Техническая ошибка. Глава IV

Глава IV. Еще несколько дней

*****

Утром в субботу (это был рабочий день), с первой же партией почты, Иван Сергеевич получил расписанную на него Президентом докладную записку за подписью Барова. В качестве исполнителя, или, проще говоря, автора данного труда, значилась не известная Плетневу фамилия, но непосредственно над ней красовалась виза Хрусталевского; стало быть, подготовлен этот документ был кем-то из его подчиненных.

Содержалось в бумаге – дословно – следующее.

«Уважаемый ***!

В связи с Вашими указаниями относительно информационной ситуации вокруг объединения Газовой Компании и Топливной Компании докладываю.

02.03.200*, в соответствии с Вводными, данными Вами на Совещании 01.03.200*, Президентом Газовой Компании (далее – ГК) А.Б.Штегнером и Президентом Топливной Компании (далее – ТК) А.П.Ковыляевым были сделаны Заявления для Средств Массовой Информации (далее – СМИ). В Заявлениях были, в соответствии с Вашими Указаниями, озвучены выработанные созданной ранее Рабочей Группой под руководством Директора Юридического Департамента ГК К.В.Нечуленко и одобренные Вами, Принципы Осуществления Дальнейших Действий По Объединению Активов ГК и ТК.

В соответствии с Вашими Указаниями, Заявления были сделаны, чтобы внести ясность в содержание текущих планов, которые несколько видоизменились, после включения в состав ТК Активов Углеводородной Компании (далее – УК), и прекратить спекуляции некоторых (преимущественно зарубежных) Средств Массовой Информации, на темы якобы имеющихся место «разногласий».

Однако, в этот же день, 02.03.200*, ТК, вопреки данным Вами Указаниям, выпустила заявление, откровенно провокационного характера, в котором утверждалось, что Средства Массовой Информации, транслировавшая Совместное Заявление Президента ГК А.Б.Штегнера и Президента ТК А.П.Ковыляева, сознательно исказил путем редактирования, смысл высказывания А.П.Ковыляева, и тем самым представили публично неправильную версию Принципов Дальнейших Действий По Объединению Активов ГК и ТК. В заявлении содержалась якобы правильная версия слов А.П.Ковыляева, в корне противоречила Указаниям, полученным от Вас Руководством ТК в составе Председателя Совета Директоров ТК И.С.Плетнева и Президента ТК А.П.Ковыляева на Совещании 01.03.200*.

Несмотря на незамедлительную реакцию и последовавшую сейчас же своевременную рекомендацию соответствующим службам предпринять соответствующие усилия, для разрешения ситуации, соответствующие структуры ответственные за курирование деятельности Топливно-Энергетического Сектора (далее – ТЭС) не отреагировали, своевременно, демонстрируя нескоординированность действий и усилий. Более того, 03.03.200*, из-за отсутствия должной координации, выпустили, второе заявление ТК, которые развивали тезисы первого заявления о якобы имеющие место несогласованные действия руководства ГК.

Благодаря предпринятым срочным мерам, 03.03.200* заявления ТК были частично дезавуированы, а на следующий день, 04.03.200*, полностью опровергнуты. Ответственность за произошедшее была публично возложена на Пресс-Службу ТК, ошибочно допустившая выпуск заявлений во время отсутствия Президента ТК.

Тем не менее, имевшая место нерасторопность, граничащих с халатностью структур, ответственные за выпуск указанных документов, привела к выходу в некоторых СМИ (преимущественно зарубежных) некоторые публикации, носящие откровенно негативный, спекулятивный и даже провокационный характер.

В связи с изложенным, просим Вас дать Соответствующее Поручение, с тем, чтобы детально разобраться и выявить и наказать виновников произошедшего, и чтобы в дальнейшем данные эксцессы не имели повторения, тем самым обеспечивая надлежащее исполнение Ваших Указаний Об Объединении Активов ГК и ТК с целью обеспечения Приоритетных Интересов Государства в деле функционирования и развития ТЭС.

Руководитель Администрации Президента С.Д.Баров».

*****

Хоть и сразу уловив, почуяв, к чему, собственно, клонят «докладчики», Иван Сергеевич, с трудом вытягивая из глубин сознания ошметки филологического образования, битый час провел над этой запиской: перечитывал и перечитывал ее, с тяжелым, заржавелым скрипом продираясь сквозь нагромождения аббревиатур, больших букв, сколь сложных, столь и бессмысленных, не согласованных между собой конструкций, невпопадных запятых или их отсутствия, стараясь при этом ухватить все крючки и заковырины, вытрясти из текста все расставленные там силки и капканы. При этом, хоть и ожидал он чего-то подобного, все равно по мере возрастания усилий по преодолению строк и абзацев, все более наполнялся он справедливым, обоснованным гневом: каким бы выдержанным человеком ни был Плетнев, и его не по-детски взбесил издевательский, совершенно не деловой тон представленной Президенту записки, возмутила наглая беспардонность ее авторов, решивших столь неблаговидным образом воспользоваться его редкой, но болезненной осечкой, пустившихся, как видно, во все тяжкие, вплоть до откровенной, неприкрытой лжи.

Как, однако, складно у них все получалось, как ловко они все это вывернули (то есть вообще-то не очень складно, и даже весьма тягомотно, но, увы, достаточно правдоподобно): и про то, как у них-то все исключительно «в соответствии», а у него – только «вопреки»; и как они – «незамедлительно отреагировали» (вот этой бумажкой, видимо, со словами «Это что?» - и то на следующий день), а соответствующие структуры – нет; и – это уж совсем! – про то, как, «благодаря принятым мерам» (читай – принятым ими, а кем же еще?) все удалось удачно разрешить… А еще это: нескоординированность, халатность, нерасторопность – про кого же они так, интересно?! В открытую, в докладной – приехали…

И Хрусталевский – вот ведь прохвост: из своих, а туда же! Вот оно что значит – дать слабину: разорвут враз, как шакалы…

Одна радость: не подвел Президент! Не сдал соратника, не отпихнул верного пса! Ведь эти сочинители – они-то однозначно подразумевали: и детально разбираться, и называть виновных поручено будет им; но Президент – тот решил иначе. Начертал своим размашистым: «И.C.Плетневу. Разобраться и принять меры, доложить лично мне». Умыл, ничего не скажешь; показал, где чьё.

Осилив невыносимый текст чуть не в десятый раз, Иван Сергеевич наконец решил, что с него хватит, и вызвал к себе секретаршу. Почти мгновенно и почти бесшумно та проникла в кабинет, в безмолвном ожидании застыла у рабочего стола. Показав ей из своих рук изученный документ, глядя сквозь нее в сторону окна, Плетнев, едва слышно, бормоча себе под нос, осведомился:

- Эта записка… есть ли она у Барова?

Наталья Сергеевна, пытаясь разглядеть текст, чуть приблизилась; Иван Сергеевич, разыграв обычную сцену заботы об информационной безопасности (серьезный испытующий взгляд, строгий уточняющий вопрос относительно намерений), позволил ей ознакомиться с документом, после чего получил такой ответ:

- Поскольку записка за подписью Сергей Дмитриевича, а расписано вам; оригинал у нас, а копия – у Барова.

Секретарша, конечно, знала: кто как не Плетнев лучше соображает в субординации; и Иван Сергеевич прекрасно знал, что она знает это. Знала она – в этом он тоже был уверен – и то, что прозвучавший ответ его не устроит и что он обязательно скажет на это как раз то, что он в итоге и сказал.

- Это и так понятно, - прошептал Плетнев. – Вы говорите о том, что копия должна быть у Барова. А я вас спрашиваю: есть ли она там?

- Этого, к сожалению, не знаю, Иван Сергеевич, - сохраняя полную невозмутимость, отозвалась Наталья Сергеевна. – Выяснить?

- Пожалуй, не стоит, - чувствуя безграничность собственного превосходства над простыми смертными, смилостивился Плетнев. – Сделайте вот что: пошлите ему копию от нас. Прошу вас: лично отдайте в приемную.

- Мне придется оставить свое место, - сообщила на это секретарша.

- Ничего, - благосклонно отреагировал на своевременное проявление бдительности Иван Сергеевич. – Дверь ко мне оставьте открытой, я все послушаю.

Наталья Сергеевна кивнула и начала постепенно отходить к выходу; отступала она, впрочем, не слишком активно, поскольку чутье верно подсказало ей, что на этом поручения еще не закончились.

- Вот еще что, - оценив высшим баллом «сработанность», остановил секретаршу на полпути Плетнев (для этого – слегка повысил голос). - Соберите-ка на сегодня совещание. На… м-м-м… - он внимательно посмотрел на пустой лист ежедневника. – На шестнадцать ноль-ноль. Постарайтесь без лишней огласки. Пригласите Хрусталевского, Чернова… кого еще – пусть сами решат. Щербакова позовите тоже. Тема… не сообщайте никакой, поймут. Все ясно?

Кивнув повторно, Наталья Сергеевна продолжила отступление.

- Здесь? – на ходу уточнила она.

- Да, у меня.

*****

В четыре часа Иван Сергеевич услышал доносящиеся из приемной приглушенные голоса; можно было начинать, но он ждал: собравшихся в итоге он пригласил к себе только через пятнадцать минут – чтобы и каждый из них в отдельности, и всей командой вместе по-настоящему прочувствовали они, в чьих руках находится инициатива.

В четверть пятого он вызвал к себе секретаршу и, с полминуты помолчав, строго высказал ей обоснованные претензии относительно задержки намеченного мероприятия; выслушав в ответ заверение, что все ждут только его вызова и подкрепив тем самым в нужный момент самооценку, Иван Сергеевич изобразил на лице подобие улыбки и ворчливо (но без особого раздражения) пожурил Наталью Сергеевну:

- Зачем же вы их держите? Давно пора начинать.

Чиновники вошли в кабинет гуськом, выстроившись в порядке убывания статуса: первым Хрусталевский – он был мрачен, сухо, молча, поздоровался с Плетневым и сел за прямоугольный стол для совещаний по правую руку от торца; за ним Чернов – этот, наоборот, как будто специально для создания контраста, не улыбался даже, а буквально сиял, поздоровался он приветливо и подчеркнуто вежливо и занял за столом место напротив своего шефа; далее появились два человека, которых Иван Сергеевич знал только в лицо: вид они имели, с одной стороны, смущенный, с другой – недовольный (вероятно, в преддверии женского праздника собирались поздравить слабую половину коллектива и пораньше уйти домой – но не вышло), оба сели рядом с Черновым; пятой после четырех мужчин вплыла и примостилась на крайнем стульчике совсем молодая девушка (не только имени ее Плетнев не знал, но и лица не помнил); наконец последним просеменил внутрь Виктор Николаевич Щербаков, один из помощников Ивана Сергеевича, человек, понятное дело, во всех отношениях проверенный и надежный – он закрыл за собой дверь и тоже выбрал для себя последний, только в противоположном ряду, стул.

Покивав всем, Плетнев занял председательское место.

- Иван Сергеевич, хочу вам представить: Николай Петрович Меньщиков и Никита Ильич Степанов, наши сотрудники; занимаются преимущественно деловыми СМИ, - сообщил Хрусталевский.

Меньщиков и Степанов встали, одновременно и одинаково, с нервическим рывком, поклонились Ивану Сергеевичу; он поприветствовал их отдельно – едва заметным, вбок, движением головы.

- Для протоколирования мы также на всякий случай пригласили нашу сотрудницу. Позвольте представить Анну Эдуардовну, - как бы между делом, как о чем-то само собой разумеющемся, добавил Алексей Алексеевич, но выдал себя тем, что после этого остановил на Плетневе долгий выжидательный взгляд.

Это был пробный шар, и, конечно, Иван Сергеевич понял, что это он. Как бы походя, такой вот ничего не значащей мелочью Хрусталевский сразу попытался проверить, насколько выбит из колеи оступившийся чиновник и как далеко за Можай его вследствие этого можно загнать.

Что ж, свой удар нацелил Алексей Алексеевич явно не в ту лузу: именно в таких мелочах Ивану Сергеевичу не было равных. Тем и держался, точнее за это: за графики и расписания, за протоколы и правила, в общем за все то, что позволяло контролировать протекающие процессы посредством бюрократии; и сейчас он в этом плане он тоже все предусмотрел.

- Поскольку провести совещание поручено мне, о вопросах протоколирования мы позаботились, - строго (но не без тени насмешки) загородил лузу Плетнев.

Он выразительно посмотрел на Щербакова, который в свою очередь услужливо кивнул; после чего Иван Сергеевич, переведя взгляд на Анну Эдуардовну и тем немало смутив ее, попытался прикинуть, чьей дочерью (или другой родственницей) может быть девушка, о которой проявляет столь теплую заботу лично
Алексей Алексеевич Хрусталевский.

- Тогда… - начал было тот.

Но Плетнев, не дав ему сказать, упредил:

- Однако, если вы этого желаете, Анна Эдуардовна все равно может поприсутствовать на совещании.

Анна Эдуардовна, которая, еще только входя в этот высокий кабинет, уже напряженно горела своими нежными девичьими щечками, теперь, от волнения, что именно на ней оказалось сосредоточено так много внимания серьезных, уважаемых мужчин, покраснела как вареный рак и, поддавшись естественному порыву, сделала неуклюжее движение, чтобы подняться и поскорее спастись бегством. Хрусталевский снова собрался что-то сказать, но Иван Сергеевич и тут его опередил – отечески улыбнувшись девушке, галантно остановил ее:

- Останьтесь, Анна Эдуардовна, ну что же вы? Украсьте наше общество.

Анна Эдуардовна стала пунцовой, у нее вспотели сразу и лоб, и шея; пытаясь успокоиться, она сделала несколько глотательных движений и дважды, не удержавшись, икнула. Алексей Алексеевич, помрачнев, осел на стуле, а Плетнев, воодушевившись своим успехом: не только завладел он инициативой, но и противника заставил поскользнуться, начал совещание.

- Итак, - мгновенно согнав с лица улыбку и приняв вид совершенно непроницаемый, обратился он ко всем собравшимся вместе и ни к кому в отдельности. - Я попросил вас прийти, чтобы обсудить информационную ситуацию вокруг сотрудничества двух наших крупнейших компаний: Топливной и Газовой. Сотрудничества, целью которого на данном этапе, согласно воле Президента, провозглашено объединении их… - Иван Сергеевич замедлился, подыскивая слово, - их потенциалов.

На мрачном лице Хрусталевского проступило подобие легкой усмешки; Иван Сергеевич это заметил, но продолжил вступительную речь, не меняя взятого тона, глядя прямо перед собой; все прочие присутствующие между тем (к его удовлетворению) сосредоточенно заносили сформулированные им мысли в свои рабочие блокноты.

- К сожалению, приходится констатировать, - изрек Плетнев, - что, несмотря на наличие исчерпывающих указаний относительно информационной составляющей, которые были своевременно доведены до руководителей названных компаний, соответствующие их подразделения не смогли в полной мере справиться с поставленными задачами по освещению этого крайне важного, если не сказать центрального, вопроса экономической повестки дня, не проявили надлежащего уровня профессионализма и ответственности.

Анна Эдуардовна, уже порозовев, опасливо покосилась на Хрусталевского – это тоже не укрылось от председательствующего.

- Результатом системных недоработок по обозначенной теме, - вполне намеренно убаюкивая присутствующих, еле слышно бормотал Иван Сергеевич, - стали несогласованные высказывания исполнительного руководства компаний и появление в средствах массовой информации материалов явно провокационного характера, авторы которых муссируют слухи о якобы имеющихся противоречиях между различными силами по данному вопросу…

Хрусталевский нервно повел головою и попытался сразу, не считаясь с регламентом, вставить свои пять копеек; но Иван Сергеевич снова был начеку: резко контрастирующим со взятой манерой речи властным движением руки он подал знак, что еще не закончил.

- Эти материалы, - повысив также и голос, грозно сообщил он, - нанесли значительный ущерб экономической политике государства; в связи с чем виновные в халатных действиях будут, безусловно, определены и наказаны. Сейчас, однако, речь, в первую очередь, пойдет о выработке мер и шагов, призванных предотвратить повторение случившегося. Таково – поручение Президента.

Плетнев замолчал, огляделся. Все, кроме Хрусталевского, продолжали нависать над блокнотами, готовясь фиксировать дальнейшие его мысли. Мысли, однако, уже закончились: и без того только что осилил Иван Сергеевич едва ли не самый длинный монолог в своей жизни.

- Теперь прошу высказывать свои соображения. Пожалуйста, Алексей Алексеевич, - пригласил Плетнев.

*****

Эта нескончаемая свистопляска вокруг двух «столпов экономики» и их чванливо-самоуверенных, не по способностям своим кичливых и высокомерных начальников Алексею Алексеевичу ой как уже надоела!

Проработав и прожив с десяток лет малозаметным, вполне легальным третьим секретарем посольства в маленькой, уютной и чистой европейской стране, на маленькой, удобной должности, с маленькими, четкими и регулярными обязанностями: аккуратно отчитываться (как письменно, так и устно) о происходящем в небольшом от «офиса» радиусе перед легальной и нелегальной курирующими организациями, больше всего на свете ценил Хрусталевский высокое качество служебной и внеслужебной жизни и ее ничем не нарушаемое спокойствие, эдакую аристократическую безмятежность, работу-отдых, отдых на работе, вне работы, повсюду и везде. По этой причине, несмотря на сопровождающие нынешнее его должностное положение обширные привилегии и позволяющие вести жизнь на широкую ногу щедрые материальные блага, эту службу Алексей Алексеевич совсем не любил: своей непредсказуемостью, своей неизбежной необходимостью тратить постоянно и бесконечно усилия на затыкания спонтанно возникающих дыр ввергала она его в нервозность, в раздраженность. И это – не говоря о том, что и само этой должности название: отвратительно-унизительный «пресс-секретарь» (с упором, конечно, на вторую часть; отнюдь не спасало, что «секретарь» кого надо), уныло скребло ему по самолюбию; и со всеми наличествующими возможностями вечно хотелось ему куда-нибудь от нынешней ипостаси спрятаться – однако именно это и было совершенно, категорически недоступно: не спрячешься же, в самом деле, за спину Президента… Журналисты, проклятое, назойливое племя, - они все время зачем-то звонили, о чем-то говорили, что-то спрашивали, хотели, требовали, писали, и ровно то же самое относилось к начальству, хоть и было его у Хрусталевского теперь не так уж и много… в общем, никакой, ни малейшей не предоставлялось ему в этой жизни возможности внести в свою повседневность некое подобие размеренности. Хотел бы, конечно, Алексей Алексеевич вернуться в аристократические, расслабленные стены родного МИДа; не куда угодно, понятно, теперь уж – на самый дипломатический верх: быть может, замом или даже министром; кто еще, как не он, подошел бы к этой должности, кому, как не ему, подошла бы она… хотел бы, но пока что приходилось крутиться тут, возиться со всякими несносными глупостями…

Со всех абсолютно сторон, со всех точек зрения – было ему абсолютно наплевать и на Газовую, и на Топливную, и на то, что происходило, происходит, а равно и будет происходить между ними: на стратегические замыслы и их реализацию, на разборки, на вред и на пользу – для государства, общества, экономики и конкретных персоналий, на Барова и Штегнера, на Плетнева и Ковыляева, на топливо, на энергию, на деньги, на «активы». Скучно, бестолково, просто глупо – там у них все и всегда будет так, и от него ничего не зависит. Единственное, что интересно, - это получать от них дорогие подарки и прочие знаки внимания; но таких подарков и таких знаков получал Хрусталевский бессчетное множество; за свое спокойствие – вполне бы он без некоторых из них обошелся… К сожалению, две эти «организации» в отведенных сферах никогда не удерживались, то и дело прорываясь в сферы, Алексею Алексеевичу вовсе не посторонние: те сферы, на которые было ему совсем не наплевать, так как за случающееся в них неблагополучие тотчас получал он обильный град шишек на свою лысую и оттого, видно, недостаточно надежно от них защищенную голову.

Последние полгода – так уж просто из ряда вон: зачем-то решили объединяться, но, как ни старались, никак не могли с этим справиться; и на это было бы наплевать, если бы свои проблемы они решали по-тихому. Не решали – вместо этого, всплесками своей бестолковой, никчемной и при этом весьма визгливой активности смазывали они картину всеобщего счастья и благолепия, единства власти и народа, тотального социального прекраснодушия и впечатляющей череды экономических и политических успехов скромной, но заметной страны – той картины, над созданием которой на страницах газет и журналов, на мерцающих мониторах и телеэкранах денно и нощно трудились не покладая рук Хрусталевский и его подчиненные. Мало того, в объединительном своем экстазе завели корпоративные начальники дурную манеру без конца приставать к Алексею Алексеевичу (в крайнем случае, к его заму) с просьбами (а временами и требованиями) употребить с выгодой для них свое влияние на «четвертую власть»; да и вообще – времена складывалось такое у Хрусталевского впечатление, что они всерьез полагают: все власти, от первой до четвертой, только для того и существуют, чтобы во всем угождать их «ГК» да «ТК» (так – со значительностью – именовали сами себя для краткости эти две унылые конторы).

Увы, с данной феодальной самодеятельностью Алексей Алексеевич ничего не мог поделать: управленческие вертикали «ГК» и «ТК» замыкались над его головой – соответственно, «телефонное право» Хрусталевского ни на Штегнера, ни на Ковыляева, ни на их пиарщиков не действовало. Действовало – только право получать тычки и затрещины главного по скромной стране начальника – за каждый мелькнувший намек на отсутствие монолитного единства в президентской команде; но как их, спрашивается, этих намеков избежать, когда настоящих мер не предпримешь, когда по любому поводу того и гляди вылезет с вопросом какой-нибудь собкорр вражеских СМИ (ему, от своих в отличие, кран не прикрутишь)? Приходилось терпеть и помалкивать.

И все же самое последнее – было совсем уж ни в какие ворота! За рамками и приличия, и неприличия! Не неизбежное отсутствие четкой координации (в скромной, но заметной стране – разве бывает иначе?), не какие-то там «утечки», когда непонятно, на кого и грешить, - дошли до того, что два вконец утративших разум идиота решили поскандалить друг с другом едва ли не в прямом эфире! Обкурились они, что ли, ей-Богу?! Или еще хуже? Тут уж не промолчишь, тут – спасать свою шкуру, тут – не ждать, а реагировать первым. Изображать активность, желательно – бешеную; для этого, однако, неизбежно было сделать тот выбор, который совсем не хотелось делать…

До сих пор имея ровные, ничем не омраченные отношения со всемогущей тенью Президента, с его верным помощником и распорядителем, то есть с тем самым человеком, который сейчас восседал во главе стола, Хрусталевский, безусловно, предпочел бы, чтобы оно и дальше было так, – тем более, что и по роду предшествующей службы проходили они (безо всяких натяжек) по одному ведомству.

