобы тот побыстрее отвязался.
К счастью, для имитации служебной деятельности сегодня он отвел первую половину дня, а потому в тот момент, когда раздался звонок из приемной, уже подъезжал к офису Топливной, с комфортом развалившись на обтянутом светлой кожей заднем сидении персональной «семьсот тридцать пятой». Удачно это было еще и потому, что Нуруддин Фахруддинович, как человек по-настоящему бдительный, звонить по работе предпочитал не с мобильного, а с офисного телефона. Перехватить радиосигнал этой хлипкой трубочки – это, казалось ему, проще простого; другое дело – надежный, проверенный сотрудниками «у-бэ» телефон, подключенный к надежной, проверенной этими же сотрудниками розетке; впрочем, еще важнее было сейчас то, что возможность воспользоваться связью непосредственно у себя в кабинете позволяла Рахманову не слишком торопиться. Спокойно добраться до офиса, спокойно расположиться в своем большом кабинете, спокойно сделать звонок… а лучше, пожалуй, вообще не звонить, а вызвать Щеглова через секретаря: тогда, ожидая, пока он появится, можно будет еще и спокойно выпить чашечку кофе…
В таких неспешных размышлениях докатился Нуруддин Фахруддинович до офисного подъезда. С неохотой выгрузившись из машины, он сразу принял вид деловито-поспешный и целеустремленно проследовал в свой кабинет – так, чтобы ни у кого из тех, кто, не дай Бог, попадется ему на этом пути, не возникло повода усомниться в важности его миссии и наличии по этой причине массы неотложных дел.
Секретарша, приветствуя его, привстала; не останавливаясь и сохраняя на лице сосредоточенное выражение (дабы и у нее не вызывать подозрений излишней расслабленностью), Рахманов на ходу попросил ее приготовить кофе и поспешно нырнул в свой кабинет.
Как же хорошо, как уютно и тепло было ему всегда в этом тихом и укромном уголке! Какая мягкая, успокаивающая царила здесь обстановка! Во всех абсолютно смыслах – и в смысле атмосферы, и в смысле того, чем был его кабинет обставлен: конечно же, не слишком вызывающе, в меру интеллигентно, можно сказать, скромно – ведь настоящему борцу за государственные интересы надлежит думать прежде всего о них, а не о каком-то пошлом комфорте! Никакой чрезмерности – все только по делу (чтобы понимал всякий, сюда входящий: только делом здесь и занимаются, только здесь – настоящим делом): никаких книжных полок, никаких сервантов, никаких – Боже упаси! – напольных часов с претенциозным боем; скромно, но в то же время очень и очень достойно (куплено отнюдь не на распродаже): большая, в дорогой оправе, карта все еще заметной страны, большой, в дорогой оправе, портрет ее лидера, и несколько глухих шкафов для важной документации, и большой сейф – для документации к тому же секретной, и основательный рабочий стол: красного дерева, с поверхностью, отделанной консервативным зеленым сукном, и внушительное кресло, обитое часто проклепанной зеленой кожей, и удобные стулья для посетителей, в обивке которых нашлось место греющим душу хозяина кабинета восточным мотивам, и висящая на стене огромная жидкокристаллическая панель Bang & Olufsen, и элегантный ноутбук Sony, которым, правда, Нуруддин Фахруддинович еще ни разу не воспользовался. Особо на фоне вышеописанного выделялся, конечно, приставной столик у стены: тоже красного дерева и с зеленым сукном, но главное не это – главное, что на нем, помимо шести других телефонов (один – корпоративный спутник и пять отдельных, выделенных городских номеров – чтобы никакой лазутчик не мог заранее угадать, с какого из номеров будет совершен важный, конфиденциального характера, звонок), монументально красовался аппарат АТС-2 (обидно, конечно, что не АТС-1, но, в общем,, не так уж и оскорбительно: внешне эти устройства мало чем отличались друг друга), доходчиво демонстрирующий посетителям степень облеченности хозяина кабинета и истинный масштаб его возможностей.
Скинув в пальто, сменив обувь и тщательно вымыв руки в комнате отдыха, Нуруддин Фахруддинович удобно устроился в кресле и включил телевизионную панель. Время едва перевалило за девять: спешить никакого резона. Затрещали новости, и Рахманов торопливо нажал кнопку на пульте. Слушать по утрам сводки ему никогда не нравилось: воистину, одно расстройство. Не спасал даже бравурный тон – чему-чему, а этому опытный боец невидимого фронта знал цену; потому, вместо назойливого госканала, он разыскал в списке спутниковый Animal Planet и, в ожидании кофе, стал зачарованно наблюдать за буднями резвых сурикатов.
*****
Секретарша принесла кофе. Поблагодарив ее, вызывать Щеглова Рахманов пока не стал: уж больно не хотелось ему без особой необходимости начинать суету рабочего дня. Решив, что Ковыляев, пожалуй, слегка подождет (пусть тоже наслаждается отдыхом), Нуруддин Фахруддинович позволил себе отложить прием посетителей и вернулся к передаче про забавных животных.
Однако в полном покое и безмятежности ему удалось провести всего несколько минут: весьма неожиданно (едва ли не впервые) проснулся и напугал Рахманова своим резким ретро-звонком аппарат АТС-2.
Слегка растерявшись в первый момент, Нуруддин Фахруддинович вскочил и вытянулся на всякий случай по стойке смирно.
- Рахманов! – браво подхватив трубку, то ли гаркнул, то ли буркнул он – голосом достаточно бодрым, но в то же время и несколько отстраненным, чтобы это прозвучало так, будто его оторвали от сложного, требующего предельной концентрации дела.
- Доброе утро, Плетнев беспокоит, - донеслось из трубки.
Слышно было едва-едва – будто с другой планеты.
- Иван Сергеевич?! – с фирменным восточным придыханием, как от нахлынувшего безмерного счастья, словно сбылась самая сокровенная его мечта, воскликнул Рахманов. – Чем могу быть полезен?
От витиеватого азиатского поклона Иван Сергеевич подобрел и заговорил несколько громче:
- Нуруддин Фахруддинович, попрошу вас кое о чем позаботиться. Дело вот в чем. Вчера и позавчера компанией были сделаны не совсем правильные заявления. Опубликованы на сайте. Произошла техническая ошибка, которую к настоящему моменту мы устранили. Сейчас идет работа над ликвидацией последствий.
-Так-так! – ничего покамест не поняв, подтвердил полное понимание Рахманов.
- К сожалению, возникли проблемы с нашим подопечным.
- Да что вы?! – Нуруддин Фахруддинович постарался придать своему голосу высшую степень изумления.
- Необходимо подкорректировать ситуацию по нашей линии…
- Так-так… - болванисто повторил Рахманов.
- … в той части, чтобы, во-первых, не допустить повторения ошибочных действий, а во-вторых, обеспечить выпуск официального опровержения указанных заявлений. Вы меня понимаете?
- Да-да-да! – поспешно заверил собеседника Нуруддин Фахруддинович.
- Повторюсь: прошу вас, отнесясь со всей серьезностью, подработать со своей стороны… Ситуация серьезная, за ней следят. Есть вопросы?
- Никак нет, Иван Сергеевич! – козырнул Рахманов. - Все понял, беру на контроль!
- О ходе исполнения докладывайте мне лично.
- Так точно!
Ожидая услышать гудки, Нуруддин Фахруддинович облегченно выдохнул и уже приготовился положить трубку. К счастью, он этого не сделал, потому что Плетнев, выдержав небольшую паузу, вдруг сказал:
- И еще: передайте привет вашему пиарщику.
Гудки раздались только после этого.
*****
Из всего услышанного кое-что Рахманов все-таки понял, однако не совсем то, что, вероятно, желал довести до его понимания Плетнев. Оставив, по своему обыкновению, нюансы в стороне, отложив их на полочку, чтобы достать после (когда найдется тот, кто поможет в них разобраться), Нуруддин Фахруддинович искусно вычленил самое важное: во-первых, поскольку за ситуацией следят, рабочий день все же придется начать, а, во-вторых, хорошо, что он не был начат преждевременно, во исполнение поручения Ковыляева, поскольку прозвучавшее «по нашей линии» - оно, безусловно, перекрывало всё.
С сурикатами пришлось временно расстаться: вызвав секретаршу, Рахманов отдал ей пустую чашку с кофе и велел пригласить Щеглова.
Было еще и то, что в-третьих: переданный Плетневым «привет пиарщику» - и, пожалуй, это заинтересовало Рахманова более всего. С одной стороны, «привет», с другой, поручение трахнуть (то есть нет, кажется, тряхнуть?) – могло ли это быть совпадением? Очевидно, нет; очевидно, тут что-то, указывающее на наличие аналогичного его собственному контакта «через голову»; очевидно, и какие-то противоречия, только вот попробуй разберись какие… Заявления, сайт, техническая ошибка – эти темные информационные дела, эти подозрительные сложные технологии… «Не допустить повторения», «обеспечить выпуск опровержения» - о чем это вообще?
Интерес Рахманова подогревало еще и то, что вдруг всплывшие странные отношения пиарщика с высшими руководителями Топливной компании весьма органично соотносились с его собственными, причем весьма давними, аналитическими выкладками по поводу личности этого, резко отличающегося от прочего корпоративного ландшафта, индивида. Собственно, даже не выкладки, а подозрения – и подозрения скорее интуитивные, без четкой доказательной базы. Они появились у него еще тогда, когда около пяти лет назад он, обретя здесь, в стенах Топливной, свой первый рабочий кабинет (тогда еще в ранге советника), получил «для проверки» резюме совсем еще молодого, двадцатишестилетнего, «специалиста». Ковыляеву Щеглова посоветовали «уважаемые люди» из именитого информагентства; демонстрируя кураторам бдительность, Анатолий Петрович поручил того «пробить»; поскольку данное поручение стало для Рахманова на новом поприще одним из первых, возможность продемонстрировать должную обстоятельность он решил не упускать. Путанное, подозрительно не приглаженное резюме он действительно запустил на проверку, попросив действующих коллег собрать всю доступную информацию «на фигуранта»; однако, предвкушая построенные на выявлении нестыковок изобличения (возможно даже, раскрытие коварных планов конкурентов), в итоге просчитался. Подводных камней не только не удалось обнаружить – их даже сочинить оказалось не на чем. По всем признакам, судьба как судьба: пришлось и пометаться парню, ведь жить как-то нужно.
Если бы случилось подобное позже, возможно и нашел бы Нуруддин Фахруддинович способ навести тень на плетень; тогда же выступать совсем безосновательно посчитал он несвоевременным. Это, однако, не означало, что сам он любые подозрения отмел и забыл о них; наоборот, отсутствие подтверждений взывало к повышенной бдительности. Вопросы остались, и они требовали ответа: как и почему могло случиться так, что на самого обычного вроде бы гражданина, не привилегированного и не блатного, не оказалось у «органов» никакой информации? Неужели никаких скелетов в шкафу? Неужели нигде не соврал? Да мыслимо ли такое? Просто списать отсутствие весомых пробелов на развал системы или на халатность коллег не позволял Рахманову его обширный профессиональный опыт: уж кадров-то он повидал; вот и родилось в его голове подозрение: а не из наших ли этот? И образование, и профессия подходящие – а то, что нет информации, так ведь поэтому ее и нет…
Надо сказать, что в дальнейшем многими своими проявлениями Щеглов только утверждал Нуруддина Фахруддиновича в его подозрениях. Его, с одной стороны, нагловатое, с другой, не слишком открытое поведение с высокой степенью вероятности указывало как на наличие соответствующих навыков, так и на существование весьма весомой поддержки – причем такой поддержкой, в понимании Рахманова, никак не мог быть для него Анатолий Петрович Ковыляев – и возможности у него не те, и особого пиетета по отношению к нему со стороны пиарщика не наблюдалось. Что это за поддержка такая, природу которой не в состоянии выяснить даже органы безопасности (а Нуруддин Фахруддинович, понятное дело, не оставлял попыток), - об этом оставалось только догадываться.
Впрочем, все тайное рано или поздно становится явным – и вот как раз сейчас, похоже, настал тот самый момент…
В общем, исходя из всей совокупности факторов, «в-третьих» для Рахманова выглядело следующим примерно образом: ответить ему на все вопросы может только сам Антон Щеглов.
*****
После легкого предупредительного стука дверь отворилась. Щеглов вопросительно приостановился в проеме и окончательно ступил внутрь, только когда Рахманов кивнул ему. От его габаритов в кабинете сразу стало тесно и куда менее уютно, чем было до этого (в первую очередь, потому, что, будучи человеком для своего возраста весьма упитанным и солидным, рядом с Антоном Нуруддин Фахруддинович все равно чувствовал себя тщедушным коротышкой).
Тем не менее, придав своему лицу сосредоточенное, но в то же время крайне благожелательное выражение, Рахманов вскочил, вложил свою руку в медвежью лапу Щеглова и попытался энергично тряхнуть ее. Получилось не слишком убедительно: рука у пиарщика тоже была весом с пудовую гирю.
- Привет, Антон Сергеевич, садись, пожалуйста, - Нуруддин Фахруддинович показал на стул. – Кофейку?
- Благодарю, но голова что-то… - мрачно отказался Щеглов. – Лучше воздержусь.
Выглядел он неважно, и это бросилось в глаза Рахманову: бледноват, мешки под глазами –последствия, скорее всего, нездорового сна. Раз так – были, вероятно, и причины для волнений.
Для начала, стало быть, осторожненько выяснить, что же на самом деле произошло (дабы не выступить перед начальством совсем уж никчемно); главное при этом, не спугнуть…
Нуруддин Фахруддинович принял серьезный, слегка (но самую малость) озабоченный вид.
- Я, Антон Сергеевич, вот зачем тебя вызвал… Мне поступило указание, - Рахманов многозначительно указал пальцем на потолок, - оказать тебе некоторую поддержку. В связи со сложившейся ситуацией. Чему я, как ты знаешь, всегда рад, поскольку наше с тобой сотрудничество во все времена носило исключительно плодотворный характер и было нам обоим обоюдно приятно…
Щеглов смотрел на него мрачно, молча ожидая завершения мысли; вид у него был при этом слегка растерянный, но в то время Рахманову не показалось, что пиарщик ожидал услышать от него что-то иное; то есть растерянность его была, вероятно, связана с ситуацией в целом, а не с тем, что происходит именно сейчас.
- Поскольку поручение касается тебя, поскольку отношения у нас с тобой сложились добрые и доверительные, а также поскольку информация, которая поступает оттуда, она, как ты понимаешь… - Нуруддин Фахруддинович снова поднял палец вверх, после чего помахал ладонью из стороны в сторону, обозначая тем самым не слишком высокую оценку качества полученных сведений, - поэтому я и решил, что самым правильным вариантом будет обратиться непосредственно к тебе – чтобы выяснить, как все было на самом деле.
- Речь о… - дослушав его до конца, зачем-то вяло уточнил Щеглов.
- О ситуации с заявлениями, - не меняя тона, но при этом дополнительно сдвинув брови, разъяснил Рахманов. – Информация по этому поводу поступает разная, и я бы хотел ее проверить, услышав, как все было, от того, кто информацией действительно владеет.
Сочетание строгого взгляда и умелого восточного реверанса всегда действовало на собеседников Рахманова безотказно; вот и сейчас, услышав, что именно он владеет ценной информацией, Щеглов как будто бы сразу вернулся к жизни.
- Я понял, что вы про это, но, уж простите, тоже решил проверить, - объяснился он и, расслабленно обмякнув, продолжил: - С заявлениями произошло следующее. Позавчера наш и Штегнер, насколько я понимаю, во исполнение полученных указаний, дали под камеры небольшое интервью, однако озвучили по ходу вещи прямо противоположные. Тот сообщил, что поглощение все же состоится, а наш – фактически сказал, что нет. После этого наш, как вы, вероятно, знаете, улетел в отпуск, а пока он летел, коллеги из Газовой подработали вопрос по своим каналам. Соответственно, в вышедшие сюжеты сказанное нашим вошло только в той части, которая не противоречила сказанному Штегнером…
Нуруддин Фахруддинович запутался сразу, с первых же слов, но, стараясь не подавать вида, слушал Щеглова и одобрительно и понимающе кивал головою.
- Когда сюжеты вышли, об их содержании я доложил Ковыляеву. Их содержание вызвало у него, скажем так, возмущение, которое, видимо, и стало причиной последующих его действий. Действия эти были такие: сначала, то есть в тот же день, позавчера, я, по его указанию, опубликовал на сайте полную стенограмму того, что было сказано на камеры; а вчера, опять же, как вы понимаете, выполняя его распоряжение, подготовил и опубликовал на сайте официальное заявление компании, в котором не только была подтверждена наша позиция, но также и позиция Штегнера была охарактеризована как «личное мнение».
Хоть он уже и не пытался уследить за всеми деталями сюжета, от рассказа о подобных страстях (воистину, как дети малые!) Рахманова потянуло в смех; чтобы не допустить предательской улыбки, он сложил руки домиком и оперся подбородком на кулаки.
- Скажу прямо, - оговорился Щеглов, - мне это все сразу не понравилось. В то же время я, конечно, не подозревал, что сделано это было без согласия сверху. А то, что это так, выяснилось довольно быстро: уже утром, то есть еще до публикации вчерашнего заявления, председатель позвонил Марченко и потребовал снять стенограмму. То есть убрать ее с сайта. Ну а уж после того, как вышло еще и заявление, тут, понятно, совсем кучно пошло: и то снимите, и это снимите, и опровергнуть извольте.
- И вы сняли? – уловив ключевое слово, вклинился в монолог пиарщика Нуруддин Фахруддинович.
- Поскольку опубликовать велел Ковыляев, снять заявления, тем более их опровергнуть без его указания права я не имел, о чем и сказал Марченко. Он, как я понимаю, провел с президентом несколько бесед, но тот идти на попятный не согласился. И мне, соответственно, тоже подтвердил данную позицию, причем инициативно, то есть сам позвонил. Мало того, он велел мне ехать домой, можете себе представить? То есть позиция такая: уезжаем, телефоны выключаем, прячемся по норам… Собственно, все так и сделали: Марченко – тот праздновать уехал и многих, видимо, за собою потащил.
- Да-да, я тоже там был, - не сдержав все-таки улыбку, расплылся Рахманов (Щеглов, увидев это, страдальчески поморщился). – Он и всем, кто там был, велел: давайте, мол, телефоны выключайте. Только я этому значения не придал. Он же мысли свои – сам знаешь, как выражает…
Пиарщик тоже слегка улыбнулся, но тут же помрачнел опять.
