Кризис и катастрофа. Ле Гофф о Средневековье

Домучила, наконец, "Цивилизацию средневекового Запада" Жака Ле Гоффа.

Взяла с собой в поезд, когда ещё на первое Рождество ездила к сыну в Минск, и вот с тех пор почти четыре недели пробиралась к концу четырёхсотстраничной книги, по десятку-другому страниц в день. Отвлекаясь на пост, новый год, поминки, Рождество, святки, Богоявление. В общем, целую вечность.

Впервые эту книгу с предисловием автора, переведённую и изданную "Прогрессом" сразу после развала СССР, в 1992-м году, как нечего делать проглотила тогда же, когда стала воцерковляться, 33 года назад. Если бы не собственные пометки на полях, то не вспомнила бы, что уже читала, поскольку ровным счётом ничего не помнила. Хотя и не факт, что где-то в глубинах сознания тогда прочитанное не сказалось на мировоззрении.

В эти 33 года помимо очевидного и основного наполнения, сознательной жизни в церкви, вместилось столько горя, что за потерю памяти не корю себя, помню, что не раз об этом молилась: не помнить, забыть, не чувствовать, не испытывать такой боли.

Но при этом не устаёшь удивляться очевидному-невероятному.

Жак Ле Гофф сто лет назад родился и рос во Франции в семье атеиста и католички. До боли знакомая комбинация, которая лучше, чем его образование и принадлежность к "Школе "Анналов" объясняют его подход к Средним векам без пиетета и обличения. Точнее, мне-то, конечно, то и дело казалось, что марксизмом сильно попахивает его книга, приходилось постоянно одёргивать себя: посмотри на фактуру, сколько источников в прямом смысле, не работы коллег, а средневековых авторов, он знает и цитирует, опомнись.

Но и по завершении книги осадок остался, несомненно, больший, чем при первом её чтении. Возможно, к старости стала отвыкать от сложности. Ничто не проиллюстрирует это нагляднее, чем самая короткая глава из книги, в которой причин "кризиса христианского мира" названо в десятки, если не в сотни раз больше, чем в моей голове, где причина всего одна: ростовщики победили христианских королей, которые одни и могли их сдерживать и ограничивать на протяжении нескольких, многих, веков. Итак:

Глава IV. Кризис христианского мира (XIV—XV вв.)

Если большинство христианских государств в начале XIV века еще колебалось в подвижных границах, то христианский мир в его целостности стабилизировался. Как сказал А.Льюис, он достиг «последней границы». Средневековая экспансия закончилась. Когда она возобновилась в конце XV века, это был уже другой феномен. С другой стороны, прекратились как будто и нашествия. Вторжения монголов 1241—1243 гг. оставили в Польше и Венгрии страшные следы, особенно в последней, где нашествие куманов, подгоняемых монголами, усилило анархию и дало венграм короля полукумана, полуязычника — Владислава IV (1272—1290), против которого папа Николай IV объявил крестовый поход. Но это были лишь рейды, после которых раны быстро заживали. Малая Польша и Силезия, после того как прошлись татары, пережили новую волну распашек и подъема сельского и городского хозяйства.

Но христианский мир на рубеже XIII—XIV веков не просто остановился, но съежился. Прекратились распашки и освоение новой земли, и даже окраинные земли, возделывавшиеся под давлением роста населения и в пылу экспансии, были заброшены, поскольку их доходность была действительно слишком низкой. Начиналось запустение полей и даже деревень, появились "Wustungen", изученные Вильгельмом Абелем и его учениками. Возведение больших соборов прервалось. Демографическая кривая склонилась и поползла вниз. Рост цен остановился, дав пищу депрессии.

Наряду с этими крупными явлениями общего характера возвестили о том, что христианский мир входит в кризис, и события, одни из которых поражали уже современников, а другие обрели свой смысл лишь в глазах грядущих исследователей.

Целая серия выступлений, городских бунтов, восстаний, особенно во Фландрии, разразившихся в последней трети XIII века (в Брюгге, Дуэ, Турне, Провене, Руане, Орлеане, Безье в 1280-м, Тулузе в 1288-м, Реймсе в 1292-м, Париже в 1306-м), завершилась в 1302 году на землях современной Бельгии почти всеобщим восстанием, как пишет льежский хронист Хоксем: «В этот год народ почти повсюду поднялся против могущественных людей. В Брабанте это восстание было подавлено, но во Фландрии и в Льеже народ долгое время не сдавался».

