Генеральша. Глава 9. Живой Шопен

Всякая попытка Кати получить совет, что делать, как сказать о разводе, натыкались на Ритино раздражение:
— Ну и что тебя не устраивает?! Миллионы живут так! Живи и радуйся! Полная свобода! Деньги не считает, как у Ловы, не тошнит, что купила! Ни готовки, ни стирки! Красота! Что тебе ещё надо, дурище?!
— Не люблю я его… 
— О-о-о! — Рита в отчаянии закатила глаза. — Любовь ей подавай!
— Да! Чтоб, как ты — Глеба.
— Дурочка, — снисходительно посмотрела Рита, — я вот жду его и боюсь. Какой он вернётся? И он другой,  да и я не та. А что ещё будет, одному Богу известно. Приму ли его? Буду ли любить, как прежде?
Рита задумалась, погрустнела, затем озарилась, посмотрела задорно.
— Слушай! У меня тут день рождения будет…
— Да? А когда?
— Третьего. Сможешь? Вырвешься?
Катя пожала плечами, виновато улыбнулась.
— Постараюсь…  Ведь ещё нескоро…

***
Приезд Галеева  неожиданным не был. Он позвонил с вокзала и распорядился готовить обед. Акулина  радостно хлопотала, а Катя, с тянущим чувством ждала, когда он позвонит, войдёт и как обычно спросит: «Ну, что тут?»
А «тут» ему рада только Акулина, словно заведённая моталась по кухне, всё что-то пекла, стряпала, бегала на рынок, притащила какой-то провизии, даже выглядела моложе, чем обычно. Катя смотрела на переменившуюся Акулину и думала: « Как быстро она расскажет Ивану Никитичу о случившемся? Будет ли ждать, пока я уйду из дому или шепнёт за обедом? А вдруг вахтёрша расскажет, перехватит и начнёт: «Ой, товарищ генерал, а Катерину Дмитриевну давеча, чуть живую притащили» и в глаза заглянет поверх очков. Вот зачем люди очки носят, если в них не смотрят? Для отвода глаз? Так умней выглядят? А Акулина ещё добавит: «Запила твоя  супружница-то, Иван Никитич, думала, её тошнит потому, что беременная, а она пить начала». Пусть лучше так бы и сказала, чем  по врачам потом таскать».
Иван Никитич приехал и спросил: «Ну, что тут?». И с неба не посыпались камни и не поразила её молния. И Иван Никитич был какой-то ласковый, спокойный. Может на работе всё хорошо складывалось, начальство похвалило. Так и день прошёл и два, а ни про беременность, ни про пьянство не спрашивал. Видно промолчала Акулина, да и вахтёрша не выдала. Да и слова Риты, что за любовью погонишься — бобылкой останешься, убеждали в правоте подруги. Слишком малую цену она заплатила, чтоб генеральшей-то быть. Иные всю молодость переведут, полжизни по баракам с клопами, да вшами, а тут, как в сказке — сразу в хоромы царские. Иван Никитич, странно как, не приставал с ласками, ходил только, спрашивал всё, хорошо ли ела, хорошо ли спала? И поняла Катерина, что грех совершила, большой грех. И ведь отговаривала Рита — не послушала, вбила в голову свою, дурную  — не хочу ребёнка и всё. А Иван Никитич-то, точно считает, что беременная она, вот и интересуется самочувствием и приставать — не пристаёт, опасается видно, чтобы не нарушить чего. А она? Обманула? Противно ей сделалось, себя грызла за дурость свою. И ведь говорила  Рита, роди, так он пылинки сдувать будет. Не послушала…
А тут ещё новость. За что, Катерине не говорил, поощрили Ивана Никитича кратковременным отпуском. Так он пришёл  как-то, говорит: «А поехали, Катя, в Анапу? Тебе сейчас полезно».  Хоть сквозь землю прорвались. Такая обида на себя взяла…

На море Катя никогда не была и даже представить не могла, какое это блаженство. Ивана Никитича впервые увидела в гражданской рубашке и широченных чесучовых штанах, купленных накануне. Сам он, как мальчишка радовался, плавал, нырял, играл в волейбол, городки. А Катя наблюдала за ним и думала, где этот Иван Никитич, в глубоко натянутой на глаза фуражке? Разве это он тогда разорвал платье и орал на неё матом? Нет. Словно растворился тот Галеев и появился другой,  солнечный Иван Никитич.