- Так и я не придал. Отдохнуть мне за пять лет никто тут еще ни разу не предлагал, вот я и не поверил. А потом, когда Марченко я позвонил, а он мне – на бегу уже – сказал, что сюда председатель едет, решил: тем более не поеду. Это же, ей-Богу, детский сад какой-то: неужели меня, если захотят не найдут? Тем более, что председатель – он тоже из вашей организации…
Оценив ответный реверанс, Нуруддин Фахруддинович одновременно ощутил, как его тотчас захлестнула привычная волна подозрений. «Вашей» организации? Почему же не «нашей?..
- В общем, остался я. Ну и дождался. Личного, так сказать, визита. Председатель приехал и, не найдя никого посолиднее, навестил меня.
Я на улице курил, тут Наталья звонит: «К вам сейчас зайдут». Я на этаж поднялся – он по коридору идет. «Здравствуйте, - говорит, - я Плетнев». «Решил, - говорит, - с вами познакомиться».
- Познакомиться? – удивился Рахманов.
Это было довольно неожиданно – и еще более подозрительно. Получается: раньше они не были знакомы? Но как же тогда объяснить…
- Вот-вот, - подтвердил Щеглов. – Именно так и сказал.
- А ты?
Нуруддин Фахруддинович буквально вцепился в пиарщика взглядом, пытаясь уловить хоть какие-то признаки выдающего лукавство волнения; но Щеглов по-прежнему оставался расслаблен и по-прежнему мрачен.
- Я сказал: проходите, повел его в свой кабинет. Ну а когда зашли, он стал требовать, чтобы я убрал заявления с сайта.
- И ты убрал?
- Ну, как бы убрал, да. А как еще мне от него отделаться? Сказал, конечно: не могу, указание Ковыляева, все такое; а толку-то? Он стоит, не двигается.
- То есть, - вспомнив поручение Ковыляева, ухватил мысль Рахманов, - заявления с сайта ты все-таки снял?
- Нет, я же говорю: как бы снял. При нем, при председателе то есть, позвонил в поддержку, велел убрать.
- Куда позвонил?
- В фирму, которая по договору с нами занимается поддержкой сайта. А потом, когда он вышел, я им снова позвонил и велел ничего не трогать.
От удивления Рахманов разинул рот и не сразу сообразил, что вид у него в этот момент получился, вероятно, не самый внушительный. Неудивительно: после такого признания впервые за все время его подозрения в отношении пиарщика не показались ему достаточно обоснованными. Если только тот не пытается умышленно убедить его в своем безрассудстве…
- Не очень получилось, конечно, - бросив на него быстрый взгляд, повинился Щеглов. – Честно говоря, просто не знал, как поступить.
- Значит, заявлений ты не снимал, ясно, – опомнившись и снова изобразив пытливую сосредоточенность, вернулся к опросу Рахманов. – И на этом все закончилось?
Щеглов отрицательно мотнул головой.
- Нет, не закончилось. После этого я поимел еще разговор с Ковыляевым. Крайне, скажу я вам, неприятный такой разговор…
Пиарщик запнулся, задышал чуть чаще, и как бы невзначай, делая вид, что оглядывает кабинет, отвернулся. Отметив, что он все-таки заволновался, но не зная еще, чему это приписать, Рахманов снова впился взглядом в его лицо… и вдруг он увидел то, что совсем уж никак не укладывалось в его «теорию тайной связи»: увидел, как под мешающими это разглядеть стеклами очков чуть ярче заблестели глаза Щеглова, увидел, как они наполнились вязкими, нависающими над нижними веками каплями, увидел, наконец, как судорожно перекатился несколько раз кадык на его бычьей шее…
- Он позвонил тебе? – нарочито не обращая внимания на столь очевидные эмоции, спросил Рахманов – спросил не потому, что это имело какое-либо значение, а для того, чтобы отвлечь собеседника.
Щеглов еще раз сглотнул комок, слегка кашлянул, собрался:
- Нет, это я ему позвонил, - в прежнем ключе, как будто ничего и не было, ответил он. – Вернее, было так. После того, как я сделал то, что сделал… то есть после того, как ушел председатель… я, естественно, счел своим долгом поставить Ковыляева в курс дела. Что было не так просто – с учетом того, что он, как вы понимаете, тоже зашифровался. В общем, мне пришлось весьма убедительно и настойчиво попросить Наталью, и она, поверив мне, что дело срочное, нашла способ с ним связаться…
Пиарщик опять замолчал, еще раз сглотнул, дважды сделал вдох-выдох.
- Но разговора, как уже сказал, не вышло. Не знаю, чего он вдруг с цепи сорвался, я-то, собственно, только попросил его подтвердить прежние указания, исходя из факта визита председателя. Не каждый же день такое…
- Фонтанировать начал? – не выдержав, подогнал собеседника Рахманов, не забыв, впрочем, покачиванием головы выразить негативное отношение к подобной управленческой практике.
Щеглов криво усмехнулся.
- Ну да, можно и так сказать. Тут я начальник, ты кому подчиняешься и все такое…
- А ты?
- А что я? Сказал, понятное дело, что ему. Я, в общем, никаких оснований в этом сомневаться и не давал, так что не знаю, чего он разорался.
- Согласен с тобой! – счел нужным поддержать собеседника Нуруддин Фахруддинович (не только словами, но и одобрительным наклоном головы). – Совершенно несправедливо, я считаю!
Рахманов отнюдь не лукавил: в этот момент ему действительно стало жаль Щеглова. На несколько мгновений собственные «аналитические выкладки» про «тайную связь» действительно показались ему выдумками и блажью, и он увидел перед собой не чиновника-аппаратчика, не опасного «иного», не потенциального вредителя и даже не параллельный канал «компетентного влияния», а просто молодого, неопытного, не сумевшего правильно сориентироваться в скользкой ситуации парня. Такого – пожалеть незазорно; вот только сделать это нужно так, чтобы ни у кого вокруг не возникло сомнений: у него самого с этим парнем ничего общего нет.
*****
Поднявшись из кресла, Нуруддин Фахруддинович несколько раз прошелся туда-сюда по кабинету. Оказавшись у Щеглова за спиной, он обратил внимание на чрезвычайно понурый, почти бессильный наклон его головы – и вдруг все опять увиделось иначе: слишком уж понурый, слишком бессильный; не переигрывает ли?
- Так а что все-таки с сайтом случилось? – как бы невзначай, на ходу, спросил, возвращаясь в кресло, Рахманов. – Просто мне сказали: там какие-то проблемы…
Слегка, как показалось, напрягшись, но тут же вновь обессилев, Щеглов кивнул головой.
- Да, проблемы есть, я видел. Если позволите, дорасскажу по порядку.
- Конечно! – излучая доброжелательность, согласился Рахманов.
- В общем, было так: после разговора с Ковыляевым Наталья меня в приемную вызывает. Я, честно говоря, сразу понял, что к чему: сейчас, думаю, будет требовать опровержение дать.
- Погоди, кто будет требовать? – снова запутался Нуруддин Фахруддинович.
- Председатель. Он же вышел от меня в уверенности, что заявления с сайта сняты; значит, следующий шаг – это опровержение.
- А-а-а… - догадался Рахманов, но на всякий случай уточнил еще раз: - А заявления сняты не были?
- Не были. Ну, то есть были, а потом… Короче, пришел я в приемную, Наталья говорит: Плетнев, мол, приглашает. К вертушке.
- К вертушке? – удивился Рахманов. – К АТС-1?
- Не знаю, - пожал плечами Щеглов. – Вот такой аппарат, как у вас стоит.
Услышав еще и такое, Нуруддин Фахруддинович заплутал окончательно: принять это как реверанс или заподозрить неладное? Разве может быть так, что по-настоящему информированный человек не разбирается в видах спецсвязи?
- В догадках не ошибся я, - продолжил Щеглов. - Он действительно потребовал опровержение.
- Так-так! – почувствовав, что изложение приближается наконец к кульминации, заставил себя отвлечься от очередных сомнений Рахманов. – И что же ты?
- Да чего я? Опять в том же духе. Сказал ему: «я понял». Ну, чтобы «да» не говорить. А делать ничего не стал, конечно. Решил: что я, рыжий, что ли? Выключил тоже телефон и домой уехал.
Щеглов опять красноречиво замолчал, явно подразумевая тем самым, что главное он уже сказал. Немного подождав и не дождавшись никакого продолжения, Рахманов поймал себя на ощущении какой-то незавершенности. Только что казалось: добыча уже в его руках; и вдруг выяснилось: она ему только привиделась.
- И все? – стараясь по возможности скрыть охватившее его разочарование, спросил на всякий случай Нуруддин Фахруддинович.
- Почти, - отозвался Щеглов. - Если оставить в стороне несущественные детали, вроде моего вчерашнего (да и сегодняшнего) состояния, то останется только то, что утром мне позвонил Антипенко и грозно сообщил что-то вроде того, что, мол, «твои сломали сайт».
- Твои – это те, которые…
- Поддержка, да. Так он утверждает. При этом, по его словам, после того, как что-то там произошло, они сами, то есть подчиненные Ивана Николаевича, полностью отключили сервер. Так что, на текущий момент, посмотреть, что там сломали и кто это сделал, я не имею возможности.
- В смысле?
- В смысле, зайти на сайт просто не получится. Это все равно, что попытаться с вашего компьютера открыть файл на другом компьютере, когда тот выключен. Если хотите, включим ваш компьютер, и я покажу, как это выглядит.
- Нет-нет! – торопливо отверг такую идею Нуруддин Фахруддинович (изредка, по большой необходимости, например, чтобы посмотреть на присланные дочерью фотографии внука, компьютер ему включала секретарша; сам он прикасаться к нему опасался). – Он у меня ни к чему не подключен, поскольку там, как ты понимаешь, масса конфиденциальной информации… Да и необходимости нет: тебе я вполне доверяю.
Щеглов пожал плечами.
- Собственно, теперь – всё.
«Краткость – сестра таланта», - вспомнилось Рахманову – кажется, откуда-то из классики. Воистину – так: столько всего наговорил этот пиарщик, а дело яснее не стало.
- Ага, - глубокомысленно произнес он. – А вот если взять сейчас и включить этот сайт – что мы там увидим? Есть там заявления эти или нет их?
- Не знаю, - словно бы даже удивился на это Щеглов. – Говорю же: когда я его видел в последний раз, там все было как обычно. Что там что-то сломали – это со слов Антипенко. Что поддержка заходила – оттуда же. Зачем он его отключил – тоже к нему вопрос; и мне он на него вразумительно ответить не смог.
- Но технически это возможно: включить обратно? – спросил Рахманов, сам не зная зачем.
Даст это что-то или нет, он так и не понял; что произошло с сайтом – тоже.
- Технически препятствий не вижу, - ответил Щеглов. – Если, конечно, люди Антипенко еще и не стерли от страха все файлы. Другое дело: нужно ли? Вот в чем вопрос.
Снова почувствовав так, что речь, вероятно, о чем-то важном, Нуруддин Фахруддинович вопросительно поднял брови и затаил дыхание.
- Если наличие заявлений на сайте есть основной камень преткновения, - пояснил пиарщик, - не лучше ли тогда не торопиться с восстановлением его работоспособности? До появления взаимоприемлемого, скажем так, решения… Есть и еще кое-что. Антипенко утверждает, что некие изменения внесла поддержка. Если принять версию, что изменения все-таки имели место, то тут, поскольку я поддержке подобных указаний не давал, остается, на мой взгляд, два варианта: либо им дал указание кто-то еще, либо кто-то сделал это за них – причем так, как будто это сделали они. Понимаете, о чем я?
Откровенно признать, что не понимает даже приблизительно, Рахманов, конечно, не мог; сказать, что понимает, тоже, так как в этом случае не смог бы получить необходимых разъяснений. Нуруддин Фахруддинович поступил так, как всегда поступал в подобных ситуациях, то есть изобразил на лице максимально двусмысленную гримасу: подняв брови еще сильнее, таинственно усмехнулся. Это сработало.
- Имею в виду: спецсредствами, - разжевал Щеглов, и в глазах его, как показалось Рахманову, блеснула странная искорка. – Ну а если это так, то включать… не знаю. Опять же есть очевидно противоречащая воле президента воля председателя. Мы, безусловно, должны исполнять указания президента, вопросов нет; но раз уж оно так счастливо само собою разрешилось…
И неожиданно простое объяснение механизма таинственных метаморфоз на сайте, и предложение не совершать никаких действий – все это, конечно, пришлось Нуруддину Фахруддиновичу по душе. Однако наряду с облегчением тревожно стало от новой волны подозрений: воистину, с этим парнем по-прежнему ничего не понятно…
- То есть считаешь: не включать? – переспросил он.
- Считаю, пока нет. По крайней мере, пока нет на то прямых указаний. Пусть сначала там, - Щеглов показал пальцем на потолок, - решат, что именно там должно быть. Будут ли это прежние заявления или будут их опровержения – мне, честно говоря, все равно. Решать начальству, но только пусть решат что-то одно.
И под этим Рахманов готов бы был подписаться. О чем еще спрашивать, он не знал и потому решился на последний – традиционный – аккорд: проявление жесткости.
- Послушай, Антон Сергеевич, мне нужна откровенность, - сказал он, резко сменив тон на предельно прохладный. – Твое мнение: кто внес эти изменения?
Пиарщик посмотрел на него с некоторой, как показалось, досадой, но при этом ничуть не смутился от того, что лицо собеседника стало более отстраненным.
- Да я ведь сказал: они, - ответил он, показывая на потолок. – Они – тем или иным способом. Если, конечно, были изменения, но этого ни подтвердить, ни опровергнуть я не могу…
- Хорошо-хорошо! – сразу снимая напряжение, профессионально промурлыкал Нуруддин Фахруддинович. – Ты не подумай, я не к тому, что… У меня нет никаких оснований не доверять тебе. Наоборот, хотел уточнить твое мнение.
Щеглов вернул комплимент:
- И не думал; знаю: с вами можно быть откровенным…
- Вот-вот… По долгу службы мы просто обречены на тесное сотрудничество.
- Конечно! - чуть официальнее, чем до этого, отозвался Щеглов.
Выражение реактивной досады на его лице плавно сменилось усталым раздражением; Рахманов понял: этот допрос пиарщику надоел, ловить точно больше нечего.
Пожалуй, и для него самого это случилось вовремя: от переизбытка узкоспециальной информации, объять и систематизировать которую не было никакой возможности, Нуруддин Фахруддинович полностью выдохся и нуждался в перерыве, в паузе, чтобы хоть что-то сообразить.
Понятное дело, слишком обнадеживать Щеглова было бы недальновидно: выйти из этого кабинета надлежало ему если и не ощущением, что здесь решается его судьба, то, как минимум, в уверенности, что отсюда следует ждать действенной помощи.
- В общем, давай так, Антон Сергеевич, - деловито проворковал Рахманов. – Ты пока иди, но без моего ведома ничего, будь добр, не предпринимай. Сейчас любые недостаточно обдуманные действия могут только усугубить ситуацию. Там у них, - Нуруддин Фахруддинович в очередной раз красноречиво посмотрел на потолок, - имеет место – я это подтверждаю – некоторое рассогласование в данном вопросе. Нужно кое-что подрегулировать, чем мы сейчас же и займемся. Так что ни о чем не волнуйся; но, если начнет поступать какая-либо новая информация (ты понимаешь – какая, да?), прошу, не откладывая, сообщить мне.
Напустив туману и оставшись весьма доволен тем, как это у него получилось, Нурурддин Фахруддинович снова принял крайне сосредоточенный вид – теперь демонстрируя тем самым необходимости побыстрее приступить к иным, потребным для решения существующей проблемы, действиям.
Щеглов усмехнулся – и скорее скептически, чем с облегчением.
- Само собой: предпринимать ничего и не собираюсь. А что касается… - он качнул головой в сторону президентского крыла офиса, - там, как по мне, не подрегулировать нужно, а вполне конкретно объяснить человеку, что вести себя так не следует. С какой стороны ни погляди. Всех в итоге только подставил…
С нарочитой рассеянностью в облике, словно бы глядя сквозь, на эту подозрительную прямолинейность, Рахманов отреагировал лишь тем, что неопределенно качнул головой; Щеглов поднялся и, кивнув с прикрывающей смущение насмешкой, вышел.
*****
Позвонив секретарше и попросив принести еще кофе, Нуруддин Фахруддинович включил телевизор. Увы, передача про очаровательных сурикатов уже закончилась. Зато началась другая: про будни семейства африканских слонов.
Принесенный кофе показался горьковат, а величественные сухопутные гиганты передвигались в поле зрения камеры не столь резво, как забавные мангустовые, поэтому наблюдать за ними было не столь занимательно. Отвлечься на приятные стороны простого бытия не получилось, и Рахманову поневоле пришлось погрузиться в глубокий анализ сложившейся, с учетом полученных сведений, ситуации.
К сожалению, изложенные Щегловым технические подробности к картине произошедшего почти ничего не добавили. Фактически из его рассказа Рахманову удалось вынести только то, что уже было сообщено, пусть и с противоположным знаком, двумя руководителями: что-то там на сайте было, а потом этого не стало, то ли тайные силы вмешались, то ли явные – в лице Антипенко.
С другой стороны, отсутствие возможности составить предельно ясную картину не слишком расстроило Нуруддина Фахруддиновича: по опыту, неопределенность всегда предоставляла куда более широкое поле для маневра, чем четкое понимание того, что произошло и какие именно действия в связи с эти надлежит совершить. Чутье подсказывало Рахманову, что «опрошенный» им пиарщик почти наверняка что-то недоговаривает и именно это, недоговоренное, и есть самое главное во всей истории; но он, конечно, не смог бы объяснить ни себе, ни тем более кому-либо еще, что конкретно на это указывает (даже плетневский «привет» после рассказа Щеглова не выглядел столь однозначно). Поэтому – столь же интуитивно – задачей своей он видел данное ощущение учесть и вписать его в реальный контекст: в ситуацию, когда два вышестоящих чиновника хотят от него вещей прямо противоположных.
Ковыляев велел «тряхнуть» Щеглова, и сделанное вполне позволяло данное «поручение» считать выполненным; в конце концов, отсутствие результатов «тряски» - тоже, в общем-то, результат, которым, снабдив его реальными или придуманными подробностями, есть возможность оперировать (вопрос лишь в том, какие детали использовать).
