Остров любви

    На кладбище особая тишина. В любом другом месте она тревожная, боязливая, а порой угнетающая. А тут своя: густая, умиротворённая, осторожная. Она беспокоит и заставляет вспомнить обо всём, что связывало с ушедшим, даже то, о чём и не хочется вспоминать. И мысли этой тишине слышны отчётливей и ярче.
Я пришла на кладбище уже на следующий день после похорон. Конечно, вчера я тоже была, но подойти близко так и не решилась. Хотя никто из собравшихся меня не знал, мне казалось, что по моим слезам они сразу поймут, кто я такая и кем он был для меня последние двенадцать лет, а ещё страшнее — если догадаются, кем была для него я. Это для них он известный поэт Смирнов, а для меня просто Митя, Митенька, мой гений и мой Бог. Научивший меня жить, дышать и любить. А теперь? А теперь всё. Жизнь моя оборвалась несколько дней назад тревожным телефонным звонком.
— Юлия Владимировна? — голос в трубке был наполнен слезами.
— Да, — ответила я.
— Папа умер. Сердце.
— Папа?
— Мой папа — Дмитрий Иванович Смирнов.
— Но… как?
— Ваш номер в его телефоне. Он просил, если что, сообщить. Вот, звоню. Похороны послезавтра на Восточном в двенадцать. Приходите проститься.
И сразу пустота, оглушившая звоном, и его стихи:
«Я летаю, а люди спят…
В голове моей, словно зуммер,
Мысль зудит: если я крылат,
Это значит — я просто умер…»

   В тот день двенадцать лет назад мы с подругой Нинкой отмечали мой день рождения. Говорят, что сорокалетие не празднуют, поэтому обошлись без пышного пиршества и средь бела дня зашли в кафе, чтобы перекусить, повспоминать былую резвость и выпить винца за моё здоровье.
— А у меня для тебя подарок, — сказала Нинка. — Сегодня идём на открытие выставки. В город привезли Малиновского.
— А это кто? — удивилась я.
— Юлька, ты меня просто пугаешь! Как можно не знать Малиновского? Это же сегодня самый крутой портретист! Ты только не возражай, там весь бомонд соберётся. Можно нужные связи завести.
— Нинка, не смеши! Какие нужные связи? И как ты это представляешь? Подойду к губернатору и скажу: «А не завести ли нам с вами связь? Только, чур, сексуальную не предлагать!»
— Не тупи, — прикрикнула Нинка. — Тебе, кстати, сексуальные тоже не помешают. Пора уже с нормальным мужиком познакомиться. Или своего алкаша до самой смерти терпеть будешь? Сколько раз говорила — разводись и гони его к чёрту! Квартира твоя? Твоя. Он там никто? Никто. Вот и пусть валит куда хочет.
— Нинка, но это же не по-человечески! Двадцать лет вместе. Что, я его сейчас на улицу выгоню? А разъехаться нереально. Мою двушку можно с трудом на две комнатёнки поменять, да и то у чёрта на куличках. Живём как живём: ни любви, ни дружбы.
— Типа пофиг друг на друга? — спросила Нинка. — А ты попробуй мужика в гости позови, и проверишь — пофиг или нет. Посмотрим, кого твой благоверный первого в окно вышвырнет — тебя или твоего гостя. Короче, давай о хорошем. Ещё по бокальчику выпьем, и поедем.

Народу на выставке было много. Молодые парни в белых рубашках разносили шампанское. Нинка, увидев знакомых, шепнула: «Я быстро!» — и отошла к ним. Мне пришлось одной бродить вдоль ярко подсвеченных стен и разглядывать портреты. Я действительно ничего не понимаю в живописи, и всегда поражалась людям, которые могут часами стоять перед картиной, млеть и вздыхать, наслаждаясь изображением. Но работы Малиновского меня реально потрясли. Это было какое-то чудо: в каждом мазке — жизнь, в каждой морщинке — судьба. Я остановилась у портрета женщины — зацепилась за её печальный взгляд. Наверное, у меня такой же. Я смотрела на неё и чувствовала, что понимаю её полностью. Её обиды, тоску, безысходность и готовность к переменам. К любым, самым невероятным, лишь бы всё изменить.