Катя лежала с блаженной улыбкой,  закрыв глаза, подставляя лицо Черноморскому солнцу и думала, что ошибалась она. Всё ещё устроится.
Отпуск пролетел быстро. Вернувшись в Москву, Галеев внешне стал прежним, немногословным, серьёзным, могло показаться, угрюмым. Но Катя по инерции ещё воспринимала его тем, каким он был там, в Анапе. Что ещё изменилось? Она перестала бояться спать с ним. Напротив, один раз даже испытала то блаженное чувство, какое было с Ритой. Может прав был, а скорее всего, прав Иван Никитич, когда говорил, что разохотится она. Тогда это казалось каким-то пошлым, скабрезным и глупым, как некоторые прибаутки Риты, которых она нахваталась в юности. А всё же опыт, есть опыт.
***

Нужно было случиться такой удаче в карьере начинающего порнографа,  как случайное знакомство с иностранцем. Илья Содомский обычно сбывал продукцию своего творчества через знакомых швейцаров известных московских гостиниц и ресторанов, опасаясь угрозы с двух сторон. Естественно, со стороны Закона и другой  — уголовного элемента. Он с детства испытывал животный страх перед хулиганами, которые донимали его во дворе, а когда вырос, детская травма продолжала преследовать его. А в таком щекотливом ремесле, граничащем с нарушением Закона, всегда можно было нарваться на мутных личностей, у которых долгов перед Уголовным кодексом гораздо больше, чем у Ильи. Он старался не вступать в ни в какие отношения с незнакомыми, даже когда это сулило ему большие деньги. Поэтому, когда  швейцар из «Савойи», сказал, что фотографии понравилась одному иностранцу и он хотел бы познакомиться с автором,  Илья сначала отказался, но когда увидел самого иностранца, сомнения развеялись и он согласился. Иностранцем оказался Эндрю.
Американец заинтересовался фотографией Кати и предложил Содомскому купить все снимки и продать негативы с ней. Содомского подкупало, что Эндрю интересовал не столько сам обнажённый «материал», сколь мастерство фотографа. Это было лестно. А когда была названа сумма, Содомский был вне себя от радости. Он уже  мысленно распределял, на что ему нужно будет потратить деньги. Он давно мечтал о портретном объективе, цветной плёнке, с помощью которой он бы придал своему ремеслу большую  эффектность. А когда  Эндрю намекнул, что снимками, возможно, заинтересуется журнал для мужчин, Содомский потерял покой, разъедая себя мечтами о славе, деньгах и призрачной надежде вырваться из этого мрака, где всякое удовлетворение его потребностей, сулило уголовную статью и лагерную шконку.
Американец так же купил пару снимков Риты, предложенных Ильёй, рекламируя, как самое лучшее из его коллекции. Выкупать все её снимки, Эндрю почему-то отказался,  что привело Содомского в некоторое недоумение. Ему казалось, Рита выглядела куда красивее и привлекательнее этой наивной девчонки. Да и снимки с Ритой Илья считал более совершенными. Но американец на настойчивое предложение Содомского только снисходительно улыбнулся , хмыкнул и вложил фотографии во внутренний карман.

***

  Приближалось третье августа. Катя ломала голову, что подарить. Не хотелось дарить какую-нибудь ненужную безделушку, а вот так, чтобы память была, никак не могла ничего придумать. А за несколько дней, Рита при встрече загадочно улыбнулась,  взяла под руку и заговорщицким голосом прошептала:
— Содомский деньги передал… Представляешь?! Целую тысячу! Ты имеешь успех…
Катя не поняла, о каких деньгах идет речь, стала судорожно  вспоминать и вспомнила. Глаза испуганно округлились. Она посмотрела на Риту, не понимая, чему та так рада. Она вспомнила! Это же деньги за ту съемку! Катя нахмурилась, освободилась от руки. Только сейчас она поняла, что совершила ужасный и глупый поступок. Он ведь продал кому-то её фотографии. Он продал фотографии там, где она голая!
 «Боже! Что я наделала?!»  — подумала Катя.
— Что такое? — растерянно спросила Рита.
— Кто-то купил те фотографии?