Второе указание поступило от начальства более высокого, к тому же: «по нашей линии». К счастью, как стало понятно Рахманову и без технических аспектов, события сами развивались вполне себе в русле полученных им вводных. Стало быть, врал Щеглов или нет – это, пожалуй, не имело сейчас никакого значения; главное, что он своими действиями (или своим бездействием) способствовал (либо не препятствовал) нужному, укладывающемуся «в нашу линию» ходу событий. Опять же и этот «привет»…
Рахманов вспомнил про Антипенко; подумал: ну если и не он сам, то кто-то из его людей почти наверняка мог бы пояснить в понятных выражениях, что же именно произошло с этим загадочным сайтом вечером и ночью. Однако же после беседы с пиарщиком выяснять что-либо ему хотелось еще менее, чем до нее. Ничего, кроме возможных осложнений, это не сулило, тогда как версия Щеглова о вмешательстве могущественных внешних сил выглядела очень и очень удобно, причем самым значительным ее преимуществом было то, что ею снималась ответственность сразу со всех, в том числе и с самого Рахманова. Неподчинения не было и быть не могло – все получилось само собой и, слава Богу, получилось как надо.
Неподчинившимся при таком раскладе оставался только Ковыляев, но как раз это не вызывало у Нуруддина Фахруддиновича ни малейшего волнения, тем более сожаления. Производственник – так пусть и занимается производством и не лезет туда, где решения, по определению, принимаются не им; стало быть, и поделом: защищать Ковыляева от Плетнева – уж точно не его, полковничья, это забота…
Ну а Щеглов… Ничего не скажешь – если он придумал все это сам, сто;ит отдать ему должное. Для такого молодого – как-то даже слишком ловко…
Быть может, кто-то подсказал?
Председатель?
Традиционные подозрения вернулись на свое традиционное место и мгновенно захватили все мысли Рахманова. Не просто захватили – впервые, пожалуй, они ему по-настоящему понравилась. И сами эти подозрения, и укрепляющаяся вера в обоснованность выкладок, и прямо отсюда вытекающая гордость за себя, за гениальную свою прозорливость – все это было весьма уместно и своевременно! Ко всему прочему, в рамках принятой версии, из запутанной, перегруженной труднообъяснимыми деталями, ситуация легко и непринужденно превращалась во вполне привычную, ясную и очевидную: спецслужбы, спецмероприятия, спецсредства… И это означало: стремительно, прямо на глазах, довольно невнятная раскладка становится спецоперацией, в которой, нет сомнений, остается самое что ни на есть достойное место и для скромного бойца невидимого фронта: ему, этому бойцу, предстоит стать недостающим звеном цепи, предстоит сыграть вроде бы эпизодическую, но вместе с тем ключевую роль в неизбежной развязке!
Эффектно вмешаться в запутанную ситуацию, стабилизировать ее непререкаемым чекистским авторитетом; стать тем самым посредником, которому доверяют все; охладить пыл Ковыляева, изменить ход его мыслей, убедить пойти на попятную; закончить начатую другими партию…
Закончить и доложить об этом.
Нуруддин Фахруддинович энергично вскочил с кресла.
*****
С какой стороны ни посмотри, день этот начался для Щеглова куда лучше, чем мог он предполагать; и уже несколько часов он не переставал удивляться этому.
Еще ночью, в крайнем случае наутро, ожидал звонка от Ковыляева – со всеми вытекающими отсюда последствиями. Казенные мобильники выключил, но был ведь еще и домашний телефон, и мобильный жены – пугать ее ликвидацией всякой связи он не решился.
Ожидал, прибыв в офис, обнаружить, что аннулирован пропуск, опечатан кабинет, изъят рабочий компьютер.
Ожидал «продолжения» и со стороны Плетнева: с требованием подготовить опровержение, с вызовами к «вертушке», с любыми формами угроз и принуждения.
После вчерашнего – ожидал чего угодно; но не произошло ничего.
Не звонили телефоны; никто тем более не пытался «навестить» его дома.
Терпеливо и сочувственно выслушивала его жалобы жена, и не отводила скучающий взгляд, и не отвернулась ночью, и, заботливо успокаивая, проводила на службу утром.
Только сев в машину, восстановил в полном объеме связь; но первый звонок раздался еще позже: около девяти, когда подъезжали к офису.
Звонил Антипенко; нетрудно было догадаться: не по собственной инициативе. Хоть и знал Антон за Ковыляевым манеру: самому избегать неприятных разговоров и перекладывать их на подчиненных, конкретное ее воплощение не столько удивило, сколько насмешило его. На роль посредника в аппаратных разборках Иван Николаевич не подходил ни по каким параметрам: даже обладая зубодробительной информацией, никогда бы не сумел он умело ее использовать. Поднести портфель, подать пальто – в таких делах Антипенко бил любых конкурентов; но там, где требовалась сообразительность, он был совершенно бесполезен. В общем, Ковыляева за такой «хитрый ход» оставалось лишь поблагодарить: запутать и без того барахтающегося и захлебывающегося в болоте профессиональных понятий вице-президента не составило никакого труда.
В силу распределения функциональных обязанностей на роль разводящего естественным образом «претендовал» Марченко; но звонка от него, ввиду сопутствующих обстоятельств, Антон до середины дня не ожидал; поэтому не слишком удивило его и то, что следующим после Антипенко возник «декоративный чекист» Рахманов, за глаза именуемый офисными служащими Багажником (прозвищем обязан он был не кому-нибудь, а исключительно самому себе, поскольку историей о своем бесславном бегстве с прежних рубежей скромной, но заметной страны делился на удивление охотно: едва ли не всем, кому довелось с ним пообщаться, он, полагая, видимо, что именно эти события раскрывают его с наиболее героической стороны, пересказал их неоднократно), – с соответствующим к его персоне отношением. Учитывая то, что представлял собою Рахманов: «куратор от органов» (стало быть, сохраняя внешнюю лояльность Ковыляеву, ориентировался он на Плетнева), а также, по совместительству, азиатски тщеславный дурак (что в отношении Антона в основном выражалось в загадочным образом поселившейся в его чекистской голове идее об их общей принадлежности к славной организации), генеральная линия на беседу с ним оставалась той же, что и с Антипенко: путать профессиональными и техническими деталями и валить все на высшие силы – с разницей лишь в степени демонстрируемого почтения. При этом, если вице-президента по информационным технологиям нужно было просто лишить возможности предъявлять контраргументы (что, в силу его способностей, было несложно), вице-президента по безопасности, выдвинув приятную, удобную, а также соответствующую имманентно присущему ему конспиративному мироощущению версию, не слишком сложно оказалось еще и заполучить в союзники: едва услышав про вмешательство «органов», он тут же (как ни старался он это скрыть, по лицу его все читалось) представил себя участником сложной, со всеми остановками, «операции»: набор всего, что «спец», «активка», «кое-что предпринять» и т.п. Кабинет Рахманова Антон покинул в полной уверенности: если и знает он что-то, выходящее за рамки изложенного, сам же и постарается забыть; копать дальше – точно не станет. Любую проблему затолкать под ковер, а голову засунуть в песок – никогда и ни на что не реагировал Рахманов иначе.
Таким образом, со вчерашнего вечера ситуация, по сути, не изменилась: догадываться о том, что произошло, мог кто угодно, но, благодаря усилиям Антипенко и лени Рахманова, кроме самого Щеглова, правду по-прежнему знали только два совершенно разных, никак не связанных друг с другом человека; и ни тому, ни другому широко о ней распространяться не было ни малейшего резона.
*****
Разговор с Рахмановым прошел сносно – осадок остался лишь от того, что едва не пустил слезу. Не переиграл, не специально – действительно, когда вспомнил вечерний звонок Ковыляеву, стало горько от обиды и одновременно стыдно этого. Это было так, как обижается взрослый уже сын на несправедливо прикрикнувшего на него старика-отца – не столько за то, что прикрикнул, сколько именно за свою унизительную, незрелую на это обиду.
В результате, несмотря на то, что, по формальным признакам, утро не принесло прямо вытекающих из незавершенности ранее начавшихся процессов дополнительных осложнений (и даже наоборот: события развивались для него относительно удачно), вернувшись в свой кабинет от Рахманова, Щеглов вдруг ощутил себя едва ли не более униженным, чем это было вчера, непосредственно в момент унижения или сразу после него.
Парадоксальным образом, более всего тревожило его теперь как раз то, что, казалось бы, должно было радовать: успокоительное затишье.
Давно пошел одиннадцатый час: по меркам Ковыляева, совсем не утро, а он, ослушавшийся вчера своего сюзерена вассал, по-прежнему находился здесь, в ставших за пять лет почти что родными четырех стенах, в своем кресле, перед своим компьютером, со своей чашкой чая и плиткой шоколада… он здесь – и где же она, карающая десница? Где тот человек, которому он посмел не подчиниться - человек, имеющий над ним власть, имеющий возможность в минуту оставить его без работы, без выходного пособия, с волчьим билетом? Где он: почему не звонит, не достает из-под земли, не допрашивает с пристрастием, не голосит матерно – как вчера, как двести раз до этого раза?
Короля делает свита – эта банальность за пять лет корпоративной службы обросла для Антона множеством дополнительных, уточняющих смыслов. Понятно: действительно делает – но не только в том смысле, что формирует его взгляд на мир. Наличие свиты открывает новые возможности, предлагая применительно к каждой конкретной ситуации решения, в отсутствие свиты недоступные: весьма и весьма соблазнительные решения, которые, вне зависимости от сферы приложения (будь то, допустим, ограждение от медиа- или юридического террора или от самых что ни есть банальных бытовых проблем), предлагают опекаемому субъекту, по сути, одно и тоже: любые действия совершать чужими руками.
Естественно, президент Топливной всегда и во всем действовал именно так: чужими руками – для того ведь и существует свита, которая, в свою очередь, вполне осознает поддержание «силового поля» между «очень важной персоной» и сырой землей как условие сохранения собственного благополучия. Необычным подобное поведение Ковыляева выглядело только тогда, когда обращалось против кого-либо из тех, кто сам входил в его свиту: таким образом проявлялась опала. Попасть в опалу, понятно, никто не желал; при этом, по наблюдениям Антона, любой, в нее попавший, упорно отказывался в это верить. То, что давно уже стало свершившимся фактом для всех вокруг, для «выведенного за рамки» длительное время оставалось под вопросом. Обратного хода (за редкими исключениями) не было – именно в это, вероятно, никому и не хотелось верить.
Опальным Щеглов всегда сочувствовал, тем более, что (опять же – за редким исключением) ни одного случая справедливой опалы припомнить он не мог. Однако же, как правило, ему удавалось убедить себя, что все это не про него; в крайнем случае – что даже если подобное с ним произойдет, он сумеет не унижать себя бессмысленными надеждами.
И вот сейчас, после утренней порции чая, шоколада и продуктов тления сушеных трав, не сразу, но осознав свое глумление над Антипенко и Рахмановым как глупое, высокомерное чванство, Антон вдруг понял: он тоже не хочет верить, что это произошло и с ним. Не хочет потому, что несправедливо: ведь он… Что сделал он такого, чем провинился? Лишь тем разве, что не сумел полностью оградить…
Так ведь и никто бы не сумел! Уже и то, что он сделал: оттянул время и тем обеспечил целую ночь на то, чтобы, все обдумав и сохранив лицо, достойно выйти из положения, - разве мало этого? Чего только это стоило – разве сможет хоть кто-то оценить?
А может… может, дело-то как раз в этом – в том, чтобы сохранить лицо? Смирился, решил отступить: не сразу же тогда, с самого утра, на попятную…
*****
Что бы ни случилось в жизни Анатолия Петровича, ничто и никогда не могло заставить его, находясь на горнолыжном курорте, отказаться от выхода на трассы. Вот и сегодня – как ни тяжело, как ни нервозно было ему после утренних бесед с подчиненными, ровно к восьми отправились они с супругой на завтрак – с тем, чтобы, соответственно, к девяти, к старту подъемников, быть ему в полной готовности встать на лыжи.
На душе было гадко, и даже не слишком углубленный поиск виновных в сохранении данного неспокойного состояния быстро привел Ковыляева не только к определению таковых, но и к формированию среди них своего рода иерархии.
На первом месте, причем с заметным отрывом, оставался, конечно, корпоративный пиарщик. Он был виновен и вчерашними своими, повлекшими удручающие разочарования, сомнениями, и тем, что выступил совершенно не по рангу: не уехал из офиса, заманил туда Плетнева, позвонил на мобильный Татьяны, и тем, что как-то там (Ковыляев был уверен, что это он) напакостил на этом на сайте; в общем, за один вчерашний день, точнее, даже за вечер, наворотил он столько всего, что об этом даже не хотелось думать; равно как не хотелось думать и о том, как бы обстояли дела, если бы Щеглов ничего из перечисленного не сделал: что-то подсказывало, что они в этом случае вряд ли обстояли бы сильно лучше…
На второй позиции шла Татьяна; с раздражением глядя, как она причавкивает утренним йогуртом, Анатолий Петрович ловил себя на мысли о том, что, несмотря на значительный отрыв, ей вполне по силам выйти и на первую. Все ведь это – только из-за ее нытья! Восьмое марта, побудем вдвоем… По;были! Он-то был против! Нет, конечно, не против того, чтобы побыть вдвоем: все-таки жена, куда деваться… но как знал: только не сейчас!
Третьим (больше просто потому, что на пьедестале три места) с весьма значительным отставанием плелся также изрядно поднадоевший за вчерашний день Марченко. Тоже вроде бы сомневался, тоже вроде бы возражал; но Саша – он же всегда был трусоват… Охотничек – только и умеет зверушек беззащитных обижать; какой с него спрос? Впрочем, и встрял он наверняка только из-за Щеглова – ведь как охмурил его этот московский сноб: по любому поводу Марченко теперь на его стороне…
Несмотря на достаточную представительность списка, что-то все равно указывало Анатолию Петровичу на его неполноту; что-то, более того, смущало в распределении позиций: не то что на первом месте, но вообще ни на каком не было в этом списке того, на кого еще буквально вчера он возлагал всю полноту ответственности за свое унизительное положение. Вчера это было так, но сегодня что-то изо всех сил препятствовало тому, чтобы определить для Плетнева почетное место в списке – о нет! вовсе не статус последнего, не его могущество, не близость к Самому Главному и даже не страх за себя; от назначения виновным председателя ограждала его вдруг ставшая очевидной прозорливость: хоть и становилось президенту Топливной от этого весьма досадно, с самого момента раннего своего пробуждения он так и не сумел найти для себя ни одного аргумента в оправдание совершенных им вчера необъяснимо опрометчивых телодвижений.
В общем, все выглядело так, что не только в недолжных своих действиях, но и вообще в том, что такие действия понадобилось совершать, виноват был тоже Щеглов – в конце концов, не для того ведь только держат его, чтобы он исполнял приказы! Предвидеть, предупреждать, предотвращать – вот что должен делать такой; в противном случае – нечего задирать нос…
*****
- По-прежнему проблемы? Или удалось все решить? – с сострадательным подрагиванием в голосе спросила Татьяна.
- Тань, ну ты разве не знаешь: когда там удавалось «все решить»? – слегка раздраженно, но больше жалобно простонал Ковыляев.
Уловив привычное напряжение, жена предпочла не продолжать. Анатолию Петровичу стало немного стыдно; чтобы сгладить ситуацию, он хотел было поддержать разговор чем-то отвлеченным (например, спросить, не горчит ли сегодня, как это было вчера, кофе), но сразу не решился, а спустя несколько секунд зазвонил его телефон.
Номер не определился; поэтому нажав на кнопку, Ковыляев на всякий случай не сказал «алё». К счастью, опасения его оказались напрасными: с той стороны его позвали по имени-отчеству, и он с облегчением узнал голос Рахманова.
- Хочу доложить о проведенной беседе, - очень серьезным тоном, с пришептыванием, сообщил Нуруддин Фахруддинович.
Анатолий Петрович, сдерживая себя, вздохнул: что втянул сюда Рахманова, он уже пожалел; впрочем, он был уверен: не он, так Плетнев все равно бы сделал это.
- Слушаю вас.
- В соответствии с вашим указанием, я предпринял некоторые действия, чтобы разобраться в ситуации, расставить, так сказать, все точки над i и выявить с максимальной очевидностью все то, что можно выявить на текущий момент…
Рахманов обладал каким-то особым умением: говорить вроде бы и быстро, и внешне собранно, но при этом оформлять свои мысли (вернее даже, то, что он за них выдавал) максимально неспешно. От этого Анатолий Петрович терялся, не понимая, как ускорить процесс – ведь он вроде бы и так протекал достаточно скоро.
- Таким образом, по состоянию на сейчас, - продолжил Нуруддин Фахруддинович, - мы можем с уверенностью утверждать следующее: соответствующая информация на официальном сайте компании была, но после она исчезла…
- Вы не могли бы поближе к сути, - попытался все же поторопить собеседника Ковыляев. – К сути моего поручения.
- Конечно-конечно! – охотно подтвердил готовность Рахманов. – После того, как соответствующая информация исчезла, сайт отключили по указанию Ивана Николаевича…
Анатолий Петрович нетерпеливо забарабанил пальцами по столу.
- При этом относительно изменений, которые произошли на сайте до его отключения по указанию Ивана Николаевича, полностью достоверную информацию установить пока не удалось.
- То есть? – напрягся Ковыляев.
- То есть данная информация основывается на текущий момент только на утверждениях Ивана Николаевича.
- Вы хотите сказать, что…
- Необходимо принять во внимание и то, что сам Иван Николаевич не видел, что там было, а утверждает это со слов своего сотрудника. Мы же, в свою очередь, видим только то, что сайт сейчас отключен – и отключен он по указанию Ивана Николаевича…
Когда Рахманов с нарочитой настойчивостью повторил имя-отчество Антипенко в третий раз, за последнего Анатолию Петровичу стало даже обидно. Вспомнив, как потешался он над бессильным возмущением Ивана Николаевича, Ковыляев почувствовал себя и сам почти что в его шкуре. Ему стало очевидно: через Антипенко «чекист» прижимает к стенке его самого и при этом, вместо того, чтобы как следует тряхнуть, выгораживает пиарщика – никаких сомнений почему…
- Погоди-погоди, Нуруддин! - торопливо перешел на «ты», тем самым как бы немного заискивая перед Рахмановым, Анатолий Петрович. – Есть основания думать, что Иван сочиняет? Или он, или кто-то из его людей…
Его вопрос ушел в космос: увлеченный своим построением «чекист», продолжая говорить параллельно, его не услышал.
- В связи с этим, Анатолий Петрович, у меня возникает подозрение: а не провокация ли это? – весомо изрек он и только тогда замолчал, ожидая, какой эффект произведут его слова.