Как подошёл он, я не слышала, подошёл тихо и встал за спиной. Встал до неприличия близко, так, что я почувствовала затылком его дыхание. Я резко оглянулась, сделала шаг назад и недоуменно посмотрела на него.
— Мы знакомы? — спросила я.
— Нет, — ответил он. — Но это можно с лёгкостью исправить. Я Дима, для друзей Митя, или можете придумать что-нибудь своё. Понравится — приму.
Я улыбнулась:
— Юля! Но придумывать что-то новое не надо. Мне и так хорошо.
— Давайте, Юля, отметим наше знакомство. На первом этаже есть прекрасный бар, и кофе там лучший в городе.
— Можно, — ответила я. — Только я с подругой. Надо её предупредить.
— Вот и отлично! Мне тоже надо переговорить с парочкой гостей, выразить, так сказать, своё почтение. Тогда встречаемся внизу, через пятнадцать минут. Итак, время пошло.

Нинку искать не пришлось. Как только Митя отошёл, она подлетела ко мне и схватила за руку.
— Ну ты, мать, даёшь! Оставила тебя на пять минут, а ты уже мужика склеила, да ещё какого!
— Какого?
— Ну что же это такое?! — Нинка махнула рукой. — Это же Смирнов, известный поэт!
— Видимо, не сильно известный, раз я его не знаю, — рассмеялась я. — Есенин — вот это известный! Бродский, например, Мандельштам.
— Да ладно, наплевать. Рассказывай лучше, о чём договорились? Номерок телефона-то взяла?
— Нет.
— Вот дура, блин! — в сердцах воскликнула Нинка.
— Мы с ним через пятнадцать минут встречаемся в баре. Пойдёшь со мной?
— О нет, подруга! Это твой шанс. Кстати, он почти свободен. Говорят, у него жена того… Какое-то психическое расстройство. Ей в больнице надо лежать, а Смирнов против. Дома её держит. Сиделку нанял. Хотя, может, и болтают всё, а может, и правда. Но ты имей в виду на всякий случай.

В баре мы просидели часа два — два с половиной. Говорила в основном я. Учитывая, сколько до этого мы выпили с Нинкой, заказанный бокал вина был явно лишним: щёки разорделись, а язык вообще потерял контроль. Я не останавливаясь рассказывала о себе, и если я умудрилась вспомнить о том, что в пятом классе сломала ногу, катаясь на коньках, то скорее всего он узнал обо мне намного больше, чем мне хотелось. И что удивительно, он очень внимательно слушал меня. А я, увидев в его глазах понимание, почувствовала доверие и с ещё большим воодушевлением выплёскивала на него все подробности моей незатейливой личной жизни.
На следующее утро я проснулась от звонка телефона.
— Доброе утро, Юля. Это Дмитрий. Исполняю ваше желание.
— Какое? — постепенно приходя в себя, спросила я.
— Какое? Вы же вчера сказали, что хотите проснуться от приятного мужского голоса. И я обещал вас разбудить.

Я молчала. Это до какого же состояния надо было напиться, чтобы о таком попросить. Ужас! Как мне теперь ему в глаза смотреть? А зачем смотреть? Да пошёл он...
— Вы простите, Дмитрий, — после долгой паузы произнесла я. — Видимо, вчера была не в себе и наговорила много лишнего. Прошу прощения. Да, и больше, пожалуйста, мне не звоните.
И он больше не звонил. Но каждый вечер ровно в одиннадцать часов от него приходило по одному четверостишию. Самое первое я помню до сих пор:
«Когда осины шелестят листвой
Под лёгким дуновеньем ветерка,
Мне кажется, я слышу шёпот твой,
Несущийся ко мне издалека…»

Я быстро привыкла к этим коротким посланиям. Теперь за пять минут до одиннадцати я брала телефон, садилась в кресло и мысленно подгоняла едва ползущие стрелки круглых настенных часов.
А потом сообщения прекратились, и я начала волноваться. Волноваться по-настоящему, и этого от себя никак не ожидала. Я общалась с ним один раз, а как выглядит — вообще не помню. Нет, конечно, в толпе я узнаю его, но общие черты лица всплывут едва ли, если только очень сильно постараться. Но его стихи очаровали меня, я влюбилась в них и, кажется, почувствовала Смирнова так же, как ту женщину на портрете Малиновского. Сколько в нём одиночества и печали, сколько мечтаний и сожалений! Мне жутко захотелось его увидеть, чтобы посидеть рядом, можно даже помолчать, но рядом. Вдвоём.