С Баровым, впрочем, отношения портить – в этом тоже не просматривалось никакой явной выгоды: формально он все же начальник, и будущее светит ему интересное (ведь Президенту – подходит срок), и в плане социального происхождения – поближе, чем этот «кокни»…

Лавировать между двух струй и сохранять подобие нейтралитета Алексею Алексеевичу всегда удавалось; но важную роль играло здесь то, что у него самого до сих пор не возникало весомых причин склониться на одну из сторон. Сейчас – такие причины возникли: Плетнев сотоварищи оступились слишком явно – и, главное, публично. Изображать отсутствие претензий к учиненной ими грандиозной информационной подставе означало подставиться под удар самому; кроме того, как сообразил Хрусталевский с некоторым запозданием, способствуя в данном конкретном случае своевременной маскировке возникших нестыковок, он, того вовсе не желая, оказался-таки втянут в противостояние на одной из сторон; окончательно же пришлось ему определяться, когда Баров потребовал подготовить для него записку: отказом он признал бы неверными свои собственные предшествующие действия. Да в общем, Алексей Алексеевич и впрямь полагал, что Ковыляев взял на себя лишнее. По-человечески, может, оно и понятно: неприятно ведь, когда ни во что тебя не ставят; но в таких вопросах, как говорится, ничего личного, так что теперь, раз поставили себя эти, из «ТК», вне понятий, пусть не обижаются: внесистемные действия ему неизбежно придется пресекать, а, значит – становиться на сторону их противников.

Впрочем, совесть у Хрусталевского пока что была чиста: ведь сделать реверанс в сторону Плетнева он все же попытался. Нагло саботируя требование Барова разобраться с Ковыляевым он деликатно доверил непосредственному его начальнику; увы, Иван Сергеевич, не иначе как в силу свойственной ему туповастости (как интеллектуальной, так и эмоциональной), данный пас явно не оценил: повел себя высокомерно и прямолинейно. Вместо того, чтобы разделить ответственность и представить в дальнейшем все действия как «совместные усилия», Плетнев инстинктивно отгородился: видимо, тогда он еще полагал, что может тайком ото всех разобраться в том, что уже перестало быть тайной.

Хуже того – только что им произнесенное со всей очевидностью указывало: и сейчас Иван Сергеевич собирается целиком и полностью спустить ситуацию на тормозах. Свалить всю вину на никому не известных клерков, которые что-то там недоработали и перепутали, и полностью вывести из-под огня тех, кто на самом деле все это устроил, - оно бы, нет слов, получилось красиво; только вот кого после этого назначат ответственным перед Президентом? не этих ведь скрипок из Топливной…

Что всегда подводило Плетнева (и в этом Алексей Алексеевич имел возможность неоднократно убедиться), так это отсутствие кругозора. По сути, в своей основе Иван Сергеевич и сам по-прежнему оставался тем мелким клерком, на которого всегда могут свалить вину серьезные люди; поэтому за деревьями он никогда не различал леса, не видел ситуацию целиком, не мыслил масштабно, шире своего узкого и к тому же загроможденного посторонних предметов горизонта. Целый долгий вчерашний день Топливная компания вымучивала из себя опровержение – и что в итоге? В итоге выдали то, что ничего, по большому счету, не опровергало, ведь любому дураку ясно: не могла корпоративная пресс-служба дважды наехать на Штегнера по собственной инициативе… Если Плетнев полагает, что этого достаточно, его, хочешь не хочешь, придется сильно разочаровать: на следующей неделе – визит Президента в старушку Европу, и если не расставить все точки над i, не избежать ему там назойливых расспросов; ну а если их не избежать… от одной мысли об этом Хрусталевскому уже становилось дурно. Кто тогда ответит за «недоработки»?

Назначить виновных все же придется – не назначишь ты, назначат тебя.

*****

Плетнева побаивались все, и неудивительно: рыбий взгляд, еле слышное бормотание – определенно в этом человеке именно человеческого было мало – этим и внушал он ужас. Содрогаясь от внешних его проявлений, смущаясь еще и из-за прокола с протоколом (и зачем потащили эту девчонку? все Чернов, он пристал…), прикрывая дрожь и смущение напускной наглостью, Алексей Алексеевич, как это всегда с ним случалось в подобных ситуациях, сразу взял агрессивный тон.

- Я вот что хотел бы сообщить по этому поводу, - сказал он так, чтобы с первого же слова все поняли: ничего хорошего сообщить он не собирается. – Полностью соглашусь с тем, что уже с того момента, когда было принято решении об объединении (даже объявлено еще не было), в информационном плане все пошло, говоря откровенно, через одно место. Скажу больше: эта тема всех просто уже достала! Мы со своей стороны (имею в виду: отсюда, из Администрации) никогда не стремились вторгаться в чужие сферы, полагая, что уважаемые компании располагают ничуть не меньшими возможностями по должной организации работы, и в кадровом плане, и в финансовом, и в любом другом. У нас полно своих дел, и об объединении двух уважаемых корпораций мы предпочли бы слышать поменьше; однако – увы: расчет на профессионализм наших коллег и на ответственный подход со стороны их руководства, к сожалению, не оправдывается. Что же в итоге? В итоге получается теперь так: напрасно мы, соблюдая субординацию и уважая, так сказать, чужую территорию, не вмешались в эту ситуацию еще на том этапе, когда на повестке дня стояли вопросы относительно безобидные (имею в виду: утечки и все такое). Не вмешались и теперь вынуждены ставить на место дошедших до крайности, до совершенно неприличной разнузданности топ-менеджеров (формально, на деле - государственных мужей), посчитавших хорошей идеей публичное – через средства массовой информации – выяснение отношений. Куда это, бл… куда это вообще годится?!

С трудом удержавшись от усиления своей мысли нецензурным междометием, Хрусталевский огляделся по сторонам. Участники совещания ошарашено прилипли к стульям. Все молчали, и даже, казалось, боялись дышать, так что было слышно, как капли дождя барабанят по стеклу и по отливу. Плетнев смотрел прямо перед собой немигающим, ничего не выражающим взглядом; Чернов застыл с прикрывающей растерянность идиотски-блаженной улыбкой; Меньщиков и Степанов напряженно вглядывались в председательствующего; лоб Анны Эдуардовны снова покрылся потом, а лицо – густой краской (к тому же начала неприлично мокнуть под мышками ее белоснежная блузка); а Виктор Николаевич Щербаков опустил голову так низко к блокноту, что почти что касался его носом.

Испытав немалое удовлетворение от вызванного произнесенной им речью эффекта, оставшись также весьма доволен впечатлением, произведенным на девушку, Алексей Алексеевич особо – и с некоторым даже удивлением – отметил про себя совершенно растерянный, можно сказать, деморализованный вид Плетнева.
Грозный, неприкасаемый визирь застал, оцепенел, как заяц, случайно наткнувшийся прямо на волчью морду; от этого и сам Хрусталевский почувствовал себя настоящим хищником и, не откладывая, продолжил атаку:

- Однако же теперь, раз уж то, что не должно было случаться, случилось, мы не имеем никакого права оставить непростительную эту разнузданность без зримых, очевидных, последствий. Сейчас мы должны подумать об оценках, которые будут даны произошедшему в том случае, если с нашей стороны в публичное поле не поступит однозначного сигнала: данный случай носит единичный характер, его повторения допущено не будет. А такие оценки уже имеются: в одном весьма всеми нами уважаемом издании сегодня я прочитал примерно следующее (цитирую, но не дословно): перед лицом беспрецедентного скандала власти демонстрируют полную растерянность! Не только не знают, что делать; не могут даже договориться, как на все это публично реагировать! Буквально так и написано, да!

И без того стеклянные глаза Плетнева подернулись мутноватой пленкой – словно бы, ввиду неблагоприятных условий, он впал в защитный анабиоз.

- По всем признакам, - продолжил Алексей Алексеевич, - заявления Топливной компании являются результатом недопустимого проявления амбиций господином Ковыляевым, который позволил себе свои мелочные обиды поставить выше корпоративных, командных или даже, если брать шире, общественных интересов. Это очевидно всем! Можно сколько угодно и с самым серьезным видом, в том числе в форме официальных заявлений и пресс-релизов, плести разного рода ахинею, выдумывать всякие технические ошибки и несанкционированные выходки наших коллег, но должен сказать это откровенно: какие бы претензии мы ни предъявляли к нашим коллегам из двух уважаемых компаний, никто и никогда не поверит в подобное! Ни одно официальное заявление (тем более такое заявление!) ни один пиарщик никогда не выпустит, не согласовав его с руководством! Не согласовав каждую букву, не согласовав десятикратно! Был Ковыляев на месте или не был
– это не играет никакой роли! И на Северном полюсе сейчас имеется связь – а Ковыляев, надо полагать, находится (или находился?) вовсе не на Северном полюсе! Короче: ни для кого не секрет, кто все это устроил.

После того, как Хрусталевский упомянул Ковыляева, Иван Сергеевич все же начал подавать признаки жизни, но выглядело это по-прежнему довольно жалко: он втянул голову в плечи и испуганно выпучил глаза – казалось, вот-вот заплачет и закроет лицо руками. Алексея Алексеевича подобное проявление натолкнуло на довольно неожиданную, ранее не пришедшую ему в голову мысль: а не с его ли, этого хмыря, ведома все и произошло? До тошноты положительный, до отвратности дисциплинированный отличник Ковыляев – и вдруг заистерил; неужели – сам?

- Одним словом, я полагаю, - на секунду запнувшись и чуть подрастеряв напор, заставил себя, несмотря на охватившие его подозрения, двинуться дальше Хрусталевский, - что для разрешения возникшей ситуации одной невнятной этой отписки будет совершенно недостаточно. И поскольку процесс объединения будет еще, осмелюсь предположить, продолжаться, чисто стратегически нам такой шлейф недееспособности совершенно ни к чему, и я надеюсь, все понимают это. Если мы сейчас публично не накажем виновных – это станет прецедентом, историей, на которую всегда будут ссылаться в обоснование бесконечных рассуждений о том, что среди нас тут нет никакого согласия. Сами подкинем вечную тему и вечно же будем обтекать – нам это нужно? Нет! Стало быть, для того, чтобы этого не было, необходимо четко показать: попытки интриговать решительно пресечены, а тем, кто не желает работать в команде, незамедлительно указано на дверь!

Алексей Алексеевич остановился и, переведя дух, набрал в грудь воздуха для завершения речи. Это оказалось не так просто: снова охватила дрожь, не вовремя запершило в горле – никогда не любил он такие вот, в присутствии лишней публики, выступления.

- Что же вы предлагаете? – еле слышно прошептал, пока он молчал, Иван Сергеевич.

Хрусталевский подумал: нет, вряд ли все же с его ведома. Плетнев – кабинетная крыса, СМИ для него – черный ящик, как действовать публично, он просто не знает, а подсказать ему – некому. Нет, все же, верно, тот сам… Вспомнил Алексей Алексеевич и про звонок Штегнера, который, прося «посодействовать», врал ему, будто все произошло по чистой случайности, будто лишнего Ковыляев наговорил исключительно по невнимательности и «тоже присоединяется к просьбе» это лишнее убрать; вспомнил и про то, что хотел было отказать, но не решился, а после, вдогонку, вызвал его Баров и тоже наплел что-то схожее; вспомнил и все последующее: еще звонки, еще вызовы, и снова свой звонок Плетневу, и свою подпись на подготовленной Степановым нелепой, безграмотной записке, которую он, чтобы побыстрее отделаться, подмахнул, не правя; вспомнил и подумал, что, сказав много, толком ничего не сказал и уже не сможет сказать: в голове его образовалась какая-то каша и в своем то закипающем, то отступающем возмущении всеобщим идиотизмом он в итоге полностью утратил способность выстраивать связные мысли…

- Считаю: Ковыляева нужно уволить! – только и выплеснул в итоге Алексей Алексеевич; и, убедившись, что потолок все еще на месте, добавил: – Именно его, а не кого-то пониже…

В кабинете повисла мертвая тишина. Хрусталевский выдохся: задор ушел, и даже оттенок восхищения в испуганном взгляде Анны Эдуардовны не добавил ему бодрости. На серых лицах остальных чиновников повисло неудобство, как будто Алексей Алексеевич только что совершил что-то неприличное, и все вынужденно делают вид, что ничего не заметили; даже Чернов, верный его зам, которого он вытащил когда-то «на должность» из затхлых коридоров «а-пэ-эна»(1), неимоверным напряжением всех мышц и сухожилий своего шейного отдела удерживал голову повернутой чуть в сторону – очевидно, чтобы не встречаться взглядом со своим шефом.

Хрусталевский сразу понял: все утонет. Даже свои его не поддержат – побоятся; даже и Баров – ничего не добьется своими записками. Этот – все равно сделает по-своему. Он и слушать никого не будет – не по рангу. Слушает он известно кого, да и там – только делает вид.

*****

По-прежнему ни на кого не глядя, Плетнев постепенно распрямился – как зверек, поднимающийся с земли, когда зримая опасность миновала.

- Кто еще желает высказаться? – произнес он тихо и бесстрастно, тоном своим, очевидно, вовсе не приглашая присутствующих высказываться – скорее, наоборот, намекая им на необходимость этого не делать.

Тишину никто не нарушил. Перед «совещанием» и Чернов, и Степанов с Меньщиковым, конечно, обещали Хрусталевскому его поддержать; точнее, он требовал этого от них, а они послушно кивали. Теперь же – все молчали.

- Что ж, тогда я, если позволите, - с еле заметной издевательской усмешкой зашептал после небольшой паузы Иван Сергеевич. – Алексей Алексеевич, вам – спасибо за откровенность, за прямоту и за профессиональную постановку проблемы…

Слегка, еле заметно, Плетнев повел головой в сторону Хрусталевского, но в глаза ему так и не посмотрел.

- Должен заметить, вернее, повториться: я полностью согласен с вами в том, что некоторая несогласованность в информационной работе по общей тематике имеет место, - продолжил нашептывать он. – Так, безусловно, быть не должно, поскольку это, как опять же вами было справедливо замечено, может привести к крайне нежелательным последствиям – как в плане имиджа нашей страны в целом, так и в плане интересов государства в топливно-энергетическом секторе в частности…

Алексей Алексеевич наморщил лоб, пытаясь на ходу вспомнить: разве он говорил что-то подобное? Нет, ничего такого он определенно не говорил.

- Поэтому, вновь соглашусь с Алексеем Алексеевичем, существующие недоработки, безусловно, должны быть устранены, и для этого мы предпримем все необходимые действия. Необходимо, чтобы в будущем информационные подразделения двух компаний работали, во-первых, более согласованно, во-вторых, в более плотном контакте с нашими специалистами…

Хрусталевский подумал: никогда ранее он не слышал от Плетнева столь много связанных между собой слов, и на людях, и приватно – всегда предпочитал тот односложность. Сегодня свой текст он, вероятно, выучил наизусть и собирался произнести его вне зависимости от того, что будет сказано другими.

- Соответственно, прошу вас взять работу корпоративных подразделений под более плотную опеку, - занудно бубнил Иван Сергеевич (слышно его было настолько плохо, что даже Хрусталевскому, хоть и сидел он к председательствующему ближе всех, хотелось слегка придвинуться – иначе приходилось напрягаться, ловя каждый звук), - и, если будет необходимо, внести предложения по укреплению соответствующих служб более надежными кадрами. Отдельно прошу поручить ответственным сотрудникам проработать вопрос об освещении обсуждаемой тематики с ведущими СМИ. Необходимо произвести разъяснительную работу – с тем, чтобы в дальнейшем касающиеся объединения публикации происходили только с нашего ведома и после соответствующего согласования…

Все шло именно так, как и предполагал Алексей Алексеевич: ни с кем совещаться Плетнев не собирался и этого не подразумевал, просто ему было так удобнее: оформить собственное решение как коллегиальное, прикрыться тем, что все «совместно», «с участием соответствующих служб». Неудивительно:
Хрусталевский и сам частенько поступал именно так, сам думал прежде всего о своих интересах, а не об общем деле; и вот как раз поэтому сейчас ему было о чем беспокоиться: для него намечался проигрыш вчистую, с явной ставкой не на ту фигуру, и он уже ругал себя за проявленную неосторожность.

Действительно, с чего это вдруг пришло ему в голову, что ближайший соратник Президента упал и уже не поднимется?

Алексей Алексеевич засопротивлялся, но вяло, больше уже для виду.

- Иван Сергеевич, разрешите… - вставил он. – Хочу вас сразу заверить: в плане углубления сотрудничества с коллегами – все это будет сделано; но, увы, этим никак нельзя ограничиваться. Повторюсь, никто не поверит в те объяснения, которые мы дали. Уже никто не верит. Если мы не накажем виновных публично – нам и не будут верить. Ни по этой теме, ни по каким другим.

Плетнев снова повел головой – теперь как лошадь, отмахивающаяся гривой от мух.

- Алексей Алексеевич, что-то вы кровожадны сегодня, - пробормотал он с той же почти незаметной змеиной усмешкой. – В таких непростых вопросах нужно, знаете ли, быть поосторожнее…

Последнее слово сильно резануло слух – оно прозвучало так, будто Иван Сергеевич услышал мысли своего оппонента. И следующей фразой – такие подозрения он только укрепил.

- Есть существенные детали, Алексей Алексеевич, есть множество обстоятельств, о которых вы не знаете, - загадочно прошептал Плетнев. – Нельзя исключать хорошо продуманной провокации. К серьезным решениям нужно подходить взвешенно…

Что с ним после этого произошло – Хрусталевский и сам не понял, но эта попытка его успокоить (или, быть может, усыпить?) произвела на него прямо противоположное действие. Многозначительные намеки, напыщенные фразы – все это вдруг перестало казаться ему чем-то, заслуживающим внимания; один только ненавистный и при этом вездесущий идиотизм – и ничего больше.

- Извини-и-и-те, Иван Сергеевич! – неожиданно для самого себя рявкнул Алексей Алексеевич (рявкнул так, что убаюканные бормотанием Плетнева участники «совещания» синхронно вздрогнули). – Да, вероятно, есть вещи, о которых не знаем! Но все же самой существенной, как вы выразились, деталью является то, что президент крупнейшей государственной компании, компании, известной на весь мир, устроил публичную истерику и позволил себе – также публично – предъявлять ничем не подкрепленные обвинения в адрес своего… ну пусть даже пока еще просто коллеги! Если уж говорить о неосторожности – начать точно нужно с этого!

Впервые за сегодня Иван Сергеевич посмотрел прямо на Хрусталевского, а тот в очередной раз внутренне содрогнулся: потому что своим видом один из самых влиятельных государственных мужей скромной, но заметной страны более всего напомнил ему в этот момент демонстрирующую готовность к атаке кобру – с ушами вместо капюшона.

- Алексей Алексеевич, вы успокойтесь, пожалуйста, - сказал Плетнев вкрадчиво, по-прежнему издевательски усмехаясь, - Как я уже сказал, все не так просто, и те, кто осуществил эту провокацию…

Быть может, и рад бы был Хрусталевский успокоиться, но произнесенное вторично слово «провокация» подействовало на него как красная тряпка на быка: взбесившись, он окончательно потерял самообладание и закричал еще громче, еще отчаяннее, словно пытаясь этим криком разогнать окутывающую все пелену бессмысленности:

- Да какая такая провокация?! Кто кого провоцировал? Это Ковыляева, что ли, спровоцировали – устроить весь этот, ****ь, дебош у себя на сайте? И кто же это, интересно, сделал, а? Да даже если это и так – он, что, слабонервный, что ли?!

Выкрик его повис в воздухе, никто на него не отозвался. Молчал, продолжая гипнотизировать взглядом пространство перед собой, Плетнев; боялись пошевелиться все остальные (от Хрусталевского они стыдливо прятали глаза); а верный помощник председательствующего Виктор Николаевич Щербаков по-прежнему скреб то ли ручкой, то ли носом по блокноту.

Алексей Алексеевич выкипел весь без остатка, к происходящему обезразличел, замолчал тоже; тогда, убедившись, что противник выдохся, Иван Сергеевич забормотал опять.

- Успокойтесь, успокойтесь, - повторил он. – Эмоции в нашем деле – явно лишнее. К тому же у нас совещание, а говорим только мы с вами. Нужно дать высказаться и другим участникам.

Хрусталевский резко вскинул голову, посмотрел на Плетнева. Лицо у того, как обычно, ничего не выражало, и Алексей Алексеевич вдруг осознал, облек для себя в форму слов очевидную причину своего давнего интуитивного отвращения к этому серому, неприметному человеку, понял, что именно отталкивало его в нем всегда – отталкивало, хоть и не было между ними никакого напряжения, и даже негде ему – вплоть до сегодняшнего дня – вроде бы было возникнуть. Президентскому ординарцу Хрусталевский никогда не завидовал – сам тяготясь быть «секретарем», никому не желал он подобного; стало быть, не могло стать серьезным препятствием для установления между ними нормальных человеческих отношений и могущество серого кардинала. Не могло – если бы с ним вообще были возможны человеческие отношения. Но разве возможны они с земноводным, разве возможны с тем, по кому не понять: слышит ли он, видит ли, серьезен или шутит, издевается или сочувствует? Понимает ли он вообще, что происходит вокруг него и что делает он сам?

И захотелось Алексею Алексеевичу наговорить много еще чего: про «провокации», про «дать высказаться», про липовое это совещание; и выкопал бы он, вероятно, себе неосторожностью своей глубокую-глубокую яму, если бы в этот самый момент верный зам его, Игорь Леонидович Чернов, которого вытащил он когда-то из затхлых коридоров «а-пэ-эна», не наступил ему под столом на ногу – наступил не случайно, а почти что ударил, заставив тем самым заметно вздрогнуть от боли.

*****

Воспользовавшись замешательством шефа, Игорь Леонидович, как ученик на уроке, поднял руку и обратился к председательствующему, всем видом своим излучая почтение:

- Иван Сергеевич, позвольте мне пару слов…

Плетнев посмотрел на Чернова не так, словно действительно собирался «дать высказаться другим участникам»; но, будучи на этом пойманным, отказать тоже не смог; он недовольно кивнул, и Игорь Леонидович заговорил – быстро и очень почтительно:

- Хотел бы кое-что предложить… сугубо по нашей, так сказать, части… Поскольку речь о несогласованности пиарщиков, о наших, так сказать, профессиональных проколах… точнее, не о наших, собственно, а том, что корпоративные наши коллеги… что они не могут обеспечить, так сказать, должного уровня… Хотел бы просто заметить, никого не защищая и не оправдывая… хотел бы все же сказать: люди они тоже в своих действиях не совсем свободные… они, как и мы, выполняют указания руководства… и если эти указания не подразумевают должной координации, то, вы понимаете, в итоге и получается то, что получается…

В благостном стрекоте своего заместителя Хрусталевский заблудился сразу и перестал того слушать. Игорь Леонидович, впрочем, в его внимании и не нуждался – он обращался исключительно к председательствующему.