Вряд ли эффект получился тот, на который рассчитывал Рахманов: раздосадованный тем, что его простоту и душевность не оценили по достоинству, Ковыляев вспылил и, не сумев сдержать эмоции, пренебрежительно закричал в трубку:
- Что?! Что еще за чушь?! Какая провокация?! Что ты мелешь, Нуруддин: кто кого провоцирует? Оставь, ради Бога, свои гэбэшные штучки!
Грозно помолчав несколько секунд, Рахманов ответил на это так, словно только что услышал полное и безоговорочное согласие со всеми своими доводами.
- Вот-вот! Вот-вот! – поддержал он сам себя. – Именно-именно: полагаю, что есть силы, которые хотели бы посеять раздор в компании, спровоцировать трения между ее руководством и акционерами. И мы, соответственно, должны…
- Послушай, Нуруддин! - фыркнув от досады, прервал эти аналитические выкладки Ковыляев. – Я тебя о чем просил, а? Я тебя просил… скажем так, переговорить со Щегловым и выяснить у него все подробности. Ты сделал это или нет, можешь ответить?
Снова запнувшись, Рахманов словно бы перезагрузился и настроился на новую – верноподданническую – волну.
- Безусловно, Анатолий Петрович! В соответствии с вашими указаниями, я провел…
- Что он тебе сказал?
- Про что?
Президент Топливной едва не забился в истерике; остановило его только то, что они по-прежнему находились в полном посторонних глаз помещении ресторана.
- Да про сайт, про что же еще?!
Рахманов задумался, но ненадолго.
- Сказал, что никаких действий без вашего ведома не совершал.
- Что Плетнев к нему приходил, сказал?
- Так точно! Сказал, что сослался на ваше указание.
- Что мне звонил, сказал?
- Так точно! Сказал, что хотел получить подтверждение ранее полученных указаний.
- А дальше?
- Дальше? Дальше, по его словам, он поехал домой.
- И все?
- Так точно! С утра только, говорит, увидел, что Иван Николаевич отключил…
Услышав имя-отчества Антипенко в четвертый раз, Анатолий Петрович внезапно успокоился. Вдруг понял: все на самом деле происходит именно так, как и должно происходить в том случае, если верны его подозрения: Щеглов должен отпираться, Рахманов его покрывать, Антипенко возмущаться тем, что все валят на него. Все сошлось… и уже следующей фразой Нуруддин Фахруддинович полностью подтвердил выводы Ковыляева.
- В целом, Анатолий Петрович, - вроде бы доверительно, но в то же время снова сообщив себе побольше весомости, сообщил он, - у меня не сложилось такое впечатление, что у нас есть основания не доверять Антону Сергеевичу…
- У нас? – не удержавшись, прошептал Анатолий Петрович – к счастью, сделав это достаточно тихо и не помешав тем самым признаниям Рахманова.
- Но хотел бы сообщить вот еще что, - продолжал ворковать тот. – Дело в том, что мне тут тоже позвонили… вы понимаете? Позвонили от Плетнева… ну, то есть, собственно, сам он и позвонил, да… Сказал. что не получается с вами связаться, и попросил сообщить… В общем, мнение такое: необходимо официально все опровергнуть…
Как ни странно, в этот момент Ковыляев даже почувствовал что-то вроде облегчения. Больше не догадки – нет, все действительно встало на свои места. С Рахмановым – с тем все понятно: «чекист» – он и есть чекист. Пиарщик – тут другое дело. Потому и не верилось никак в то, что Щеглов просто испугался. Нет, это был не страх. Хуже – это была измена.
Снова накатила обида: до того, что задрожали губы, к горлу подступил комок.
- Со своей стороны я, конечно, ответил, что это только с вашего, соответственно, указания… - по-прежнему пришептывал, как большую тайну, в трубку Рахманов. – Но не могу вместе с тем не отметить, что наш опыт, он, вы понимаете, тоже в пользу такого решения, поскольку в противном случае последствия могут быть непредсказуемыми… Не говоря уже о том, что никак нельзя забывать, чье доверие позволяет нам по-прежнему исполнять здесь свой долг…
- Хорошо, Нуруддин Фахруддинович, - справившись с собой, сухо прервал собеседника Ковыляев. – Вас – я понял, спасибо.
*****
Закончив безо всякого аппетита завтрак и терпеливо дождавшись, пока допьет свой кофе Татьяна, Ковыляев поднялся в номер и начал собираться на трассы. Настроение стало еще хуже, что, правда, отчасти компенсировалось тем, что причины всех печалей президента Топливной обрели законченный вид.
Ни второго, ни третьего места в иерархии виновных уже не было – теперь в поле зрения Анатолия Петровича остался только один, за явным преимуществом, победитель. Не просто победитель – единственный участник гонки.
Все-таки – предал! Предал именно тот, кто не должен был предать, кто, как предполагалось, единственный и способен стоять до последнего. Предал именно тот самурай, на которого так хотелось надеяться; потому и так гадко теперь: как будто предал сам себя…
Как внимательно, как ответственно подходил он всегда к подбору кадров! И профессиональные качества, и образование, и внешность, и характер – все это никогда не считал Ковыляев главным; самым важным виделось ему: можно или нет доверять человеку, можно или нет на него полагаться, можно или нет рассчитывать, что не подведет в непростой ситуации. Команда, или, вернее, целая армия, стоящая плечом к плечу за его спиной, - не это ли всего первее? Сохранить контроль, удержать в руках рычаги власти тогда, когда пытаются их из рук вырвать, - разве помогут в этой ситуации чьи-то дипломы?
И что же – разве не оказался он триста раз прав? Едва ли не единственный случай, когда пошел он против этих правил – как раз и был случай Щеглова. Тот случай, когда показалось: здесь, в этой вот специфической, со своими понятиями, к тому же слишком уж «столичной», области полностью презреть профессиональный аспект не получится: придется, вопреки опыту, принять во внимание и диплом; в остальном, впрочем, Ковыляев себе все равно не изменил: из прочих равных выбрал того, кто, даже при наличии диплома, выглядел наименее лощеным, но наиболее близким.
И того оказалось достаточно, чтобы все пошло кувырком: стоило только возникнуть такой ситуации, в которой от этого московского сноба действительно что-то зависело, как тут же все рычаги уплыли из рук. Все растекается, противным жидким киселем бежит сквозь пальцы; и ни на что, ровным счетом ни на что не получается теперь повлиять!
Вот она суть – и как доверять после этого людям? Вернее сказать, тем, кто считает себя людьми – считает только себя! Нет среди таких настоящих бойцов, нет самураев – одни лишь жалкие, ничтожные эгоисты! Нет в них бескомпромиссной самоотверженности, нет преданности общему делу – одно лишь жалкое приспособленчество!
Горькое разочарование лишало Ковыляева всяких сил: скорее машинально, чем с желанием, ощущая себя так, словно бы оказался в безбрежной, зияющей пустоте, натягивал он на себя горнолыжную экипировку и думал при этом о последней реплике Рахманова: непредсказуемые последствия, доверие, позволяющее исполнять долг…
- Кататься не пойду, - сообщила Татьяна. – Приедешь на обед?
Неопределенно качнув головой, Анатолий Петрович спрятался в кофту. Долго, путаясь в рукавах, раздражаясь, натягивал ее. Хотелось поскорее уйти.
Облачившись наконец полностью, в нерешительности застыл над лежащим на столике мобильником. Взял в руку, положил обратно; подумав еще, все-таки засунул аппарат в карман.
-
Пообедаю на склоне, - бросил он, выходя из номера.
Чтобы не дать жене возможности отреагировать вослед, бегом миновал коридор. Лифта ждать не стал – поскорее юркнул на лестницу.
*****
Окончательное и бесповоротное осознание бессмысленности поднятого бунта как-то вдруг и очень быстро утвердилось в нем. Не было ни раздумий, ни рассуждений. Ни предпосылок, ни выводов. Ни «за», ни «против», никаких сомнений. Не было вообще ничего – просто вдруг стало ясно: пора отступать.
Всего полчаса назад, до звонка Рахманова, ему казалось: сто;ит все-таки еще побороться. Не ради победы, конечно, и даже не ради хоть какого-то результата; скорее, ради процесса – в крайнем случае, ради сохранения лица. Сходу отбросить случившееся с ним вчера, это неожиданное, пугающее и вдохновляющее одновременно, откровение, оказалось не так-то просто. Десятки раз поруганное, но вдруг не пропавшее, вернувшееся к нему достоинство успело изрядно укрепиться на занятом месте – с ним, пусть и ненадолго, Анатолий Петрович испытал давно забытое: в своих собственных глазах он вдруг поднялся выше переполняющей весь мир вокруг зеленой мути, сделался, можно сказать, героем – не мнимым, намалеванным специально нанятыми для этого людьми, а настоящим, исполненным непридуманной внутренней силы.
Сейчас – уже не казалось так. Сейчас стало понятно: эта битва не по его возможностям. Битвой все это оставалось – только внутри его черепной коробки, а там, в центре древней столицы, в окутанном вечным туманом, возвышающимся над устремленной в лоно матери всех рек темной водой старинном здании, никому не было до этого никакого дела. Там – никто не считал героем его, никто не хотел быть им сам; а потому он, со всеми своими вчерашними указаниями и поручениями, сегодня стал всем просто смешон. Смешон – и никому не нужен.
Спустившись в лыжную комнату, Анатолий Петрович достал из шкафчика ботинки, сел на скамеечку переобуться.
Отступать… вопрос только – как? Отступать нужно разумно – хотя бы затем, чтобы и этим тоже не поднять себя на смех. Понятно ведь, что подумают: раздухарился, от альпийского воздуха опьянел (да ведь и правда), назавтра очухался, струсил, и весь фарш обратно… Стало быть, отступать, но потоньше: как минимум, не слишком с этим спешить. Пока что поставить на паузу; утро откатать, а через пару-тройку часов дать до себя дозвониться. Будут уговаривать, тут никаких сомнений, - сразу, конечно, не соглашаться; кстати, и понаблюдать: кто более рьяно будет убеждать, кто поспокойнее. Главное: не подавать виду, что ситуация вышла из-под его контроля. В этом – держаться, как на последнем рубеже! Что бы они там ни думали, ни в коем случае не давать повода усомниться: окончательное решение принято им и только им. Никто не заставил, не вынудил; если и пошел он на попятную, то только по собственной инициативе. Пошел, потому что…
Натянув и застегнув ботинки, Ковыляев взял лыжи с палками и вышел на улицу. Воздух – как родниковая вода, склоны залиты утренним солнцем, на небе ни облачка: все, как по заказу, обещает чудесную погоду. От яркого света сами собой зажмурились глаза, и Анатолий Петрович опустил натянутые на шлем очки; прозрев, вставил ботинки в крепления.
Вдруг осенило: да ведь он уступил ради них! Ради тех, кто не сумел вместе с ним выдержать испытание, не показал себя его достойным! Никто ведь не показал – и вот теперь он, над ними, над этими трусливыми ничтожествами, сжалившись, принимает такое решение… Из побуждений глубоко благородных, исключительно милосердия ради разрешает он им разрушить всю красоту своего замысла; что ж, им всем по делам их: пусть и дальше униженно ползают на карачках…
Проверив еще раз крепления и накинув на руки петли лыжных палок, президент Топливной тщательно размял шею, вдохнул полной грудью разреженно-пьянящий горный воздух и, почувствовав себя так, словно только что испил чудесного эликсира, заскользил по гладкому, тщательно подготовленному ратраками выкату в направлении горнолыжных станций Verdons и Chenus(1).
*****
В течение часа после разговора с Рахмановым никаких признаков жизни со стороны корпоративного руководства не наблюдалось, и Антону захотелось было даже поверить, что Багажник действительно сумел, как и обещал (какими-нибудь еще «спецсредствами»), разрядить ситуацию.
Около одиннадцати, все же заготовив на всякий случай проект опровержения (из одной всего фразы: при выпуске предыдущего пресс-релиза действительно имела место техническая ошибка, приведшая к распространению не одобренного руководителем компании текста), Щеглов отправился на кофе к затаившемуся в своем кабинете Скрипке; таким образом, случившийся несколько раньше, чем можно было ожидать, звонок Марченко застал Антона именно там.
До того, как запиликала переноска, хотя к состоянию официального веб-ресурса компании тот не проявлял никакого интереса, да и вообще, казалось, всеми силами делал вид, что ничего, выходящего за рамки обычной рутины, днем ранее не случилось, Антон зачем-то, сам толком не понимая зачем, во всех подробностях и без изъятий пересказал все случившееся Скрипке. Поскольку желанием узнать побольше Сергей Сергеевич не горел, скармливать ему информацию приходилось практически насильно; и Антон ловил себя на том, что делает это с граничащим с садизмом удовольствием: нет, вовлекать своего зама в эту историю на правах полноценного участника ему, конечно, не хотелось, но и ограждать того от событий, способных внести в размеренность его повседневной жизни некоторую нервозность, казалось Щеглову, слишком уж, чрезмерно гуманным…
Очухавшийся от торжеств первый вице, выйдя из подполья, приветствовал Щеглова не слишком жизнеутверждающе, однако же неожиданно креативно.
- Ну что там, Антон Сергеевич, нет признаков разрядки? – троекратным вздохом заставив себя собраться с мыслями, вопросил он – так, словно бы от него самого в сложившейся ситуации в принципе ничего не могло зависеть.
Отняв трубку от уха, Антон в некотором смятении посмотрел на дисплей: проверил, Марченко ли это.
- Смотря, что под этим понимать, - с трудом нашелся он.
Александр Валерьевич вздохнул, покряхтел опять и вернулся к своей обычной манере выражать мысли.
- Да это я к тому… Там, говорят, с сайтом с нашим… Говорят, что-то стряслось…
- Ах, это… - оценив витиеватость захода, отозвался Антон. – Случилось, но по части Антипенко, не по моей.
- А… Антипенко? – странно заикнувшись, переспросил первый вице-президент, и Щеглов понял: в своем кабинете Марченко не один.
- Ну да, - подтвердил Антон. – Они отключили его, он разве вам не сказал?
В трубке послышались приглушенные голоса: видимо, Александр Валерьевич, несмотря на наличие на аппарате кнопки отключения микрофона, по старинке зажал его рукой.
- А ты? – вернулся через некоторое время с предсказуемым вопросом Марченко.
- Я что? – не удержался, хоть и понял, о чем это, Щеглов.
Динамик снова ненадолго затих. На сей раз не было слышно ни звука, но Антон хорошо знал, что это значит: такую паузу первый вице-президент делал всегда, когда его что-то злило.
- Слушай, Антон, заканчивай, а? – подтвердил через несколько секунд и эту догадку Щеглова обращением по имени и своим предельно серьезным тоном Александр Валерьевич. – Заканчивай уже эти игры. Ситуация серьезная. Очень. Не до шуток. Ты что-то менял на сайте? До того, как Иван Николаевич…
Сидящий напротив Скрипка нетерпеливо помял, а затем подергал усы; привлеченный этим жестом, Антон вдруг подумал, что сейчас ему придется соврать первому вице-президенту прямо при своем заме, которого он, по какой-то совершенно детской глупости, поставил в курс дела.
- Нет, не менял, - ответил он, снова чувствуя, как горячей волной накатывает обида. – Не менял, хоть мне и прошлось, после того, как вы все сбе… простите, уехали праздновать, пообщаться один на один с председателем. Он действительно приехал сюда. Да еще и пришел прям ко мне в кабинет.
Поразить этим Марченко не получилось.
- Так я же тебя предупредил! – заявил он так, словно был твердо уверен: и впрямь сделал все, от него зависящее.
- Нет, простите, Александр Валерьевич! - чувствуя, что его несет, не сумел, да, пожалуй, и не захотел, остановиться Щеглов. – Простите, но как раз не предупредили. Вы сказали мне об этом, только когда я вам позвонил. А если бы я этого не сделал?
- Э-м-м-м… - промычал Марченко нечленораздельное.
- Предупредил меня, допустим, президент, - продолжил свою обличительную речь Антон, - но опять же: как он это сделал? Тебе, говорит, пора домой, отдохнуть тебе, мол, нужно. Это что такое, простите? Мы в детском саду или как?
- Ну, погоди, погоди, Сергеич, - теперь уже слишком явно оправдываясь, попытался остановить его Марченко. – Ну, пусть даже так, согласен… но уехать-то тебе все же велели? И шеф, и я. Так что же ты…
- Потому что все это, мягко говоря, несерьезно, Александр Валерьевич. Абсолютно не серьезно! Я даже не знаю, честно, как это вообще назвать! Это просто…
- Ладно-ладно! – с легким раздражением (видимо, оттого, что его примирительный тон не произвел на собеседника должного впечатления) прервал Щеглова первый вице-президент. – Я понял уже: ты решил за всех ответить. Ну храбро, конечно, что скажешь… И он, значит, пожаловал прямо к тебе в кабинет?
- Пожаловал! Вот вы между прочим, Александр Валерьевич, в моем кабинете ни разу не были; а он - да, пришел.
Никогда еще в разговорах с начальством он не позволял себе ничего подобного. Возражать, упрямо стоять на своем – такое случалось нередко; но ни разу не срывало его в подобные бабские капризы. Даже не глядя на Скрипку, не видя его реакции, Антон ощутил повисшее в воздухе неодобрение; да и сам он вдруг услышал свои слова так, словно произнес их не он, а кто-то другой; и сразу стало не только обидно, но и досадно – из-за того, что не сумел (действительно – как в детском саду) достойно справиться со своей обидой.
- Ладно-ладно, вот начал еще… - смутился тем не менее и Марченко. – Что было-то – расскажи…
О том, что пересказывать подобности визита Плетнева ему придется неоднократно, Щеглов подумал еще вчера; о чем он, однако, не подумал, так это о том, как быстро затошнит его этого.
Всеми силами стремясь к краткости, Щеглов изложил ту же версию событий, что ранее скормил Рахманову. Выслушав его и будто почувствовав, что в этом рассказе незримо присутствует кто-то неупомянутый, Марченко спросил:
- Кому-нибудь еще ты это рассказывал?
Поглядев на продолжающего мять усы Скрипку, Щеглов ответил так:
- Подробно – только Рахманову, но не по своей инициативе. Подозреваю, что ему велели меня прижать… впрочем, поговорили мы нормально.
Пообещал взять на контроль, все как надо подкорректировать – и тому подобное.
Ничего не ответив, Александр Валерьевич хмыкнул в трубку, и Антон подумал, что Рахманов, как и Антипенко, с большой долей вероятности находится рядом с первым вице-президентом. Начальники – им ведь только дай провести совещание…
- А сам не звонил?