— Ну да…
Катя обняла голову руками.
— Что я наделала?
— Дурочка малахольная…  Что ты наделала? — Рита не поняла Катиного расстройства.
— Ведь теперь, какие-то посторонние люди будут разглядывать меня…
— Ну? Не только разглядывать… и это…, — скабрезно хмыкнула Рита.
— Что, «это»?!
— Что ты, как маленькая?! Не знаешь, зачем мужики покупают фотографии с голыми бабами?!
Катя испуганно смотрела на Риту, не понимая мотала головой,  боясь услышать что-то грязное, вульгарное, бесстыдное. Рита снова хмыкнула и снисходительно посмотрела.
— Дрочат они…
Катя скривилась, сильно зажмурилась. Она услышала то, чего больше всего боялась услышать, о чём совершенно не думала в тот момент, когда фотографировалась.
— Какая мерзость…
— Посмотри на это, как на естественную потребность человека. Да и тебе чего? Не будь ханжой! Такие деньги…
— Рита! — кинулась Катя к подруге с глазами полные мольбы, — Давай пойдём к Содомскому, пусть он уничтожит их! Вернём деньги!
— С ума сошла?! Он уже их продал! Одному Богу известно кому и сколько.
— Ужас…
— Судя по гонорару — много. Ты пользуешься спросом, дурище!
— Не говори так!
— Ты и впрямь малахольная! То умоляешь меня пойти к нему, то за голову хватаешься. С «абортмахером»  истерику закатила…
— Неужели уже ничего нельзя сделать?!
— Нет, ничего! — решительно заявила Рита, — Да успокойся ты! Бери деньги и не забивай голову всяким хламом. Подумаешь… Грех — пока ноги вверх, а опустил — и Бог простил.
Рита говорила убедительно. Содомский, действительно, назад вернуть уже ничего не мог. 
«И почему сразу нужно думать о скабрезном? Может, кто-то будет просто любоваться её фигурой. Ведь любуются античными скульптурами. Я никогда не увижу этих людей и они меня, тоже», — успокаивала себя Катя, слушая Риту.
Постепенно ужас ситуации, которую она себе представила,  развеялся. Было неудобно перед Ритой за свою наивность и глупую истерику. Катя предложила разделить деньги пополам, в знак того, что Рита к этому имеет прямое отношение, да и Катя, как бы этим делила часть своего позора с подругой. Так ей было легче это принять. Рита сначала отказывалась, но Катя категорично настояла, заявив, что тогда вообще не возьмёт деньги. Рита согласилась.
При том, что и Рита, и сама Катя убедила себя в невозможности изменить что-либо  с фотографиями и принять это, как свершившийся факт, взяв в руки деньги, Катя подумала, что такое же чувство стыда и неловкости испытывали и Сонечка Мармеладова и Катя Маслова и Женька у Куприна и все, про кого она читала, кто продавал своё тело за деньги. Теперь она переживала то же. Это была не та лёгкая невинная ситуация, как в «Коке», когда за неё заплатил американец. Она тогда записала себя в падшие женщины. Нет. Вот теперь, с полным основанием можно было назвать себя проституткой.
«Я — проститу;тка. Я… прости;тутка. Я? — Ты. Проститутка? — Да, ты — проститутка», — повторяя на все лады, перенося ударения на разные слоги, разговаривала она сама с собой. К её удивлению, лицо не горело от стыда, не саднило сердце от жалости к себе. Она, напротив, даже испытывала какой–то кураж, неизвестное ранее возбуждение. 
«Ты будешь спать за деньги? — Нет! — Нет? — Нет! — Врёшь, да! Ты проститутка! — Я не знаю… — Ты сможешь!»  — играясь, спорила с собой Катя, — «Только, если не будет никакой грубости. — Кому ты отдашься? — Я не знаю…  —  Американцу Эндрю? — Да, возможно, если он будет так же галантен, как тогда… — А Доценко? — Нет! — Не ври! — Если бы был человек, похожий на Доценко, может быть… —  А Галеев?»
Катя вспомнила слова Риты, что она спит с Галеевым всё равно, что быть проституткой. Катя остановилась, стала серьёзной. Образ Ивана Никитича развеял приятные грёзы и вернул её на землю.
— Мне пора, — с неохотой  объявила Катя.