В 1284-м обрушились своды собора в Бове, вознесенные на 48 метров. Готические мечты никогда уже выше не взбирались. Постройка соборов остановилась: в Нарбонне в 1286-м, в Кельне в 1322-м, Сиена же достигла предела своих возможностей в 1366-м.

Началась девальвация монеты, ее порча. Франция при Филиппе Красивом (1285—1314) пережила несколько первых в средние века девальваций. Итальянские банки, особенно флорентийские, стали жертвой катастрофических банкротств, Барди, Перуцци, Аччаюоли, Бонакорси, Кокки, Антеллези, Корсини, Уццано, Перендоли и, добавляет флорентийский хронист Джованни Виллани, «множество других мелких компаний и отдельных ремесленников» оказались в этом потоке.

Несомненно, что симптомы кризиса проявились в наиболее хрупких секторах экономики: в текстильном производстве, развитие которого поставило его в зависимость от колебаний спроса богатой клиентуры, обслуживавшейся им; в строительстве, где использование огромных средств обходилось все дороже и дороже, по мере того как рабочая сила, первичные материалы и капиталы находили применение в других, более выгодных отраслях; в денежной экономике, где неумелое использование биметаллизма после возобновления чекана золотой монеты, а также неблагоразумие банкиров, осаждаемых просьбами все более алчных до денег и все более залезающих в долги государей, увеличили проблемы, и без того присущие этой форме экономики, с которой даже и занятые в ней люди еще мало свыклись.

С монетами вещь непонятная случилась.
Не ведаешь, как с ними поступить.
Бегут туда-сюда, надеешься схватить.
ан смотришь—ничего не получилось.

Так писал Жиль Ли Мюизи, аббат Сен-Мартен-де-Турне, в начале XIV века. Кризис развернулся во всей своей полноте, когда поразил жизненно важную сельскую экономику. В 1315—1317-м годах. ненастная погода повлекла за собой плохие урожаи, рост цен и всеобщий голод, почти неведомый на Западе, по крайней мере на крайнем Западе, в XIII веке. В Брюгге умерло от голода две тысячи жителей из тридцати пяти.

Снижение физической сопротивляемости человеческого организма вследствие постоянного недоедания сыграло свою роль в тех опустошениях, которые, наконец, произвела Великая чума с 1348-го года. Склонявшаяся демографическая кривая резко пошла вниз, и кризис превратился в катастрофу.

Но ясно, что кризис предшествовал этому бичу, чуме, которая лишь крайне обострила положение, и что причины этого следует искать в глуби самих социально-экономических структур христианского мира. Сокращение феодальной ренты и перемены, вызванные растущей ролью денег в крестьянских повинностях, пошатнули основы власти феодалов.

Сколь бы он ни был сильным, этот кризис не повлек спада во всей западной экономике, и он по-разному затронул социальные классы и отдельных людей. Если в какой-то географической или экономической области он дал о себе знать, то рядом наблюдался новый подъем, который шел на смену и компенсировал убытки в соседней области. Традиционное производство дорогих сукон, «старое сукноделие», жестоко пострадало от кризиса, и города, где оно преобладало, пришли в упадок; но по соседству поднялись новые центры, занявшиеся производством не менее дорогих тканей для менее богатой и требовательной клиентуры: это было торжество «нового сукноделия», изготовления шерстянки и бумазеи на основе хлопка. Если одно семейство разорялось, то другое, по соседству, занимало его место.

Пережив период неурядиц, класс феодалов приспособился и стал в широких масштабах заменять земледелие более доходным скотоводством, а тем самым, умножая число огороженных мест, и преобразовывать сельский пейзаж. Он изменил условия эксплуатации крестьян, характер повинностей и платежей, начав применять реальную монету и монету счетную, искусное использование которой позволяло противостоять девальвациям. Но несомненно, что только наиболее сильные, наиболее искусные и наиболее удачливые получали прибыль там, где другие разорялись.