- Наш или тот?
- Наш.
- Сегодня – еще нет. Собственно, и тот тоже.
- Эх… - прокряхтел Марченко, и Антон понял: тот все-таки уже звонил.
И должен был: полагаться только на Рахманова было бы предельно глупо. Ввиду не слишком высокой вероятности того, что Плетнев продолжит попытки вразумить Ковыляева или снова уронит свой статус до мелкого клерка, отдуваться, очевидно, придется Марченко; получив косвенное подтверждение, что это уже происходит, Антон вновь со стыдом почувствовал, что злорадно радуется этому. Не очень сильно, самую малость.
- Ты, Сергеич, знаешь что… - недолго помолчав, с тяжелым, выдавливающим жалость вздохом, проговорил Александр Валерьевич. – Приходи-ка ты лучше сюда, а? Надо бы нам тут, м-м-м, надо бы посовещаться…
Начальство не опаздывает, оно задерживается; начальство не зовет, оно вызывает, вспомнилось Щеглову.
И снова все не так, как обычно…
*****
Ждать в приемной ему не пришлось. Вид у секретарши Марченко был такой, будто в кабинете стоит гроб с покойником; не иначе как потому, что у мертвых дел быть не может, никаких оснований для протокольной задержки придумать у нее не получилось.
Внутри было пусто: одиноко стояло отодвинутое в сторону рабочее кресло, на столе, и без того-то вечно заваленном бумагами, царил совсем уж безнадежный беспорядок. Через щелку приоткрытой двери в комнату отдыха в кабинет тонкой струйкой просачивался сигаретный дым. Других признаков чьего-либо присутствия не наблюдалось: разговор с «гостями» у первого вице-президента, очевидно, не клеился.
Постучав по наличнику, Антон открыл дверь. В маленькой, тесной комнатке табачный дым висел настолько плотным облаком, что от него в первый момент защипало глаза; присутствовали здесь действительно те же трое: не одном из стоящих друг против друга кожаных диванов сидели Марченко и Рахманов, напротив – Антипенко. Нуруддин Фахруддинович вяло отмахивался от продуктов тления сушеных трав и всеми силами (и потому слишком заметно) старался держать себя как можно более официально, даже сурово; но даже в застегнутом на все пуговицы пиджаке и с идеально завязанным галстуком на короткой шее видом своим он все равно больше напоминал луковицу, чем влиятельного чиновного мужа; что касается, прочих двоих, то они, как и подобает настоящим малороссам, пребывали в виде более творческом и не столь опрятном: без пиджаков, с распущенными, съехавшими набок галстуками и, конечно, с зажатыми большим и указательным пальцем, тлеющими у самого фильтра табачными палочками; на столе между ними стояла пепельница с горой окурков; в общем, на первый взгляд могло показаться, что вид у этих представителей великого народа куда более боевой, чем у мастера тайных операций.
Данное впечатление было, однако, недолгим. Как только Щеглов возник на пороге, все трое, по-прежнему не говоря ни единого слова, повернулись к нему лицами – и по их выражению ему сразу стало понятно: молчаливая пауза не была случайной. Не ожидая, в общем-то, застать здесь праздник, Антон тем не менее немало поразился именно беспомощности, можно сказать, обреченности этих лиц: перед ним сидели вовсе не те значительные, исполненные дежурного высокомерия чиновники, видеть которых он привык, встретить которых – пусть и в чуть более помятом, чем обычно, варианте – ожидал и здесь. Те же, кого он увидел, были дезориентированы, раздавлены и, вероятно, в этот момент совершенно несчастны; и Щеглов довольно быстро догадался, почему это так: вряд ли потому, что они боялись – слишком абстрактно – каких-то конкретных кар; нет, скорее всего, непосильной для них ношей стала необходимость, в отсутствие согласованной высшей воли, высказать собственное мнение – какое угодно, но свое.
Коротко, без рукопожатия, поздоровавшись с Антоном (Рахманов тоже сделал это так, будто они сегодня не виделись), начальники вернулись к прежним позициям; Марченко и Антипенко, затушив бычки, сразу закурили снова.
- Вы бы окно открыли, что ли… - подал идею Щеглов, но слова его повисли в воздухе: присутствующие так и не издали ни звука.
В некотором замешательстве Антон присел на диван рядом с Антипенко. Не спрашивая, достал сигарету, снова оглядел всех троих. С Марченко бегло встретился взглядом: тот, казалось, вот-вот заплачет; Рахманов зачем-то заулыбался, неуверенно, даже заискивающе; Иван
Николаевич, наоборот, чрезмерно отвернулся – как ставить себя в контексте текущих событий с Антоном, он явно не понимал.
Щеглов подумал, что выпил бы еще кофе, но попросить Марченко напрячь секретаршу не решился; да и вообще начинать разговор первым – было бы нарочито против субординации. Не вызвал, а позвал, но все же…
Никто другой, однако, не начинал. Тяжело отдуваясь, вздыхал некурящий Рахманов; сизый дым, теперь уже от трех зажженных сигарет, заполняя не слишком обширное пространство комнаты, превращал обстановку в откровенно сюрреалистическую. Пауза затянулась, перемен ничего не обещало, и Антон, сделав несколько затяжек и посчитав политес соблюденным, не говоря ни слова, сам отправился за кофе в приемную. Никто из троих не попытался его остановить или хотя бы спросить, куда он направляется; никаких возражений относительно его самодеятельности в отношении кофе-машины не последовало и со стороны секретарши.
Вернувшись, Антон оставил дверь в комнату распахнутой и, ничего уже не предлагая и не спрашивая разрешения, приоткрыл окно; за это Рахманов наградил его взглядом, полным признательности. Не останавливаясь на достигнутом, также, без спросу, изъял пепельницу: ее вынес в приемную и отдал секретарше, взамен взяв у нее чистую.
Устроившись снова на диване рядом с Антипенко, размешал в кофе сахар, отпил глоток, закурил, сказал:
- Мы, что, кого-то хороним?
Заданный как риторический, вопрос и повис в воздухе; в ответ никто даже не пошевелился.
- Послушайте, - продолжил Антон (обращаясь как бы ко всем сразу, но на самом деле, конечно, к Марченко: как никак среди присутствующих он был старшим по званию), - если меня сюда вызвали, чтобы совещаться, - давайте совещаться. Не знаю, как у вас, а у меня…
Хотел сказать, что нет лишнего времени, но осекся; подумал: прозвучит хамовато.
- … в общем, есть чем заняться.
Получилось не немного лучше, но именно это, похоже, и подействовало: присутствовавшие хотя бы зашевелились.
- Насколько я понимаю, есть что-то, о чем я еще не знаю, и это что-то случилось уже сегодня, – окончательно презрев субординацию, позволил себе полностью захватить инициативу Щеглов. – Так или нет?
Что удивительно, взятый им тон не вызвал никаких протестов. Выглядело это так, будто присутствующие готовы были сейчас делегировать руководящие функции кому угодно и что угодно от него стерпеть – лишь бы самим получить вожделенную возможность засунуть голову в песок.
- Да, - прохрипел, очнувшись наконец, Марченко. – Плетнев… Он опять звонил. Последний раз – прямо перед тем, как я тебе...
Взгляд его, не зацепившись за Антона, скользнул вбок, и Александр Валерьевич снова замолчал; но и уже сказанное кое-что объяснило: как минимум, то, почему десять минут назад по телефону он был слегка поживее.
- И? И что он сказал? – пытаясь не дать ему первому вице-президенту снова погрузиться прострацию, насел на него Щеглов. – Вернее – чего он требовал?
- Ну-у-у… - протянул Марченко, словно сразу забыв, о чем шла речь. – Чтоб до обеда уже, короче…
- Что именно до обеда? Опровержение?
Александр Валерьевич, судорожно сглотнув, кивнул.
- С ним вы говорили?
- Сначала у меня с ним был разговор, - услышав последний вопрос Антона, вмешался вдруг Рахманов. – По нашей, так сказать, линии, ну вы понимаете… Ну а потом…
Наклоном головы Нуруддин Фахруддинович указал на Марченко.
- Но вы же… - начал было Щеглов, но сразу прервался.
Не то что рассчитывать на него, но вообще ожидать от Рахманова хоть каких-нибудь действий – что могло быть наивнее?
- Мне он сказал… - наконец пробудившись, с зашкаливающей степенью серьезности сообщил Марченко. – Сказал: это не просто мое указание, это – указание собственника компании в моем лице…
- Государства, то есть, - зачем-то пояснил Рахманов.
- Вот-вот, - подтвердил Александр Валерьевич. – Ну и еще сказал: если не будет выполнено – тогда нас всех уволят.
- Фу-х! Пронесло! – хмыкнул Щеглов. – Понимаю, сказал бы: расстреляют…
Шутку не оценили: даже с лица Рахманова вмиг стерлась дежурная восточная улыбка.
- Ултыматум, значыть, - пробубнил неожиданно со своего угла дивана Антипенко.
Смотрел он по-прежнему в сторону. Марченко с сосредоточенным видом курил, а Нуруддин Фахруддинович старательно изображал лицом, что угроза лишением корпоративного содержания относится к нему ровно в той же степени, что и ко всем остальным.
- После этого – предпринимали вы что-нибудь? – спросил Антон, непосредственно обращаясь к Марченко.
- Да вот, - пропыхтел тот, нервно туша бычок в пепельнице, – как раз перед тем, как ты пришел, и с нашим успел пообщаться...
- Судя по всему, не слишком успешно?
Первый вице-президент посмотрел на Антона, как двоечник на учителя.
- Не слишком.
- Что он вам сказал?
- Сказал: нечего лезть ко мне со всякими глупостями.
- Так и сказал?
- Ну, примерно. Сказал: указания все даны. Когда приеду, разберусь, мол, кто мои указания не выполняет. А сейчас, сказал, мне вообще не до вас, я занят…
- Занят?!
Не выдержав серьезности взятого тона, Щеглов несоответственно моменту расхохотался. Сдержаться он не смог и не захотел; естественно, понимания он снова не встретил. Рахманов отвернулся, Антипенко, наоборот, с осуждением посмотрел на Антона; Марченко попытался сохранить серьезную мину, но лицо его при этом вытянулось: видимо, смех он принял на свой счет.
- Да вчера просто он мне ставил на вид, что ему отдыхать не дают, - попробовал объясниться Щеглов, - а сегодня он, оказывается, занят.
И эти его слова также, понятное дело, повисли в воздухе.
Кофе в чашке у него закончился; и чтобы налить себе еще, и чтобы немного разрядить обстановку, Антон снова вышел в приемную.
То, что Плетнев опять перевел свой огонь на уровень выше, было, конечно, хорошей новостью: как минимум, это позволяло лично ему вздохнуть чуть свободнее. Иллюзий он, впрочем, не испытывал: в компании, что заседала за потайной дверью, он уже оказался, потому переждать в стороне все равно не получится. Ответственность – точно нести наравне с ними, особенно после того, как олицетворение этой ответственности стечением не самых удачных обстоятельств самолично узрело его физиономию.
И это означало: тянуть их сейчас из вязкого болота страхов, из оцепенения и нерешительности – тоже ему, больше некому. Тянуть, невзирая на регалии, никак не считаясь со статусом; тянуть, потому что ни на кого из них нет надежды: Марченко от непосильного груза развалился, Рахманов – как всегда, «между струй» (даже если нет никаких струй), Антипенко – тот вообще вряд ли понимает, что с ним и вокруг него происходит…
*****
- Продолжим совещание? – не скрывая насмешки, но все же стараясь не прозвучать слишком язвительно, спросил он, когда снова уселся на диван и начал оформлять сахаром следующую порцию кофе. – Какие будут мысли, какие предложения?
Вопрос снова получился риторический: ни мыслей, ни тем более предложений ни у кого не было и быть не могло.
- Таким образом мы точно далеко не продвинемся, - выдержав небольшую паузу, снова не смог отказать себе Антон в удовольствии еще раз поддеть присутствующих. – Предлагаю все же активизироваться…
- Это точно! – пытаясь, видимо, таким образом и от кого надо отмежеваться, и с кем надо солидаризироваться, поддержал его Рахманов – и снова повисла тишина.
Молчание давило – словно бы имело осязаемый вес. Воздух в комнате немного очистился, стало сыро, зябко. Антон снова пробрался к окну, закрыл створку. Вернувшись на диван, чтобы согреться, обнял ладонями теплую чашку.
- Не знаю я, что делать… - очнулся, но тут же снова «завис» Марченко.
Рахманов глупо (но делая вид, что хитро) улыбнулся, Антипенко промычал невнятное.
Щеглов отпил кофе, в очередной раз обвел взглядом всех троих. В этой компании был он младше всех – и по должности, и по возрасту, то есть тех людей, что сидели вокруг него, в соответствии как с негласными правилами, так и с вполне гласными, прописанными в «нормативных документах» понятиями, надлежало ему уважать и почтительно побаиваться. Им тоже кое-что надлежало, а именно – снисходить до него и ему подобных. Ничто человеческое, конечно, прямо не возбранялось, но и не приветствовалось; и вот как раз поэтому вчера на помпезных торжествах по поводу своего юбилея (в том, что они были помпезными, сомневаться не приходилось) Марченко «спрятал» от Плетнева всех, кроме него…
И как же немного оказалось нужно для того, чтобы вдребезги разбить этот кокон! Куда испарились высокомерие и недосягаемость, снисходительность и надменность? Всего-то – проблема выбора; и вот, вместо исполненных самообожания успешных мужчин, перед ним три тени, три безвольных и бесправных обывателя с посеревшими от страха лицами: сникли, опали комично вздернутые всегда подбородки, пропала сальная холеность (та самая, когда в любой момент времени кажется, что человек только что плотно и вкусно поел), ни следа не осталось от привычной чванливости в облике, самоуверенности во взгляде. Неужели это те же самые люди?
Ладно бы требовалось от них что-то серьезное. Всего-то и нужно было – не побояться заявить о наличии собственного мнения, не побояться настоять (или хотя бы настаивать) на нем, несмотря ни на какие истерические выходки (вернее, выкрики) в ответ – в общем, однажды проявить себя не безропотным исполнителем, не «толковыми полковниками», передвигающими диван в кабинете у генерала, а теми, кем и надлежит им вроде бы быть – соответственно обожаемому статусу.
Ладно бы что-то серьезное им за это (за однократное себя проявление) грозило. Так ведь и в этом плане – совсем уж, совсем не те времена. Не расстреляют, не отправят на лесоповал, не сошлют в Сибирь. Не закроют усыпанных бриллиантами дорог их детям и внукам; ни отречения, ни забвения – ничего этого не потребуется ни от кого из близких (разве что по собственной инициативе). Не лишат вилл и пентхаусов, яхт и самолетов, бентли и майбахов; и дела никому не будет до их многозначных счетов в швейцарских банках – ресурсов в скромной, но заметной стране пока еще достаточно. И даже кабинетов своих они, скорее всего, не лишаться – ну а если лишаться, им всем весьма оперативно подберут новые. Вернее же всего: не будет вообще ничего. Пара неприятных разговоров – это все, что от них требуется.
Полная, бесследная утрата субъектности, до предела, до абсолютной безликости – когда же происходит она? Не ждет ли со временем и его – то же самое? Окончательное превращение в функцию, такое превращение, при котором «живой» уже никогда не поднимет голову, – возможно или неизбежно? Скорее, конечно, второе – если подобное уже много лет происходит и со всей страной…
Антон зажег сигарету, поднялся, подошел к окну. Плотный туман снова окутал все: не только схваченную камнем реку, но даже плывущие по набережной автомобили с трудом можно было различить в молочной мути; тем не менее, когда он смотрел вдаль, ему в все равно казалось, что взгляд его упирается не в пустоту, а в красную зубчатую стену; увидеть ее он не мог, но память рисовала ее очертания…
«Если не выполните… будете уволены, вы это понимаете?» - как наяву, чувствуя, как за один быстрый, неуловимый миг рефлекторно съежилось все внутри, а неприятный холодок опять прокрался за шиворот, услышал он кошмарный механизированный голос; не столько собственно слова, сколько что-то, стоящее от них отдельно, достигающее цели раньше, оставляющее след глубже, мгновенно превратило и его в подобие оставшихся за спиной троих (да и вчера точно выглядел он их не лучше); но уже через пару секунд это же самое заставило его посмотреть и на них, и на все иначе: кажется, вопрос снова в его выборе – и больше ни в чем.
Один выбор на всех – то, что объединяет сейчас; разъединяет – тот выбор, который они определенно уже сделали. Сделал ли он – кто даст на это ответ?
- Короче, - по-прежнему разглядывая туман, четко, чеканя слова, проговорил Антон, - не вижу иного выхода, как снова и снова звонить Ковыляеву. Звонить и пытаться его убедить. Вернее, пытаться ускорить неизбежное – наша задача успеть до тех пор, пока это не сделали за нас, ввести ситуацию в необходимые управленческие рамки. Стало быть: звонить до победного, невзирая на реакцию.
Вернувшись на диван, глотнул остывающий кофе. Александр Валерьевич, страдальчески морщась, теребил свою, пустую уже, чашку; Иван Николаевич испуганно, словно боясь быть застуканным за клятвопреступлением, озирался по сторонам; Нуриддин Фахруддинович, глядя в сторону, старательно изображал постороннего.
- А если опять отключится? – хватаясь за последнюю соломинку, прохныкал Марченко.
- Не отключится! – с напускной уверенностью махнул рукой Щеглов. – Вообще-то я думаю, что он к этому уже готов. Но церемоний нам, увы, не избежать. Давайте, Александр Валарьевич, вам начинать.
- Почему же… почему мне? – вяло запротестовал Марченко.
- Ну как же? – двумя пальцами Антон постучал по своему плечу. - По рангу.
*****
Своего превосходства по указанному признаку Александр Валерьевич ни в каком виде сейчас не ощущал; но и отнекиваться – просто не было у него сил. Голова по-прежнему пухла от вчерашних заздравий, чувствовал он себя несвежим, и весь будто бы состоял из перемеси разнообразных, преимущественно досадных, ощущений, результатом полной неструктурированности которых становилось пугающее отсутствие в его голове сколько-нибудь продуктивных мыслей относительно выхода из сложившейся ситуации.
На Щеглова Александр Валерьевич был сегодня по-настоящему зол. Зол за все сразу: за то, что не тот не уехал вовремя домой, за то, что удостоился личного указания от Плетнева, за то, что все, от чего он сам хотел вчера убежать, никак не разрешилось, но свалилось сегодня на него обратно, за то, что во всю эту историю оказались вовлечены совершенно лишние люди: бестолковый Антипенко и хитрожопый Рахманов, за то даже, что четко отделить одно от другого, разобраться, что и куда надобно сейчас приставить, был он, в силу известных обстоятельств, не в состоянии.