- В этой связи, хотел бы вот что хотел предложить, Иван Сергеевич: надо ситуацию с корпоративными коллегами перевести, так сказать, в ручное управление…

Плетнев смотрел на говорящего немигающим взглядом; единственным признаком того, что он все же воспринимает информацию стало легкое движение его бровей по направлению друг к другу; означало оно, вероятнее всего, то, что Иван Сергеевич не совсем понял, куда и зачем собирается перевести ситуацию заместитель Алексея Алексеевича; последний же, напротив, по двум последним этим словам сразу уловил, к чему клонит Чернов.

- Я – в том смысле, что на период антикризисных мер их нужно, так сказать, подключить к нам напрямую. Проектно, так сказать, по данной конкретной ситуации…

Брови Плетнева сдвинулись еще чуть-чуть; теперь уже Хрусталевский слегка пнул под столом ногой своего зама, и тот, мгновенно сориентировавшись, сразу перешел к изложению более конкретных мыслей:

- Предлагаю вот что: срочно собрать здесь у нас, так сказать, профессиональное совещание по вопросу освещения всей этой ситуации… причем, скажем так, не с целью обсуждения конкретных событий… тех, о которых мы сейчас… а с целью выработки механизмов взаимодействия в дальнейшем… равно как и принципов освещения этой темы и, так сказать, основных формулировок… то есть всего того, что будет публично произноситься по этой теме в дальнейшем…

Постепенно ухватывая смысл «предложения» Чернова (об этом свидетельствовало то, что его лицо снова приобрело совершенно нейтральное выражение), Иван Сергеевич едва заметно склонил голову вбок; воодушевленный этим, безусловно, одобрительным жестом, Игорь Леонидович застрекотал еще бойчее:

- Важный момент: не завышать уровень такого совещания. Речь, так сказать, о непосредственных исполнителях, их и нужно позвать; то есть именно пиарщиков, людей, профессионально занятых в этой области, а не кураторов, которые, как вы понимаете… впрочем, неважно… Соответственно, и с нашей стороны не нужно завышать статус, поэтому, допустим, уровень Алексея Алексеевича – он уже будет, как представляется высоковат, и это совершенно не нужно… Такое совещание мог бы провести, допустим, я…

«Совершенно не нужно» остро резануло Хрусталевскому слух: все-таки Чернов хватил лишнего. Однако от существа проблемы его зам увел всех уже слишком далеко – включаться в разговор было поздно; да ведь и делал он это все вроде бы только затем, чтобы спасти своего нахулиганившего шефа…

- Позвать глав департаментов, или пресс-секретарей, или тех, с кем непосредственно общаются журналисты, - продолжал между тем мурлыкать Игорь Леонидович. – Из Газовой, из Топливной, из профильных ведомств… всех тех, короче, кто непосредственно вовлечен в процесс и в рамках этого процесса транслирует журналистам позицию на, так сказать, ежедневной основе… Соответственно, мы тут с ними переговорим, выработаем, так сказать, подходы и доложим вам, Иван Сергеевич, на утверждение; а после утверждения всем раздадим уже как инструкцию – и чтобы ни на шаг в сторону…

Ни в выражении лица, ни в положении головы Плетнева ничего более не изменилось, и тем не менее по каким-то не вполне очевидным признакам Алексей Алексеевич четко уловил наличие в его облике одобрения - одобрения самого решения, одобрения того, что оно предложено готовым.

- Проведение такого мероприятия также позволит нашим коллегам ссылаться на прямые указания, полученные отсюда, - это в том случае, если кому-то, простите, придет в голову снова чего-нибудь… Несколько уровней согласования… это такая, будем говорить, страховка на случай, если… Не в том плане опять же, что мы кого-то сейчас обвиняем, просто нельзя сбрасывать со счетов человеческий фактор…

Чернов сделал небольшую паузу, которую все сидящие вокруг, но, главное, тот, к кому была обращена вся его речь, должны были, вероятно, использовать для того, чтобы осознать не только очевидный, но и скрытый смысл сказанного. Недолго помолчав и посчитав результат достигнутым, свое выступление он закончил еще одним, скорее всего, специально припасенным для эффектной концовки «предложением».

- Ну а пока, - объявил он, - предлагаю запретить любые высказывания на обсуждаемую тему. Ввести, так сказать, тотальный мораторий. Решением этого совещания – и до завершения всех консультаций и согласований. У меня – все.

Хрусталевский сидел потупившись и молча теребил пальцем угол своего массивного, отделанного толстой свиной кожей еженедельника. Плетнев заговорил не сразу, и Алексей Алексеевич, даже не глядя на него, почувствовал, с чем это связано: председательствующий выжидал (и, видимо, не без опаски), не последует ли со стороны сегодняшнего его оппонента нового выпада. Возможно, это была проверка: если после столь конструктивных во всех смыслах «предложений», озвученных к тому же прямым подчиненным, выпад все же последует, оппонента ситуативного можно будет с уверенностью записать во враги; возможно, проверка уже и не требовалась, и Иван Сергеевич просто позволял тому, кого он уже записал во враги, самолично вырыть себе яму поглубже; в любом случае ничего говорить Хрусталевский более не собирался. И так было понятно: своего Плетнев не сдаст. Не из большой к нему любви, даже не из принципа – просто потому, что в его понимании вообще не случилось ничего катастрофического (медиа, репутация, имидж – для него пустые слова), а значит, нет никакой необходимости наказывать настоящих виновников… И хуже всего: даже и без этой, последней, проверки теперь в его глазах куда большей проблемой, чем временно слетевший с катушек корпоративный менеджер, стал он, Алексей Алексеевич Хрусталевский. Этому упырю плевать на высокие материи, и он совершенно уверен: и всем плевать; стало быть, все то, чего требовал сегодня от него другой чиновник, он требовал лично для себя; да в общем, и на это ему плевать – главное, что требовал, выходя за рамки собственной сферы и вторгаясь в чужую: в его, Плетнева, сферу. Нажил, в общем, себе проблем.

Добро бы результат был – а так? И кто тянул за язык?

- Что ж, Игорь Леонидович, - убедившись, что Алексей Алексеевич более ни на что не претендует, заговорил наконец Плетнев, - ваши предложения представляются весьма своевременными. Если ни у кого нет возражений, поручаю вам: во-первых, решить вопрос о временном моратории на любые комментарии по теме, во-вторых, собрать и провести указанное совещание, в-третьих, усилить взаимодействие с информационными службами компаний и всех заинтересованных ведомств. Виктор Николаевич, прошу обозначить данное решение в протоколе.

Хотя трудиться над составлением протокола недвусмысленным намеком поручено было Щербакову, все остальные участники совещания также склонились над блокнотами, чтобы зафиксировать изрекаемые Плетневым неординарные мысли. Меньщиков от усердия по-детски высунул язык, Степанов бормотал записываемое вслух, а У Анны Эдуардовны опять намокла под мышками едва успевшая высохнуть блузка.

Обведя стол взглядом, Алексей Алексеевич демонстративно засунул в карман свою инкрустированную драгоценными камнями шариковую ручку (на ее колпачке – он только сейчас с удивлением заметил это – был скромно выгравирован небольшой логотип Газовой компании) и, положив руки сверху на закрытый еженедельник, стал со скучающим видом смотреть в окно.

Хотелось ему теперь только одного – чтобы это «совещание» побыстрее закончилось. Если бы не оно, уже пару часов как занимался бы он тем, что делать всегда любил: поздравлял бы с предстоящим праздником женщин. Почему он это любил? Да потому, что в ходе таких поздравлений зачастую вырисовывались весьма заманчивые перспективы. Вот, например, Анну Эдуардовну – обязательно нужно ее сегодня поздравить…

*****

Оставшись один, когда все ушли, Иван Сергеевич, не переходя к рабочему столу, не вставая и почти не двигаясь, еще некоторое время продолжал сидеть на том же, председательском, месте. Напряжение последних дней вдруг навалилось на него усталостью; к тому же, хоть и отстоял он только что Ковыляева от истерических нападок Хрусталевского (он, конечно, ожидал их, но никак не думал, что тот сразу затребует крови), хоть и не сдал позиций, досадное чувство, что этот зарвавшийся, беспардонно полезший за флажки гаденыш в отношении поведения президента Топливной был совершенно прав (и крыть это было нечем), председателя не оставляло; в общем, теперь ему требовалось время, чтобы поразмышлять обо всем этом спокойно, не находясь под давлением.

Нет, Плетнев ничуть не сомневался: уступать все равно нельзя. Что бы ни случилось на его территории, не Хрусталевскому и даже не Барову решать, какие будут оргвыводы; проблема, однако, заключалась в том, что оргвыводы действительно были необходимы: доверять Ковыляеву как раньше он и сам все равно не сможет.

С этим буровиком с Дальнего Востока вообще произошло в его жизни странное: доверять людям не склонный, Ковыляеву Плетнев почему-то поверил. Поверил ему, поверил в него. Возможно, так случилось потому, что поверить кому-то он был просто обречен. Не имея ни профессионального представления об отрасли, ни толкового опыта руководящей работы только так и мог Иван Сергеевич устроить дела во вверенной ему вотчине: поставить «на производство» грамотного специалиста и положиться на него. И именно Ковыляев «показался» ему более всех: услужлив, сметлив, должностями не избалован, лишних вопросов задавать не склонен; и до недавнего времени все вроде бы обстояло так, что выбор был сделан правильно: отвлекаться на Топливную от иных важных государственных дел, как правило, не возникало надобности. Если что и смущало, так это то, что представленный им Президенту, Ковыляев слишком тому понравился; но, справедливости ради, данным «ресурсом» Анатолий Петрович не злоупотреблял: обо всех встречах с главой государства подробно докладывал, все послания на его имя аккуратно согласовывал; да и вообще своему покровителю никогда и ни в чем не перечил…

Меняться, хоть и не слишком заметно, «грамотный специалист» начал после того, как состоялось «решение» об объединении Газовой и Топливной; однако же в тот момент у Ивана Сергеевича и без того было достаточно проблем, чтобы еще и этому успеть уделить должное внимание. Конкуренты обошли его, обвели вокруг пальца Президента – затеяли в итоге самим себе непосильное; но из-за того, что затеять все-таки удалось, почувствовали все так, что силы его на исходе, что теряет он свое влияние, что и сам Президент отвернулся уже от верного своего ординарца. Тяжело пришлось тогда Ивану Сергеевичу, вот и недоглядел: опасными сомнениями потихоньку проникся и Ковыляев. В чем-то конкретном это не выражалось, просто чувствовалось: пропала в нем вера во всепобеждающее влияние патрона. Ничего удивительного: любой бы на его месте беспокоился за свою судьбу. Хоть и было на самом высшем уровне обещано Анатолию Петровичу сохранение должности при новых покровителях, подходы к ним неизбежно стали для него вопросом весьма насущным, и уже одно это вошло в явное противоречие с интересами благодетеля…

На том этапе, однако, были лишь еле ухватные ощущения; доверие их все еще перевешивало.

Первые неприятности случились в конце осени. Тогда – долгими стараниями подготовил Иван Сергеевич Президента к «внесению кое-каких корректив в поспешно принятое решение»; в длинных обстоятельных разговорах, на пальцах и на бумаге показал и доказал отсутствие прямых выгод и наличие непреодолимых препятствий (в том числе перспективы осложнения отношений с зарубежными партнерами – этого более всего боялся Президент), таящихся в опрометчиво одобренной схеме сделки. После всего этого в тщательно подготовленную почву требовалось забросить бюрократическое семя и получить всходы; иными словами, на стол главы государства должен был лечь документ, наложив резолюцию на который тот смог бы запустить процедуру пересмотра забуксовавшей процедуры. Тонкость заключалась в том, что в силу наблюдательного характера собственной должности в Топливной поставить собственную подпись под такой бумагой Плетнев не имел права; да и в любом случае не стал бы он со всей очевидностью демонстрировать противоречащие формально одобренной линии лоббистские усилия. Подпись Ковыляева под этим письмом выглядела более обоснованно, и возражений с его стороны не последовало: все сделал как велено и аккуратно доложил об исполнении… а на следующий день текст письма оказался на передовице ведущей деловой газеты, и попасть ему туда, кроме как из Топливной, было просто неоткуда.

Зачем Ковыляев так поступил, чего хотел добиться – Иван Сергеевич даже не пытался это понять. Злую шутку, очевидно, сыграла с ним нездоровая тяга к публичности: возможности «засветиться» Анатолий Петрович всегда по-детски радовался. С провинциальным тщеславием гордился он своими фотографиями в газетах и журналах, млел от любой возможности попозировать под камеры, болезненно желал как можно чаще «залезать в телевизор», истово веровал в сакральную силу печатного слова; в этом были они полными противоположностями, потому что Иван Сергеевич этого всего не только сторонился, но и побаивался: любое «утекшее наружу» слово пугало его неконтролируемыми последствиями, любое появившееся «снаружи» заставляло подозревать подвох и всеобщий заговор.
К
овыляев тогда все отрицал, а Плетневу было недосуг разбираться: еще ту головомойку устроил ему Президент, и все, само собой, рухнуло: результаты уговоров пошли прахом, никаких «корректив» никуда внесено не было.

Второй звоночек прозвенел под Новый год. Тогда казалось: из-под Газовой им уже не выбраться. К объединению готово было все, и организационно, и юридически; к счастью, острой костью в горле у победителей застряло протекающее параллельно поглощение Углеводородной компании. Спасли «перспективы международных осложнений», испугавшись которых руководители Газовой отказались от прямого участия в разделе Углеводородной (и, соответственно, от присоединения поглощающей ее Топливной). Слияние вновь забуксовало; используя этот шанс, Плетнев задумал новую контратаку. Для ее организации потребовалось оперативно реанимировать начатый еще до сопутствующего процесс поглощения; конкретно – подать заявку на аукцион от формально еще существующей Топливной (вернее, от контролируемой ею структуры); но потребовалось это – от Ковыляева, ведь Иван Сергеевич по-прежнему оставался лишь наблюдателем.

Что сделалось тогда с Анатолием Петровичем! Сидя на двух стульях одновременно (еще подчиняясь Плетневу, он уже подчинялся и Штегнеру), Ковыляев натурально трясся от ужаса, не понимая, как всем сразу угодить; Ивана Сергеевича он слезно упрашивал его не подставлять; униженно молил о понимании и о пощаде…

Тогда – такое понимание Плетнев проявил. Это стоило определенных издержек – ведь на авансцену пришлось выводить новых людей. Обосновать подобную необходимость для Президента было не так уж просто, однако Иван Сергеевич справился и с этим: не без труда, но нашел он тех, кто, с одной стороны, давно работает в топливно-энергетическом секторе (и, соответственно, обладает нужными навыками и опытом), с другой – полностью поддерживает курс на отстаивание государственных интересов (то есть приобретенные активы гарантированно передаст, куда укажут). Не справился лишь с собственной инерцией – в отношении «грамотного специалиста» снова забыл он поставить в памяти своей нужную зарубку…

В результате, оглядываясь теперь назад, Иван Сергеевич вовсе не удивлялся тому, что случайность и совпадение все же переросли в закономерность. Странным и нелогичным виделось лишь то, что произошло это именно сейчас: когда почти уже замотали, почти отбились. Более того, как было бы это удачно, если бы как раз теперь Штегнер вылез вот так: присоединим, все равно присоединим, несмотря ни на что; сколь нагло и самонадеянно было бы это сказано, столь же бессильно и выглядело бы, ведь все уже прекрасно знают: пусть и полученные путем откровенно сомнительным, жирные и привлекательные активы привязаны к Топливной намертво, приклеены – не отодрать. Контракты, долги, взаимные обязательства – за пару всего месяцев навесили столько всего… По схеме: обмен утвержденными пакетами акций; ну и какой теперь обмен? Сплошная непаритетность! А как удачно можно было бы подловить оппонентов на недружественных шагах: на том, что, невзирая на принесенные на алтарь общего дела жертвы, оказывают недопустимое давление, бросают тень на согласованность действий; подловить и невыгодно выставить их перед Президентом, оплетя незаметной, но крепкой паутиной, окончательно лишив возможности повлиять на его мнение… Да-да, именно так, в приватном, тихом разговоре (конечно, один на один) выявить истинные намерения, показать истинное лицо: их лживость, их безответственность, их, в конечном счете, пренебрежение в корыстных своих интересах всем и всеми: коллегами, страной, и даже (о, ужас!) самим Президентом… Могло бы быть так, но не только этого теперь не будет: своей бездарной самодеятельностью опять расстроил Ковыляев уже добытый тяжелыми кабинетными трудами нужный настрой начальства; хуже того: снова он поставил Ивана Сергеевича в положение оправдывающегося, просящего, виноватого…

Прав, прав Хрусталевский: ко всему прочему, оказался Ковыляев еще и слабонервным; уж это – точно нельзя дальше терпеть!

*****
Только теперь впервые, пожалуй, задумался Иван Сергеевич: нет, не о том уже, собственно, что Ковыляева нужно менять и что рисковать из-за него дальше было бы крайне неосмотрительно; он думал о том, как непросто это будет сделать, если тот сам не захочет уходить (а он ни за что не захочет). И впервые пожалел: о том, что слишком безгранично ему доверял, о том, что что так непредусмотрительно допустил «прямой контакт» с Президентом, что позволил этим двум, таким образом, завязать между собой собственные отношения. Пожалел потому, что теперь не придешь к Президенту со словами «этого нужно уволить»: определенно тот не согласится, а начнет, по обыкновению своему, изображать верховного арбитра…

А еще Углеводородная – вот уж ввязались, так ввязались. Сколько там всего привлекательного – никак нельзя это упустить. Сколько еще придется обтяпать сомнительных схем – Бог весть, и правильнее тогда так: того, кто вовлечен во все это непосредственно, менять уже после того, как все докрутится. Менять – на человека нового, незапятнанного; человека, с которым никому, в том числе и «зарубежным партнерам», незазорно будет здороваться за руку и садиться за один стол.

С какой стороны ни посмотри, одним словом: что с позиции собственного реноме, что с точки зрения организационной, разбираться с Ковыляевым предстояло в будущем, причем, возможно, не самом близком; однако же оставлять его при этом в тех же правах было бы крайне опрометчиво: выявленная закономерность ни в коем случае не должна стать фатальной.

Для Плетнева это прежде всего означало: непосредственно вмешиваться в управление вотчиной ему все же придется. Сделать это сейчас будет ему, конечно, проще, чем несколько лет назад: кое-чего нахватался, и в этом аккуратными своими докладами (в том числе – по поводу различных способов обеспечения личных финансовых интересов) Анатолий Петрович немало ему помог; однако альтернативных рычагов влияния на корпоративные процессы в распоряжении у него не имелось: кроме Ковыляева в Топливной компании он попросту никого не знал. Вернее, знал: Марченко, Рахманова, теперь еще этого, как его там, с птичьей какой-то фамилией… но все одно: как не знал никого; собственно, последние события это в полной мере показали.

Думал Иван Сергеевич долго и… в конце концов, придумал: с этого, стало быть, и нужно начать. Ковыляеву, понятное дело, устроить головомойку, но с тем и отпустить, а вот тех, кто под ним… Потихоньку, одного за другим, присылать вместо них своих: контролируемых и надежных; назначать, назначать, назначать… Если понадобится – соответствующие решения на совете директоров; уж там-то все свои, не заерзают.

Да-да, именно так! Полномасштабная чистка! Ковыляев – он пусть остается, но под ним – сменить всех, сверху донизу! Всех этих галстучников, с их запонками и часами, всех пропавших керосином производственников, всех директоров «дочек», всех главных инженеров, всех… кто там у них еще? Ах да, еще кадры – не забыть про кадры! Вот уж где первее всего нужен проверенный, правильный человек… Есть, например, Рахманов; он ведь как раз занимался кадрами… нет, этот не пойдет – с ним, пожалуй, и за сто лет не управишься…

Наконец поднявшись, Плетнев подошел к рабочему столу. Внимательно осмотрев свои бумажные стопки, из одной из них он выудил сложенный в несколько раз лист формата A2; развернул, положил перед собой: на нем в виде многочисленных прямоугольничков была изображена разветвленная, изрядно запутанная структура Топливной компании.

Вот ведь громадина-то! А цифры! Добыча, переработка, списочная численность… сколько?! Сто с лишним тысяч человек! Столько менять, конечно, не понадобится, но сотая часть их них – уже тысяча…

Где же взять столько народу?

На раздумье ушло не более минуты. Пройдясь туда-сюда по кабинету, Иван Сергеевич обратился к той же стопке и, порывшись в ней, откопал еще один сложенный лист. Развернул и его, положил поверх первого: изображены на нем были похожие прямоугольнички, а сверху большими буками написано: «Структура Углеводородной компании».

*****

Всю пятницу, после бесславной сдачи выстраданных ранее позиций, президент Топливной не решался взять в руки мобильный телефон (выключить, правда, тоже не решался). Звонить, кроме как в приемную Плетнева, было ему некуда (о том, чтобы набрать последнему на его мобильный, Ковыляев даже думать боялся); и ждать звонка неоткуда, кроме как тоже оттуда; и Анатолий Петрович никак не мог решить: все-таки ждать звонка или позвонить самому.

Проявлять инициативу – это, конечно, было боязно. После того, как скрутилось, осело охватившее его гордое вдохновение, после того, как постепенно улетучилось пьянящее чувство свободного полета, президент Топливной испытывал лишь досаду и робость: досаду на себя за непростительное свое безрассудство, за дерзость, за нерасчетливое помутнение, за потерю обретенных тяжким опытом надежных, рациональных ориентиров, которые всегда помогали ему успешно двигаться вверх и только вверх; робость из-за последствий, которые должны наступить, но
еще не наступили, такую же робость, какую испытывал он еще в детстве, когда по каким-то причинам не удавалось ему порадовать своей прилежностью и примерностью родителей, соседей, учителей – словом, кого-нибудь из взрослых.

Чтобы хоть как-нибудь загладить произошедшее, загладить чем угодно, лишь бы его припадок своенравия, его несвоевременно взбрыкнувший «тот» (тот, которого давно уж не было, не должно было быть, задушенный, задаренный, запрятанный, но, видно, еще живой) остались осталась незамеченным, забытым эпизодом, готов был сейчас Ковыляев на все – что называется, берите голыми руками. Откуда взялся «тот», что за мо;рок нашёл, с чего, с какого перепугу полезли в голову несусветные какие-то глупости – думать об этом он не желал. Унизили, унизят еще – эка беда! Сегодня – они, завтра – мы; точнее, сегодня – тебя, а завтра – ты… Нельзя же из-за этого – и так рисковать; ведь можно потерять всё, совсем всё. Нет, что-то, конечно, останется – нажито немало, спрятано неплохо… но разве заменят голые деньги то, что дает положение? Статус, власть – их за деньги не купишь. Деньгам отказать еще могут, статусу и власти – никто; когда есть они, тогда все действительно так, что для тебя «невозможного мало»…(2)

И вот этого всего – лишиться? Не затмение ли? А как же ответственность? Семья, дети (пусть и взрослые – все равно им нужна его поддержка). А будут внуки? А родственники? А друзья? Так много среди них известных, уважаемых людей: певцы, артисты, художники, банкиры… И есть еще (не услышит ли жена?)… есть ведь еще и женщины – и то же весьма и весьма известные: одна – владелица крупного издательского холдинга, другая – бывшая жена некогда влиятельного олигарха, третья – вдова… впрочем, стоит ли отдельно об этом? Сомнений нет, с ним они вовсе не из-за его должности; но всё же… . Конечно, все они на него рассчитывают; поэтому как раз так важны те возможности, которые создает именно эта должность…

Нет-нет, хоть и не тот уже Плетнев, хоть и подрастратился он за последнее время – не сто;ит все же столь откровенно демонстрировать ему свою нелояльность; в конце концов, ничего пока еще с ним не ясно…

И со своими – с ними тоже так не стоит. Не стоит баловать чрезмерным доверием – никто из них не заслуживает его. Глупо это было, недальновидно – рассчитывать на встречный их героизм. Понятно, что по сравнению с ним (даже и Марченко) имеют они крохи; но ведь и это потерять – кто же захочет?
Понимают ли они, что что-то потерять (быть может, и не прямо сразу) им придется в любом случае?