Через три дня я не выдержала и позвонила ему.
— О, Юля! — выдохнул он. — Потеряли меня?
— Вас нет, стихи да, — сморозила я.
— Конечно, конечно, — рассмеялся Смирнов. — Я так и понял. Уезжал в область, к чёрту на кулички. Там ни сотовых, не интернета. Только спутниковая связь.
— Нам надо встретиться.
— Без проблем. Когда? Где?
И тогда я впервые произнесла фразу, которая стала главной в наших отношениях.
— Как скажете, я вам доверяю.
В зале кафе мы были одни. Девочки-официантки скучали у высокой барной стойки, вяло улыбаясь шуткам кудрявого паренька-бариста.
Смирнов заказал восьмисотграммовый чайник какого-то синего таиландского чая.
— Хвалят. Я, правда, не пробовал, но с вами рискну.
Он взял меня за руку и потрогал обручальное кольцо.
— Замужем? — и, увидев мою гримасу, добавил: — Понятно. Как говорит молодёжь — всё сложно.
— Именно так.
— Ладно, не будем об этом.
— Не будем, — согласилась я. — Расскажите о себе.
— Ну что сказать, — Смирнов почесал затылок. — Родился пятьдесят пять лет назад, учился, рос — и вырос. Давайте я лучше расскажу смешную историю, как я ездил на поэтический фестиваль в Санкт-Петербург.

Он говорил, а я рассматривала его лицо и искала, за что можно ухватиться взглядом, чтобы сказать — красавчик. Но увы. А вот тёплые, чуть грустные глаза и не сходившая с губ ироничная улыбка делали его невероятно обаятельным. И голову он держал по-особенному, слегка приподняв подбородок. Но не надменно, а вроде как-то по-свойски, но при этом показывая, что главный тут он. И вообще он казался очень спокойным, рассудительным и надёжным. Хотя почему казался? Смирнов и был таким, и за все годы я ни разу в этом не усомнилась.
Ну а чай нам не понравился — вода водой, только с каким-то специфическим вкусом.

Мы начали встречаться. По обыкновению, сидели в одном и том же тихом кафе на набережной. Говорили о разном: о жизни, о её непредсказуемых поворотах, о любви и вере. А ещё он читал мне стихи. Читал шёпотом, наклонившись к самому уху так, что его губы касались моих волос. Если бы он в тот момент предложил мне: «Пойдём со мной», — я бы, не раздумывая ни секунды, пошла за ним.
Примерно через месяц Смирнов позвал меня на дачу.
— О ней никто не знает, — сказал он. — Вообще никто: ни жена, ни дочь, ни друзья. Это мой остров, который остался от родителей. Я приезжаю туда, когда мне становится совсем невмоготу. Живу пару дней: пью и сплю. А ещё раз в неделю я приезжаю за вдохновением. Лес, птицы, ну всё такое. Природа, одним словом.
— Если там так хорошо, почему нельзя туда переехать и жить постоянно? — удивилась я.
— Пробовал, но не прижился. Мне город нужен, общение. Как говорится — движуха. А на даче так: поработать, водки попить да с природой пообщаться.
Мы приехали рано утром, наверное, ещё не было восьми.