В общем, для себя Марченко постановил вроде бы так: виноват по всем именно Щеглов – потому что слишком он еще молод! Слишком молод для того, чтобы решать важнейшие – государственного масштаба – проблемы; а раз молод – значит, должен слушать старших! Старшие велели убраться – нужно, стало быть, убираться; убрался бы вовремя – все бы давно разрешилось… правда, как бы оно разрешилось – этого Александр Валерьевич представить себе пока не мог.
С другой стороны, высокая степень симпатии, которую первый вице-президент, не прячась за маской надменности, испытывал к корпоративному пиарщику, почти что осязаемой плотиной вставала на пути переполнявшего Александра Валерьевича чувства глубокой досады. Справедливости ради, не только симпатия: как и винные пары, чугунно-тяжелый привкус собственной ответственности также не спешил выветриваться у Марченко из головы. Тот факт, что и он сам, и все остальные начальники вместе с ним вчера просто сбежали, бросив Щеглова за них за всех отдуваться, существовал для него неэфемерно, физически; чтобы заставить себя поверить в то, что ничего подобного не было, – для этого слишком твердо, слишком – да позволено будет сказать – честно укрепился когда-то давно будущий «первый вице» на сырой земле. Потому сейчас Александр Валерьевич не мог себе не признаться: и ежу было понятно, что Щеглов никуда не уедет. И молодой, и с интеллигентскими этими вывертами… А от него-то, от «первого вице», всего-то и требовалось: не чванничать «соответственно ранжиру», а просто пригласить Антона к себе на день рождения, пригласить вместе со всеми, плюнув на то, кто и как на это посмотрит. Отказаться от приглашения Щеглов бы точно не смог; а ему самому, по чести, и видеть-то его там было бы приятнее, чем многих прочих.
Однако же так – он не поступил. Сделал все, как обычно, и вот…
Вместе с тем, совесть, конечно, не настолько затерзала Марченко, чтобы в этих своих покаянных мыслях он посчитал нужным кому-либо признаться. Щеглову – тому признаваться и необходимости не было: почти наверняка он все понял и так. Между ними, как казалось Александру Валерьевичу, вообще существовало и какое-то глубинное взаимопонимание, и совершенно созвучное отношение к сути: для его достижения порой им не было нужды даже смотреть друг другу в глаза. Сейчас (в этом Марченко был почти уверен) Щеглов почти наверняка знает что-то о чувстве вины первого вице-президента; а первый вице-президент, в свою очередь, точно знает: это Щеглов сделал что-то с этим сайтом так, чтобы на время успокоить председателя и за счет этого выиграть несколько часов на приведение в адекватное состояние поехавшего крышей президента… Что-то (понятное дело, он не знал и не пытался понять что) подсказывало Александру Валерьевичу (или даже однозначно утверждало это): предложенная пиарщиком версия событий страдает незавершенностью, отсутствием внутренней связи, словно бы из детективного романа вырезали самый важный кусок, где-то между серединой и концом, в котором, собственно, и сходятся воедино все указывающие на разгадку линии. Неестественность, рукотворность этого пробела тяготила интуицию Марченко, не позволяла ему выстроить простой причинно-следственной связи; в то же время ощущение наличия недоговоренности как раз и укрепляло его в уверенности: сейчас, как и всегда, есть то, что они оба – он и Щеглов – понимают, а другие нет. Поэтому, хоть и злился Александр Валерьевич на Антона, генерально все равно полагал так: если кого-то и подставил, подвел своими действиями пиарщик, то только не его, если сделал что-то и не хочет говорить об этом, значит, на то есть причины; и вовсе нет необходимости ему, как это, вероятно, положено по рангу, во что бы то ни стало докапываться до истины…
*****
Звонить Ковыляеву Александру Валерьевичу, конечно, не хотелось. Но не по причине наличия перед ним страха: своего непосредственного начальника Марченко знал долго и давно не боялся; правильнее было бы сказать, что в последнее время просто стал тот ему неприятен: проявившимися дурными манерами, распущенностью, самодурством, высокомерием, словом, целым набором отвратных качеств, входящих во все более тяжелый клинч с дремлющей сибирской гордостью первого вице-президента.
Однако же все эти неудобства, по существу, мелочи, нужно было ему стерпеть от человека, привычки и манеры которого знакомы до мельчайших деталей, человека, который пока что ни разу не отметился в его отношении серьезными, обескураживающими подлостями, человека, которому, как вспыльчивому, своенравному отцу, многое надлежит прощать, как говорится, за заслуги; и все это не шло ни в какое сравнение с перспективой в очередной раз цепенеть в леденящем ужасе, трястись, как в худшем из кошмаров, поднимая бледно-желтую трубку АТС-2, но не имея при этом возможности бодро буркнуть в нее о готовности выполнить, безусловно выполнить – буквально что угодно, лишь бы только побыстрее положить эту трубку обратно на рычаг…
Подбадривало немного то, что и все прочие присутствующие звонить вроде бы не отказывались. Хитрец Щеглов, правда, при объявленном им раскладе оказывался в конце очереди; однако же чутье подсказывало Марченко: расчет, что до него не дойдет, почти наверняка неверный.
Не только дойдет, но и раздражение Ковыляева к тому моменту, особенно после «бесед» с Рахмановым и Антипенко, достигнет высшей точки.
Обреченно вытащив трубку из нагрудного кармана рубашки, Александр Валерьевич, сам не зная зачем, спросил, глядя на Щеглова:
- На мобильный?
Тот кивнул.
- Разумеется.
- На «шесть пять»?
- Попробуйте на него. В крайнем случае придется снова напрячь супругу…
Набрав побольше кислорода в легкие, набрал и номер. Ответа пришлось подождать, но Марченко был уверен: если телефон включен, трубку Ковыляев возьмет; а как горнолыжник, он знал: на склоне, даже сразу услышав звонок, нужно время, чтобы остановиться, снять перчатки, расстегнуть все молнии, вытащить телефон, нажать кнопку…
Наконец раздался щелчок.
- Слушаю! Да, Саш, привет! - слегка задыхаясь, сказал Анатолий Петрович.
Слышно его было так, будто он совсем близко; голос вроде бы недовольный, но по каким-то едва уловимым признакам Александру Валерьевичу показалось: недовольство наигранное, звонка его, хоть они и общались всего полчаса назад, Ковыляев ждал, но показывать этого, конечно, не хочет.
- Приветствую, ну как там… как воздух?
Ничего умнее в голову ему сходу не пришло. Непринужденности обстановка никак не способствовала: называть Ковыляева при посторонних на «ты» и по имени было несподручно, не называть – сразу без надобности напрячь заведомо напряженного собеседника. Сразу поймет: рядом «уши». Как бы еще у кого-нибудь не зазвонил не вовремя мобильник…
- Воздух-то? Да с воздухом все хорошо…
В трубке засвистел ветер.
- На подъемнике?
- Погоди…
Зашуршало, после снова завыло.
- Слез вот, - вернулся президент Топливной. – Чего хотел-то?
Вопрос прозвучал издевательски – чего, собственно, мог он сейчас хотеть от своего начальника? Не показатели до;бычи, надо думать, обсуждать…
- Знаешь же чего, говорили…
- Знаю?! – вроде бы удивился Ковыляев, но голос его при этом был столь серьезен, что этим и выдавал плохо скрываемую насмешку. – Нет, не понимаю тебя.
Никаких зубодробительных аргументов Александр Валерьевич за полчаса не изобрел, потому только и оставалось ему, что занудно бубнить о том же.
- Толь, ну заканчивай, а? Давай уже, заканчивай…
- Не по-о-онял! – в ненавистно-капризной тональности протянул в ответ Анатолий Петрович. – Что именно я должен, интересно, закончить? Несколько дней выкроишь – и сразу заканчивай, вот тоже нашлись…
- Да при чем здесь… - глядя на Щеглова, Марченко закатил глаза. – Не об этом же речь – о вчерашнем…
По реакции Антона (тот вздохнул, отвернулся в сторону, зажег сигарету) он понял: тот ожидает от него более акцентированного напора; и рад бы был Александр Валерьевич исправиться, но и уже сказанного хватило для того, чтобы из трубки в него полетела целая очередь претензий.
- Ну и чего вы от меня хотите? – повысил голос президент Топливной (непонятно было: на «вы» - это он к Марченко или имеет в виду всех вместе). – Дано указание, так и выполняйте! Пока еще я президент – или уже есть в этом сомнения?!
- Ну тихо, тихо… - только и нашелся Марченко.
- С вас какой спрос? – не слыша его, продолжал разоряться Ковыляев. - Отправляйте всех ко мне и все тут… что сложного?! Ничего – а вы там чем занимаетесь, а? Все куда-то пропало, ничего не работает, что творится – не поймешь! А ведь ты между прочим там за старшего…
- Нет-нет, это ты погоди! – встрепенулся первый вице-президент: тут «рефлекс чиновника» подсказал ему нужные слова. – «Ио» ты вообще-то Баранова оставил, а я, считай, тоже в отпуске. Так что мы, можно сказать, как частные лица…
Глубоко затянувшись, Щеглов освободил рот от сигареты, и Марченко увидел, как перед выдохом губы его беззвучно произнесли матерное слово третьего склонения, очевидно означающее в данном случае предельную степень досады.
Чувствуя накатывающее раздражение, Александр Валерьевич еще раз попытался урезонить президента Топливной своими небогатыми вербальными средствами:
- В общем, как частное лицо, тебе говорю: надо бы уже подвинуться, - с трудом сформулировал он. – Пора, уже пора…
- Подвинуться? И куда это ты собрался двигаться?! – задиристо выкрикнул в трубку Анатолий Петрович.
- Да не мне надо. Тебе… - поспешил объясниться Марченко.
- Мне никуда не нужно! А то, что нужно делать, ты мне мешаешь…
Ковыляев продолжал кривляться, но, в общем, ничего другого его первый зам от него и не ожидал. Уступить сходу, уступить, не обставив это должным образом, просто взять и признать свои ошибки на глазах у подчиненных – он бы и сам никогда не поступил так. И все же первый вице-президент почувствовал: по сравнению с недавним их разговором какая-то перемена в настроении
начальника все же произошла. Выражалось это, в первую очередь, в том, что Ковыляев не пытается сразу от него отделаться; напротив, высказывается охотно и с нотками обиды в словах и в голосе… Движение вспять – оно, очевидно, уже началось, но пока что шло словно бы под толщей льда; увы, сразу взломать этот лед острой, нужной фразой – для этого Марченко недоставало умения. Мысли не складывались слова, слова в веские, убедительные предложения.
- Толь, ну в общем… ну хватит уже… ну ситуация-то серьезная… - продолжал бубнить Александр Валерьевич, делая это больше для окружающих, чем для достижения цели.
- Разнюнились вы там без меня, как я погляжу! – ворчливо заявил Анатолий Петрович. – На пару дней – и то не уедешь!
- И зачем тебе это все? Знаешь же: так не делается… - с трудом родил еще одну фразу Марченко, понимая: звучит это очень и очень слабо.
Словно почувствовав, что в своих небогатых и не слишком убедительных аргументах его первый зам полностью исчерпался и потому, даже при наличии его собственного на то желания, уже не сможет сдвинуть ситуацию ни на миллиметр, Ковыляев весьма бесцеремонно с ним попрощался:
- Короче, я все решил; и что я решил, ты знаешь. А еще у меня рука замерзла, так что я поехал вниз. Давай, пока.
В трубке повисла тишина. Изображая досаду, Марченко всплеснул руками.
- Ну що? – спросил Антипенко.
Щеглов взял свою чашку и, не дожидаясь ответа на прозвучавший вопрос, снова ушел с ней в приемную.
*****
Стараясь принять как можно более отстраненный вид, Нуруддин Фахруддинович сосредоточенно вертел в руках свой мобильный телефон.
Вернувшийся вскоре пиарщик вопросительно посмотрел на него, после – на Ивана Николаевича.
И то, что Щеглов взял на себя никем ему не делегированную роль лидера, и то, как теперь выкручивал им всем руки, вынуждая разделить с ним ответственность, Рахманову, понятное дело не нравилось; с другой стороны, как полагал Нуруддин Фахруддинович, раз поступает тот так, значит, имеет на то полномочия; поэтому, а также и потому, что их приватный разговор подразумевал, безусловно, наличие между ним негласных договоренностей, возражать открыто против само собой сложившейся расстановки сил вице-президент по безопасности не считал целиком и полностью безопасным.
Разговаривать при свидетелях с Ковыляевым Рахманов не хотел: только и думай в такой ситуации, как бы не сказать чего лишнего, не раскрыть ненужных деталей (да поди еще пойми, какие именно детали ненужные). Предпочел бы – без свидетелей (в идеале – вообще не говорить), поскольку, ко всему прочему, такой разговор может поставить его в сомнительное положение и подорвать столь необходимый нейтральный статус, ведь в глазах Ковыляева он тогда расположится в одном ряду со всеми присутствующими, а это не очень хорошо с точки зрения авторитета...
Увы, Щеглов по неразумению разыграл все так, что и отказаться стало чревато. Лишаться доверия потенциального контингента – не слишком правильный ход… в общем, еще до того, как Марченко продемонстрировал всем присутствующим свои блестящие переговорные навыки, Нуруддин Фахруддинович осознал: если не уговорят до него, что-нибудь изобразить ему все-таки придется.
Данное заключение, впрочем, означало и то, что рваться вперед нет никакого резона; то есть, даже смирившись с необходимостью при определенном стечении обстоятельств совершить вынужденные действия, успех в уговорах Рахманов все равно предпочел бы уступить кому-нибудь другому. По одной простой причине: именно того, кому уступит президент Топливной, он и будет впоследствии считать основным виновником своего унижения; а становиться основным субъектом неприятных воспоминаний Ковыляева, безусловно, крайне недальновидно…
Иными словами, уговорить – это вообще не дает никаких преимуществ; гораздо важнее правильно показать впоследствии свою роль в произошедшем изменении позиции; и вот здесь как раз у Рахманова все было почти что беспроигрышно: докладывать Плетневу первым, поскольку «по нашей линии», точно будет он…
Обдумав все это, Нурурддин Фахруддинович собрался было уже предпринять попытку любезно пропустить вперед Антипенко; но не успел он раскрыть рот, как Иван Николаевич, проявив вдруг завидную реакцию, выпалил:
- Ну, що, Нуруддын Фахруддыновыч, тепер, напевно, ваш черед?
- Мой? Почему, собственно, мой? – с трудом нашелся Рахманов. – Мы с вами по рангу вроде как равны…
Антипенко снова выказал небывалую находчивость:
- Формально – так, конечно. Но, Нуруддын Фахруддынович, учитывая ваши связи… мени з вамы не зма… не тягаться.
Услышав еще и такое, Рахманов совершенно растерялся. Вот ведь: когда самому надо, так соображает – и не по-райкомовски быстро! И как, и чем, спрашивается, возразить на пусть и корыстное, но все равно подкупающее прямотой признание собственного авторитета?
Вдобавок в поддержку Антипенко не преминул высказаться и Щеглов.
- Да-да, - поднеся чашку к кофе к носу и вдыхая его аромат, вставил он, - с учетом упомянутых связей оглашение вашей, Нуруддин Фахруддинович, позиции было бы сейчас крайне уместно.
Рахманов покосился на пиарщика; подумал: если исходить из этого, то и позицию Щеглова президенту Топливной определенно не помешает поскорее узнать; но вслух не произнес ни слова, поскольку уже понял: звонить все равно уже придется, никуда не денешься.
Вырисовывалось, стало быть, так: звонить и звучать в русле указаний Плетнева; но, вместе с тем, звучать желательно так, чтобы не уговорить Ковыляева.
*****
Деловито убрав во внутренний карман пиджака свой мобильник, а затем снова достав его оттуда (чтобы тем самым все же выказать некоторые сомнения в навязываемой ему очередности), Рахманов набрал номер. После шести гудков трубку не взяли, и, в соответствии со своим принципом: не ждать дольше шести гудков (дабы абонент чего доброго не подумал, что звонящий в нем слишком нуждается – конечно, на настоящее начальство подобный подход не распространялся), Нуруддин Фахруддинович нажал отбой.
- Не берет что-то… - пожал он плечами, подразумевая тем самым, что уже сделал все, от него зависящее.
Марченко и Антипенко промолчали, и Рахманов выдохнул: пронесло; увы, опять лишнего на себя взял пиарщик: подождав немного и убедившись, что остальные молчат, он вкрадчиво предложил:
- Попробуйте еще раз, Нуруддин Фахруддинович. Когда он катается – с первого раза редко получается. Пожалуйста, еще разок хотя бы…
- Не… - начал было Рахманов ставить Щеглова на место.
Он хотел с полным правом сказать пиарщику «не указывайте»; хотел и ощущал так, что право на это у него, безусловно, есть: с кем бы, в конце концов, ни был связан это наглец, его статус все равно никак не позволял давить на старших по названию; хотел, но едва начав, осекся, сообразив что столь резкий выпад в ответ на вежливо артикулированную просьбу, без сомнений, выдаст его нервозность, тогда как человеку в его положении надлежит, наоборот, всегда казаться не просто спокойным, но и вовсе не озабоченным актуальной проблемой – напротив, занимающимся ею как бы походя, в промежутках между куда более серьезными делами.
- Разумно, да, - поправился он. – Сейчас-сейчас.
Снова набрал – снова безуспешно; впрочем, повторно отсчитывая шесть гудков, Рахманов уже догадался, почему Ковыляев не берет трубку.
Подключенный по его требованию запрет на определение номера, по чести говоря, и всегда больше мешал, чем помогал ему: именно по этой причине те, кому он звонил, видя, что номер звонящего скрыт, зачастую не отвечали на вызов. Однако же и отказаться от антиАОНа он, конечно, не мог: как профессиональному чекисту забывать о конспирации никак ему было нельзя, ведь иначе… иначе кто воспримет тебя всерьез?
Эта догадка некоторым образом не сочеталась с тем, что парой часов ранее дозвониться до Ковыляева ему удалось без особого труда; вероятно, догадался Рахманов, так произошло потому, что тогда его звонка президент Топливной ждал. Сейчас – видимо, нет; в общем, отсчитав шесть гудков и даже – для убедительности – захватив начало седьмого, Нуруддин Фахруддинович, не подавая вида, что все понял, снова прервал звонок и молча развел руками.