— Ну, хорошо. Не забыла про день рождения?
— Нет, нет… третьего, обязательно. Прощай.
Кате почему-то захотелось поцеловать Риту. Та удивилась, но подставила губы.

Рита назначила праздник на шесть вечера. Катя была уже готова выйти, когда неожиданно приехал Иван Никитич. Он с подозрением окинул Катерину.
— Куда это ты собралась?
— Я говорила, Иван Никитич, у подруги день рождения…
— Это у актриски, чтоль?
— Да…, — виновато опустила голову Катя.
— И ты вот в таком виде по улице пойдёшь?
— В каком таком? — удивилась Катерина.
— Как девка вокзальная. Сказал же тебе… Опять губы намазала?
— Такая мода сейчас, Иван Никитич… Что же мне, как Акулина одеваться?
В проёме кухни появилась Акулина. Полотенцем, перекинутым через плечо, она вытирала тарелку. Тяжело посмотрела на Катю, затем на Галеева и скрылась обратно. Галеев задумался, отвлёкся. Катя воспользовалась замешательством, проскользнула в дверь и закрыла её. Галеев дёрнулся, посмотрел на закрытую дверь, громко крикнул:
— Доберусь я до твоей актриски! — а потом уже больше для себя, размышляя вслух,  продолжил. —  Доберусь, доберусь. Вот только с делами закончу.

Гостей было немного. Была Лова, Гриша Лифшиц — музыкальный критик, публиковавшийся в «Советской музыке» под псевдонимом Богемский, с которым Рита знакомила Катю раньше и про которого говорила, что из бездарных музыкантов иногда выходят неплохие критики. Так же была Таня, коллега  Риты из театра. Остальных двоих молодых людей она видела впервые.
— Это — Катюша, — представила она гостям Катерину, — Лову и меня ты знаешь, Богемского, тоже видела, с Таней в театре встречались… А это — Юра и Боря…  наши будущие композиторы.
Когда Рита представила Бориса, с Катей произошел небольшой ступор. Она удивлённо откровенно смотрела на молодого человека, чем смутила его. Борис застенчиво улыбнулся. Она опустилась на стул и продолжала смотреть на Бориса с таким удивлённым видом, что это заметила Рита.
— Катюш, ты что, первый раз живого композитора увидела?
Она вздрогнула, отвела взгляд, засмущалась. Борис был как две капли воды похож на портрет молодого  Шопена, который  висел у них в музыкальном училище и, в которого тайно была влюблена. Такой же с горбинкой нос, большие тревожные и грустные глаза, копна темных длинных волос.
— Да ладно,  скажешь тоже, композиторы… — отшутился Юрий, —  здравствуйте!
— Здравствуйте…, — кивнула Катя, потом вздрогнула,  вскочила, вспомнила что-то. — Рита, я забыла… я подарок… вот.
Катя вынула из сумки небольшую белую коробочку и протянула  подруге.
— Что это? — с удивлением спросила Рита. Она открыла коробочку и ахнула, — Ты с ума сошла! Нет! Я это принять не могу, ты что?! 
— Что там, что? — заинтересовались Таня и Лова.
— Серёжки…, — нехотя проговорила Рита. Затем подошла  вплотную к Кате, строго  посмотрела на неё и тихо, так что слышала только Катя, произнесла, — Ты с ума сошла, такие подарки дарят любовники или супруги. Я не возьму.
Это была пара жемчужных золотых серёжек, которые Катя специально искала для Риты. Ей стало неловко и немного обидно.
— Я не знала…, —  с огорчением прошептала она.
Рита сама была раздосадована  случившимся. Она немного задумалась, затем ухмыльнулась,  лукаво взглянула.
— Ладно, спасибо. Так и будем считать.
Рита вытянула губы в поцелуе и девушки коснулись губами в знак разрешения вопроса.  Что имела в виду Рита, когда сказала «будем считать», Катя не поняла, обрадовалась, что подарок принят и вздохнула с облегчением. 
Катя села на место. Из-за неловкой ситуации слегка горели щёки. 