Несомненно также, что убыль народонаселения, ускоренная чумой, сократила рабочую силу и клиентуру, но заработки поднялись, и выжившие стали, в общем, богаче. Несомненно, наконец, что пораженный кризисом феодализм прибегнул к войне как средству облегчения положения господствующих классов. Наиболее знаменательным тому примером является Столетняя война, к которой подспудно стремилась и английская, и французская знать, чтобы разрешить свои затруднения. Но, как и всегда, война ускорила ход событий и на мертвых телах и руинах разродилась новой экономикой и обществом, хотя в данном случае не следует преувеличивать.

Кризис XIV века, таким образом, быстро окупился перекройкой экономической и социальной карты христианского мира. Он создал благоприятные условия и придал выразительность прежней эволюции в сторону государственной централизации. Он подготовил французскую монархию Карла VII и Людовика XI, власть Тюдоров в английском королевстве, испанское единство при католических королях и почти повсеместно, особенно в Италии, возвышение княжеской власти. Он пробудил, главным образом среди бюргерства, новые потребности в разных изделиях, подтолкнул к поиску новых способов их изготовления и, возможно, к выходу на серийное производство (в интеллектуальной сфере это позволила сделать типография), которое отвечало, в среднем при весьма еще достойном качестве продукции, возросшему уровню жизни новых слоев населения и более широкому распространению благосостояния и хорошего вкуса. Он зачал общество эпохи Возрождения и Нового времени, более открытое и для многих более счастливое, нежели удушливое феодальное общество.

Конец главы.

В послесловии к книге А.Я.Гуревич, поясняя мысль Ле Гоффа о "долгом Средневековье",  пишет:"Пока крестьянство оставалось основой общества, средневековые традиции и стереотипы сохраняли свою силу".

В этом утверждении слово "сила" - ключевое: отчётливо помню, как столкнувшись студенткой в археографической экспедиции с ментальностью крестьян-староверов, прежде всего крестьянок, спокойно рассказывавших, как рожали на меже детей, а потом добрую половину из рождённых хоронили, я именно почувствовала, что они сохраняют силу, которой у меня уже нет.

Позже пришлось, работая в фонде "Покаяние", работать с архивными списками матерей-героинь. При Сталине во время запрета абортов это звание давали за 10-х детей, но был нюанс: дети должны были быть живыми на момент вручения награды, а они то и дело умирали, поэтому уже назначенную награду отзывали, не вручали.

Староверок меньше всего интересовали эти награды и связанные с ними льготы и привилегии, своих детей по возможности от советской власти и школы они прятали, но куда бежать с подводной лодки, этот поезд в огне и нам некуда больше бежать.


Хотела ещё несколько мест из книги процитировать, но нельзя объять необъятное, ограничусь завершением.

"Удовлетворив свою первейшую потребность — в пище (а для сильных еще и не менее важную потребность в сохранении престижа), средневековые люди имели очень немного. Но, мало заботясь о благосостоянии, они всем готовы были пожертвовать, если только это было в их власти, ради видимости. Их единственной глубокой и бескорыстной радостью был праздник и игра, хотя у великих и сильных и праздник тоже являлся хвастовством и выставлением себя напоказ.

Замок, церковь, город — все служило театральными декорациями. Симптоматично, что средние века не знали специального места для театрального представления. Там, где был центр общественной жизни, импровизировались сценки и представления. В церкви праздником были религиозные церемонии, а из литургических драм уже просто получался театр. В замке один за другим следовали банкеты, турниры, выступления труверов, жонглеров, танцовщиков, поводырей медведей. На городских площадях устраивали подмостки для игр и представлений. Во всех слоях общества семейные праздники превращались в разорительные церемонии. Свадьбы вызывали оскудение крестьян на годы, а сеньоров - на месяцы.

В этом сумасшедшем обществе особое очарование имела игра. Пребывая в рабстве у природы, оно охотно отдавалось воле случая: кости стучали на каждом столе. Будучи в плену негибких социальных структур, это общество сделало игру из самой социальной структуры. Унаследованные от Востока в XI веке шахматы, игра королевская, были феодализированы, власть короля в них урезана, а сама игра трансформирована в зеркало общества, после того как в XIII веке доминиканец Жак де Сессоль научил, как можно «морализировать», играя в эту игру. Это общество изображало и облагораживало свои профессиональные занятия в символических и имевших магический смысл играх: турниры и военный спорт выражали самую суть жизни рыцарей; фольклорные праздники—существование сельских общин. Даже церкви пришлось примириться с тем, что ее изображали в маскараде Праздника дураков. И особенно увлекали все слои общества музыка, песня, танец. Церковное пение, замысловатые танцы в замках, народные пляски крестьян. Все средневековое общество забавлялось самим собою. Монахи и клирики совершенствовались в вокализах григорианских хоралов, сеньоры — в модуляциях мирских песнопений; крестьяне — в звукоподражаниях шаривари. Определение этой средневековой радости дал Блаженный Августин. Он назвал ее ликованием, «бессловесным криком радости».