Марченко и Антипенко и в этот раз промолчали; теперь-то точно все бы сошло, но опять влез Щеглов.
- Так у вас же антиопределитель! – язвительно хмыкнул он, причем так, что стало понятно: догадался обо всем еще во время первой попытки дозвониться. – Не будет он отвечать неизвестно кому!
«Неизвестно кто» - это смахивало уже на откровенное хамство. Слегка (но без излишеств) озлившись, Рахманов собрался было наконец дать пиарщику должный отпор; но тут, услышав про антиАОН, встрепенулся и пришел на помощь Щеглову Марченко.
- Можете с моего, Нуруддин Фахруддинович, - прохрипел он, протягивая свой телефон.
Бросив строгий взгляд на Щеглова и слегка раздраженный – на Марченко, Рахманов проворчал:
- А этот возьмет, думаете? Увидит: опять вы, и не захочет…
Александр Валерьевич пожал плечами.
- Попробуйте – вдруг получится.
- Но тогда станет понятно, что мы… - попытался выдвинуть еще один аргумент Рахманов. – Что мы все тут…
Марченко обреченно махнул рукой.
- Да какая уже разница…
На звонок Ковыляев ответил сразу; раздраженно процедил:
- Ну что тебе еще, а?! Сколько уже…
- Анатолий Петрович, это Рахманов, - поспешно, чтобы не услышать лишнего в адрес Марченко, сообщил Нуруддин Фахруддинович, успев при этом подумать еще о том, что ему в предстоящем разговоре стоит быть еще менее настойчивым, чем предыдущий собеседник Ковыляева – и выглядеть он тогда будет выгоднее (своего рода «добрым следователем»), и поставленной цели достигнет (вернее, не достигнет декларируемой).
- Что?! Кто?! – запнувшись поначалу, испуганно вскрикнул Ковыляев.
- Рахманов, Анатолий Петрович, - с неподражаемой скромностью и безграничной почтительностью повторно представился Нуруддин Фахруддинович.
Президент Топливной на несколько секунд замолчал; несмотря на свист ветра, было хорошо слышно, что он часто дышит.
- А как же вы… А почему же… Ах, ну да… - преодолевая, по всей видимости, рассинхронизацию увиденного и услышанного, пробормотал он и только после этого, опомнившись, перешел на подобающий тон: - Слушаю вас.
Исходя из необходимости должным образом блюсти свой особый статус, стоило бы, конечно, объясниться относительно того, что именно заставило его пренебречь конспирацией; однако, решив, что этим он лишь вызовет дополнительное раздражение попавшего в неловкое положение собеседника, Рахманов сразу перешел к делу.
- Анатолий Петрович, вы понимаете, я тут вот опять, точнее, мы опять… - засеменил словами Нуруддин Фахруддинович, профессионально сообщая своему голосу максимально возможный отзвук сожаления (чтобы собеседник обязательно почувствовал, как сильно его необходимость беспокоить уважаемого человека по пустячному поводу и в неурочный час). – Просто тут, понимаете, идут сигналы, разные сигналы … понимаете откуда, да? В связи с чем нам пришлось собраться, и мы, по результатам обсуждения, решили проконсультироваться…
Ковыляев еще никак не отреагировал на его слова, но Рахманов уже почувствовал: получается хорошо, получается как надо – до последней крайности неубедительно…
- Проконсультироваться? – словно бы удивился в ответ Анатолий Петрович. – Что ж, давайте проконсультируемся.
- Проконсультироваться, да-да-да, - в том же духе, не меняя выигрышную тактику, продолжил Нуруддин Фахруддинович. – На предмет тех действий, которые необходимы в рамках того, что… В рамках поступающих сигналов и исходя из них…
- Вы не могли бы поконкретнее? – скорее с насмешкой, чем с раздражением, потребовал Ковыляев. – Каких еще сигналов?
- Ну, тех сигналов, о которым мы ранее…
- Относительно опровержения?
- Вот-вот, вот-вот…
- Так а что опровергать-то, что? – с той же, переходящей в издевку, насмешкой, но при этом заметно более оживленно, чем ранее, как будто только что в голову ему пришла какая-то новая мысль, откликнулся Ковыляев. – Там же все куда-то пропало, на этом сайте. Мы же с вами это обсуждали: то ли там Антипенко, то ли Щеглов…
- Это безусловно, Анатолий Петрович, все так и есть; но речь о наличии сигналов, которые…
- Посуди сам, Нуруддин, - схватившись, по всей видимости, за осенившее его откровение, перебил Рахманова Ковыляев. – Как же можно опровергнуть то, чего нет?
Сформулировав данный парадокс, президент Топливной радостно захихикал; и Рахманов понял: все получилось.
- Ну вот… такое вот мнение… - закрепляя успех, как можно более угодливо и согласительно произнес он.
- У тебя другое? – все еще смеясь, спросил Анатолий Петрович.
- Нет-нет, - поспешно открестился Рахманов. – Речь шла о вашем. В отношении, так сказать, тех сигналов, которые…
- Ну и хорошо, к сведению примем, - заметно приободрившись, весьма удачно закруглился Ковыляев. – Я Марченко дал указания, вот в этом русле тогда…
- Понятно, - с готовностью подтвердил свое безоговорочное согласие Рахманов, но тут же, сочтя проявленную лояльность слишком уж очевидной, на всякий случай добавил: - В то же время оставлять без внимания поступающие сигналы было бы, безусловно, некорректно; стало быть, мы просто обязаны…
Последней его фразы услышать Ковыляев не мог – ведь он уже положил трубку. На это Рахманов и рассчитывал, но и после того как в динамике стихло, он еще некоторое время удерживал трубку прижатой к уху; последним актом в мастерски разыгранном им спектакле стали имитация попытки что-то возразить собеседнику, воздетые вверх руки, удрученный наклон головы и беглый взгляд на часы – чтобы даже после его публичной вроде бы неудачи ни у кого из присутствующих не возникло сомнений: в полном объеме свое влияние он употребит в другом месте, а не здесь – ведь здесь-то вообще не происходит ничего серьезного…
*****
Дешевая, дурно срежиссированная комедия: Марченко – с тяжелыми его вздохами, Рахманов, ведущий разговор так, будто его задача не убедить в чем-то облеченного властью человека, а охмурить наивную девушку, беспомощные лица ответственных лиц в прокуренной комнатке и его собственное здесь неизвестно зачем пребывание – чем дальше, тем глупее все это выглядело, тем сильнее раздражало, тем неизбежнее катилось к тому, что подводить Ковыляева непосредственно к нужному всем решению придется именно ему: на Антипенко-то – уж точно никакой надежды.
Обеденное время еще не наступило, но есть от волнения хотелось сильнее обычного: внутри все словно бы поднывало, а от выпитых на голодный желудок кофе и чая Антона уже начало мутить; вдобавок, в предчувствии неприятного разговора, настойчиво напоминал о своем наличии в груди пульсирующий кровяной насос.
Сердцебиение и обоснованные сомнения в том, что Иван Николаевич захочет и сможет явить более впечатляющий дар убеждения, чем предыдущие гонцы, побуждали поторопить события: уж лучше ужасный конец, чем ужас без конца; однако же предложенное им самим обоснование очередности обязывало выдержать лицо; в связи с этим до дрожи бесило сейчас то, что Антипенко, понятное дело, никуда не спешил. Глядя в окно, он всячески делал вид, что занят собственными мыслями; ввиду абсурдности самого допущения о наличии таковых, понятно было, что время он тянет инстинктивно, в расчете только лишь на «авось».
К счастью, активизации его жизнедеятельности неожиданно затребовал Марченко: окликнув, показал на телефон. Испуганно захлопав глазами, Иван Николаевич, естественно, попытался увильнуть – и здесь, впрочем, как несложно было догадаться по его жалкому виду, скорее рефлекторно, чем осмысленно.
- Та чого я-то? Куды мени? – забормотал он. - Колы он вас… Вин вас послав, а мене-то…
Его реакция оказала неожиданно живительное воздействие на настроение первого вице-президента: прекратив вздохи и охи, он расплылся в злорадной, с оттенком садизма, улыбке. Допустить, чтобы «уважаемый коллега» выскочил из-под раздачи, явно не входило в его планы.
- Давай-давай, Иван Николаевич! Кончай тут нам цыганить… - подогнал он Антипенко. – И не стыдно тебе, уважаемому человеку… Даже Антон
Сергеевич – и тот вон готов героически… а ты – чего ж? Звони давай, короче.
От навалившейся неизбежности Иван Николаевич багрово покраснел. Он затравленно, словно бы ища поддержки от кого-то невидимого, огляделся по сторонам; со лба его, по щекам и по носу, обильными потоками устремился вниз блестящий пот. Марченко взял лежащий на столике мобильник Антипенко и почти насильно впихнул аппарат тому в руку; отдуваясь, Иван Николаевич отер пот со лба рукавом рубашки, отчего на нем осталось большое грязновато-мокрое пятно. Пытаясь заглушить подступившую к горлу тошноту, Щеглов одним махом допил кофе из своей чашки; от этого ему стало только хуже: теперь к тревожному голоду добавилось еще и физиологическое отвращение к сидящему рядом с ним человеку; спасло только то, что еще через мгновение Антипенко ему стало жалко; и почти сразу стало смешно, поскольку Антон вдруг понял: потеет и краснеет тот не от страха, а от непосильного интеллектуального напряжения, которое в свою очередь вызывает страх отсутствием какого-либо результата. Будучи не в состоянии ни сообразить внутри себя, ни тем более выразить ни единой связной мысли, Иван Николаевич выходит сейчас с голыми руками против танка; неудивительно, что у него трясутся поджилки.
Помяв трубку мокрыми пальцами, Антипенко приложил ее к уху. Ждал, сопя, почти задыхаясь; глаза блуждали, рубашка намокла до неприличия, свободная рука подергивалась; глядя на него, Антон думал теперь о том, что и сам он вообще-то не имеет ни малейшего представления, о чем говорить с Ковыляевым, но все же разница между ним и Антипенко есть и заключается она, вероятно, ив том, что отсутствие толковых аргументов не кажется ему чем-то значимым. Кто бы и что бы ни сказал сейчас президенту Топливной – в любом случае это не имело решающего значения; конкретно слова – они вообще ни на что не способны повлиять. Вдруг – осозналось и это: как и в предыдущие дни, важнее был незримый общий настрой. Если позавчера и вчера почвой для вызревания сумасбродных решений Ковыляева был его, молодого самурая, пусть и сдержанное, но явное воодушевление фактом брошенного затхлому болоту вызова, равно как и осоловелое недоумение прочих (в первую очередь, Марченко), то теперь здесь вызрело другое: хоть и осторожная, но консолидированная уверенность в том, что необходимо дать обратный ход; и с этим президент Топливной уже ничего не сможет поделать. Одно дело – фрондерствовать перед Плетневым при наличии тыла, другое дело – в его отсутствие. Разворот наверняка уже произошел, и сейчас речь идет лишь о признании этого и сроках формализации; и с данной точки зрения не так уж возможно и плохо, что Марченко, Рахманов и Антипенко только подготавливают почву для финального разговора, а сам этот разговор достанется ему: что сказать – придет само, но никакой моральной поддержки с его стороны Ковыляев теперь точно не увидит…
- Анатоль Петровыч! Говорыть можешь? – прервав размышления Щеглова, вскричал Иван Николаевич – так, что не только Антон, но и все прочие присутствующие одновременно вздрогнули.
Из прижатого к уху Антипенко динамика послышались свистяще-лязгающие звуки, и Иван Николаевич застал с выпученными глазами и раскрытым ртом. За последующие примерно полминуты он предпринял три попытки встрять льющийся в виде свиста из трубки поток сознания, но все они закончились полным провалом; еще столько же времени он слушал Ковыляева молча и уже, как показалось Щеглову, без особых опасений: видимо, отсутствие необходимости выражаться вербально позволило ему почувствовать некоторое облегчение.
Когда свист прекратился, Иван Николаевич, изображая недоумение, посмотрел на дисплей своего мобильника и, так ничего и не произнеся, картинно развел руками.
- Ну что? – снова растянулся в ухмылке Марченко. – Огреб?
- А то! – весьма охотно, стремясь тем самым, очевидно, вызвать сочувствие, отозвался Антипенко. – Даже почать не дал… Хватит дзвоныть… два дни тильки, а вин все по телефону. Еще сказав: ты вже все зро… все сделал, що мог. Влиз, говорит, зи свянчим рылом в этот… як його… какой-то там, в общем, ряд…
- И пожаловался. И приложил, - с нескрываемым удовольствием констатировал Александр Валерьевич. – Неравнодушен он все же к тебе, Иван Николаевич…
Радуясь тому, что давний его конкурент за близость к телу в этом случае, как и все, получил свое, первый вице-президент Топливной, судя по довольной его физиономии, вовсе позабыл обо всех прочих своих переживаниях.
*****
Поднимаясь в очередной раз за тем, чтобы наполнить опустевшую чашку, Щеглов смутно предчувствовал: до кофемашины он не дойдет – поскольку именно сейчас, после серии стимулирующих его нетерпение действий, способность выдерживать дистанцию и оперировать событиями через посредников, несомненно, изменит Ковыляву. Полбеды: стоически (и только ради сохранения лица) выслушивать их мычание – ради этого президент Топливной еще сможет пересилить себя; но когда дойдет до конкретных действий…
Так все и вышло: не успел Антон сделать два шага, как уже зазвонила лежащая в нагрудном кармане переноска. Достав трубку и поглядев на дисплей, Антон увидел там ожидаемое: номер «десять – ноль один». В офисе этот номер называли еще «две Натальи» - и в первый момент Щеглов почему-то вспомнил именно об этом; в следующий – мимолетно екнуло сердце… вдруг это опять не он?
Как мог, себя успокоил: не он вряд ли, не он, при наличии иных вариантов, и звонить будет наверняка не ему… выдохнул, нажал кнопку, ответил.
- Антон Сергеевич, добрый день! - игриво приветствовала его секретарша. – Давно что-то не общались, не находите?
Что более всего с самых первых дней его присутствия здесь поражало Щеглова в поведении практически всех поголовно сотрудников и сотрудниц Топливной компании – так это их абсолютная неспособность адаптировать свои проявления к сопутствующим обстоятельствам. Где бы и что бы ни происходило, никто и никогда не желал ни на миллиметр подвигнуться и изменить своим манерам и привычкам – так словно бы представления об уместности отсутствовали полностью, не существовали как раз за неуместностью… Если и было это для каждого, с одной стороны, доступным, с другой - рефлекторным способом отстоять собственную индивидуальность, легче от этого все равно не становилось, поскольку на эффективности управленческих процессов сказывалось крайне отрицательно; вот и сейчас – приемлемые и даже весьма интригующие в иной ситуации заигрывания Натальи и без того долгие и тревожные мгновения ожидания растягивали для Антона на дополнительные и совершенно невыносимые секунды…
От волнения пересохло в горле. Помимо прочего, не самой удачной идеей было бы фамильярничать с секретаршей президента в присутствии третьих лиц – пусть никто из них пока что и не понял, что это она, пусть каждый из них, общаясь с ней, и делает то же самое.
- К делу, пожалуйста, - с трудом выговорил он.
- Что это с вами, Антон Сергеевич? – с искренним, вероятно, участием поинтересовалась Наталья, не слыша (или делая вид, что не слышит) его мольбы.
Вслух постеснявшись, но мысленно, конечно, неоднократно выругавшись матерным словом женского рода, означающим, применительно к данной ситуации, высшую степень досады, думая при этом еще и о том, что, кроме него, существует еще и тот, кого Наталья, слишком явно презрев профессиональное в угоду личному, тоже заставляет ждать, Щеглов заставил себя все же ответить ей – настолько холодно, насколько это было необходимо, чтобы отбить охоту продолжать сочувственные расспросы:
- Со мной все нормально, спасибо. Что у вас?
- У меня – всего лишь Анатолий Петрович, соединю вас, - недовольно, не скрывая разочарования, но в то же время весьма определенно демонстрируя свои аналитические способности, сообщила наконец секретарша. – Секунду.
«Всего лишь» попало в точку – Антону стало стыдно; однако для того, чтобы произнести в ответ хоть что-нибудь, ему потребовалось сглотнуть застрявший в горле сухой комок, а когда он справился с этим, было уже поздно: в трубке заиграла музыка. Ненадолго – но за это время Антон успел выйти из комнаты отдыха Марченко и закрыть за собой дверь. Мысль о том, что выглядеть подобное по отношению к «товарищам по несчастью» будет, пожалуй, едва ли не вызывающе, в его голове не задержалась; а услышав голос Ковыляева, он (к своему, впрочем, быстро нахлынувшему стыду) подумал лишь о том, что никто из тех, кто остался в комнате, ни разу еще, вероятно, не пользовался АТС-1 в президентском кабинете.
*****
- Антон Сергеевич? – зачем-то уточнил президент Топливной.
Голос его вроде бы звучал бодро, с обычным властным нажимом; но уже в вопросительной форме первой фразы Щеглов весьма отчетливо уловил нотки усталой обреченности. Да и то, что не стал ждать, позвонил сам…
- Добрый день, - сдавленно прохрипел Антон, так и не сумев сразу в полной мере совладать со своим речевым аппаратом. – Это я, да.
- Приветствую! - в нехарактерной неспешной, манере дополнительно поздоровался Ковыляев и, немного помолчав, спросил: – А что там, Антон Сергеевич, приключилось с нашим сайтом, а?
Угрожающе этот вопрос не прозвучал; наоборот, прозвучал так, будто речь шла о чем-то совершенно незначительном, третьестепенном: почти наплевать – лишь долг обязывает.
- С сайтом? - собираясь духом, машинально, неумышленно передразнив начальника, переспросил Щеглов и поспешно, чтобы не дать и впрямь услышать в этом издевательство, как по заученному, продолжил: - С сайтом – то, что он в настоящее время отключен. Поскольку с него, со слов Ивана Николаевича, что-то там якобы исчезло.
-
Что исчезло? – по-прежнему так, словно думал он в этот момент о чем-то другом, а вопросы задавал лишь по навязанной ему кем-то необходимости, потребовал уточнить Ковыляев.
- Не знаю. Это же со слов Антипенко…
- Ты, то есть, ничего с него не убирал?
- Нет, я ничего не трогал. В соответствии с вашими указаниями… теми, которые вы подтвердили. Других у меня не было.
- Так-так, так-так… - как будто бы растерянно, будто бы пытаясь сообразить, что еще он может узнать об этом от собеседника, пробормотал Анатолий Петрович. – А Плетнев-то… он не звонил тебе больше?