Юрий и Борис были ещё студентами консерватории и самыми молодыми, кроме Кати, в этой компании. Юрий, светло-рыжий энергичный молодой человек, с появлением Кати, оживился ещё больше. Он продолжил спор, начатый, видимо до прихода Катерины, с Богемским о судьбе джаза, сыпал какими-то фамилиями, кличками. Был эмоционален и пылок. Богемский, напротив, вальяжно, с саркастической ухмылкой, отвечал сдержано и тем выглядел более убедительно и солидно. В качестве союзника, Юрий зачем-то решил взять Катерину, либо этим больше обратить внимание на себя:
— А вот Вы, Катя, что думаете о современном джазе? 
— Я не знаю, — растерялась она от неожиданного вопроса и зачем-то посмотрела на Бориса, словно ища у него подсказки. Борис смутился и отвёл взгляд, — я плохо разбираюсь в джазе. Я слышала только Утёсова…
— Ха! Утёсов! Утёсов — вообще не джаз! — разочарованно, что союзника не получилось, заявил  Юрий. — Это какой-то духовой оркестр пожарной команды!
— Вас послушать, Юрий, и Утёсов — не джаз, и «Симфоджаз» Цфасмана — мимо?   У Вас и сам Гленн Миллер — дирижёр пожарников. Кого же вы предлагаете  именовать джазменами? Может себя?
— А почему бы и нет?!
—Ха-ха-ха! — снисходительно рассмеялся Григорий  Богемский-Лифшиц.
— Да-да! Вы о нас ещё услышите! Правда, Борис?
Борис скромно кивнул. Катя продолжала откровенно разглядывать Бориса, чем сильно его смущала. Она никак не могла отделаться от ощущения абсолютного сходства с Шопеном.
— Для Вас рекомендация Лаци Олаха, что-нибудь говорит?
— Ну…, — Богемский развёл руками, — Лаци…
— Так вот! Мы уже играли с Лаци и он сказал… у Бори великолепное чувство синкопа! И вообще! Свинг — это прошлое, все эти огромные неповоротливые оркестры, всё это в прошлом! Сейчас — эра бибопа, небольших ансамблей импровизаторов, как Дизи Гилеспи и Чарли Паркер! Мы…
— Мальчики! — Рита прервала полёт Юрия, — Может, мы тему джаза обсудим за чаем?
Все засмеялись. Юрий, осёкся, посмотрел на Катю, разочарованно сел.
Постепенно вечер, начавшийся, как митинг Юрия «За современный джаз», плавно перешёл в скромный приятельский ужин. Стол не отличался разнообразием и буйством угощений, всё было просто и незатейливо. Было очевидно, что люди, собравшиеся за этим столом, пришли не за этим. Им был важно общение с единомышленниками, разговор на понятном им языке. Кате всё было интересно. Конечно, самым осведомлённым в закулисных тайнах музыкальной  Москвы был Богемский. Рита подтрунивала  над его всезнайством, а он на это отвечал смешной историей из жизни какого-нибудь известного артиста.
Через некоторое время разговор перешёл на тему классической музыки и Юрий, со свойственной ему пылкостью, опять начал вещать о неминуемом конце классики и  наступлении музыки новых форм и звучания. Богемский вяло парировал, не собираясь тратить силы на доказательства очевидного. Рита, Лова и Татьяна озабоченно перешёптывались о чём-то женском, далёком от искусства и музыки. Лова выглядела  расстроенной и Рита пыталась её успокоить. Что с ней случилось,  Катя не знала, да и вникать в проблемы Ловы ей не хотелось. Её увлёк мужской спор. Сначала она просто слушала. Юрий заметил интерес Кати и стал ещё более напористым.
— Классика мертва! Это могильная  плита, из-под которой с трудом пробивается новая музыка! Её нужно сдвинуть! Выпустить на волю, дать ей воздуха и простора! — с пафосом раскинул руки Юрий.
— Как это, мертва? — не выдержала Катерина. — Неужели Бетховен, Моцарт… да…, — Катю распирало от предвзятости  Юрия, — Чайковский, наконец, мешает играть джаз?! А Шопен?!
Катя непроизвольно запнулась и взглянула на Бориса, будто речь шла он нём. Борис виновато, словно извиняясь за Юрия, дернул плечом.