И вот, поднявшись над бедствиями, жестокостями, угрозами, средневековые люди обретали забвение, чувство уверенности и внутренней свободы в музыке, которая пронизывала их жизнь. Они ликовали".
 
Начал за упокой, кончил за здравие! Мне такая структура книги нравится, равно как и отсутствие подстрочных ссылок, прямое цитирование в тексте коллег-историков и средневековых источников, а также большое количество планов соборов и городов, замков и сражений, карт "нашествий на Европу", "экспансии Запада", крестовых походов, центров религиозной и интеллектуальной жизни, романской и готической архитектуры и т.д.

Иллюстрации, правда, нецветные, и сначала думала параллельно гуглить цветные картинки, но и без того увязла. Издавна и посейчас эта христианская тысяча лет Запада до крещения Руси представлялась мне загадочной и величественной. Ле Гофф это впечатление не развеял, а подтвердил. О Руси он не пишет ровным счётом ничего, вскользь разве  упомянет, что Ганзейский союз торговал с Новгородом, а венецианские купцы добирались до Крыма. Но в моей голове параллельные события всплывали сами собой, а одна мысль просто навязчивой была.

Долгое время мне казалось, что "второе крещение Руси", последовавшее за празднованием тысячелетия первого, некстати и неуклюже воспроизводит предреволюционную синодальную реальность. При чтении же Ле Гоффа стало казаться, что нет, не синодальную, там, наверное, всё-таки больше было своеобразия и меньше по западным лекалам. А вот именно "цивилизацию средневекового Запада". То есть тот скачок "из царства необходимости в царство свободы", в котором большевики и уморили всё русское крестьянство, при отсыхании государстенного атеизма привёл к тому, что пропущенные эпохи (постепенный, век за веком рост городов и более свободного и независимого городского населения) отрыгнулись воспроизведением в ментальности недавних горожан, неофитов, средневекового мировоззрения, правда, искажённого и своеобразного, с лакунами и наростами, описать которые под силу только новому Ле Гоффу, а не мне, грешной.

А я только процитирую фрагмент из воспоминаний своего отца, Александра Ивановича Петренко:

Орликовка - малая моя Родина. Село, раскинувшееся вдоль правого берега реки Ревна - притока четвёртого порядка главной реки Днепр (Ревна - Снов - Десна - Днепр). Залесенный север Черниговской области (Семёновский район), граничащий с такими же залесенными районами Брянской (Россия) и Гомельской (Беларусь) областей. Партизанский край  в годы Великой Отечественной войны.

Я родился в 1937-м году в крестьянской семье. Хотя мой отец - Петренко Иван Ананьевич - был учителем в Орликовской семилетней школе, но в начале 1940-го был призван в армию, участвовал в боях на Карело-Финском фронте, весной 1941-го года был в кратковременном отпуске в Орликовке, погиб на фронте под Донецком в феврале 1942-го года в звании лейтенанта. О его гибели моя мама узнала по запросу только в 1946-м году. Очевидно потому, что с начала войны до середины 1944-го года мы в Орликовке находились в оккупации. В этом же году (1944-м) поступил в первый класс Орликовской семилетней школы. Окончил её с Похвальной грамотой в 1951-м году и поступил в восьмой класс в районном центре - Семёновке, где жил на квартире. В 1954-м году окончил среднюю школу и поступил на первый курс Белорусской сельхозакадемии, в 1959-м году окончил её, получив диплом инженера-гидротехника.
 