- Не знаю, может, и звонил. Я телефоны все выключил после разговора с вами – как вы и велели. Если вы о том, говорил ли я с ним, - нет, не говорил.
- Так-так, так-так… Ну а кто же там… кто там набезобразничал-то, как думаешь?
- Не знаю, Анатолий Петрович, - в третий уже раз оставил без ответа заданный вопрос Щеглов. - Если бы сайт не выключили, и я бы своими глазами все увидел, тогда, вероятно, смог бы хоть что-то предположить. А так…
В любой другой ситуации подобного рода «пустышки» вряд ли устроили бы Ковыляева: ему, собственно, никогда не требовалось по-настоящему обоснованных причин, чтобы сорвать на подчиненном недовольство, а тут и самому-то Антону выстроенная позиция убедительной отнюдь не представлялась (по чести говоря, какой-то детский лепет: «не знаю», «в соответствии с вашими указаниями», «со слов Ивана Николаевича»… все это, будучи произнесенным, как казалось ему, маскирует правду столь же искусно, как грубый лист фанеры прикрывает дырку в прогнившем дощатом полу); но сейчас он был уверен: ничего подобного не произойдет, ему Ковыляев звонит не за этим.
- Ладно, - скорее с обидой, чем с раздражением в голосе пробурчал Анатолий Петрович. – Приеду – будем разбираться.
И это – прозвучало обреченно; прозвучало так, будто выяснять, что же на самом деле произошло, - дело совершенно гиблое, не вызывающее лично у президента Топливной ни малейшего энтузиазма; прозвучало – и Щеглов, быть может, и сам не желая этого, почувствовал, как истончается и исчезает выросшая вчера между ними стена: делал ли это Ковыляев нарочно или, плюнув на церемонии и уже не таясь, показывал настоящий свой настрой, разговор с ним приобретал черты странной, незнакомой непринужденности; от этого становилось одновременно – и тревожно, и надежно.
- Вот-вот, Анатолий Петрович, - отозвался Щеглов, даже и не пытаясь понять, зачем он говорит это. – Вам бы действительно уже приехать и во всем тут разобраться…
- И впрямь… - отозвался Ковыляев со вздохом и вдруг, вслед за этим, выдал то, чего Антон совсем уж не ожидал: - Ты, Антон Сергеевич, человек у нас уже опытный, можно сказать, бывалый. Потому – хотел вот с тобой посоветоваться…
Неожиданным было, конечно, не весьма лестное признание заслуг и авторитета; и даже не то, что большой начальник решил посоветоваться с не слишком внушительного ранга подчиненным. Первое прозвучало фальшиво, второе случалось и раньше – вот только в данный конкретный момент ни то, ни другое никак не соотносилось ни с беспрерывным самодурством двух предыдущих дней, ни с тональностью последнего их разговора; именно после такого – с чего бы вдруг случиться столь резкой перемене?
Президент Топливной замолчал – вдобавок ко всему теперь он словно бы ждал от собеседника подтверждения, согласен тот или нет давать ему советы…
- Да, Анатолий Петрович, - растерянно пробормотал Антон. – Всегда готов, как говорится…
Ковыляев продолжил не сразу – пару-тройку секунд собирался мыслями.
- Давят, Антон Сергеевич, - по завершении раздумий пожаловался он. – Правда, как говорится, глаза режет, вот и требуют, стало быть…
Снова вздохнув, замолчал; Щеглов, чтобы как-то обозначиться, во время паузы буркнул «угу».
- Я имею в виду те заявления, которые мы сделали, - зачем-то (словно бы Антон за незначительностью мог о данных событиях забыть) пояснил Анатолий Петрович.
Продолжил только после того, как Антон еще раз подтвердил свое присутствие.
- Как думаешь: уступить? Или упираться дальше? – спросил Ковыляев – и в голосе его, как показалось Щеглову смущения проступило больше, чем собственно желания получить ответ.
Этим вопросом президент Топливной подтвердил для Антона всё: и то, что к отступлению он уже готов, и то, что не готов сам принять об этом решение. И сама просьба взять это на себя, и обращение с этой просьбой к низшему чину (особенно после того, как право давать подобные «советы» было отвергнуто в отношении людей, которые с формальной точки зрения могли на это рассчитывать с бо;льшим основанием) – то есть то, что, без сомнения, можно было рассматривать как признаки роста значимости, приятно защекотало самолюбие Антона; однако же ответить сразу и однозначно помешал волною захлестнувший страх ответственности. Как-то вдруг, для самого себя нежданно Щеглов понял: Марченко, Рахманов и Антипенко – тряслись и мялись не просто так. Интуитивно они, казавшиеся ему недалекими и ограниченными, чувствовали ситуацию лучше его, смотрели дальше, видели последствия – прежде всего, для себя, а не «для компании» или даже для Ковыляева. Не одобряя запоздалый подростковый бунт Анатолия Петровича, его «попытку к бегству», никто из них не хотел становиться тем, кто, во-первых, его «обломал», во-вторых, стал непосредственным свидетелем пережитого им в момент «ломки» унижения, - они совсем не желали себе этого. Такое будущее они с радостью назначили ему – молодому, неопытному, смешному в своем высокомерии дурачку; что и говорить, удобный случай разобраться с выскочкой…
И как же в таком случае поступить ему – ведь отступать уже было поздно? Еще раз сказать «не знаю»? Возможно, так было бы всего лучше, но проклятое самолюбие отчаянно этому сопротивлялось. Ответственность маячила впереди, а вот явить некомпетентность, не оправдать ожиданий ждущего «совета» начальника он мог прямо сейчас; чтобы сказать «не знаю» требовалось переступить через это, что было почти невозможно, как минимум, невыносимо…
Борясь с тщеславием, осторожность все же требовала компромисса – но этот компромисс нужно было облечь в слова. То, что это не всегда удается, то, что слов зачастую не хватает, то, что одни и те же слова все понимают по-разному, - подобный опыт (в основном, правда, из сферы интимной) сейчас страх только усиливал, и сформулировать правильную, с результативным посылом, но в то же время достаточно аккуратную фразу с ходу у него не получалось. Более того, толком он даже не понимал, чего именно теперь этой фразой он должен в итоге добиться.
- Тут, Анатолий Петрович, проблема в том, что ситуация, по правде говоря, выглядит так: с нами или без нас эти заявления все равно опровергнут, - осторожно начал он, и тут же осознал: как раз этой осторожностью и создал сразу опасную двусмысленность.
Поправился:
- Речь не о том даже, заставят или не заставят лично меня или кого-либо еще здесь. Если даже мы устоим – в чем, если честно, я сомневаюсь… В общем, если им будет это нужно, думаю, они найдут способ обойтись вовсе без нас, что вчера отчасти уже произошло…
Ковыляев обозначился невнятным мычанием. В его интонации тем не менее проскользнуло сомнение, и Антон, едва ли впервые в жизни пожалев об отсутствии навыка говорить много и ни о чем, выразился так:
- Но лично я, Анатолий Петрович, предпочел бы выполнить ваше указание. Думаю, не только я…
В трубке повисла тишина; вернее сказать, слышен был только свист ветра; возникшая неудобная пауза, по ходу которой Щеглов предположил, что его попытки выражаться не слишком определенно, привели к тому, что привыкший к готовым решениям президент Топливной иносказаний просто не понял, заставила в итоге его же заговорить первым.
- Я всегда выполнял ваши указания, Анатолий Петрович, - с нажимом на слово «ваши» произнес он, стараясь уверенностью своего тона заставить себя самого поверить в неоспоримость этого факта. – Хотел бы делать так и в дальнейшем. Проблема в том, что в нынешней ситуации обстоятельства не позволяют нам сделать все именно так, как вы задумали и изначально велели.
- Так-так… - рассеянно пробормотал Ковыляев.
Начал ли он улавливать смысл или запутался окончательно – понятнее не стало.
- В связи с этим, я прошу вас, Анатолий Петрович, изменить ваши прежние указания - на те, что я смогу выполнить…
В динамике по-прежнему выл ветер; убедившись окончательно, что невнятные формулировки – не то, что от него ожидает начальник и потому отделаться ими не удастся, чувствуя к тому же нарастающее раздражение, Антон, плюнув на все, сказал прямо и без обиняков:
- Одним словом, мое мнение, Анатолий Петрович, такое: указание опубликовать это гребаное опровержение должны дать мне вы! И как можно скорее! Так было бы со всех сторон лучше, потому что, во-первых, я бы тогда выполнил ваше распоряжение (а не чье-то еще), во-вторых, потому что тогда ваше распоряжение выполнил бы я (а не кто-то другой), а в-третьих, потому что вы бы таким образом тоже выполнили исходящие известно откуда распоряжения…
Под градом бессчетных «бы» его собеседник наконец проснулся: слегка утих ветер, и в трубке стало слышно напряженное дыхание президента Топливной. Перед тем как заговорить, он еще несколько раз прочистил горло; за это время для убедительности Антон успел влезть еще раз:
- В общем, прошу вас, Анатолий Петрович: дайте мне такое распоряжение.
На это Ковыляев ответил – и голос его сразу стал другим.
- Ладно! Понятно все с вами! – раздраженно и пренебрежительно одновременно процедил он. - Готовь, стало быть, опровержение, раз ты так этого хочешь.
Не отреагировать на эту, по правде, вполне предсказуемую попытку Ковыляева восстановить свой, резко пошатнувшийся (ведь он наверняка полагал, что это так) авторитет и вновь удалиться на привычно-недосягаемую для простых смертных высоту, стоило Щеглову большого труда. Хоть и не ожидал он вроде бы ничего иного, столкнуться с явно противоположным предшествующим сигналом относительно собственной значимости из-за столь быстрой, контрастной перемены в тоне пришлось ему слишком уж бескомпромиссно; от ответной реакции удержало только то, что он вовремя сообразил: пусть и полученное в такой форме, это было искомое согласие, а потому его молчание по поводу того, как оно обставлено, является необходимой, неизбежной жертвой…
- Напиши: источник в руководстве компании подтверждает, что была совершена техническая ошибка, - велел Ковыляев, после чего остановился и, поразмыслив немного, свое отступление обставил еще и так: - Напиши, но не распространяй: сначала согласуй со мной текст.
- Угу… - осторожно обозначился Щеглов.
Ожидая, каким еще образом сюзерен, компенсируя свою душевную травму, укажет ему на место, он едва не добавил: «Я понял».
*****
Из комнаты, где, очевидно, ждали от него известий «топ-менеджеры», не доносилось ни звука, и, стоя около рабочего места Марченко с телефонной трубкой в одной руке и кофейной чашкой в другой, Антон снова ощущал себя так, будто всем происходящим он управляет один; впрочем, справедливости ради, как только ощущения эти превращались в подобие мыслей, ему сразу становилось за них стыдно – не потому, что считал он заслуживающим хоть сколько-нибудь лестных слов чей-то еще вклад в общее дело, а только лишь по причине воспитания: героизма он, конечно, жаждал, но что-то неопределенное и таящееся глубоко внутри сейчас, как и всегда, мешало ему поверить в то, что он на подобное способен.
Все вроде бы выглядело так, что ему точно есть, чем гордиться: перед начальством не согнулся (даже и вчера: кто бы еще смог, не сбежав позорно, не спрятавшись, выйти на ковер с открытым забралом и при этом добиться компромисса, а не полной капитуляции?), не побоялся диктовать свои условия, и в итоге заставил всех свои условия принять; это сделал он, а не те, что молчат, прячась за «потайной дверью». По сути, своими действиями он их всех и спас (не избежать им иначе самых суровых кар за недостаточную лояльность); стало быть, теперь, когда все осталось позади (самую малость только еще подработать), он определенно должен чувствовать себя победителем…
Должен, но совсем не чувствует; а чувствует так, будто все ровно наоборот; чувствует, будто его-то как раз и оставили в дураках…
От въевшегося во все буквально поверхности тяжелого запаха табачного дыма сжимало виски, першило в горле; из бесстыдно, никчемно просторного кабинета Марченко ему хотелось побыстрее сбежать; дело, впрочем, было не только в запахе: огромные и помпезные пространства корпоративных начальников, в которых буквально все указывало посетителю на его ничтожность, до сих пор, по причинам не вполне понятным, пугали его…
- Ну вроде сдвинулось, - заглянул Антон в комнату отдыха. – Пошел я к себе: опровержение готовить. Велено правда, текст согласовать, но, думаю, за этим дело не станет.
Присутствующие отреагировали по-разному, но реакцией Щеглова не удивили: Антипенко, по-прежнему, видимо, не понимая, да и не пытаясь понять, что происходит и в чем причина происходящего, просто чтобы не смотреть на Антона, снова приклеил взгляд к окну; Рахманов попытался изобразить хитроватую ухмылку, чем, скорее всего, хотел намекнуть, что события развиваются по контролируемому им сценарию; и только Марченко позволил себе в первый момент настоящие, без подводных камней, эмоции: с облегчением вздохнул и как-то сразу распрямился, будто с плеч его упало что-то тяжелое.
- Ох, ну давно не был так рад! – с чувством проговорил он, бросив на Щеглова исполненный благодарности взгляд; однако, не встретив в глазах Антона ожидаемой ответной реакции (а тому просто слишком хотелось побыстрее уйти), Александр Валерьевич тоже подобрался и, вспомнив о рангах, пропыхтел: - Ладно, иди пиши…
Добавляя убедительности своим словам, он «отпустил» Антона еще и привычным, натренированным жестом, махнув ладонью в направлении выхода; подумав, что ожидать от него «спасибо» в присутствии посторонних было бы, пожалуй, не только наивно, но и не слишком великодушно, Щеглов закрыл за собой дверь и оставил представителей корпоративного руководства праздновать разрядку в кругу равных.
Свою пустую чашку он, выходя, поставил на столе секретарше; та, вдруг проснувшись, спросила, не сделать ли ему еще кофе.
*****
«Готовить опровержение» - звучало это грозно, но, собственно, почти никаких действий для этого не требовалось. Напечатать одно предложение (и пока что, по форме, речь шла не о пресс-релизе, а о тексте устного сообщения) – больше времени ушло в итоге на то, чтобы перезагрузить не вовремя зависший компьютер. По уму, стоило бы конкретизировать источник, поскольку предложенная Ковыляевым формулировка «близкий к руководству» всех вопросов не снимала; но, в общем, Антон понимал: достаточным сигналом будет уже и то, что реальным источником распространения этого текста станет он сам (точнее, Скрипка, но это уже не играет роли) – потому затевать с начальником дискуссию еще и на эту тему точно нет смысла…
Получилось так: «Источник, близкий к руководству Топливной компании, подтвердил, что ранее, в отсутствие на рабочем месте Анатолия Ковыляева, действительно имела место техническая ошибка при выпуске официального сообщения относительно объединения Газовой и Топливной компаний, в результате которой была опубликована непроверенная, не соответствующая действительности информации».
Набрав прямой номер Ковылева, ждал долго, настойчиво, от нетерпения зло матерясь про себя; но ответа так и не последовало.
Все острее хотелось есть. Голод вцепился в него неотступно, организм взывал к жалости; но Антон точно знал: уйти сейчас, не закончив начатое, означало бы только затянуть дело: Ковыляев обязательно перезвонит в самый неподходящий момент – тогда придется возвращаться.
Еще одна сигарета, еще полчашки кофе. Сырой ветер из форточки; длинная, чадящая пробка за окном.
- Ну что там? – перезвонив через пять минут, нервически пролаял в трубку президент Топливной.
- Готов.
- Читай! - неприятно бросил Ковыляев.
Четко, с расстановкой Щеглов проговорил текст, в котором, на его взгляд, даже при большом желании вряд ли можно было найти, что поправить.
Править Ковыляев ничего и не стал: выслушав, лишь выдержал паузу «на обдумывание» - еще один элемент ритуала. Вердикт вынес – с нарочитым отсутствием энтузиазма:
- Ладно, в целом пойдет. Пока не распространяй, жди звонка.
Ковыляев отключился, и Щеглов, в сердцах швырнув мобильник на стол, попал им в новогодний подарок Скрипки: деревянную фигурку дракона. Дракон, перевернувшись, улетел на пол и раскололся на несколько кусков; трижды нецензурно выругавшись, Антон собрал отлетевшие зубья и лапы и пообещал себе назавтра же принести из дома клей и склеить все обратно…
В буфет отправился, отмашки так и не дождавшись; звонок – теперь из приемной – остановил его на полпути. Наталья Борисовна обошлась с ним обиженно-лаконично, за что заслужила вспышку немой благодарности; президент Топливной, возникнув после музыкальной паузы, деловито сообщил, что дает добро «на распространение».
Повернув обратно к себе, Антон ответил «да» и приготовился нажать на кнопку; к его удивлению, разговор неожиданно получил короткое, но странное продолжение.
- Послушай, - вдруг резко сменив тон на более человеческий, с некоторым как будто сожалением произнес Ковыляев. – Тебя там от нас не забирают случайно, а?
- Что, простите? – не понял Щеглов.
- На повышение, - пояснил Анатолий Петрович. – Не забирают, нет? А то Плетнев, говорят, звонил и спрашивал о тебе…
Хотел ли он этим заинтриговать Антона, или прощупать его, или сказанное действительно имело под собой какие-то основания – никакой из вариантов не имел сейчас шансов показаться Щеглову заслуживающим внимания. Тело требовало куска хлеба, а опыт и пяти корпоративных лет, и трех последних дней подтверждал: всерьез относиться к словам могут только молодые и наивные. Кто там кому звонил и что спрашивал – выяснять это не было у него ни малейшего желания.
- Я ничего такого не знаю, - холодно ответил Антон. – И никуда не собираюсь.
- Ладно… - коротко отозвался Ковыляев, но в голосе его, как показалось Щеглову, действительно проступило облегчение.
Вернувшись в кабинет, Щеглов отправил текст Скрипке. По телефону, уже на ходу, почти бегом приближаясь, подгоняемый голодом, к буфету, своего зама он проинструктировал так:
- Отдай в агентства, проследи воспроизведение. Когда выпустят, поставь на сайт со ссылкой на ленты.
- То есть не как релиз, а как… - попытался уточнить Сергей Сергеевич.
Антон вспомнил: сайт не работает.
- Я же сказал! – раздраженно процедил он в трубку. – Десять раз повторить нужно?
1. Названия подъемников, находящихся в центре Courchevel -1850.
Техническая ошибка. Глава III
© Copyright: Степаненко Александр, 2025
Свидетельство о публикации №225011900686
Свидетельство о публикации №225011900686
Рецензии