*****

Лезть на рожон ему не хотелось, но вместе с тем Ковыляев прекрасно понимал: по своему характеру, Плетнев вряд ли выйдет теперь на связь – он и сам сделал бы так же: чтобы показать на место проштрафившемуся подчиненному, обязательно поизводил бы его унизительным ожиданием.

Получалось: с повинной (тем более – уже сдавшись) нужно идти самому. Получалось так, но понять и сделать не одно и то же (особенно сделать то, что, очевидно, сулит мало приятного); и, даже все уже решив, перейти к конкретным действиям Анатолий Петрович заставил себя далеко не сразу. Все откладывал: боялся до дрожи, пульсировало, ныло в груди. Докатываясь в пятницу последние часы, то и дело срывал перчатки, доставал из кармана куртки телефон, смотрел на дисплей: вдруг есть пропущенный вызов? Каждый раз, ничего не обнаружив, говорил себе, что больше так делать не станет; и каждый раз доставал мобильник снова…

Нет, телефон не звонил. Думал: по уму, улететь сегодня же – чтобы назавтра с раннего утра быть в наличии; но и по этому поводу все никак не мог он окончательно определиться и все убеждал себя, что звонить с подъемника будет ему несподручно, что может не успеть переговорить, пока едет наверх, что после не хватит рук (ведь нужно нести лыжи), что успеется, что времени достаточно, что позвонит из номера, с комфортом расположившись в кресле… В результате Цепляеву он набрал только перед ужином, и оказалось: еще нужно время, чтобы заказать рейс; не помогли ни крики, ни разносы: вылет удалось назначить лишь на утро.

Определившись описанным образом с графиком, Анатолий Петрович, конечно же, убедил себя и в том, что звонок в приемную Плетнева лучше в таком случае отложить до прилета Москву: в «черную субботу» тот почти наверняка будет на месте, стало быть, нужно быть готовым по его вызову немедленно прибыть в Кремль.

Спокойствия, однако, и это ему не добавило, и завершающий его краткий отдых вечер президент Топливной все равно провел в тревожном ожидании. Ерзал как на иголках, и трижды позвонил Цепляеву, и дважды – Городцу: на всякий случай проверить, что все к его отлету готово, что самолет в Шамбери (плевать, в конце концов, на сервис – зато ближе), что с вечера ждет его у отеля машина (с вертолетом ничего не вышло опять), что в Москве точно готов к его приему «Премьер»(3), что там тоже дежурят с вечера водитель и охрана…

Ночью спалось ему беспокойно, вновь снилось, что он сам себя увольняет.

И уже прилетев в субботу после полудня в Москву, и устроившись на заднем сидении «Мерседеса»… Ковыляв опять решил отложить звонок. Теперь – не хотелось ему унижаться при помощнике и шофере, тем более, что те, по всем признакам, не были в курсе происходящего.

И дома, в Жуковке, снова никак не мог он себя заставить. Бесцельно, что редко с ним случалось, бродил Анатолий Петрович по своему огромному дому, подолгу сидел у себя в кабинете, где, впрочем, никогда он не работал. Не раз и не два брал он в руки трубку, но дрожали руки, не слушались пальцы, подступал ком к горлу, перехватывало дыхание.

Надеялся, конечно, что телефон зазвонит сам – но тот, увы, по-прежнему молчал.

Так продолжалось почти до сумерек – за это время бессчетное количество раз успел он сорвать злость на жене, которая, как обычно, пытаясь проявить сочувствие, лезла к нему с раздражающе глупыми вопросами.

Томительное это неизвестно чего ожидание закончилось ровно в шесть: не успели пробить положенное количество раз большие напольные часы в домашнем кабинете президента Топливной, как его телефон вдруг зазвонил! Сердце чуть не вылетело из груди; Анатолий Петрович подпрыгнул диване, вскочил на ноги, схватился за мобильник, снова сел… Дрожью забило все тело, пальцы не сразу нашли на клавиатуре нужную кнопку.

Наконец соединившись, сказал: «Слушаю»; в ответ услышал как обычно вежливый, но совершенно электронный голос Натальи Сергеевны:

- Добрый вечер, Анатолий Петрович! Из приемной Плетнева беспокоят.

После приветствия секретарша председателя всегда останавливалась и чего-то ждала – словно проверяла, не бросят ли на том конце трубку.

- Да-да… - попытался по обыкновению подобострастно отозваться и такими образом продемонстрировать свою готовность соответствовать Ковыляев, но голоса своего не узнал: из горла, вместо боевитых, четких звуков с шипением вырвался кашляющий хрип.

К счастью, до состояния его голосовых связок Наталье Сергеевне не было ровно никакого дела. Установив с грехом пополам присутствие абонента, она столь же бесстрастно изложила суть вопроса:

- Иван Сергеевич просит вас прибыть к нам. Сегодня, в восемь часов.

Судорожно хватая ртом воздух, Анатолий Петрович торопливо закивал; не сразу, но сообразил: этого недостаточно, и попытался разлепить пересохшие от страха губы; пока он производил над собой данные нечеловеческие усилия, нужда в них полностью отпала: в динамике уже повисла мертвая тишина.

Некоторое время Ковыляев продолжал сидеть неподвижно, не отнимая трубку от уха. Дрожь постепенно сменилась оцепенением, покорностью судьбе. Подумал лишь: а что бы было, если бы он не прилетел в Москву? Никто ведь его сюда не вызывал. Подумал – но и тогда не ощутил в себе никакого намека на возмущение. Внутри было холодно и пусто – ничто более не вскипало в нем.

*****
В приемную Плетнева он вошел в полвосьмого.

Хотя Наталья Сергеевна давно знала его в лицо (а бывать здесь ему приходилось нередко), каждый раз, когда он приходил, повторялась одна и та сцена: она поднимала на него взгляд и смотрела так, будто увидела впервые. Сейчас произошло то же самое; Анатолий Петрович в ответ как смог подобрался и доложил:

- Добрый вечер! Меня вызывали к восьми.

Называть себя он не стал – даже по его меркам это выглядело бы как слишком откровенное заискивание. Секретарша сверилась с лежащим перед ней графиком (или сделала вид, что это график и что она с ним сверилась) и, только теперь «узнав» посетителя, поздоровалась:

- Да, Анатолий Петрович, добрый вечер. Присаживайтесь, ожидайте.

В приемной Ковыляева для «ожидающих» была предусмотрена отдельная комната, здесь же им приходилось довольствоваться условиями более спартанскими: диван, на котором размещались посетители, стоял прямо напротив секретарского стола. Приятнее от этого подготовка к аудиенции, понятное дело, не становилась: ни находиться в одном помещении с секретаршей, ни превращаться в посмешище для всех входящих (даже если они не продвигались дальше «ресепшена») особой радости никому, надо думать, не доставляло. Возможно, так оно и задумывалось; с другой стороны, последить за тем, кто (или от кого) приходит в высокий кабинет, могло, при должной наблюдательности, оказаться занятием отнюдь не бесполезным: таким образом зачастую удавалось получить бесценные сведения о текущей конъюнктуре и расстановке аппаратных сил.

Обычно, правда, Иван Сергеевич не заставлял ждать приема подолгу – в том числе и поэтому президент Топливной стремился появиться здесь не к назначенному времени, а на полчаса пораньше.

Усевшись на диван, Ковыляев принял на всякий случай вид услужливый и смиренный. Папку с бумагами, чтобы не занимать на диване лишнее место, он устроил к себе на колени, поверх нее примерно, как школьник за партой, сложил руки.

Один неприятный признак проявился сразу: обычно Наталья Сергеевна, не откладывая, сообщала Плетневу о его появлении, сейчас – не сделала этого. Повисла тишина, секретарша, с видом совершенно бесстрастным, смотрела в экран компьютера; о его существовании она, казалось, напрочь забыла.

- А могли бы быть выходные… - то ли жалуясь, то ли ей сочувствуя, а на самом деле просто пытаясь чуть-чуть разрядить повисшее напряжение (хотя, вероятно, напряжением это было только для него), вздохнул Анатолий Петрович.

Эффект получился скорее обратный: Наталья Сергеевна не шелохнулась, в его сторону не посмотрела, лишь что-то пробубнила себе под нос: слов ее он не расслышал; почувствовал только, что произнесены они были с раздражением.

*****

Потерпев фиаско со светской беседой, восстановить реноме Ковыляев решил «работой с документами»(4), заодно и скоротать ожидание. Расстегнув папку, он принялся потихоньку (по возможности, с прежним смирением) ворошить ее содержимое: увы, тех бумаг, которые были так необходимы сейчас: текстов заявлений и их опровержений, стенограммы их со Штегнером интервью, соответствующих публикаций на лентах информационных агентств и на страницах газет, - ничего этого у него с собой не было – просто потому, что Анатолий Петрович не знал, где их взять. Потребовать от Щеглова все это заранее подготовить и прислать к нему домой с Цепляевым президент Топливной вовремя не додумался; поднимать аврал уже после состоявшегося вызова на ковер – непонятно, как это организовать. Не вызывать же пиарщика в Кремль: и без того тот мнит о себе лишнее – что же будет, если ему столь откровенно продемонстрировать зависимость?

Папку в итоге собрал из тех бумаг, что лежали дома к его приезду: без папки-то было бы совсем несолидно…

Ладно уж, как вышло, так и вышло; проглядеть почту все равно рано или поздно придется.

Так-так, и что тут у нас? Производственные показатели за февраль, оперативные(5). Так-так, так-так… По компании в целом, по сравнению с аналогичным периодом… Что?! Увеличение на двести тридцать два и две десятых процента! Как такое возможно?! Ах да, это же из нового предприятия. Вот ведь отхватили кусок, а? В два с лишним раза больше всех прочих, вместе взятых! Кто бы мог подумать всего-то пару лет назад… Кстати-кстати… а что там с показателями новой «дочки»? Снижение… на пять целых семь десятых… Что?! Как это так?! Немедленно разобраться…

Рука сама дернулась в сторону; опомнившись, Анатолий Петрович быстро убрал ее обратно и опасливо посмотрел на Наталью Сергеевну: не заметила ли? Производственные показатели он обычно изучал у себя в кабинете – как раз для того, чтобы иметь возможность оперативно «навставлять» любому проштрафившемуся их снижением «генералу»(6); сейчас, увидев эти циферки, забыл, что не у себя в кабинете, и на автомате потянулся к селектору...

Ладно, это потом, дальше…

Президенту Топливной, записка, уважаемый – вот, кажется, как раз на эту тему… Прежний собственник, недофинасирование, ввод новых скважин, увеличение капитальных затрат, выделить дополнительные средства… Да-да, понятно, это действительно нужно обсудить…

Что еще? Президенту, уважаемый, сильные морозы, с трудом поддерживаем работоспособность, текущие уровни, перерасход средств, прошу выделить… Откуда это? С Ямала? Ну да, вечно одно и тоже! Каждый раз как впервые; эка невидаль – в Сибири мороз! Что с этим? Тоже обсудить? Нет, лучше их к финансистам…
С Кузовым пусть договариваются, он им покажет дополнительные расходы…

Что дальше? Антипенко… Новая информационная система, интеграция, внедрение (подмахнул-то как всегда не глядя – он же и слов таких не знает), расширение возможностей, отсутствие достаточных средств, прошу выделить дополнительные… Тьфу! Опять то же самое! Но придется одобрить, куда денешься? Особенно теперь…

Ага, вот и сам Кузовой. Уж от него-то записка – наверняка по делу, а не… Синдицированный кредит, частичное погашение, ведется работа, привлечение профессиональных консультантов, предусмотреть дополнительные расходы…

Тьфу! Тьфу! Тьфу! Всякое желание рассматривать эти бумажки отобьют своими вечными «дай»! Приятно, конечно, что просят, приятно, что можно дать или не дать; должна же быть, вместе с тем, этому мера…

Далее шли: служебная записка управления капитального строительства о непредвиденных расходах, возникающих при обустройстве ***ого месторождения (с просьбой выделить средства); записка управления собственности о неожиданно поступившем предложении купить акции какого-то там особо ценного юридического лица и, как следствие, о необходимых для совершения этой операции финансовых расходах (с просьбой выделить соответствующие средства); записка управления общественных связей о необходимости активизации, согласно его, Ковыляева, указанию, информационной кампании в регионе нового добывающего предприятия (с просьбой выделить на это средства); служебная записка хозяйственного управления о необходимости частичного обновления представительского автопарка в связи с амортизацией (с просьбой выделить на это средства); доклад юридического управления о ходе претенциозно-исковой работы, констатирующий недостаток предусмотренных годовым бюджетом средств на найм юристов (с просьбой выделить на это средства); записка управления безопасности о совершенствовании, тоже со ссылкой на якобы данное им поручение, систем видеонаблюдения по периметру и внутри офисных зданий компании – с указанием необходимых дополнительных сумм (с просьбой эти суммы, естественно, выделить); совместная записка южного регионального управления и управления разведки и добычи о необходимости увеличения затрат на охрану промысловых трубопроводов (с просьбой разрешить эти затраты); записка управления кадров с предложением провести не предусмотренные в бюджете, но крайне важные с точки зрения «тимбилдинга» спортивные мероприятия, (с просьбой выделить на это средства); и, наконец, словно в насмешку, в самом низу папки, докладная за подписью главного бухгалтера о критическом (на 179%!) превышении предусмотренных в годовом бюджете Топливной компании месячных расходов за первый квартал (за январь и февраль - по факту уже произведенных выплат, за март – на основании поданных к оплате документов).

Из всех этих бумаг Анатолий Петрович в итоге расписал, да и то, чтобы отделаться, только одну, но потом и на ней, чувствуя, как мозги его, от этого ли вороха челобитных, от неослабевающего ли трясущего страха перед кабинетом, куда вот-вот предстояло войти, или от всего этого вместе, сворачиваются как прокисшее молоко, превращаются в клеклую массу, зачеркнул от греха подальше визу…

Как сквозь сон услышал он, как Наталья Сергеевна подняла трубку, нажала кнопочку и доложила о нем:

- Иван Сергеевич, прибыл Анатолий Петрович Ковыляев.

Сказано это было так, будто он пришел буквально только что; бросив взгляд на часы, президент Топливной обнаружил: на них ровно восемь. Это означало: во сколько бы он ни явился, доложить о нем велено было только в назначенное время.

Из прижатой к уху секретарши трубки он не услышал ни звука. Помолчав несколько секунд, Наталья Сергеевна внятно произнесла: «Хорошо»; услышав это, Анатолий Петрович, ожидая, что за этим последует сигнал входить, начал суетливо собирать бумаги; секретарша, однако, не сказала более ни слова: вернув трубку на рычаг, она снова уставилась в экран. Ковыляев посмотрел на нее выразительно, почти что умоляюще, но и этим тронуть женское сердце ему не удалось; не решаясь задать очевидный вопрос, президент Топливной замер, держа в одной руке папку, в другой – пачку бумаг.

По оконному стеклу звонко стучали капли дождя.

*****

Он просидел еще час, прежде чем Плетнев вызвал его.

Не имея больше, чем заняться, отчаявшись завязать хоть какое-то подобие разговора с нарочито безразличной к нему секретаршей, поначалу Анатолий Петрович никак не мог придумать, куда себя девать. Перестав изображать из себя важного начальника с неотложными делами, он убрал бумаги и принял позу прилежного ученика: выпрямил спину, сложил руки и стал делать вид, что с неподдельным интересом рассматривает окружающие предметы (ими приемная Плетнева была небогата: всего-то секретарский стол, уже упомянутый диван для ожидающих и сиротливый шкаф с глухими дверцами – вероятно, чтобы надежно скрыть от посторонних глаз его, без сомнения, секретное содержимое); излишне говорить, что и таким, подчеркнуто примерным, поведением президенту Топливной не удалось добиться ни капельки эмпатии со стороны сидящей напротив женщины; к конечном счете, оставив любые попытки привлечь ее внимание, он сник, осел, опустил взгляд вниз.

Разглядывать на выложенном основательным древним паркетом полу было нечего, и текущая жизненная активность Анатолия Петровича, без особенного его на то желания, переместилась из мира внешнего в мир внутренний: от горькой неопределенности текущего положения яркие картинки несвязанных, нестройных воспоминаний захлестнули его депрессивной волной – такое с ним временами случалось, и он знал: от волны этой, если ею накрыло, не спрятаться, не избавиться; теперь – лишь терпеть и ждать, пока она не выбросит тебя на берег сама.

В этот один час уместилась едва ли не целая жизнь.

Вспомнился сначала Остров (так называли для краткости), а точнее холодная, заброшенная, но и щемяще близкая дыра на севере его(7), с маленькими, как одной рукой взять, окруженными редкими низкорослыми деревцами пятиэтажками, которые зимой, когда все самое неприглядное заносит снегом, выглядят менее облезло, чем летом. Те самые места, про которые Чехов писал, что для поселения они непригодны; однако же люди здесь и поселились, и по-прежнему живут…(8)
Зима, вечер, темно. Мороз лютый; кутаясь в старую, с чьего-то плеча дубленку (где-то урвала жена), он спешит с работы домой… где это? там, кажется, еще, где нынче уже никого: уничтоженный течением жизни поселок(9). Порывы пронизывающего ветра едва не валят с ног, варежками закрывает лицо. Еще одному дню конец, домой, скорее домой – там дома, в маленькой их конурке, ждут его жена и маленький сын, там тепло и горячий ужин…
Другая картинка: тот же жуткий холод, прорытая в двухметровом снегу дорога к буровой – по ней катит он на зеленом «козлике»(10) - катит по каким-то совсем еще обычным, совсем не солидным, несерьезным надобностям: то ли разбирать какой-нибудь глупый, но обязательно до пьяной драки, конфликт между работягами, то ли слушать их «доклад» - о причинах снижения дебита…

Еще увидел снова – самое страшное, что когда-либо доводилось ему видеть. Груды искореженных бетонных плит, из глубины которых доносятся – сначала крики и вой, через сутки только стоны и плач, еще через сутки – лишь тишина. Изуродованные трупы: мужчины, женщины, дети; отчаяние оставшихся в живых, спасенных, спасающих, но бессильных спасти; кровь, грязь, запах разлагающихся тел – он всего хуже, от него нигде не спрятаться…(11) От ужаса увиденного (хоть и до того немало повидал) – сколько пережито бессонных ночей; но едва ли всего не ужасней то, что именно там, среди этого кошмара, на молодого и энергичного начальника местного ДУ(12) впервые обратило пристальное внимание приехавшее из Москвы начальство…

И это отряхнул – но вслед накатила, не отвяжешься, Ковыляевка. Снова жук на заборе, прохудившаяся крыша, перекошенный дровник, сестренка в избе на лавочке, взятая в районной библиотеке книжка, с пожелтевшими страницами и разваливающимся переплетом… Тяжелая, однообразная деревенская жизнь, тяжелая каждый день, каждый час, каждую минуту – словно тяжелы, не унесешь, ни ведра с водой, ни мешки с картошкой, ни дрова, ни снег на лопате, ни сестренка на руках – тяжела, грузна, волочется с трудом, не утянешь, сама деревня, сама земля: чахлые избы, раскисшая колея вместо улицы, вечно закрытый магазин, река-недорека, холмы-недогоры… Тяжесть давит на плечи, не дает двигаться; от нее – бежит он в другие миры и пространства: те, что открываются ему на пожелтевших страницах; но черные строчки расплываются, тускнеют, смазываются картинки – это «пацаны» из райцентровской школы играют с ним в свою любимую игру: снимают с него и прячут где-нибудь спасительные очки, заставляя самому их искать – попробуй найди хоть что-нибудь в беспросветно-мутном тумане…

И через года;: их с Таней свадьба в институтском общежитии. На невесте – перешитое с подруги платье, и ему костюм – просто кто-то одолжил; и весь праздник – кто что принес; а сколько хороших, теплых слов, сколько пожеланий… Как любили все их, как любили всех они, как – друг друга… На этой ли планете было все это?

И снова – враз через много лет. Снова он, но уже другой, и жизнь его – совсем-совсем другая: в большом-большом кабинете, с дорогой-дорогой мебелью, стоит он перед большим-большим окном, смотрит на улицу. Пока еще не столица, лишь областной центр(13), но сколько всего впереди… Только что ушли от него иностранцы: важные, о больших деньгах, переговоры, фантастические – дух захватывает – перспективы; дня только середина, а ему уже хочется домой: там жена, вернулись из школы парни… Не съездить ли к ним – пообедать?

*****

Боже, куда все это делось?! Как получилось, что именно это – растворилось, ушло сквозь песок? Из тех лет – не осталось ничего, совсем ничего…

Те, с кем пели и танцевали на свадьбе, - где все они? Вспомнил ли о ком-нибудь из них он после того, как пришел успех?