— Да что Шопен, Катя? — пренебрежительно бросил Юрий, — Если бы Вы понимали…
Катя решительно встала из-за стола и села за пианино. С первым аккордом гомон прекратился и в образовавшейся тишине комнату наполнил Седьмой вальс До минор Шопена. Она играла вдохновенно и легко. Перед глазами возник образ Бориса. Грудь наполнилась трепетом и волнением, будто сам Фредерик слушал её игру. Пальцы  порхали, едва касаясь клавиш. Когда прозвучал последний аккорд, Катя ещё долго не могла оторвать руку от клавиатуры и открыть глаза. Стояла гробовая тишина.
— Неужели эта музыка мертва? — промолвила она.
 Первым оживился Богемский:
— Браво! — вскочил он, — Браво! Это самый лучший аргумент!
— Катюша…, — обняла за плечи Рита, — да ты талант! Я думала, ты так… с детками  «По долинам и по взгорьям» на уроке  разучивать …  Браво! Я поражена! Сколько чувства…
Рита нежно взяла Катю за щёки прохладными ладонями и поцеловала в лоб.
— Спасибо…
Юрий был повержен. Он сидел с видом гроссмейстера, проигравший школьнику. Но не долго. Тут же озарился новой идеей и подошёл к Кате.
— Катя! Вы должны попробовать сыграть джаз! Нам нужен…
— Бросьте! Юрий! Не лишайте нас талантливой пианистки! — Богемский прервал Юрия, тоже встал и подошёл к Кате.
— Этот рыжий очень настырный, сейчас будет и тебя обрабатывать, чтобы ты согласилась играть в его джаз-банде, — предупредила Рита.
— Рита! Вы гробите свой талант в мертвом искусстве! Оперетта! Это же девятнадцатый век! Я же Вам предлагаю будущее!
— А позвольте спросить, — Богемский оттеснил Юрия, — чья это школа? У кого Вы учились? Или учитесь?
Катя немного растерялась от такого внимания и лести в свой адрес. Украдкой посмотрела на Бориса. Хоть он не был так эмоционален, как Юрий, но вид был восторженным и воодушевлённым.
— Я закончила училище… в Саранске, — потупив взгляд, проговорила  Катя.
Богемский расплылся в снисходительной улыбке.
— Училище в Саранске? Ха! Ха-ха-ха! — рассмеялся критик. —  Если бы по всей стране так учили, как в Саранске…  Ну, а серьёзно? Ведь это шутка про Саранск? Рита?! Где ты скрывала этот талант?!
— Нет, совсем не шутка. Я правда училась в Саранском муз. училище, —  настаивала Катя. — Мой отец был преподавателем, а до Саранска он преподавал в Ленинграде, в консерватории!
— И как его зовут? — всё ещё с игривой интонацией спросил  критик.
— Он умер… Цеглинский Дмитрий Александрович…
— Профессор  Цеглинский Ваш отец? — с подозрением переспросил критик и зачем-то взглянул для подтверждения на Риту. Рита пожала плечами.
— Вы его знали?
Богемский посерьёзнел, кивнул в ответ.
— Мне очень жаль…  Я слышал о нём от ленинградцев. Громадина, говорили!  Очень жаль…  Но, видите Катя, он оставил после себя стольких  учеников, ярких и талантливых пианистов. И Вы, Катя, одна из них. Вам обязательно нужно продолжать учёбу.
Все эти разговоры о музыке, о ней, о её таланте, так вскружили голову, что Катя начисто позабыла, что где-то есть Галеев, Акулина. Её попросили сыграть ещё и это опять был любимый Шопен, рвущий душу воспоминаниями, эротическими грёзами о какой-то неземной любви — 20-й  ноктюрн  До диез минор. Катю охватил такой прилив вдохновения и страсти, что когда она дошла до третьей части, она ощутила  подступающую волну оргазма. Как тогда с Ритой, только перед глазами был образ Бориса — Шопена. Она испугалась. Резко остановилась, вскочила, а затем, ничего никому не сказав, боясь встретить чей-то взгляд, выскочила из комнаты. Рита поймала её уже на лестничной клетке.
— Ты куда?! Что случилось?!
Катя остановилась, перевела дух.
— Как-то стало плохо… Я пойду, пожалуй…
Рита смотрела с подозрением.
— Ну, попрощайся хотя бы… Что, опять?!
— Нет, нет… это другое.
Катя стеснялась признаться в причине своего скоротечного  ухода. 