Забор вокруг дачи был реденький. Крупные, чуть ржавые висячие замки на воротах и калитке, скорее всего, были для блезира. Ведь, чтобы попасть на участок, достаточно дёрнуть за штакетину — и путь открыт. Тропинка к дому выложена треснувшей местами серой тротуарной плиткой. По обе стороны дощатого стола с выцветшей, облупившейся краской — лавочки с коваными ажурными боковинами. Высоченные, статные берёзы, гордые своим многолетием, кажется, касаются неба. Провисший гамак, не нынешний хлипкий, а старинный, матёрый, из толстых верёвок, сплетённых в сеть с крупными ячейками. Двухэтажный деревянный дом с застеклённой верандой окрашен серо-голубой краской. В щелях между досками — небольшие, пружинистые клочки мха. Такие же около белых, резных, покрытых зелёной пыльцой, наличников и пилястр. Я тогда подумала, что время тут остановилось где-то в семидесятых, ещё до моего рождения.
— Ну вот, располагайся, — предложил Смирнов, когда мы зашли в дом.
Я огляделась: камин, напротив — блестящий фигурными шляпками мебельных гвоздей старинный кожаный диван с откидными валиками, письменный стол и кресло.
— На втором этаже спальня, — пояснил Смирнов. — Там шкаф и кровать. А вот здесь уголок цивилизации. За этой дверью санузел, душ, горячая, холодная вода, а вот тут кухня.
Он распахнул дверь, занёс сумку с продуктами и включил холодильник в розетку.
— Как видишь, тут тоже всё цивильно. Правда, плитой ни разу не пользовался — микроволновкой обходился. В общем, осваивайся, а я пойду баню затоплю.
— Баню? — удивилась я.
— Ну да. Она за домом. Буду тебя парить. Любишь париться?
— Люблю, — ответила я.

Он ушёл. Я убрала продукты в холодильник и задумалась.
«Значит, сегодня всё и произойдёт. Как я этого ждала, а он ведь даже ни разу не поцеловал меня. В первый раз это так неуютно и даже страшно. Он будет возиться с застёжкой бюстгальтера, а я судорожно расстёгивать пуговицы на его рубашке. Всё это суетливо и нервозно.
Здорово он с баней придумал! Сама пришла, сама разделась, как будто всё случилось само по себе».
Когда Смирнов вернулся, я раскатывала купленное по дороге слоёное тесто. Сначала думала пирожки стряпать, но потом всё-таки остановилась на пицце.
— Юль, — сказал он. — Раз ты пока занята, я пойду немного поработаю. Не возражаешь?
— Конечно нет! — ответила я. — А я не буду мешать? Тут у меня стук да бряк…
— Ты не можешь мне мешать, ты можешь только вдохновлять! — улыбнулся Смирнов.
Он вышел из кухни, а я плотно закрыла за ним дверь.

Пицца была готова, но я не решалась зайти в комнату. Кто его знает, как пишут стихи. Вдруг прерву какой-нибудь поток или с мысли собью. Пока я раздумывала, как поступить, Смирнов зашёл сам. Лицо раскраснелось, из-под соломенной шляпы стекал крупный пот.
— Слушай, Юль, даже на улице приправами пахнет! — утираясь, сказал он. — Баня готова, можно идти. Или ты перекусить хочешь?
— Нет. Иди, я сейчас.
Я достала из холодильника бутылку минералки и вышла во двор. До бани было метров двадцать. Я шла, отсчитывая шаги и понимая, что ещё немного — и возврата к прежней, обычной жизни уже не будет. Да! Если я сейчас перешагну эту черту, то всё. За двадцать лет жизни с мужем я никогда и ни с кем не была. Мыслишки, конечно, были, но от них я всегда отмахивалась, не воспринимая всерьёз. А сейчас? Сейчас мне плевать на то, что будет потом. Я сама этого хочу. Смирнов единственный, кому я могу доверить себя.
В предбаннике я разделась, обмоталась простынёй и зашла в парилку. Густой, влажный воздух обволок жаром, в нос ударил терпкий запах разомлевших в кипятке трав. Таинственный полумрак разбавляли пробившиеся через маленькие окошки два дымчатых луча света.