А дети? Осталось ли в них к нему хоть немного – как к отцу, а не как к «уважаемому человеку»? Связывает ли их сейчас с ним что-то, кроме его возможностей, кроме исправно пополняемых банковских счетов, кроме подаренных квартир, машин и прочих атрибутов роскоши? Как поведут они себя, если вдруг лишат его всех солидных вывесок? А если поведут не так, как ему этого хотелось бы, - кто будет виноват в этом? Не он ли сам приучил их видеть себя таким – приучил, прячась за делами? Если его дела для него важнее, чем его дети, что ждать ему в ответ? Может ли он теперь с уверенностью утверждать, что что-то знает о них, что их понимает? Кто они такие, что им интересно, какие нравятся женщины… Когда, как давно это было, чтобы он сам позаботился о них, поговорил, поддержал, а не поручил кому-нибудь, прикрывшись высокой занятостью? Недавно буквально, к свадьбе младшего тост – и тот велел Щеглову придумать…

И с Таней – ведь с ней совсем разладилось. Как дети ушли – так всё… Домой уже не хочется; наоборот – только из дому: бежать, благо есть куда. Придумать себе кучу дел, раздать несметное количество поручений – ведь должность и статус позволяют; и в выходные, и в праздники от пугающего своей непонятностью отчуждения – спрятаться в беззвучную пустоту своего рабочего кабинета, не дать, не позволить себе задуматься о том, откуда берется отчуждение, откуда одиночество; иначе – придется, никуда не денешься, признать: Тане ближе тот, прежний. Все то, что может ей дать нынешний, к ней прилипает слабо; и кажется так, будто не он дает это ей, а она принимает – и только ради него. Она, безусловно, хотела бы назад, она и его тянула туда; она и не позволяет – окончательно забыть себя прежнего. Все то, что с ним случилось в эти дни, все то, что сейчас вспомнилось, - все было от нее, от Тани; только вот ему смотреть назад – почти смертельно, почти невозможно: чтобы выжить, нужно двигаться вперед и никогда не останавливаться, - как раз потому, что, остановившись буквально на миг, он сразу попадает в сети опасных сомнений; это в лучшем случае, в худшем – абсолютной, непогрешимой уверенности в том, что все самое яркое, роскошное, сверкающее из обретенного им не стоит и малой доли за этим упущенного: ушедшего,
потерянного, оставленного, сошедшего где-то на далекой, затерянной станции обычного человеческого счастья, счастья быть собой, быть с любимыми тобой и любящими тебя людьми, жить каждым днем, дышать полной грудью и не бояться собственной жизни. Что бы было с ним сейчас, если бы вчера он упрямо продолжал держаться за далекое прошлое? Что бы было с Таней?

Не потому ли она – так раздражает теперь? Никак не хочет становиться столичной – такой, каких успел он здесь навидаться. На шпильках и словно бы со шпильками во всем теле, до тошноты холеные, до дрожи соблазнительные… Такой она быть не хочет (и не сможет, понятно); но как объяснить ей, что ни у него, ни у нее уже нет пути назад?

Ковыляев сидел неподвижно, глядя себе под ноги; внимательно изучал каждую дощечку, каждую трещинку, каждый шовчик на основательном старом паркете; картинки, картинки, другие картинки – причудливым узором выстраивались перед ним, и каждая из них уносила куда-то далеко, прочь из этого кабинета, прочь из этого города, прочь из этой жизни к той, другой, которой больше никогда не будет…

Всего несколько минут назад, несмотря на унизительный страх (а может благодаря ему?) чувствовал он себя солидным, уважаемым человеком, человеком с положением в обществе, чувствовал – ответственным лицом. Перебирал «челобитные», держа, осязая в руках своих судьбы людей.

Так было только что, а вот теперь – уже ничего такого он не чувствовал. Теперь – стало все равно, теперь стал он – просто человек.

Барабанил по стеклу дождь, молчали телефоны, никто не входил в приемную и не выходил из кабинета Плетнева. Неподвижно замерев, безмолвным изваянием стерегла его покой секретарша. Изредка она нажимала пальцем кнопку мышки, и в полной тишине даже от этого звука Ковыляева слегка подергивало дрожью.

Такого – никогда еще здесь с ним не случалось. Если и ждал, то недолго – максимум, до назначенного времени. Но так было с президентом Топливной компании, а не с тем, кто уже не чувствовал себя им.

К девяти часам Анатолий Петрович почти уже заснул. Сквозь туман – услышал звонок телефона, а после голос Натальи Сергеевны, которая, положив трубку, сказала:

- Иван Сергеевич приглашает вас.

Ковыляев поднял глаза, посмотрел сквозь нее. Приглашают его или кого-то другого, он сразу не понял.

*****

Встряхнувшись и заставив себя пробудиться, Анатолий Петрович вошел в кабинет Плетнева; хотя, конечно, «вошел» - это было бы громко сказано. Едва приоткрыв дверь, Ковыляев протиснулся в нее бочком; оказавшись внутри, остановился; держа перед собой обеими руками папку, он нарочито опустил взгляд и принял вид провинившегося школьника.

Иван Сергеевич изучал лежащую перед ним бумагу; делал он это настолько внимательно, что проникшего к нему в кабинет президента Топливной вроде как сразу и не заметил. С полминуты так и продолжалось: Анатолий Петрович потупившись стоял у входа, а Плетнев усиленно вникал в содержание важного документа; когда же начальник наконец оторвался от неотложных дел и поднял взгляд, Ковыляев почувствовал, как плечи его сами окатываются вниз – так сильно захотелось ему в этот момент стать совсем-совсем маленьким, незаметным, желательно – вовсе перестать существовать.

- Что это вы, Анатолий Петрович, вдруг стали столь нерешительны?» – произнес хозяин кабинета.

Взгляд его был холоден, а выражение лица никак не изменилось по сравнению с тем, каким оно было во время чтения; тем не менее в том, что именно такая фраза именно в этот момент была произнесена именно этим человеком, Ковыляев отчетливо уловил что-то ироническое. Подобное за Плетневым он замечал и ранее: внешность бесстрастная, земноводная, и глаза неподвижны, и голос не выдает никаких эмоций, но в самом построении речи нет-нет да промелькнет что-то не столь мертвящее, что-то даже и согревающее; сейчас это был, без сомнения, не самый дурной знак: быть может, ничего смертельного не намечается…

Немного отлегло, но, как опытный аппаратный боец, расслабиться сразу Анатолий Петрович себе не позволил. Твердо войдя в роль бедной овечки, он, с видом крайне несчастливым, просеменил по кабинету в направлении приставного столика. Подойдя вплотную к стулу, садиться на него он не стал: остановился в вопросительной позе, словно испрашивая на то, чтобы сесть, отдельного позволения. Плетнев между тем снова углубился в «работу с документами»; ощутив боковым зрением приблизившуюся и нависшую над столом фигуру, он лишь нетерпеливо помахал рукой сверху вниз, показывая, что сесть все-таки можно.

Осторожно, стараясь не производить лишнего шума, Ковыляев отодвинул стул и сел на него; тогда только Иван Сергеевич прекратил чтение и с сосредоточенным видом засунул лист бумаги в одну из стопок на столе. Восприняв это как знак готовности переключить свое внимание на него, Анатолий Петрович, играя безраздельную покорность, подался телом слегка вперед и набрал в грудь воздуха, чтобы начать оправдываться; однако Плетнев, вместо того, чтобы сосредоточиться на посетителе, начал дальше копаться в бумагах – только теперь в другой их стопке. Так продолжалось с минуту – ровно до тех пор, пока Ковыляев, как это было только что в приемной, снова не почувствовал неуместное желание заснуть.

Наконец, так ничего и не вытащив из перерытой сверху донизу высокой стопки, председатель совета директоров посмотрел на президента Топливной и пробормотал еле слышно, при этом слегка, самую малость двинув вверх брови:

- Ну и? Что скажете, Анатолий Петрович?

Ковыляев съежился до самых малых размеров, которые только мог он принять. Держа руки под столом, от напряжения он изо всех сил сжал пальцами свою папку (положить ее на стол не решился – почему-то ему показалось, что это будет выглядеть как вызов). Привычный, давно превратившийся в часть тела галстук, вдруг стал тугим, начал душить; и Анатолий Петрович вытянул, как гусь, шею: нёбо ссохлось с языком, ему перестало хватать воздуха. Не только выговорить что-то вслух, но даже и сообразить, что выговорить, у него не получалось. Сколько передумал он всего перед этой встречей, а почему-то все равно никак не ждал такого: что Плетнев поставит его в тупик первым же своим вопросом – вернее, именно тем, что будет задан вопрос, не подразумевающий внятного ответа.

«Что скажете?»

Да что же тут можно сказать…

- Иван Сергеевич, я… Иван Сергеевич, понимаете… - с трудом протолкнув воздух наружу, прохрипел он. – Имело место… Вернее сказать…

Несмотря на то, что только что он, не выказывая ни малейшей поспешности, рылся в нагромождениях на своем столе, Плетнев тут же, даже не пытаясь слушать, перебил Ковыляева (этим, впрочем, и спас – осмысленной фразы в голову тому так и не явилось) и с видом крайне нетерпеливым сообщил:

- Значит так, Анатолий Петрович: обсуждать с вами, почему вы так поступили, я не собираюсь. Ни ваши переживания, ни ваши отношения со Штегнером меня вообще не волнуют. Мне безразлично, что вы там думаете, что у вас происходит, почему вы не выполняете поручений и так далее. Мне…

Задумавшись (выглядело это скорее так, будто он «завис»), Иван Сергеевич остановился. Вероятно, к этому перечислению: что еще ему безразлично, что еще не волнует, он хотел бы добавить побольше весомых аргументов, но, не придумав продолжения с ходу, в итоге решил: чтобы дать понять, что между ними больше «ничего личного», он и без того сказал достаточно.

С этим Ковыляев, пожалуй, и согласился бы. Сильно личного – между ними никогда, слава Богу, и не было.

Выдержав многозначительную паузу, Плетнев продолжил:

- В общем, не собираюсь я тут с вами долго рассиживаться. То, что вы сделали, не лезет ни в какие ворота. Не думаю, что есть необходимость это объяснять. В таких вопросах самодеятельности быть не может, что вам, без сомнения, известно. У нас работают только те, кто понимает, что такое дисциплина. Все мы в одинаковом положении: у всех есть начальство. У меня тоже оно есть, и…

Произнося последнее предложение, Плетнев вдруг резко переменился, и в двух метрах от себя Ковыляев увидел буквально свое отражение: Иван Сергеевич съежился, змеиные его глаза опасливо забегали и стали похожи на кроличьи, а голова с благоговением склонилось в сторону стоящего на столе аппарата АТС-1.

- … и о ваших вывертах ему уже известно, - украсил он свою мысль самым внушительным (нет сомнений: в его представлении внушительнее этого могла быть разве что угроза немедленного расстрела) аргументом.

Главный козырь: особые отношения с главным лицом в государстве, Плетнев доставал нечасто; с подчиненными он этого, на памяти Анатолий Петровича, вообще никогда не делал, поскольку в том не было никакой необходимости. Почему именно сейчас он решил, что данный намек будет уместен, догадаться Ковяляев даже не попытался – и как раз потому, что Иван Сергеевич определенно попал в точку: услышав о главном начальнике, президент Топливной враз похолодел; он понял: об этом, то есть, что называется, о высочайшем гневе, он почему-то ни разу еще не подумал. Ни одна из его мыслей о последствиях до сих пор не простерлась дальше отношений двух компаний, а вообще-то стоило бы: ведь всю эту заваруху он и устроил, собственно, опираясь на невесть откуда взявшуюся уверенность в поддержке со стороны Самого. Тогда, на этом совещании (когда это было? как год назад…), показалось так, что Президент действительно его поддержал и с чем-то там согласился… поддержал ли на самом деле? если и да, то кто теперь об этом вспомнит?

- Поэтому, повторюсь еще раз, ваше поведение, Анатолий Петрович, оно, знаете, ни в какие рамки… - продолжил, приняв прежний облик, председатель совета директоров. - После такого – вас бы, по-хорошему, уволить, да с лишением всех привилегий. Чтобы ни «парашютов»(14) ваших, ничего этого. А после еще и разобраться , откуда у вас там чего…

В произнесенных Плетневым словах вроде бы прозвучала угроза, причем угроза серьезная, выходящая за рамки действующего контракта; однако внимание Ковыляев обратил не собственно на ее содержание, а на предшествующую его изложению частицу «бы» - услышав ее, откинулся назад, не смея поверить своим ушам. Сердце отчаянно заколотилось; чтобы не выдать себя, Анатолий Петрович сосредоточил взор на лежащих параллельно друг другу на столе маленьких, почти детских, ладошках председателя, показывая тем самым, что терпеливо и смиренно ожидает оглашения своей участи; но чутье уже подсказывало ему: и употребленное сослагательное наклонение, и необычно длинная, словно бы заранее отрепетированная, речь Плетнева, и расслабленные руки на столе – в общем, все, что удается ухватить, совершенно явно указывает на то, что катастрофических «оргвыводов» сегодня не планируется. Максимум, формальное наказание, которое, по сути, уже приводится в исполнение; вероятно, Плетневу велено пока что просто «поставить на вид».

- Должен вам сказать: на том, чтобы вас выгнать, настаивали буквально все, - особенно нажав на слово «все», сообщил Плетнев. – Не только наши друзья, но и информационщики – они, как вы, надеюсь, понимаете, тоже не особенно обрадовались тому, что вы устроили представление на их поляне…

И оговорка «должен сказать» туда же… Когда действительно нужно что-то сказать, разве это так предваряют? Надо всей речью председателя, в какую бы угрожающую форму ни пытался он это облечь, нависло пока еще не произнесенное «но»; чтобы не показать, что в этом он почти уже уверен, Анатолий Петрович опустил голову еще ниже; теперь он смотрел уже на свои руки, которыми, пряча их под столом, по-прежнему сжимал осязаемое подтверждение еще не потерянного им статуса; папку с адресованными ему прошениями.

- Все были против вас, но я все же выступил в вашу защиту, - и сам, видимо, от этого устав, прекратил наконец свои подводки и перешел к делу Плетнев. – Хоть и странно, что такое желание: защищать вас, возникло у меня после нашего с вами последнего телефонного разговора, я все же приложил определенные усилия для того, чтобы убедить некоторых из моих коллег в преждевременности такого шага. Это, должен сказать, стоило мне немалых трудов, поскольку наши друзья… а впрочем, неважно.

Полновесным облегчением на миг затуманило сознание; Анатолий Петрович расслабился до того, что все же разрешил себе положить руки с папкой перед собой на стол. На войне он никогда не был и даже не служил из-за проблем со зрением в армии, но, дважды услышав слово «защита», подумал о том, что точно так же, как он сейчас, наверняка чувствует себя высунувшийся из окопа солдат, в десятке сантиметров от головы которого с ревом проходит мимо артиллерийский снаряд.

- Надеюсь, вы понимаете: убеждал я их не в том, что вы очень хороший человек, у которого внезапно (и потому, есть надежда, однократно) случился приступ слабоумия, - сообщил между тем Плетнев еще одну немаловажную деталь, - а в том, что вашей вины нет вовсе: вы были в отпуске, ваши подчиненные перестарались, имела место несогласованность, провокация… и тому подобное. Соответственно, в будущем прошу, так сказать, опираться на данную версию – и чтоб безо всякой самодеятельности.

Услышав слово «провокация», президент Топливной вздрогнул; поскольку от председателя, судя по возникшей небольшой паузе, это не укрылось, Анатолий Петрович, осознав момент как подходящий, вступил в беседу судорожным киванием – так он попытался как можно убедительнее продемонстрировать, что не только принимает волю сильнейшего, но и полностью согласен с ней.

- Пока что мне поверили. И сам я – пока что склонен полагать, что на первый раз могу вас простить. Но только потому, что мы с вами не один день знакомы.

Ковыляев вдруг подумал: а ведь с того самого памятного разговора по телефону никаких сигналов о том, что желает прощения, он вроде бы не подавал. За такой сигнал можно было принять то, что он лепетал в самом начале встречи; но вряд ли Плетнев в тот момент вообще слушал его; получалось, стало быть, так, что этот напыщенный индюк вообще не допускает мысли о том, что от того, что он так милостиво ему оставляет, кто-то может отказаться по собственной воле.

Никто не понял и не попытался понять, что же на самом деле произошло. Не понял бы даже в том случае, если бы он не отступил. Обида одного чиновника на другого, личные дрязги – максимум того, что они готовы увидеть. Да и это вряд ли – скорее всего, просто базарный торг. Набить себе цену, отхватить кусок получше – этого хотел он, так они думают.

Что ж, они ошибаются – в этом Анатолий Петрович не сомневался. Торговаться он точно не собирался; другое вопрос, была ли иная цель? Этого он и сам уже не помнил.

- На первый раз, - снова повторил председатель, - прошу обратить на это внимание. Если еще хоть раз вы изобразите что-то подобное, если опять попытаетесь устроить какую-нибудь самодеятельность, если тем более вам вдруг придет в голову вылезти с чем-либо в обход меня… ну, в таком случае у меня уже точно не возникнет желания вам помогать, это я обещаю.

Ковыляев нерешительно поднял взгляд и сразу встретился глазами с Плетневым: тот смотрел на него холодно, безразлично, совершенно как на пустое место, и в этом взгляде Анатолий Петрович увидел: и в этом случае желания помогать не было.

- Вы поняли меня? – сказал председатель тихо, еле слышно, и снова так мертвяще бесстрастно, что Ковыляев явственно ощутил холод на затылке.

Ответить он, конечно, хотел бы, но не смог издать ни звука: лишь затравленно кивнул, понимая, что смотрит в этот момент на собеседника примерно так, как смотрит на хозяина порвавший его обувь щенок.

Как ни странно, Плетнева такое подтверждение согласия вполне устроило: добиваться большего он не стал, вместо этого, снова вернулся к своим стопкам и стал перебирать их сверху вниз.

- И вот еще что, - добавил он по ходу дела как бы между прочим. – Поскольку я всем сообщил, что виноваты не вы… нужно, как вы понимаете, найти виноватого. Кто-то должен ответить, причем об этом необходимо будет объявить. Так что давайте так: вы там подумайте и… - Иван Сергеевич посмотрел на стоящий на столе календарь. – Понедельник у нас выходной, значит, тогда во вторник… Во вторник виновный за случившийся провал должен быть уволен, с соответствующим официальным объявлением об этом.

Выудив из очередной стопки лист искомый документ, Плетнев положил его перед собой, и показав пальцем наверх, пояснил:

- Чтобы всем – подчеркиваю: всем – показать наглядно: виновные строго наказаны.

Опустив взгляд в бумагу, Иван Сергеевич принялся сосредоточенно водить пальцем вдоль строчек; ощутив через несколько секунд, что посетитель не шевелится, он, не отрываясь от своего занятия, пробормотал себе под нос:

- Всё, вы можете идти.

Слово «всё» - это было как раз то, что хотел услышать Ковыляев; услышав, все еще не вполне себе веря, засомневался: не показалось ли? Неужели действительно – всё? Неужели – это и есть его кара? Неужели бывает и так: бескомпромиссный, безграничный какой-то фарт? Двух, трех зайцев
сразу: не только избежать последствий самому, но и вот так, сходу, получить разрешение эти последствия организовать для… Не разрешение даже – указание, которое он обязан выполнить: очистить ряды, избавиться от элементов, надежность которых оказалась под большим вопросом… Собственно, от одного всего «элемента» – и вот так, с чистой совестью, не беря никакой ответственности на себя…

Осторожно отодвинув стул, Анатолий Петрович тихонечко поднялся и, всячески стараясь не спугнуть удачу, буквально на цыпочках двинулся к двери. Пока крался (а хотелось плясать), гордясь собою, думал о том, как ловко удалось ему все это спроворить: и президентом остаться, и всем показать, кто главный (во вторник покажет, покажет им всем! даже и Рахманову, с гэбэшными его разводками!), и тех наказать, кто в этом сомневался.

- Да, и последнее, - вдруг раздалось ему вдогонку неожиданно четко. - Вашему пиарщику – передайте от меня привет.

*****

В пятницу вечером – хоть формально суббота и была рабочим днем – Щегловы уехали на дачу. Решение не ходить на службу было осознанным, уверенным: после всего случившегося какой-либо информационной активности до появления на рабочем месте Ковыляева ожидать точно не приходилось.

Долго и уныло текли машины по Ленинскому проспекту; понемногу, как вода из забитого ржавчиной старого крана, выцеживался за окружную беспорядочный, нервно гудящий, моргающий, подслеповатый автомобильный поток. Лило, заливало стекла, туман стелился по шоссе, и через лобовое с трудом удавалось различить даже красные кляксы габаритных огней. И Настя, и Таня уснули; быть может, потому, что машина не ехала – скорее, плыла: в сплошной длинной луже, почти что реке, в которую превращались под дождем продавленные шипами зимних колес углубления в асфальте, ее покачивало, как лодку. После окружной поток все же ускорился, но перед Апрелевкой этот ржавый кран забился опять; и еще почти час Антон боролся со сном, пока наконец не увидел в просветах запотевших стекол обрывочные силуэты страшной аварии: перевернутый внедорожник, кашеобразные остатки какого-то купе, еще две или три машины, принявшие, видимо участие в свалке, и что-то, накрытое брезентом, и синие мигалки скорой и милиции…

Сильнее, слабее, дождь продолжался всю субботу и все воскресенье. Клочья тумана обвязывали деревья, отовсюду текла вода: когда дождь шел, лило с неба, когда он вроде бы ослабевал, все равно продолжало капать – с деревьев. Быстро тающий снег превращал прорытые в сугробах дорожки в реки со скользким дном: передвигаться по ним было сложно, а сырой воздух и низкое небо дополнительно усиливали тоску, и на улицу совсем не хотелось; в итоге два дня почти полностью Антон провалялся на диване перед телевизором – в полузабытьи, хаотично переключая каналы. Оторвать от этого бессмысленного занятия его никто не пытался: с самого утра жена и дочь удалялись в гости к Глуховым и до вечера не появлялись.

Естественно, на протяжении обоих этих дней Щеглов все время ждал, когда же наконец позвонят; ждал и немного боялся того, что это произойдет; но его мобильный телефон, словно притаившийся перед броском хищник, не подавал вообще никаких признаков жизни; и в этом глухом молчании обычно беспокойной «вещи в себе», и в бесконечном стуке тяжелых капель по крыше и по оконным стеклам, и в своем собственном сумрачном, звенящем одиночестве – в большом весенне-сыроватом доме с причудливо мерцающими по стенам отсветами телеэкрана и тонущими во мраке пустых комнат глухими голосами «говорящих голов» - мерещилось Антону что-то отчаянно зловещее…

Звонок раздался утром в понедельник: вежливо поздоровавшись, диспетчер сообщил ему, что к пяти часам вечера его вызывает Ковыляев.

Выехал на всякий случай пораньше: в три. На улице поднялся ветер; им разогнало туман, зато теперь потоки воды не просто лились вниз – их взвихривало, носило из стороны в сторону и бросало всплесками на лобовое стекло. Как ни странно, вести машину это даже помогало, поскольку водой со стекла смывало жирную грязь, которая тяжелыми струями вылетала из-под колес подрезающих справа и слева автомобилей; без такого естественного «омывателя» жидкости в бачке под капотом, вероятно, не хватило бы даже на половину пути.

*****

В офис Щеглов приехал на час раньше назначенного. Курить на улице, стоя на пронизывающем ветру и под дождем, не хотелось; и он сразу зашел в здание.
Поднявшись по лестнице на этаж, с удивлением обнаружил: дверь в его кабинет открыта, а часть мебели (стулья) и техника (компьютер, монитор, принтер) вынесены в коридор; но о том, что у него, возможно, уже начались проблемы, успел подумать лишь мимолетно: приблизившись, увидел накрытые полиэтиленом шкафы, замотанный в пленку диван – все белое от строительной пыли, заляпанное пятнами краски. Ничего серьезного, масштабного, только быт, как обычно – Антон вспомнил: да, действительно, именно на эти три выходных, именно потому, что их три, чуть не полгода назад был назначен, по согласованию с ним, не придерешься, ремонт его кабинета; вот это теперь и происходит – с бюрократической неумолимостью, точно в срок, невзирая ни на какие обстоятельства.