— А что с Ловой? Она такая грустная…, — решила перевести разговор Катя.
— С Ловой? При чём тут она? У неё трагедия…
— Какая?
Рита не хотела говорить, долго не отвечала. Затем взяла Катю за локоть и приблизилась к её уху.
— Только никому…
Катя часто закивала и насторожилась услышать какую-то страшную тайну.
— Она Арутюнова заразила. Он пригрозил, что потащит её в милицию и заставит рассказать обо всех, с кем Лова ему изменяет.
— Чем заразила?
— Чем-чем… Триппером,  дурочка…
Катя вздрогнула с испугом посмотрела на Риту.
— Ну? Пошли?
— Нет, извини, поздно… уже. Не сердись…
Кате было стыдно возвращаться к гостям и снова увидеть Бориса, будто бы он мог о чём-то догадаться.
— Ну, нет! Я тебя одну не отпущу. Жди здесь.
Рита зашла в квартиру и через время снова показалась, но уже не одна. Она была с Борисом. Катя густо покраснела, но благодаря темноте этого никто не заметил. Сначала ей захотелось убежать, но Рита окликнула её:
— Катя! Ни черта не видно… Боря великодушно согласился тебя проводить. Ты где?
— Я тут…, — подала голос Катя с нижнего этажа.
— Борис, надеюсь, ты не бросишь подругу?
Они вышли на улицу. Было довольно поздно. Одинокие фонари едва освещали дорогу. Долго шли молча. Катя боролась со смущением, что Борис мог спросить, почему она так внезапно ушла. Мысли путались и чем дольше они шли, тем страшнее было вымолвить первое слово. Борис тоже казался напряжённым и скованным.
— А Вы хорошо играете, — наконец выдавил из себя Борис.
— Вы считаете?! — обрадовалась Катя.
Это был тот ключ, который открыл дверь разделяющую их. И она распахнулась  настежь. Словно человек в чужой стране, скучающий по родине кидается к совершенно незнакомому человеку, заговорившему на его родном языке, так и Катя с радостью долгожданной  свободы ринулась в эту дверь, искренне, открыто, с нескрываемым желанием поделится своими переживаниями, мыслями, за долгое время молчания. Они говорили о Шопене, о Рихтере, о Прокофьеве. По любой теме она находила отклик такого же неравнодушного и влюблённого в музыку человека.
Борис заканчивал консерваторию. Они учились вместе с Юрием и были обуреваемы желанием играть свою музыку. Хоть, внешне Борис был полной противоположностью Юрию, более сдержан и не так эмоционален, но также страстно и увлечённо рассказывал о перспективах «новой музыки»:
— Мы хотим создать камерный ансамбль, «комбо», небольшой, в пять-шесть человек и играть джаз. Представляете, Катя, не просто джаз, инструментальные импровизации, а с голосом. У нас должна быть певица, как… Дина Вашингтон или Пегги Ли! Помогите нам уговорить Риту. 
— Риту? Вы хотите, чтобы она пела у вас джаз?
— Да! Она замечательная певица! Она как… как Има Сумак…
— А кто это?
— Это одна перуанская певица… У неё диапазон в пять октав, представляете?!
— Ого! Вот бы послушать!
— Да мне самому дали только на час пластинку, но если хотите… я попрошу для Вас, — Борис смутился. Катя заметила это и улыбнулась. Ей было приятно смущение этого молодого человека. Вообще, вся прогулка с Борисом представлялась сказочной метаморфозой, словно те сокровенные юношеские фантазии, когда она смотрела на портрет Фредерика Шопена в училище, начали сбываться, приобретать физическую форму. Она постоянно ловила себя на мысли: «Не сниться ли всё это?».  Хотелось коснуться его руки, ощутить человеческое тепло и развеять туман наваждения, но так было приятно продлить его, как можно дольше. 
— Катя, Григорий прав, Вам просто необходимо продолжать учиться. Сейчас Вы уже не успеете… Вам нужно показаться Нейгаузу, может он что-то придумает!
— Я не думала…  Не знаю…
— Обязательно! А то, о чём  говорил Юрий, попробуйте. Я не смею настаивать… но мне кажется, у Вас бы получилось…
— Правда? Юрий такой настойчивый…
— Пробивной…, — улыбнулся Борис, — да, он несколько категоричный, Вы уж его извините. Он очень увлёкся.