Смирнов снял с меня простынь и расстелил её на полке.
— Ложись, — скомандовал он. — Буду из тебя злых духов изгонять!
— А они во мне есть? — удивилась я, растянувшись на полке.
— Сейчас и проверим! — засмеялся Смирнов.
Уже потом, через много лет, копаясь в себе и вспомнив этот момент, я подумала, что тогда я совсем не стеснялась его. Я впервые не боялась своей наготы: не было ни смущения, ни стыда. Я бы и кожу с себя содрала, лишь бы раствориться в нём.
Меня разбудила звучная трескотня дятла. Он выстукивал трели, устроившись на покрытой болезненной сыпью осине.
Солнце прицельно светило в окно спальни. Смирнов спал на боку, отвернувшись от меня. Мне хотелось погладить его, но он дышал так беззвучно, глубоко и ровно, что я побоялась его разбудить. Посмотрела на часы: времени — два. Вспомнилась идиотская загадка из юности, смысл которой поняла лишь сейчас. Вопрос: во сколько часов женщина должна лечь в кровать к любимому мужчине? Ответ: как минимум в два часа дня, чтобы к шести вечера быть дома, иначе муж что-нибудь заподозрит.

Я усмехнулась. При воспоминании о муже настроение хотело было испортиться, но ощущение распирающего грудь счастья быстро разогнало дурные мысли. Мокрая простыня валялась на полу. Я огляделась: одежда Смирнова висела на стуле. Я поднялась, надела его рубашку и встала у окна.
«Опять, классика жанра, — усмехнулась я. — Всё как во второсортной мелодраме: довольная женщина в мужской рубашке стоит у окна. Он просыпается и рассматривает её тело, просвечивающее сквозь ткань в солнечных лучах».
Я посмотрела на Смирнова.
«Как же в юности хотелось замуж!» — подумала я. Разглядывая парней, я в каждом видела будущего мужа и прикидывала, подойдёт он на эту роль или нет. Выбирала красивого, сильного, с задатками успешности. И довыбиралась. «Как жаль, что мы встречаем "не тех" задолго до того, как встречаем "тех"» — это Маркес написал про меня. Хотя, скорее всего, многие женщины тоже примерили бы к себе эти строчки.

Домой мы возвращались вечером.
— Ты правду сказал, что о даче не знает никто и никого из друзей здесь не было?
— Если не считать соседа Пашу и его жену, которые следят за домом и участком, то никогда и никого. Ты первая. И вообще, почему ты думаешь, что я тебя обманываю?
Он съехал на обочину и остановил машину. Включил аварийку, отодвинул сиденье и повернулся ко мне.
— Почему ты решила, что я говорю неправду? Какой смысл? Я с тобой такой, какой я есть на самом деле. Мне не надо юлить и выкручиваться. С тобой не надо смеяться, когда хочется плакать. С тобой я забываю, что надо жить по правилам нашей тусовки, когда с улыбкой пожимаешь руки людям, которых на самом деле ненавидишь. Потому что они редкостные твари, но от них зависит, напечатают ли мои стихи в каком-нибудь журнале или нет. Выйдет новая книга или нет. Очень трудно подбирать слова для поздравления с днём рождения тем, кому бы с радостью прочёл эпитафию. Когда ты рядом, я говорю что хочу, делаю что хочу и даже думаю о том, о чём хочу. Свободно, без опаски, что осудишь или укоришь. И вообще, ты от меня ничего не требуешь, ни о чём не просишь и ни в чём не обвиняешь, не пытаешься переделать и подчинить.

Смирнов замолчал.
— Слушай, Юлька! Сегодня же пятница! — вскрикнул он.
— Да, и что? — удивилась я.
— Ты первая, кто был у меня на даче. На моём острове. Значит, ты моя Пятница, как у Робинзона Крузо.
— Я согласна, мой господин! — засмеялась я.
В одиннадцать, когда уже собиралась спать, Смирнов прислал мне короткое сообщение:
«Ни грохочущим поездам,
Ни пугающей тишине
Я тебя уже не отдам —
Ты навечно теперь во мне».