Усмехнувшись, подумал: да ведь так на самом деле и должно оно быть. И всему миру, и одной, отдельно взятой, «компании», да и вообще почти всем, кроме нескольких всего, десяти пальцев хватит, чтобы их пересчитать, человек – и не должно быть никакого дела до бессмысленных строчек, до надуманных фраз, до пустых слов, напечатанных или произнесенных, все равно, во славу аморфных «корпоративных интересов». «Интересов дела», как пафосно называл это он сам. Какого дела, чьего? Кучка безумцев, трясущихся с шаманской одержимостью над магическими заклинаниями, над звукобуквенночисловым набором, ни для кого ничего ровным счетом не значащим. Кто они? Уважаемые люди, ответственные лица? Нет, просто ничтожества, убедившие сами себя в том, что они нужнее, важнее, сильнее, главнее… Никому нет до них дела; и, в общем, правильно, что нет.

Внутри две женщины красили стены. Подойдя к своему рабочему столу, Щеглов отодвинул покрытый толстым слоем строительной пыли кусок полиэтилена и выудил из-под него переноску. Нажал кнопку, но гудка не услышал: телефон был выключен из розетки. Пробубнив (почти прошептав) ругательство, поднял взгляд на малярш; те, не зная, куда себя деть, втянув голову в плечи, стояли посреди кабинета: обе были в этот момент похожи на чувствующих дурное настроение хозяина собак. Щеглову стало неудобно; он поправил очки, попытался улыбнуться. Сказал:

- Вы продолжайте, я уйду сейчас. Вызвали, а я и забыл, что в кабинете ремонт.

- Нам сказали… - с облегчением услышав речь, не слишком, видимо, в ее понимании, коррелирующую со словом «начальник» на вывеске, а также с устрашающими размерами обладателя этого грозного названия, решилась заговорить одна из женщин.

Антон поспешно махнул рукой:

- Да никаких вопросов, не волнуйтесь.

Выйдя обратно в коридор, куда податься, он сразу не сообразил. Остаться без своего кабинета в этом здании – такого с ним еще никогда не случалось.

Теперь случилось – и сразу почувствовал себя здесь почти посторонним. К тому же выходной; в рабочий день найти, где скоротать время, было бы, конечно, проще; а так – только и оставалось: тащиться сразу в приемную.

На посту была Наталья Ивановна; увидев Щеглова, она заметно напряглась и, забыв даже поздороваться с ним, уставилась в развернутый еженедельник.

- Мне – в пять, я знаю, - успокоил ее Антон.

Плечи секретарши окатились вниз, она выдохнула и даже чуть улыбнулась, приятно обнаружив что-то живое.

- Слава Богу! Подумала: может, чего напутали…

- У меня в кабинете ремонт, забыл о нем. Подожду здесь, с вашего позволенья.

- Конечно! – сразу приняв обычный свой роботизированный вид, расплылась теперь уже в совершенно дежурной улыбке Наталья Ивановна. - Может быть, кофе?

Щеглов мотнул головой.

- Нет-нет, спасибо. Он здесь?

- Здесь. Но у него Белов.

- Белов? – не сумел скрыть удивления Антон.

Секретарша утвердительно кивнула.

В такой момент? Вот уж странно.

В шикарно, но безвкусно обставленной комнатке для гостей (то есть для ожидающих «допуска к телу») Антон устроился на большом диване, безвкусно обитом до вульгарности роскошной розовой кожей. Помимо дивана, в помещении имелись золотого цвета вешалка-дерево (на ней висело пальто – очевидно, Белова), красного дерева шкаф, под завязку набитый презентационными буклетами Топливной компании (их выпускало управление Щеглова), белый с золотым тиснением журнальный столик и несоразмерно огромная жидкокристаллическая панель Bang & Olufsen, пульт от которой никогда не лежал на видном месте (его зачем-то прятали в ближайшее к дивану отделение шкафа, и частые, вроде Антона, посетители, конечно, знали, где его искать).

Доставать пульт Щеглов не стал: за два дня на даче движущимися картинками пресытиться он успел буквально до тошноты.

*****

Петр Николаевич Белов, человек на восьмом десятке, работал в министерстве, работал вокруг него, работал в компании – в общем, в топливной промышленности существовал долго и разнообразно. Никакими своими качествами – ни медлительностью, ни пустоватой рассудительностью, ни вечной какой-то невнятностью – этот человек, хоть и не лишен он был некоторой фундаментальности, не подходил, казалось, к Анатолию Петровичу Ковыляеву; разве что только тем, что довелось ему когда-то курировать разработку новых месторождений на Дальнем Востоке и умеренно покровительствовать при этом молодому директору местного предприятия; потому, как говорили люди, и сохранялся он до сих пор на плаву. Щеглову подобное обоснование достаточно убедительным, по чести говоря, не представлялось: далеко не все бывшие начальники Ковыляева пребывали поныне его заботами при сытном куске; иных, однако, объяснений того, по какой причине корпорация до сих пор нуждается в подобных Белову динозаврах, он и сам придумать не мог.

Нуждается – сказать мало; под начало Белова президент Топливной отдавал ко всему прочему участки еще и далеко не заштатные: на ныне актуальной своей позиции руководил Петр Николаевич проектом из всех стратегических самым стратегическим, из всех затратных самым затратным, из всех ответственных самым ответственным, да к тому же, как бы и кому бы ни было от того смешно, проектом до того крупным, что даже совместным, пополам поделенным, и не с какой-нибудь там левой зарубежной конторкой, а с самой Газовой компанией, а именно проектом разработки самого крупного из еще не тронутых углеводородных месторождений скромной, но все еще заметной страны, настоящего Эльдорадо, залегающего в мрачных, холодных и мертвых глубинах северных морей, в вечных льдах, за Полярным кругом. В общем, и в данном факте не было ничего из ряда вон: в кадровых вопросах что в Топливной, что в Газовой особой изобретательности никогда не проявляли; из ряда вон выглядело присутствие Белова в кабинете Ковяляева в тот момент, когда голове последнего не о чем было больше болеть, как только о том, чтобы кабинет свой не потерять; вкупе с тем, что Белов оказался там непосредственно перед ним самим, это событие, по мере его осмысления, вдруг начало приобретать в голове Щеглова очертания все более конспирологические.

Подумалось вдруг так: во всей структуре Топливной Белов – человек, наверное, самый бывалый. На разные места побросало его, потому кто как не он знает компанию в целом, а не в частностях. По профессии – геолог, проектами лет десять последних ведает крупными, долгосрочными (правда, ни один из них в работу пока что не запустил), стало быть, в представлении Ковыляева, и мыслит он мудро, стратегически, способен с высоты птичьего полета обозревать грядущие перспективы. И знакомы давно, и связаны, очевидно, чем-то особым. И наконец, самое главное (и эта мысль понравилось Антону больше всего): именно Белов в настоящее время руководит совместным с Газовой компанией проектом; не означает ли это, что он может быть сочтен наиболее подходящей компромиссной фигурой: и здесь свой, и там вроде бы не чужой? И вообще – человек заслуженный, уважаемый; кто же подойдет лучше, чтобы прикрыть на первое время, чтобы позволить замести тут все следы? Ковыляев определенно думает так, он просто не умеет иначе…

Данные умозаключения, наряду с обоснованными сомнениями в том, что выверты последних дней могут сойти Ковыляеву с рук вообще без последствий, ввергли Щеглова в пучину смутных подозрений. Не произошло ли уже что-то, о чем он не знает? Не потому ли здесь Белов, что Ковыляев пытается пропихнуть его кандидатуру в качестве сменщика? Быть может, уже обсуждает передачу дел? Не потому ли был вызван сюда он сам, что возникла необходимость срочно объявить миру о важных решениях?

Этой, самой последней, мысли Антон почти испугался; подумал: и как же тогда? Компьютер отключен, весь кабинет в штукатурке…

Неужели отставка? С другой стороны – почему «неужели»? Куда более странно, что Ковыляев все еще сидит у себя в кабинете; ведь за один только тот разговор… Неприятным откровением для Щеглова стали и его собственные ощущения в связи с одолевающими его догадками: прежде всего то, что никакого сожаления, никакого сочувствия к Ковыляеву он не испытывал. Хуже того, он ловил себя на гаденьком злорадстве, и замешано оно было, в первую очередь, на том, что у него не получалось заставить себя признать за собой хотя бы малую долю совместной со своим сюзереном ответственности. Все прежние долженствования вдруг испарились, от них не осталось ничего, совсем ничего. Одни лишь обиды; хоть и казались они на фоне еще не подтвержденных, но весьма вероятных тектонических сдвигов нелепыми и мелочными, именно из-за них теперь на сюзерена он только злился, причем в основном за безраздельную, неистребимую, можно сказать, вдохновенную глупость: даже и это, с Беловым, совершенно ведь в его, Ковыляева, стиле… Из всех возможных вариантов выберет он всегда самый идиотский, выберет такой, будто только и хочет: все завалить! Надо же такое: не Марченко, не Баранов даже, а Белов – из них из всех самый древний, самый невнятный, самый «из пустого в порожнее», самый конформный; неужели можно всерьез полагать, что такой может что-то там «прикрыть»?
Смотреть в рот начальству – единственное, что может такой, как Белов.

Нет уж, винить себя точно не в чем: и предупреждал не однажды, и даже разрулил – как мог…

Дверь президентского кабинета едва слышно скрипнула; несколько таких же, еле различимых, шагов, и в комнату отдыха, хоть и чуть ссутулившись, но весьма, не по-старчески энергично, вошел Петр Николаевич Белов. Увидев Антона, он слегка улыбнулся: выражение его лица ничем не указывало на что-то необычное. Щеглов поднялся, поздоровались.

- Приветствую, приветствую, молодое поколение! - добавил к рукопожатию Петр Николаевич хрипловатым, с покашливанием, голосом и принялся натягивать пальто.

Вроде был он и высок, и худощав, а пальто натягивалось с трудом – будто не вышло размером по его фигуре.

С журнального столика Антон поднял газету, сделал вид, что заинтересовался заголовком.

- Чего это вас – в выходной-то?! – не глядя на Белова, будто бы невзначай спросил он. – Хоть бы годы уважили…

Петр Николаевич махнул рукой.

- Да что ты! Слава Богу, хоть так вышло попасть! Квартальный(15) согласовали наконец. Месяц пролежала бумага.

*****

Охваченный разочарованием, Щеглов молча попрощался с Беловым и провалился обратно в розовую кожу дивана. До пяти оставалось еще больше получаса.

Вот как, значит: на самом деле, ничего! То есть не ничего даже, а совсем-совсем ничего! До такой степени ничего, что есть время и есть силы обсуждать совершенно проходные вопросы…

Что же в таком случае в этой системе координат нужно сделать, чтобы наступили последствия? Что – если даже послать к ****и матери одного из самых влиятельных в государстве чиновников для этого недостаточно? Послать его, послать его посредством и всех остальных, включая страшно подумать кого… Если не это, что тогда – считается достаточным прегрешением?

Испытав разочарование, испытав досаду на себя за показавшиеся теперь предельно дебильными домыслы, Антон довольно быстро перешел к размышлениям на тему, о которой до этого думалось ему вяло – так словно хотелось от нее куда-нибудь спрятаться, но было некуда. Если нет проблем у Ковыляева, значит, проблемы будут у него самого – понимание данной взаимосвязи обострило до предела генерацию сопутствующих идей и, в конечном счете, побудило заставить себя к предстоящей встрече подготовиться – а не просто отдаться воле волн.

Если речь о его проблемах, разговор, очевидно, пойдет про вечер четверга: про визит Плетнева и про «техническую ошибку» на сайте, – сделав такой вывод, Щеглов судорожно пытался сообразить: что же, собственно, знает, а чего не знает Ковыляев? Если он настолько спокоен, что может себе позволить «квартальный», значит, «на ковре», вероятнее всего, он уже побывал; а раз побывал он там без последствий… Заложил или не заложил мелкого клерка Плетнев? Маловероятно, конечно: зачем ему подрывать чью-либо веру в свое всесилие? То, как все произошло в реальности, выглядит вообще-то не слишком грозно, не слишком даже солидно; гораздо серьезнее выглядело бы оно, если бы…

Вдруг – снова осенило: ну точно! Сам же это придумал! Спасительные спецсредства – ведь это как раз о всемогуществе! От такой версии Плетнев почти наверняка не откажется; стало быть, и ему надлежит держаться именно этой линии. И даже так: если и сдал к чертям председатель, отпираться все равно: мол, валит на меня из конспиративных соображений; а что на самом деле произошло – откуда мне такое знать…

Пусть так – и будь, что будет!

Громкий, непрерывный звонок – такой, чтобы сразу можно было понять, кто звонит, - раздался в приемной через десять минут.

- Да, Анатолий Петрович, - роботизировано ответила Наталья Ивановна. - Да, здесь. Хорошо.

Перевалившись через боковину розового дивана, Антон заглянул в смежную комнату. Почувствовав его взгляд, секретарша повернула к нему голову.

- Анатолий Петрович просил вас подождать. Он пока занят, - ровно произнесла она, но протокольная бесстрастность получилась у нее в этот раз чрезмерно нарочитой – чрезмерно настолько, чтобы как раз в этом и проступило сочувствие.

Усмехнувшись, Щеглов кивнул и откинулся обратно. Настроившись на долгое ожидание, он все-таки вытащил из шкафа пульт, включил телевизор и начал неторопливо, задерживаясь на каждом на несколько секунд, перебирать каналы.

*****

Терпения президента Топливной хватило, однако, ненадолго: Антона он вызвал еще через десять минут.

Когда Щеглов вошел, Анатолий Петрович повел себя как обычно: чтобы поздороваться, вышел из-за стола, возвращаясь обратно, пригласил садиться. Одет он был неофициально: в толстый белый свитер, с высоким, как у водолазки, воротом, и в светлые джинсы; из этого Антон сделал вывод: если и побывал уже Ковыляев у начальства, произошло это не сегодня – вряд ли стал бы он после этого переодеваться.

Откинувшись на спинку своего бордового трона, президент Топливной некоторое время оглядывал Антона испытующе, с прищуром и одновременно со странной, полублаженной улыбкой; необычным было и то, что он молчал, - такое с ним, при его торопливой манере общаться и жить, случалось нечасто. Сев за приставной столик, к начальнику полубоком, Щеглов смотрел в сторону окна и молча ждал, уступая право начать старшему по рангу; от напряжения по спине его сразу потекли неприятные капли пота, и, чтобы успокоить себя, он попытался представить, что здесь вовсе не для разбирательства, а по какому-нибудь проходному, десятой необходимости вопросу. Получилось плохо: вскоре вспотели и лоб, и шея.

Наконец президент Топливной заговорил – все с той же блуждающей улыбкой на лице; только тогда Щеглов подумал, что она прячет волнение и что Ковыляеву этот разговор тоже наверняка неприятен.

- Что ж, рассказывай, Антон Сергеевич, что тут произошло, - по тону скорее попросил, чем велел Анатолий Петрович. – К тебе тут, говорят, Плетнев приходил.

- Говорят? – не сумел, удивившись услышанному, сдержать непосредственную реакцию Щеглов. – Я ведь сам вам об этом и говорил, когда вы меня…

Ковыляев прогнал улыбку, его правая бровь упала углом к виску.

- Ладно-ладно, давай по делу, - подобрался он, заставив себя (явно не без труда) взять более властный тон. - Рассказывай подробно, как все было.

Щеглов удивился повторно; теперь тому, что как раз попытка поставить на место успокоила его. По каким-то признакам – он и сам не знал по каким – он понял: ничего лишнего Ковыляев не знает.

- Так я уже все рассказал вам, - сказал Антон, пожимая плечами. – Тогда же и на следующий день. Разве что мелкие детали какие-то опустил – для краткости.

- Расскажи еще раз, - настоял Анатолий Петрович.

- Ну… - Щеглов снова пожал плечами. – Даже не знаю, с чего начинать… Распространили мы, значит, эти два заявления: первое – в среду, второе…

- Это я знаю, - нетерпеливо перебил его Ковыляев. – Ближе к сути.

- Так вы все знаете, - развел руками Антон. – Ладно, попробую ближе. Движение, как я понимаю, пошло в четверг утром, еще до второго заявления. Председатель, насколько мне известно, до вас не дозвонившись, начал звонить Марченко; Марченко, соответственно, мне; я ссылался на вас…

- То есть Марченко от тебя хотел, чтобы ты выполнил требования председателя? – потребовал уточнить президент Топливной, и во взгляде его в этот момент впервые проступил живой интерес. – Велел убрать заявление?

- Нет, поначалу он просто хотел разобраться.

- Так.

- Ну, я его и ввел, так сказать, в курс дела. Скрасил, можно сказать, ему праздник.

Ковыляев раздраженно повел головой; обозначать свое недовольство еще и вербально ему не требовалось – Антон уже и сам пожалел, что смешал личное с общественным, и поспешно добавил:

- Но это еще до второго заявления было.

- Так. А потом?

- Потом я от вас получил указание относительно следующего пресс-релиза, после выхода которого, а также, как я понимаю, после вашего разговора с… - Антон слегка наклонил голову в сторону окна, - давление, соответственно, усилилось.

Президент Топливной улыбнулся – и на сей раз улыбка его была отнюдь не блаженной, прикрывающей смущение, а весьма определенной, свидетельствующей о крайней степени довольства собой: того довольства, которое возникает у ребенка, привлекшего к себе внимание какой-нибудь шокирующей взрослых выходкой.

- Марченко дважды, кажется, еще вызывал – также по следам своего общения с… Но хочу сказать: речи о том, чтобы действовать вразрез с вашими указаниями, не было.

- А что было? - Анатолий Петрович недоверчиво прищурился.

- Опять же поставил в известность о том, что происходит. Он ведь, как я понял, и с вами на эту тему общался…

Ковыляев красноречиво промолчал.

- После, соответственно, вы позвонили – сказали, чтобы я только ваши указания выполнял. Ну а потом…

Щеглов сделал паузу – не ради внешних эффектов, это получилось само собой; но президент Топливной, конечно, посчитал иначе.

- Не нагоняй драмы, Антон Сергеевич! – раздраженно дернувшись, бросил он. – Излагай давай.

- Я излагаю, - к неудовольствию своему не ощутив безразличия к прозвучавшему выпаду, отозвался Щеглов. – Потом все побежали, как наши в сорок первом.

- Кроме тебя, - вопреки своему же требованию «излагать», снова перебил его Ковыляев.

С опозданием сообразив, что про необходимость обосновать свои действия на данном этапе он просто забыл, Антон в очередной раз пожал плечами и сказал первое, что пришло в голову.

- Все верно. Они же не абы куда бежали, а к Марченко на день рождения. Меня туда не позвали. Собственно, о том, что все уехали, я узнал только после того, как вы мне в очередной раз позвонили…

- Так тебе же я и велел уехать, при чем тут день рождения? – с хитроватой улыбкой, полагая, вероятно, что искусно подловил собеседника, хмыкнул Анатолий Петрович. – Я тебе позвонил и сказал: езжай домой, указание такое дал. А ты не уехал – почему?

- Вообще-то я собирался, - стараясь выглядеть максимально уверенным в своих словах, ответил Щеглов.

- Что же помешало?
- Да не успел я просто. Сначала вы мне, простите, что велели?

- Что?

- Комментировать. Вот этим я и занимался. После такого пресс-релиза журналисты возбудились, естественно: вал звонков. Потом уже – велели домой ехать.

Ну я, соответственно, решил: с комментами сейчас закончу, тогда поеду. Вы же не сказали мне: уезжай немедленно, спасайся, по твою душу спешит председатель.

- Я – нет, - подтвердил Ковыляев и, секунду вслед за тем поколебавшись и не сумев, видимо, с собою справиться, не удержался и выказал-таки, по ходу сдав «источник», свою осведомленность: - Но Марченко тебе об этом сказал. Так что не надо тут…

- Речь шла про ваше указание, - парировал Щеглов. – С Марченко я говорил позже. После этого, конечно, и собрался уезжать, но, говорю же, не успел.
Позвонила Наталья, сказала: к вам зайдут. Я, что, должен был, по-вашему, прямо из-под носа у Плетнева удрать? Как вы себе это представляете?

Хоть и пришлось ему слегка приврать (Антон, понятное дело, помнил, что Марченко он позвонил не «позже», а сразу после полученной от Ковыляева команды уехать), вышло, как показалось, убедительно – по крайней мере, достаточно убедительно для того, чтобы президент Топливной, посчитав, видимо, развитие данной темы бесперспективным, потребовал следовать «дальше».

- Ну, дальше он, собственно, пришел.

Анатолий Петрович снова скривился в обидной усмешке, но даже ею не смог скрыть всей глубины своей уязвленности.

- И что же он тебе сказал, когда пришел? Мотивировал как-нибудь? – задиристо хмыкнул он.

Щеглов почувствовал досаду и стыд; он вдруг понял: во всей этой истории данный эпизод для его начальника, наверное, и есть самый болезненный.

Эксклюзивно принадлежащий только ему небожитель вдруг опустился до такого: сам пришел в кабинет к мелкому клерку. Пришел в тот кабинет, куда он, президент Топливной, зайти бы побрезговал (собственно, никогда и не заходил), – и это при том, что до этого момента Плетнев (об этом Щеглову не так давно, по случаю, проговорился Марченко) вообще ни разу еще не был в офисном здании Топливной: собственно, не только корпоративных менеджеров, но и любых своих подчиненных он всегда вызывал к себе. За кого было обидно Ковыляеву: за себя или за председателя – этого Щеглов, конечно, не знал; так или иначе, подобного рода событие не могло не стать для Анатолия Петровича своего рода апокалипсисом…

- Сказал, что решил со мной познакомиться, - с ответной усмешкой ответил Антом, пытаясь не столько содержанием ответа, сколько своим к нему отношением показать и собственное, не слишком комплементарное, отношение к случившемуся.

Напрасно – разрядить обстановку его самоирония не помогла. Ковыляев презрительно фыркнул, уничижительно процедил:

- Ну да, это серьезная причина…

От обиды жарко ударило в виски; повинуясь секундному порыву, Щеглов, отведя взгляд сторону, пробурчал:

- Хоть так! Вы вот – ни разу…

От того, что это вырвалось – почувствовал себя еще более мерзко, еще более униженно; добавил и собеседник.

- А зачем? – хихикнул он. – Мы ж с тобой вроде знакомы.

Что сделалось с его лицом, Антон не видел; но, судя по реакции Ковыляева, сделалось что-то заметное: хмыкнув еще раз, тот резко осекся, кашлянул и быстро, но тоном явно примирительным сказал:

- Ладно-ладно, Антон Сергеевич... Ну что за детские обиды? Пришел он к тебе, в общем; дальше - что?