— И Вас увлёк?
— Да, — ухмыльнулся Борис.
— А Вы тоже музыкант? 
— Да…, — застенчиво ответил молодой человек, — только приходится играть на других инструментах.
— Как это? — удивилась Катя.
— Вообще–то,  я скрипач, а играть приходится на гитаре или контрабасе.
— А почему?
— Ну… Скрипка и джаз… Хотя есть примеры…
— Правда?
— Вот, хотя бы Стефан Грапелли, — ответил Борис.
— Я никогда не слышала…
— Что вы, Катя! Это великий джазовый скрипач. Он играл с самим Джанго  Рейнхардтом!
Борис увлечённо рассказал историю о Джанго и его друге Стефане.
Катя восхищённо вслушивалась в каждое слово.
— Какая сила духа! — заключила Катя рассказ Бориса,
Борис кивнул.
— А Юрий говорит, что скрипка — не джазовый инструмент, это пережиток вчерашней музыки.
— Юрий, мне кажется, слишком увлёкся. Ну как было бы, если б звучал только  джаз? Он не прав, нет «вчерашней» музыки! Есть гениальная и плохая. А скрипка, Борис,  никакой не вчерашний инструмент. Это Юрий! Сам он вчерашний, как буханка!
Катя и Борис  рассмеялись.
Борис говорил об учёбе, об известных музыкантах— выпускниках консерватории, что Кате непременно нужно учиться дальше и, если ничего не получится в этом году, то можно устроиться в консерваторию или филармонию аккомпаниатором, а потом поступить. Молодой человек разбередил мысли. Это казалось таким очевидным и лёгким, что Катя невольно унеслась в мечты об учёбе, концертах, студенческой суете. Она не заметила, как стала говорить о вещах интимных, о которых не с кем было поделиться раньше и к которым она никого не подпускала. Ни Риту, ни тем более Галеева. Это были её сокровенные  раздумья, впечатления, чувства.
— Борис, а у Вас бывает… Когда Вы взволнованы или чем-то потрясены, звучит  какая-нибудь музыка? Вот у меня часто бывает, какое-нибудь место обязательно связано с  каким-то произведением. Вот метро — с Григом…
— «Подземными королями»?!
— Да! Ха-ха-ха! — радостно и звонко рассмеялась Катя, получив ответ, который полностью совпадал с её чувствами.
— Бывает. Только я больше  сам её придумываю… Иногда  жалею, что не записал. Промелькнёт в голове…  Вот и сейчас звучит...
— А что сейчас?! — Катя остановилась перед Борисом и заинтересованно и откровенно заглянула в глаза. Борис смутился. Она почувствовала небывалое  наслаждение, что она его смущает. Появился азарт, она специально заглядывала в его огромные глаза ещё и ещё вынудить его смутиться. — Ну, какая мелодия звучит сейчас?
Борис засмущался ещё сильней. Она почувствовала, что обладает какой-то властью, силой, вызывать робость у Бориса. Ещё ни один человек в её жизни не был с ней так робок, так застенчив и, напротив, в присутствии которого она чувствовала себя раскрепощённой и свободной.
— Это просто… какие-то отрывки, я не смогу… просто звучит… это тяжело воспроизвести…
Они уже были  на Чкаловской, возле её дома. Хотелось ещё говорить и говорить, до утра, всю ночь…  Впервые ей было так легко. Не нужно было подбирать слова, можно было оставаться собой. Даже с Ритой нужно было быть осторожной, чтоб не нарваться на какую-нибудь насмешку. Катя с печалью вздохнула:
— Вот мы и пришли…
— Вы живёте в этом доме? — неожиданно спросил Борис.
— Да…, — простодушно ответила Катя.
Борис помрачнел, отвёл взгляд,  кивнул.
— До свидания…
Он развернулся и быстро ушёл. Катя не решилась его окликнуть. Всё произошло неожиданно и внезапно. Она растерянно смотрела ему вслед и почувствовала, что опять захлопывается та дверь в волшебный сад, в котором только что была. И Шопен — мираж. И не было никакого Бориса-Шопена. Она протянула  руку, словно касаясь его изображения. Вскоре он скрылся в темноте. Она осталась одна. Её пробил озноб и она заторопилась в подъезд.