Как ни крути, но от повседневности не уйти. Не уйти от работы, от домашних неурядиц, от почему-то ставших ненужными подруг. И ещё не уйти от мыслей о будущем, которого у нас со Смирновым нет. Если я ещё смогу набраться решимости и избавиться от привычки жить с мужем, стиснув зубы, делая вид, что ничего не происходит, то Смирнов никогда не оставит жену. Никогда. И укорять его в этом нельзя. Не бывает так, что живёшь, любишь, а потом вдруг раз — и разлюбил, потому что человек заболел. Наоборот, любовь только усиливается и приобретает новую форму, которая продолжается уже на другом уровне: божественном, духовном. И эта новая форма любви сильнее, но тягостнее, ведь к ней присоединяется сострадание и ужас из-за того, что болезнь приносит любимому человеку нестерпимые страдания. Страдания, которые, возможно, не видны со стороны, но ты всё равно чувствуешь, что они есть, да только помочь, к сожалению, ничем не можешь. А надломленный недугом человек тоже продолжает любить, но по-другому: незаметно и молчаливо. Жаль, что любовь эта больше ни у кого не вызывает радости, азарта и страсти, скорее всего она просит прощения за то, что случилось именно так.

Но несмотря ни на что, я была счастлива. По пятницам я приезжала к нему на дачу. Не на своей машине, а на автобусе, чтобы обратно возвращаться вместе. Иногда оставалась до субботы. Зимой мы подолгу сидели у трещавшего дровами камина, он читал мне стихи. Я помню все, ведь такое забыть нельзя.
«Я тебя понемногу к себе приучал —
Приручал словно вольную дикую птицу...
Дни летели за днями, и я замечал:
Стали наши сердца по-особому биться».

Да, всё было именно так. Дни летели за днями, сливались в недели, месяцы, годы. Смирнов много писал, его стихи рождались буквально у меня на глазах.
— Это всё ты! — ликовал он, обнимая меня. — Ты моя Пятница, ты моя Муза! Только благодаря тебе я добрался до таких высот.
За двенадцать лет Смирнов действительно стал известным и узнаваемым поэтом. Его останавливали на улице и просили автограф.
— Я чувствую себя обезьянкой на сочинском пляже, с которой все хотят сфотографироваться! — смеялся он.

Смирнов всегда брал меня на частые творческие встречи, которые проходили в переполненных залах. И когда со сцены он читал стихи, то постоянно смотрел на меня, прямо в глаза. Ему аплодировали и дарили охапки цветов. А когда после встречи я садилась к нему в машину, он бросал их мне на колени.
— Они заслуженно твои, — говорил он. — Кто я такой? Я просто записываю строчки, которые ты мысленно диктуешь мне. Да-да, их диктует твоя любовь. Стихи — это наши дети.
Мой очередной день рождения мы праздновали в небольшом ресторане. Вдвоём. Вообще это, наверное, удивительно, но нам никогда не была нужна компания, нам сполна хватало друг друга.
— Ты знаешь, дорогая, — сказал Смирнов. — Я долго думал, что тебе подарить. Не хотелось банального. И вот я решил подарить тебе остров. Теперь ты полноправная его хозяйка.
Он достал из внутреннего кармана пиджака сложенный пополам лист.
Это была дарственная на его дачу.
— Митя, ты с ума сошёл?! Зачем? Это же дача твоих родителей, твой островок.
— Не спорь! — отрезал Смирнов. — Это уже давно наш остров любви. Ты же меня оттуда не выгонишь? Просто я хочу, чтобы было именно так. Вдруг со мной что-нибудь случится? А раз о нём никто не знает, значит он пропадёт. А этого я точно не хочу.
— Митя, давай оставим всё как есть, — попросила я.
— Юль, ничего и не меняется, просто дача теперь твоя.
— Спасибо, Митенька! — сбивчиво затараторила я. — Ну ты уж теперь меня не забывай, приезжай иногда проведать.
— Непременно! — засмеялся Смирнов. — Сейчас доедим, и сразу поедем.

Мы уже подъезжали к даче, как ему позвонили.
— Понял. Буду через час! — резко ответил он и рывком остановил машину.
Я посмотрела на него. В свете фар встречного потока я увидела его лицо. От прежнего милого Митькиного не осталось ничего. Лицо посерело и сжалось, уголки губ глубокой дугой съехали вниз к подбородку, глаза потухли и провалились. Да и сам Смирнов как-то уменьшился: так уменьшается умерший человек, тело которого только что покинула душа.
— Её больше нет, — отчётливым шёпотом сказал он. — Мне надо домой. Тебя на дачу отвезти или в город?
— В город!