*****

Продолжить оказалось не так легко – из колеи Ковыляев его все-таки выбил. Одним броском уложил на лопатки: потерянное самообладание не спешило возвращаться, мозг не повиновался, нужные слова вылетели из головы. Ступор был совершенно неуместен, ведь выглядело это так, будто бы, единожды проколовшись, он пытается на ходу сообразить, как быть более убедительным дальше; от этого думалось еще хуже.

К счастью, спасение пришло извне; зазвонил лежащий на столе мобильник Ковыляева. Продолжительно поглядев на дисплей, но, по глазам и по наморщенному лбу судя, не идентифицировав звонящего, президент Топливной нажал на кнопку и приложил трубку к уху.

- Слушаю, - с опаской пробормотал он.

Из динамика раздался бодрый мужской голос, и Анатолий Петрович быстро переменился в лице: выражение его стало брезгливым. «Слушать» он тем не менее продолжал – но держась так, что в этом явно проступали признаки игры на единственного зрителя: с гримасой нетерпения на лице, отведя руку с телефоном на несколько сантиметров от уха, в общем, старательно демонстрируя, что делает одолжение и, вероятно, полагая, что именно так наиболее органично подтверждает свой статус. Всем этим, в конечном счете, Ковыляев и помог Антону справиться с приступом растерянности: незатейливое кривляние его насмешило, чувство унижения ушло.

Окончательно самообладание вернулось к нему, когда, пробыв с полминуты во «внушительной» позе, Ковыляев вдруг резко покраснел, смешно сморщился и визгливо закричал в трубку:

- Что?! Что это вообще за бардак? Вы куда звоните? Вы звоните президенту Топливной компании, вы в курсе? Какие еще эксклюзивные предложения? Нахрена мне ваши королевские номера? Кого принимать? Кого?! Да вы, что, спятили? Кто вам дал мой телефон?

Бодрый голос нахального «продажника», естественно, не затих и после этого: не для того он проводил нелегкую работу по изыскиванию номера очередной потенциальной вип-жертвы, чтобы так просто от нее отстать. Ковыляев тем не менее тоже не сразу положил трубку: сначала он покраснел (видимо, от стыда), потом побагровел (это – скорее, от злости), потом, очевидно, спохватившись, что единственный зритель может не только видеть, что происходит, но и слышать, что говорят, снова прижал трубку к уху. Слышать Антон не слышал, но сказанного и сделанного Анатолием Петровичем было вполне достаточно, чтобы догадаться, о чем идет речь; поэтому включиться в игру пришлось и ему: поставив локти на стол и опершись подбородком на сложенные домиком руки, Щеглов, стараясь выглядеть безразличным, уставился в окно.

Выслушав еще несколько заученных фраз, Ковыляев решился наконец нажать без лишних церемоний на отбой; поступив так, с неожиданно естественным смущением пробормотал:

- Надо же, наглость какая! И откуда только…

Пытаясь сдержать предательскую ухмылку, Антон повернулся к начальнику; по ходу все же почувствовал: щека предательски дернулась, уголок рта двинулся вниз. Ковыляев это заметил - он снова слегка покраснел, и Щеглов поймал себя на блаженном злорадстве: наблюдать, как его начальник вскипает от нежданно к нему вернувшейся порции унижения, было не то, чтобы приятно, но вовсе не неудобно.

- Так что там дальше-то было, Антон Сергеевич? – выкрикнул, подрагивая подбородком, Анатолий Петрович. – Может быть, ты все-таки поделишься подробностями своего интима с председателем?

Нежданно-негаданно преимущество полностью перешло к нему: Щеглов ответил спокойно, уже не пытаясь скрыть насмешку.

- У меня не было с председателем никакого интима, - сказал он (и заметил, что Ковыляев покраснел еще сильнее: видимо, догадался, что словом «интим» выдал характер прозвучавших из трубки «эксклюзивных предложений»). – Он пришел ко мне в кабинет, потребовал зайти при нем на наш сайт, в раздел новостей. Когда я это сделал, он велел убрать последние две из них. Я сослался на вас и сказал, что не могу без вашего указания; он, в свою очередь, привел аргументы, почему я тем не менее должен это сделать; после чего я…

- И какие же аргументы? – все еще задиристо, но уже не так эмоционально остановил Антона Ковыляев.

- Государство – собственник, мои указания приоритетнее – в таком духе. Когда это не подействовало – тогда более личного характера: сказал, что я буду, уволен, повешен, расчленен и т.д. Только на самом деле проблема была не в этом.

Задумавшись, как лучше сформулировать, Щеглов сделал паузу; Ковыляев нетерпеливо подогнал его:

- А в чем?

- В том, что мне стало понятно: таким образом пререкаться с ним можно до бесконечности. Я отказываюсь, а он не уходит – и что делать? Надо как-то отделаться. Тогда я решил вроде как согласиться, а в действительности… В общем, я позвонил при нем в фирму, которая поддерживает…

- Поддерживает? – странно встрепенулся Анатолий Петрович. – Фирма, которая… А называется она как?

- Называется? – несколько, хотя и не очень сильно (манера задавать не относящиеся к делу вопросы, тем самым сбивая с толку, причем непонятно кого больше: докладчика или себя, за Ковыляевым вообще-то водилась) удивился вопросу Щеглов. – Называется «Студия «W-Cont», а что? Это наши давние вообще-то подрядчики…

- Да неважно, это я так… - еще более странно смешавшись, отозвался Анатолий Петрович. – Продолжай.

- В общем, я велел им убрать заявления. Громко и внятно проговорив это вслух.

- И что он?

- Ну, он сразу засобирался. Сказал: когда все сделают, доло;жите. И ушел.

- Так.

- Ну а я, как он вышел, отменил все, конечно. И пошел вам звонить. Вернее сказать, пошел спрашивать Наталью, есть ли способ дозвониться.

- Она сказала, что есть?

- Сначала сказала, что нет, как положено; долго сопротивлялась, но я все же убедил ее, что очень нужно.

Ковыляев неожиданно улыбнулся, и вроде бы – так показалось – без прежнего высокомерия.

- Смотрю, за коллег ты рьяно адвокатствуешь. Благородно, ничего не скажешь…

Щеглов пожал плечами.

- Я не адвокатствую, она действительно не хотела. Если вы о том, что лучше бы этого разговора и не было, то сейчас я с этим вполне согласен. Но в тот момент мне казалось иначе, и, поверьте, я был очень убедителен. Так что вся ответственность за звонок на мне.

Антон опять остановился, но президент Топливной, вспомнив, видимо, о содержании разговора, совсем не по-начальственному потупился и не произнес ни слова.

- Ну а дальше… - подумав немного, подобрал формулировку Щеглов. - Дальше вы меня не пригрели.

Анатолий Петрович недовольно поджал губы.

- А что я, по-твоему, должен был: похвалить тебя? Указания получил – выполняй.

- Все верно, - согласился Антон, - но все же, насколько мне известно, председатель совета директоров не каждый день наш офис посещает. Тем более мой кабинет. Ситуация нерядовая, прямо скажем.

- Ой, да ладно! - пренебрежительно махнул рукой Ковыляев. – Это для меня она была нерядовая. А тебе-то что? Какой с тебя спрос? Ладно, давай дальше…

Если и хотел Анатолий Петрович снова задеть Антона, снова нажать на ту же кнопку, что всегда безотказно приводила последнего в ступор (привела и несколько минут назад), в этот раз этим он навредил только самому себе. К тому, что последовало «дальше», президент Топливной, как неожиданно выяснилось, оказался совершенно не готов – мало того, этим же он полностью подтвердил, что по всем ключевым событиям располагает только той информацией, которую сейчас и получает.

- Дальше я обратно пошел, - холодом в голосе маскируя вновь всколыхнувшееся неприятно-унизительное ощущение, сказал Щеглов. – Ушел недалеко: Наталья вернула, поскольку Плетнев затребовал меня к «вертушке».

Ковыляев едва не подпрыгнул в своем кресле.

- Что?! – вскричал он. – Как – к «вертушке»?

- Ну, вот так… - несколько даже растерялся Антон. – Сюда, вот к этой…

Рукою он показал на аппарат АТС-1, посредством которого два дня назад связывался с Плетневым.

Ковыляев резко, словно пытаясь избавиться от наваждения, мотнул головой.

- К этой?! – хриплым, испуганным шепотом переспросил он.

*****

- Да, к этой, - подтвердил Щеглов и, снова рефлекторно пытаясь разрядить обстановку иронией, пояснил дополнительно: - Полагаю, он мыслил так: с этого аппарата мне будет труднее ему отказать.

Впечатления это опять не произвело: Ковыляев смотрел на него, выпучив глаза, едва ли не с благоговейным ужасом; под этим взглядом Антону стало куда более не по себе, чем от высокомерных выпадов начальника.

- Ну а что я мог сделать? – сам не зная зачем, начал оправдываться он. – Я бы и по своему; вполне… Это он меня сюда вызвал.

Но и это не подействовало. Отрывшимися фактами президент Топливной был, по всей видимости, уязвлен настолько, что враз разрушился весь его мир; в мире же, возникшем после этого, он не сразу смог определиться, в каком качестве выступает, и оттого даже изменился внешне: обмяк и осунулся лицом и стал похож на выпрашивающего еду английского бульдога.

После того, как Щеглов осознал подобное сходство, значительные усилия ему пришлось направить уже на то, чтобы не прыснуть; не без труда справившись с этой задачей и сообщив своему лицу отвечающее драматизму описываемых событий выражение, он сказал:

- Дальше было так: поскольку он том, что его предыдущее указание я так и не выполнил, известно ему еще не было, он потребовал следующего шага, то есть опровержения. Мол, заявления были выпущены в результате технической ошибки. Напишите так, говорит, и опубликуйте. Вступать с ним в дискуссию здесь, у вас в кабинете, у меня, честно говоря, совсем никакого желания не возникло, поэтому я сказал ему: да, я вас понял. На чем разговор и завершился.

Близкая к прежней оценка собственной значимости вернулась к Ковыляеву после того, как Антон признал за ним права на кабинет; по крайней мере, именно после этих слов президент Топливной снова стал хотя бы отдаленно напоминать себя. Сначала насупившись, как Муссолини, а после, не уловив, очевидно, двусмысленности, удивленно поднял брови и переспросил:

- Сказал, что понял? Опять?

- Нет, не опять, - возразил Щеглов. – Я сказал: понял. Не «есть», не «сию секунду», не «будет исполнено», а именно так: «понял». В том смысле, что понял, чего вы хотите, а не в том, что так и сделаю.

Убедительным такое объяснение Анатолию Петровичу определенно не показалось. Скорчив скептическую мину, он открыл было рот, чтобы высказаться, но, решив, вероятно, что важнее будет то, что он услышит после, в итоге только качнул головой и показал, что готов слушать дальше.

Антон пожал плечами.

- Собственно, это почти все. Выйдя отсюда, я выключил телефоны и уехал домой. Жена сказала: из приемной звонили и туда. Но после того, как я приехал, не звонили, а я, естественно, перезванивать никому не стал.

Ковыляев посмотрел на него – недоверчиво и с насмешкой одновременно.

- Ладно, с этим понятно. Допустим, все так и было, - сразу подтвердил он свои сомнения еще и словами. – Но с сайтом-то… С сайтом – что все-таки случилось?

Ключевой момент настал: сейчас врать нужно было наиболее убедительно. Как минимум, так, чтобы не к чему было придраться.

- Не знаю, - пожимая плечами, стараясь при этом не переиграть и чувствуя снова, как предательски потеет под очками переносица, ответил Щеглов. – К тому, что по этому поводу вам уже говорил, я мало что могу добавить. Антипенко утверждает, что вечером в четверг с него якобы исчезла страница с новостями, поэтому они отключили сервер. Соответственно, сайт перестал работать и не работал до тех пор, пока сервер не был включен обратно. Это произошло (по моей просьбе – не знаю, согласовывал Антипенко включение с вами или нет) после того, как вы дали мне указание подготовить и опубликовать опровержение. Когда сайт заработал, страница новостей на нем действительно была битая, но фирма, которая поддерживает сайт, ее, по моему требованию, быстро восстановила – соответственно, без тех двух заявлений, но с опровержением.
К
овыляев выслушал его с нехарактерным терпением. Видно было: он очень старается понять, что произошло, но путается в терминологии. Тем не менее уловить, что длинным рассказом о событиях следующего дня его уводят от сути, он все же сумел и своим вопросом вернул Антона обратно.

- Пятница меня не интересует, - хитро и довольно улыбаясь, сообщил он. – Интересует: кто убрал эти две новости в четверг. Хочешь сказать, не ты?

Антон почувствовал парадоксальное: упрямство Ковыляева в части подозрений в его адрес, какими бы обоснованными они ни были, ему обидно – хотя бы потому, что со всей очевидностью указывает: сюзерен так и не понял (или не захотел понять), что, даже обманывая, верный самурай все равно действует исключительно в его интересах…

- Я уже говорил об этом, могу повторить, - стараясь сохранять выдержку, но слыша, что голос его все же изменился, произнес он. – После того, как председатель ушел из моего кабинета, я позвонил в фирму, которая поддерживает сайт, и отменил данное в присутствии Плетнева указание убрать два заявления. После я поговорил с вами, потом – с Плетневым по «вертушке» и уехал домой, выключив телефоны. Никаких действий по сайту в этот день я более не совершал. Мало того, вплоть до утра, то есть до того момента, когда мне позвонил Антипенко, я не знал, что что-то произошло. Соответственно, я и не видел, как это все выглядело до того, когда Иван Николаевич отключил сервер. Когда его включили, как я уже сказал, страница действительно была битая, то есть пустая, и мы ее…

- Так вот Антипенко и утверждает… - утомившись от большого количества слов, все же перебил его в этот раз Ковыляев, - утверждает, что последние действия с сайтом… то есть то, что с ним сделали до отключения… что вот это все как раз и совершила эта твоя фирма… та, которая поддерживает…

- Это вполне логично, Анатолий Петрович, я и сам толкую как раз об этом… Сначала они сняли заявления, потом восстановили – после моей команды…

Зачем он так сказал, Антон и сам не понял, но что получилось грубовато и оттого, вероятно, вызывающе, сообразил слишком поздно: буквально в одно мгновение Ковыляев побагровел от гнева.

- Может, хватит уже валять дурочку, а?! – истерично выкрикнул он. – Что ты, Антон Сергеевич, считаешь всех вокруг идиотами, ни для кого не секрет; но и в этом стоит знать меру!

Его возмущенный вид совершенно не к месту развеселил Щеглова.

- Не понимаю, о чем вы, - с трудом удерживаясь от того, чтобы не начать давиться от смеха, отозвался он. – Вы же сами сказали, что Иван Николаевич…

- Ну все, хватит! – с одной стороны, раздраженно, с другой – с вызывающей скорее жалость, чем злорадство, беспомощностью, воззвал к нему президент Топливной. – Ты же прекрасно понимаешь, что речь идет о более позднем… э-э-э…

Он замешкался, не зная, видимо, как это правильно назвать – и этим окончательно успокоил Антона. Стало понятно: чутье, конечно, подсказывает ему, что дело нечисто, но на подозреваемого у него на руках нет ровным счетом ничего. Единственное, о чем все еще стоило беспокоиться, так это о том, что сохранять на своей физиономии относительно серьезное выражение.

- О более позднем обращении к серверу? – подсказал Щеглов.

- Да-да, наверное, - уязвленно морщась, подтвердил Ковыляев. – Антипенко говорил: заход на…

- На сайт. Мне он тоже это говорил. Но я не знаю, что там было. В «Студии «W-cont» все отрицают, и я склонен им верить. Давно с ними работаем, проблем никогда не было. Можно, конечно, допустить, что на них повлияли, но это маловероятно. Маловероятно, что повлияли, маловероятно, что, если бы повлияли, я бы об этом от них не узнал. Еще можно допустить, что кто-то сделал это вместо них. Какими-нибудь там, знаете, спецсредствами. В целом, дело обстоит так, Анатолий Петрович: за себя я могу ручаться, за других – нет. И вообще: информбезопасность – это епархия Антипенко, а не моя, так что этот вопрос действительно больше к нему.

Слов было много, Ковыляев в них заблудился, на то и был расчет. Волшебное слово тоже сработало: когда он услышал про спецсредства, лицо его выровнялось, а тело вытянулось – казалось, он вот-вот вскочит на ноги и примет стойку смирно.

- Ты хочешь сказать, что… - опасливо озираясь, пробормотал президент Топливной, но быстро опомнился и, пытаясь напустить на себя браваду, угрожающе добавил: - Ладно, это мы выясним.

Выражение лица у него, несмотря на желание казаться в себе уверенным, все равно осталось напряженным и отнюдь не беззаботным. Видно было: допрос дался ему нелегко; почти наверняка не легче, чем допрашиваемому.

- Что ж, Антон Сергеевич, - четко, словно боясь, что его не поймут, проговорил Анатолий Петрович. – Что ж, ты молодец, что держался. Линию партии выдержал. Мы все выдержали. И теперь вот Плетнев за наши подвиги требует чью-нибудь голову…

Не сказать, чтобы Щеглов ожидал именно такого, но все же, с учетом приведших его сюда сегодня обстоятельств, не встретиться в этом кабинете с какой-нибудь гадостью чрезмерно не рассчитывал. Чего он, пожалуй, не ждал, так это того, что его увольнение Ковяляев освятит волей вышестоящего руководства; но это, едва услышав последние слова сюзерена, списал на свою неопытность. Возражать, оправдываться, просить – даже не пришло ему в голову.

- Если вы, Анатолий Петрович, считаете, что в моей работе имеются недостатки, не совместимые с дальнейшим пребыванием в занимаемой должности, я готов ее оставить, - глухо отчеканил Щеглов, глядя прямо перед собой.

Получилось, как самому показалось, фальшиво и напыщенно; стало противно от того, что самое честное из всего, что он сегодня сказал, превратилось в итоге в глупое позерство.

Неожиданным образом от услышанного пришел в странное возбуждение Ковыляев. Подбоченившись в кресле, выпятив грудь и вздернув подбородок, он уничтожающе хмыкнул и пренебрежительно махнул в сторону Антона рукой; при этом во всех названных компонентах он переиграл ровно настолько, насколько это было нужно для того, чтобы Щеглову стало ясно: унизить его для президента Топливной гораздо приятнее, чем уволить.

- Да ну ты-то кому нужен? – полностью подтвердил его догадку Ковыляев. – Мелковат. Им нужна птица покрупнее.

Никак не реагируя на услышанное, но и не пытаясь скрыть охвативших его негативных эмоций (по своим проявлениям они более всего походили на смертельную усталость) Антон исподлобья взглянул на начальника; мельком встретившись с ним глазами, тот странно вздрогнул и быстро отвернулся в сторону.

- Ладно, ясно все с тобой, можешь идти, - сухо бросил он куда-то в окно.

Пожав плечами, Щеглов поднялся. Ковыляев подался было телом вперед – вероятно, чтобы пожать через стол руку, но Антон сделал вид, что не заметил этого: ничего более не говоря и не глядя на сюзерена, он поставил на место стул и вышел из кабинета.

*****

Двигаясь к выходу из офиса, в дверном проеме, отделяющем коридор от лестницы, Щеглов преградил дорогу маленькому, франтовато одетому человечку: начальнику кадрового управления Топливной компании Сергею Игнатьевичу Каракозову; тот, пытаясь, видимо, побыстрее прорваться к кабинету президента, столь целеустремленно несся вперед головой и столь самозабвенно глядел исключительно себе под ноги, что в результате чуть не расшиб свой лоб о подбородок Антона.

Затормозив в самый последний момент и от неожиданности едва не отпрыгнув обратно в лестничный пролет, Каракозов поднял вверх лицо и, увидев Щеглова, облегченно выдохнул.

- А, это ты! Привет! - возвращаясь из свои мыслей, пробормотал он себе под нос.

- И тебя, значит, выдернули? – с ехидцей улыбаясь, вместо приветствия спросил Антон.

Пожав протянутую ему руку, Каракозов поправил торчащий из нагрудного карманчика серого шелкового пиджачка розовенький платочек и состроил на лице подобие ответной улыбки:
-
 Как видишь! От него?

- Спрашиваешь! Не сам же я…

Сергей Игнатьевич внимательно оглядел свои лакированные, начищенные до зеркальности ботиночки, затем выразительно хмыкнул и поделился:

- Чего меня вызвал, вообще не представляю. Приходите, говорит, с распределением обязанностей и должностными(16). Вице-президентскими, в смысле. Кто там что курирует, говорит, посмотрим. Какого черта такое в выходной день понадобилось, ума не приложу!
Услышав это, Щеглов сразу перестал улыбаться.

- Та-а-а-а-к… - осознав, что придется еще на какое-то время остаться в офисе, протянул он. – Слушай, а кабинет твой открыт?
Естественно, не поняв, к чему вопрос, Каракозов насторожился.

- А что?

- Хотел бы, откровенно говоря, узнать, с чем ты оттуда выйдешь, - пояснил Антон. - А в моем кабинете ремонт, так вышло, затеяли… Можно – у тебя подожду?

Просьба кадровика явно не обрадовала, но и что возразить, он с ходу не придумал.

- Ладно, давай так. Вот ключ.

*****

Декор и обстановка расположенного этажом ниже кабинета Каракозова целиком и полностью соответствовала облику его владельца: настоящая выставка проявлений человеческого тщеславия. Все элементы интерьера были здесь нарочито дорогими и призывно блестящими, так словно бы каждая вещь и каждая деталь всеми силами стремились остановить на себе любой, случайно скользнувший по ним взгляд. Так, на рабочем столе Каракозова красовался перекидной календарь, но не обычный ежедневник, а его максимально люксовое издание: на мраморной основе и с позолоченными дужками; рядом с ним стоял огромный, двадцатисемидюймовый, монитор – не корейский какой-нибудь, конечно, а черный, с логотипом Sony; ноутбук на док-станции был, естественно, той же марки; рядом, на розовом бархатистом коврике с отделкой золотыми нитками переливалась сине-голубыми вспышками одноименная мышка. Из техники кабинет Каракозова украшала также огромная жидкокристаллическая панель Bang & Olufsen, домашний кинотеатр Bang & Olufsen и музыкальный центр Bang & Olufsen. Будь, наверное, на то его воля, и стационарный телефон Сергей Игнатьевич потребовал бы себе того же или сопоставимого по внушительности «бренда», но тут, увы, препятствием стал фактор стандартизации; поскольку прошибить в этом вопросе Антипенко (как, впрочем, и во всех остальных вопросах) было решительно невозможно, боковой столик Каракозова украшал обычный корпоративный коммутатор, но для пущей важности и он все же был снабжен, как у «больших», длинной дополнительной кнопочной панелью, позволяющей – для установления связи одним нажатием – записать в память несколько десятков номеров. Стоит также отметить, что недостаточную солидность коммуникационной составляющей компенсировали лежащие рядом с коммутатором мобильные телефоны марки Vertu в количестве аж трех штук; здесь же, на приставном столике, выставленный на всеобщее обозрение, переливался заботливо обработанной коричневой кожей портфель DuPont.