Даже в послевоенные трудные годы её жителями отмечались религиозные (церковные) праздники. На Рождество, Пасху и яблочный Спас в церковь стекался народ с ближайших деревень (Барановки, Тополёвки и других). Со взрослыми приходили и приезжали на лошадях и пацаны, подростки. И нередко мы устраивали с прихожанами-пацанами драки, иногда до крови. Эта зараза была присуща и для разборок внутрисельских "улица на улицу". В одной из таких разборок моему уличному другу-приятелю Васе Жадовцу (мне было 14 лет, а он на полтора года моложе) камнем "стесали" клок кожи на голове, я закатал ему голову майкой и довёл до дома, где влетело от родителей. А утром его отвезли в Семёновку, и ему там зашили рану. На месте раны волосы изменили цвет, на всю жизнь осталось светловолосое пятно.

Летом с третьего по седьмой класс я с пацанами пас телят в излучинах реки. Пас нашего плюс одного или двоих соседских. Всего собиралось в ватагу 6-8 пацанов и соответственно 12-18 телят. Оставляя одного-двоих на очередном дежурстве, остальные купались, играли в кустах в войну, ловили рыбу, лазили в колхозную бахчу воровать огурцы и кавуны (арбузы). У нас была даже построена с участием старших парней землянка, брёвна для которой, диаметром 12-15 см (ольха, берёза), мы сами заготовили на берегу и сплавили по реке.

У меня был пистолет- ракетница, которую нашла в огороде у реки бабушка и которую с помощью старшего брата Васи Жадовца Виктора мы приспособили под охотничий патрон 12-го калибра. Отобрал её у меня участковый милиционер, когда я перешёл в 10-й класс в 1953-м году. О последствиях и следах войны помнится немало случаев, когда получали раны и увечья и даже погибали дети, подростки и взрослые уже после войны. У меня также имеется шрам от осколка подорванного снаряда, полученный уже в девятом классе.

В праздники втягивались в игры: лапту, городки и другие - и взрослые мужики. Меня до сих пор удивляет, как в такое тяжёлое время, возвращаясь с поля после трудового дня, женщины нередко пели песни, пели с чувством, вкладывая душу, так что заслушаешься.

После войны я добывал на песчаном мелководье в реке ежедневно не менее ведра перловиц на корм уткам и курам, ловил удочками рыбу. А после седьмого класса уже косил траву на сено скоту в колхозной бригаде и был основным добытчиком сена все последующие годы учёбы в школе и академии. Мама-звеньевая была ударницей, но труд в колхозе оплачивался нищенски, и если бы не пенсия за погибшего отца да подсобное домашнее хозяйство, то прозябали бы в нищете, которую мне приходилось видеть у сверстников.

Я уже ходил во второй класс, в 1945-м году, когда по настоянию бабушки был крещён в нашей сельской церкви. Бабушка была очень верующей и занималась целительством, в основном кожных заболеваний, к ней на лечение приходили больные и из других сёл.

До войны в Орликовке было около 400-т дворов, и Орликовка на всю округу славилась изготовлением решёт и домотканных изделий с вышивкой. Этим занимались и мои бабушка и мать. У нас в хате были две прялки и кросна. Дядя Иван владел сапожным мастерством и делал решёта, полотна к которым ткала моя мать. А ещё у дяди Ивана был прекрасный голос, он охотно пел и был церковным старостой.

Природа в Орликовке богатая: леса, река. В детстве я пропадал на реке, в 6 лет мог в сопровождении старших ребят переплыть её (около 18 метров), а в 14 лет на спор переплывал со связанными руками и ногами. Леса в основном сосновые. К осени в селе ежегодно разворачивалась грибоварня райпотребсоюза, где принимались, варились или солились и запечатывались в бочки разные грибы. И разных ягод тоже было много...

http://proza.ru/2021/11/25/977

Там, по ссылке ещё много параллелей с Ле Гоффом, но мне особенно дорого вот это сопоставление:

"И вот, поднявшись над бедствиями, жестокостями, угрозами, средневековые люди обретали забвение, чувство уверенности и внутренней свободы в музыке, которая пронизывала их жизнь. Они ликовали".

"В праздники втягивались в игры: лапту, городки и другие - и взрослые мужики. Меня до сих пор удивляет, как в такое тяжёлое время, возвращаясь с поля после трудового дня, женщины нередко пели песни, пели с чувством, вкладывая душу, так что заслушаешься".

Это очень важно: разучившись петь, петь на людях, петь хором, мы потеряли "чувство внутренней свободы и ликования".