Мы ехали молча. Смирнов давил на педаль газа, обгонял, сигналил, выезжал на встречку и проскакивал на красный. Во всём этом уже не было смысла, но он мчался, не осознавая, что уже не сможет ничем помочь.
Жену Смирнова хоронили в четверг. В пятницу он позвонил около двенадцати дня.
— Привет! Ты почему не приехала? — спросил он.
— Митя, я думала… — начала я, но он перебил.
— Ты уже давно не наблюдатель, а полноправный участник моей жизни. Пятница — это наш день. Приезжай, я не могу один. Приезжай, помолчим вместе, мне так будет легче.
Конечно же, я приехала.
Мы сидели на старом диване у камина и пили вино из больших, неудобных фужеров с длинными ножками.
— Я не знаю, как теперь жить, — прервал тягостную паузу Смирнов. — Я всё время боялся пережить её. Это только в сказках бывает: жили, жили и умерли в один день. В реальности всё по-другому. Мне кажется, что люди, прожившие вместе много лет и сохранившие пусть не пылкую любовь, а только уважение и привязанность, страшатся одиночества, которое непременно навалится после смерти близкого. Ведь несмотря ни на что, они долгие годы вместе проживали день за днём, вместе справлялись с трудностями и вместе праздновали победы. А тут вдруг рушится всё. И ты остаёшься один. Больше не надо выискивать лучшую сиделку, доставать заморские лекарства, договариваться с профессурой о консультациях, возить в поликлинику. Чёрт возьми, даже караулить у подъезда скорую, и то больше не надо. С меня свалилась куча проблем, но я не могу расправить плечи. Наоборот, я согнулся ещё сильнее под тяжестью свободы. Нет, не свободы, скорее пустоты. Я понял, что основную часть моего времени занимала забота о ней. И как без этого всего мне теперь жить?

Я поставила фужер на пол, пододвинулась к нему и обняла за плечи.
— Митюша, но у тебя осталась дочь…
— Дочь!.. — усмехнулся Смирнов. — Она не разговаривает со мной. Считает, что мать надо было сдать в больницу под постоянный медицинский контроль. Якобы моя домашняя терапия только приблизила её смерть. В последнее время жена уже не замечала никого. Но это только мы так думаем. А вдруг замечала, только молча? Поэтому я и разговаривал с ней часами, глядя в её неподвижное лицо, надеясь не пропустить малейшего движения, которое даст мне знак, что она меня слышит. Мы ещё не похоронили её, а дочь уже обмолвилась о своей доле в квартире. А ты говоришь...
— Митя, а я?
— Ты — это другое. Ты часть меня, посланная Богом. Мы делим на двоих любовь и счастье, а вот поделиться с тобой пустотой и горем я не могу. Давай лучше помолчим…
Прав был Смирнов: горем поделиться нельзя. При всей неистовой любви я могла только сострадать ему. И как бы ни старалась, я не могла почувствовать ту опустошённость, которую испытывает его душа.

Через месяц Митя умер…

«Когда огни последнего вагона
За поворотом скроются в ночи,
Встань у конца пустынного перрона —
Стой и молчи. Стой и молчи...
Не торопись домой прийти с вокзала —
Там нынче пусто стало без меня...
Стой и молчи, как будто всё сказала.
Стой и молчи, печаль свою храня»*.

Я смотрела в небо. Мне хотелось там, в высоте, среди размытых облаков, разглядеть его. Я чувствовала, что он рядом, и знала, что он видит и слышит меня. Митенька, родной, я не тороплюсь прийти домой, я туда вообще никогда не вернусь. Я буду жить на твоей даче и сохраню там всё, как это было при тебе. И никогда ни один человек не переступит её порог. Это место было и навсегда останется островом нашей любви.
Я пошла к выходу. Мгновенный порыв сильного ветра всколыхнул извилистые ветки деревьев, подтолкнул меня в спину и сразу затих, словно боялся нарушить особую, осторожную тишину…

* Стихи Алексея Якимова.