Стены кабинета выкрашены были, понятное дело, в розовый цвет, мебель – сплошь из красного дерева, кресла и стулья – отделаны красной кожей с внушительными медными заклепками, на шкафы – взгромождены две огромные декоративные модели, тематически как нельзя более отвечающие профессиональным заботам Сергея Игнатьевича: на книжном – золотистая «качалка», на «платяном» – такого же цвета морская буровая платформа.

В шкаф для одежды Антон не заглядывал, но и без этого он знал: там висит пальто – никак не меньше, чем «от Brioni». Знал он и то, что на руке у Сергея Игнатьевича – золотой Vacheron Constantin за миллион примерно рублей, что более шести миллионов стоит его личная BMW X5 с пятилитровым двигателем(17) (и стоит она столько потому, что и салон, и панель приборов в ней тоже отделаны розовой кожей, а еще потому, что в нее встроена, или, как гордо выражался Каракозов, «инсталлирована» вся возможная и невозможная начинка, позволяющая этой машине не только передвигаться по дорогам общего пользования, но также и что-нибудь показывать, кого-нибудь прослушивать, куда-нибудь подсматривать и чуть ли не поправлять розовый платочек в нагрудном кармане пиджачка Сергея Игнатьевича). Еще Щеглов знал, что живет Каракозов, с женой и дочерью, в квартире на Остоженке площадью более двухсот квадратных метров (точную стоимость такой квартиры он не знал, но о порядке цифр догадывался), а также располагает шестисотметровым загородным домом на участке в тридцать соток – правда, расположено это великолепие, как ни странно, не на Рублевском, а всего лишь на Калужском шоссе, на подъездах к Троицку.

Не было большим секретом для Антона и то, откуда на все эти скромные приобретения берутся деньги у человека, чей официальный доход пусть и весьма немал, пусть и потянет миллионов на десять рублей(18), однако же никак не сопоставим со столь броскими материальными проявлениями. Все просто: который уже год Топливная была буквально опутана бесконечными тестами, тренингами, слетами, съездами и прочими мероприятиями, благородной целью которых провозглашалось повышение профессионального уровня персонала и укрепление сплоченности коллектива. Всю эту бесконечную возню (при том, что и в составе управления кадров числилось несколько десятков человек), осуществляли, конечно, специально приглашенные и тщательно (на конкурсной, не иначе, основе) отобранные фирмы с мгновенно испаряющимися из памяти названиями; параллельно на те же самые темы компания бесконечно с кем-то «консультировалась» - так будто не у нее, а у этих консультантов в штате числились десятки тысяч сотрудников, и они потому знали несравненно больше про то, как правильно управлять такой огромной армией; излишне говорить, что финансировалось все это активное движение из корпоративного бюджета, и конечно, самая малость всегда оставалась, не могла не остаться в кармане, в сейфе, на банковском счету у человека, развившего во имя кадрового укрепления корпорации столь бурную и столь полезную деятельность.

Справедливости ради – и за другими знал Антон те же грешки. Знал – и за собою. Знал, что разница лишь в степени бесстыдства: с самим по себе искушением доступностью «ничьих» денег никто на его памяти справиться не сумел. Вслух об этом не говорили, но присвоение части «сгенерированных» (то есть обоснованных и согласованных начальством) корпоративных затрат («финансовых потоков») вовсе не считалось чем-то предосудительным. Здесь, в этих огромных, мертвых кабинетах и коридорах, мало кто вообще-то работал – здесь, по большей части, зарабатывали.

*****

Бросив одежду на стул, Щеглов подошел к окну. Из-за непогоды стемнело чуть раньше, и в стекле он увидел только себя; однако о том, что дождь до сих пор не прекратился, настойчиво напоминали отчаянно барабанящие металлическому отливу водяные вихри.

Кого же сдаст Ковыляев? Марченко? Нет, это вряд ли…

Ждать Каракозова пришлось довольно долго; к его возвращению, развалившись на стуле у приставного стола, Антон даже задремал; встрепенувшись от звука открывающейся двери, он посмотрел на кадровика и сразу заметил: в выражении его лица обычное самодовольство слегка потеснилось, уступив часть места недоумению. Еще ничего не услышав, Антон понял: «птица покрупнее» нашлась.

Бросив бумаги на стол, кадровик уселся в свое кресло, не снимая пиджака, что было нетипично: о безупречности своего внешнего вида он, понятное дело, всегда заботился с особой тщательностью. Несколько секунд он смотрел на Щеглова, и в глазах его читалась просьба помочь; наконец, собравшись с мыслями, он подтвердил свое замешательство вербально:

- Слушай, я ничего не понимаю, ровным счетом ничего.

Сказав это, Каракозов выступил совсем уже не щегольски: подался телом вперед и, варварски сминая отглаженную атласность коротеньких рукавов (из которых
к тому же кричаще торчали наружу розовенькие манжеты с огромными золотистыми запонками), навалился локтями на стол.

- Расскажи, - обусловил Антон.

- Слушай, да особо-то нечего рассказывать, - Сергей Игнатьевич растерянно всплеснул ручонками. – Взял у меня приказ о распределении и давай его смотреть. Молча – меня даже сесть не пригласил. Листает и листает, я стою и стою, минут десять так простоял, потом плюнул и сел все же…

Не считая нужным это скрывать, Щеглов раздраженно поморщился: даже сейчас Каракозов, как и большинство корпоративных функционеров, демонстрировал стойкую неспособность не смешивать личное с общественным.

- В общем, смотрит он, короче, проглядывает, чуть не пальцем по строчкам ведет, - не обращая внимания на гримасу Антона, неспешно продолжал вещать кадровик. – Щурится недовольно; знаешь, как это у него… А я, значит, сижу уже, ну и по глазам отслеживаю – знаю же, в каком порядке примерно они там перечисляются; да он еще и фамилии их вслух бормочет, представляешь? Первых просмотрел, начал просто вице, одного, другого… до Хабарова дошел. И тут, гляжу, прямо в лице весь аж изменился! Распрямился, раздулся, грудь расправил…

Для наглядности Каракозов тоже выпрямился и набрал в грудь воздуха – так, вероятно, в его понимании, выглядело воодушевление, охватившее на его глазах президента Топливной.

- Заулыбался весь такой. И говорит: Сергей Игнатьевич, тут вот написано, что у Хабарова управление общественных связей в подчинении, так? Я, соответственно: так. А оно в каком у него подчинении, спрашивает? Я говорю: в оперативном, Анатолий Петрович, там же написано… Он посмотрел: точно, говорит, в оперативном. А прямом, спрашивает, оно у кого?

Хоть и осознав уже, к чему идет, Антон тем не менее не выдержал и расхохотался.

- Так и спросил: у кого в прямом?

- Ага, ага! - захихикал Каракозов. – Я в первый момент даже не сообразил, что сказать. Думаю: может, прикалывается? Гляжу: нет, смотрит на меня выжидающе. Не прикалывается. Ну, мне что остается? У вас, говорю, Анатолий Петрович.

- А он? – давясь от смеха, спросил Щеглов.

- Он-то? Ну, он, короче, весь вскинулся так, в лице изменился. Дошло, видимо; ну и говорит: да, конечно, я знаю.

От нового приступа хохота Антон едва не задохнулся; Каракозов, не поддержав веселья столь же бурно, но отнесясь к нему с пониманием, дал собседнику успокоиться и после продолжил:

- А потом он, знаешь, бормотать что-то такое начал, то ли со мной говорит, то ли сам с собой, не поймешь. Ничего, мол, оперативное, ничего, мол, нормально. Я в отъезде был, стало быть… Потом вроде как вспомнил, что я еще тут, осекся и говорит: ладно, вы свободны, а документики здесь оставьте.

- И все?

- Все. Я переспросил даже: никаких, мол, поручений. Он говорит: пока никаких.

- Пока?

- Да-да, и мне тоже вот это «пока» не понравилось, но он ничего больше не сказал, и я, соответственно, кроме того, что это, вероятно, как-то связано с тобой, ничего не понял. Может, объяснишь?

Просьба включиться вернула Антона в реальность – в ту реальность, которую, дабы от нее отгородиться, так хотелось увидеть не трагедией, а фарсом, ту реальность, которой он, к стыду своему, не предвидел: того, что все обернется именно так, он совершенно не ожидал.

- Да, блин… История одна вышла на той неделе. Некрасивая история. С заявлениями по слиянию – слышал что-нибудь о ней?

- Нет, - мотнул головой кадровик.

- Накосячили мы, короче; собственно, он сам, в первую очередь… В общем, потребовали от него в итоге потребовали наказать виновных; по всему, я крайним получаюсь, я себя и предлагал. А он сказал: ты не та фигура. Ну а Хабаров, выходит, та…

- Ах, вон оно что… - протянул Каракозов, и довольно неожиданно лицо его расплылось в злорадной усмешке.

- Все бы ничего, - вздохнул Щеглов, - но Хабаров ко всему этому… Вообще не при делах, реально. Ничего он про эти заявы он не знал; более того, он и сейчас, подозреваю, про них по-прежнему ничего знает.

Кадровика ничуть не проняло.

- Не знал, хи-хи, не знал? – гаденько захихикал он. – Бедный-бедный, хи-хи, Викторыч! Вот уж повезло, так повезло…

Неприятно кольнуло между бровями, Щеглов потер лоб и поднялся.

- Чего это ты о нем так, Игнатьич? Говорю же, не знал ничего человек… Ладно, может, еще и обойдется. Пойду я, в общем.

По-прежнему злорадно улыбаясь и явно не желая скрывать своих чувств, Каракозов слез со своего кресла, вышел из-за стола, прощаясь, хлопнул Антона, едва для этого не подпрыгнув, по плечу и повторно удивил его тем, что, глядя снизу вверх, отвесил:

- А я тебе так скажу, Сергеич: ты особо-то по этому поводу не корежься, вот что! С чего это ты решил крайним заделаться, а? Не ты, как я понял, затеял, не тебе и решать. Погеройствовать – это всегда успеешь. К тому же Викторыч – он-то за тебя точно не впрягся бы. Голову себе, короче, не забивай! А деду нашему – ему и срок подошел…

*****

Игоря Викторовича Хабарова, служившего в Топливной вице-президентом, в компании не любил никто; к некоторым, как, например, к Каракозову, это было применимо меньше (хотя все равно применимо), к некоторым, как к Щеглову, больше: у последнего, положа руку на сердце, не было совсем уж никаких причин, чтобы испытывать в отношении означенного персонажа сколько-нибудь позитивные эмоции.

Хабарову перевалило за семьдесят – то есть основная часть его карьеры разворачивалась в советские еще годы. Стартовав с почетной должности «рабочего», Игорь Викторович, как и многие не одаренные интеллектуальными способностями и творческими талантами граждане скромной, но заметной страны, упорно и не считаясь с условностями, двигался «по партийной линии»; по этой именно линии в конечном счете дослужился он до секретаря райкома в крупном дальневосточном промцентре(19); отсюда, с партийных высот, не иначе как в развитие управленческих своих талантов, был Хабаров перемещен в структуры исполнительной власти: некоторое время он возглавлял местный райисполком. Не сказать, чтобы хозяйственная работа пришлась ему особенно по душе (по крайней мере, о скудных тех годах отзывался он почему-то с пренебрежением), однако именно тут настигли его выписываемые отечеством крутые исторические виражи, и был Хабаров ими подхвачен прилагать усилия в краевой центр(20) – в должности аж вице-губернатора.

На этом как раз этапе впервые пересеклись пути Игоря Викторовича и набирающего обороты молодого директора дальневосточного топливного предприятия, пружинисто перепрыгнувшего уже через несколько лет в большое столичное кресло. Что именно связывало Ковыляева с Хабаровым, какие конкретно услуги были оказаны первому последним – этого Щеглов точно не знал; догадывался лишь, что без таковых заслуг, за одни только управленческие свои навыки и таланты, вряд ли переехал бы пожилой уже вице-губернатор в большой, богато обставленный кабинет в офисе Топливной компании.

В конечном счете, было бы на все это Антону глубоко наплевать, если бы Анатолий Петрович ограничился лишь простыми, осязаемыми, проявлениями почета и уважения; увы, в нагрузку к благам материальным ува;жить заслуженного человека понадобилось также приличествующими обязанностями и полномочиями. Чтобы выглядели подобающе пожалованному статусу должностные инструкции, чтобы не чувствовал себя Игорь Викторович на почетной пенсии, в подчинение – прямое и оперативное – записали с десяток корпоративных подразделений; таким вот образом в один прекрасный день Щеглов и обнаружил, что властью над ним оказался наделен еще один человек (вдобавок к Ковыляеву и Марченко), не имеющий о предмете его деятельности ни малейшего представления.

Было бы, конечно, преувеличением сказать, что до этого самого момента ни разу не сталкивался Антон с проблемой не слишком высокой компетентности своих руководителей. И представления Марченко – прежнего «оперативного» куратора его управления, и представления о данном вопросе многоуважаемого сюзерена, который руководил им «непосредственно», также отличались изрядной мерой схематичности. Спасало, однако, то, что Марченко предпочитал к подчиненным прислушиваться; ну а Ковыляев – он на то и был главным начальником, чтобы воспринимать его как стихию, как неизбежность.

Что касается Хабарова, то тот сразу проявил себя совершенно идеальным ретранслятором высшей воли. Не имея о предмете никакого понятия, не хотел он ни слушать о нем кого-либо, ни вообще утруждать себя какими-либо размышлениями. Мало того, его происхождение из социальных низов для людей, имевших несчастье попасть в орбиту его руководящей активности, мгновенно перестало быть лишь отвлеченной строчкой из его биографии. Несмотря на долгую чиновную школу, Игорь Викторович по-прежнему научился отделять себя от своей среды разве что
одеждой (да и то у него не всегда получалось: нет-нет, да напялит на себя меховой «пирожок»); а уж разговаривал (вероятнее всего, и думал тоже) он исключительно на языке заводской проходной. Нетрудно догадаться, что и основным управленческим методом Хабарова являлась громкая и развязная матерная брань, которую он обрушивал на своих подчиненных, с особым удовольствием делая это на практикуемых им бесконечных совещаниях, то есть унижая тех, кто не может ему ответить, прилюдно.

К счастью для Антона, Игорь Викторович оказался человеком не только малокультурным и глупым, но еще и трусливым. Стоило всего-то разок не дать ему – опять же прилюдно – спуску, как он накрепко усвоил: этого без надобности не задирать, обычную свою манеру общения – приберегать для других подчиненных.

Впрочем, по понятным причинам, теплыми чувствами к молодому наглецу новый вице-президент Топливной после такого тоже не исполнился. Задирать строптивца он, может, и не задирал, но, получив на то все права, доставал Антона помногу и часто. Основным бюрократическим рычагом для этого стали вмененные ему в обязанности региональные вояжи Ковылева: разъезжать по городам и весям, разъезжать по поводу и без повода (но, в основном, для того, чтобы, как подозревал Щеглов, как подозревали почти все в офисе Топливной, не сидеть дома с опостылевшей женой), разъезжать с инспекциями и совещаниями, разъезжать с большой свитой, разъезжать с пользой не столько для производства, сколько для собственного тщеславия (а для его удовлетворения в такой поездке просто необходима была ему парочка бегающих за ним журналистов (лучше – журналисток), а непосредственно на месте – хоть небольшая, но пресс-конференция) – это занятие Анатолий Петрович очень и очень уважал. Ладно бы от Антона требовалась в связи с этим только организация «профильных мероприятий» - с Хабаровым или без Хабарова этим все равно приходилось заниматься; увы, помимо этого, как опытный аппаратчик считал своим долгом Игорь Викторович в преддверии означенных поездок снабжать Ковыляева мегатоннами бесполезной, но при этом создающей впечатление стоящей за ее сбором масштабной работы информации; излишне говорить, что систематизацию оной он сваливал на Щеглова – вследствие чего отделаться от него в ходе «подготовки визита» (а какой-нибудь визит всегда находился в стадии подготовки) было решительно невозможно. В общем, с появлением Хабарова наполнение служебной рутины Антона всякого рода бессмысленностями (как то – сидеть на бесконечных совещаниях, слушая, как Хабаров ругается матом, пусть не на него, на других – времени терять на это приходилось столько же, отбиваться от его непрекращающихся звонков, равно как и прочих форм совершенно бездумной, но при этом предельно настойчивой трансляции всех без исключения закидонов Ковыляева, силясь каждый раз понять, чего он хочет, и объясняя ему прописные истины, составлять бесчисленные, на все случаи жизни, «справки», и т.д., и т.п.) выросло кратно; и хуже всего было то, что в своей «управленческой нише» Игорь Викторович существовал как в отдельной, ни с чем не соприкасающейся реальности: ничто не могло сбить его со взятого курса, никакие, даже отчаянной срочности обстоятельства, никогда не принимались во внимание. Иными словами, если в повестке дня значилась региональная поездка, ничто и никогда не могло нарушить хода ее подготовки – хотя бы и вся компания со своими промыслами и заводами рухнула в этот момент в разверзшуюся бездну.

День без Хабарова – это было настоящее счастье; ну а когда таких дней выдалось, как на прошлой неделе, несколько…

*****

Все обстояло именно так, но с циничным удовлетворением, как Каракозов, позлорадствовать у Щеглова все равно не получалось. Отделаться от Хабарова насовсем – как часто он желал этого; но не таким образом, нет. Наказать невиновных, наградить непричастных – до сих пор ему казалось, что это гротеск; и теперь, когда подобное, по всем признакам, готовилось случиться на его глазах, Антон чувствовал себя неоперившимся, наивным, бессильным птенцом: смириться все равно придется, но живое пока еще теплится; возможно поэтому, как бы ни относился он к Хабарову, все малоприятные его проявления: хамоватость, туповатость, назойливость, упрямство, трусость, все мелочные придирки, все глупые колкости – все это вдруг перестало выглядеть для него чем-то существенным, чем-то определяющим, все – превратилось в его глазах едва ли не в милую придурковатость безобидного, по сути своей, старикана.

Казалось: что-то он должен сделать; что именно – этого он не знал. И бредя по коридору к выходу из здания, и уже за рулем, возвращаясь домой и с трудом различая в вихрях продолжающегося дождя очертания размокающих улиц и проспектов, и дома, снова среди голосов и теней, в этот день Щеглов еще долго думал о том, почему так терзает его вина; ведь он понимал (просто не мог не понимать), как уничижительно прав Каракозов: да-да, все именно так - за него самого ни Хабаров, ни кто-либо другой (разве что Марченко, да и то не факт) точно не замолвил бы словечка… Уж точно никто не предложил бы в жертву себя – так почему же так: он предложил, а легче ему не становится? Не потому ли, что в этой, вообще-то до предела банальной, ситуации: когда отслужившего свое пенсионера начальство по сиюминутной необходимости безжалостно выбрасывает на помойку, ему, Антону Сергеевичу Щеглову, не начальнику управления, а просто человеку, тридцати одного года от роду, русскому, женат и есть дочь, почему-то настойчиво видится что-то большее?

*****

Наутро распогодилось. Дождь прекратился, открылось небо, стих ветер. Сырой воздух, нагревшись от слабых еще солнечных лучей ранней весны и не раннего уже утра и пробравшись в комнату через приоткрытую форточку, настойчиво защекотал Антону нос.
Проснулся, но вставать не хотелось. Лежа на спине, долго, щурясь, смотрел в сторону окна; без очков не видел почти ничего, кроме того, что света на улице стало больше.

Таня спала, отвернувшись, - или делала вид, что спит. Наступило 8 Марта: день, когда «полагается» дарить цветы; и намек был понятен: повернувшись к нему спиной, жена давала ему возможность «сделать сюрприз», уехав за букетом, пока она не проснулась.

Цветочная повинность всегда раздражала Антона, от нее веяло архаикой: современная, образованная, в меру эмансипированная женщина – и хочет цветы? Что в этом, кроме потребительских рефлексов – причем рефлексов отнюдь не безусловных? Но выхода не было: его жена, которая по определению должна была знать (чтобы убедиться – достаточно посмотреть в зеркало), что для большинства тех, кто готов соблазнять ее цветами, она слишком хороша, расстраивалась и черствела, не получая цветов в положенные даты. Ну а если учесть, что она и так порой не разговаривает с ним целыми днями, молчит безо всякого повода…

Просто подняться, просто поехать и купить цветы.

Антон вылез из-под одеяла, вынул из шкафа одежду, крадучись, выскользнул из спальни, спустился со второго этажа на первый. В доме было тихо: дочь тоже спала; выпив стакан воды, он оделся и вышел на улицу.

О вчерашней непогоде почти ничего не напоминало. Сырость, оплавленный снег, ручьи вместо дорожек со льдом вместо дна – все это теперь говорило о том же, о чем и прозрачный чистый воздух, и яркие солнечные лучи: о том, что очередной мертвый, суровый сезон, похоже, наконец заканчивается. Любые мысли о стуже и серости – тоже таяли вместе с зимой.

На рынке в ближайшем «пэ-гэ-тэ»(21) царила оживленная цветочная толчея: всё желтое от мимозы; и, смешавшись с толпой из продавцов и покупателей, Щеглов неожиданно поймал себя на мысли: цветы, весеннее солнце, празднично (пусть праздник и кажется глупым) настроенные люди – да, в это определенно что-то есть.

Цены ломили в три раза от обычных, но он, понятно, не поскупился; да и захотел бы сэкономить, вряд ли получилось бы. Доходы, что называется, позволяли: пусть и не сразу после поступления на службу в Топливную, но через пару лет точно, укрепившись и обретя уверенность в стабильности занятого положения, о размерах повседневных трат он вовсе прекратил задумываться; и дело, вероятно, было не в исчезающе малой величине этих трат, а в том, что ему это было нужно: пренебрежением к ним подтверждать осмысленность наполнения собственной жизни. Иного смысла, кроме обеспечения роста потребляемых благ, в этой
жизни все равно не просматривалось; любые иные – остались погребены там, где траты приходилось скрупулезно высчитывать.

Потому сейчас – он не стал покупать цветы на улице, а зашел в расположенный здесь же весьма претенциозный цветочный магазин, купил там пятнадцать самых дорогих роз (они, конечно, показались ему и самыми красивыми) и попросил оформить их в дорогой праздничный букет. Пока ждал, курил на улице; хотелось есть, сосало под ложечкой, мутило от запаха дурного кофе, исходившего от ларька с пирожками и слойками; и, борясь с тошнотой, Антон мечтал о тосте с голландским сыром, который к тому времени, когда он вернется, возможно, приготовит в духовке Таня…

То, что он в итоге получил: туго набитый прижатыми друг к другу розами синий сверток с вкраплениями из зеленых завитушек, показалось ему пошлым и безвкусным; и подумалось, что лучше было бы просто подарить розы, безо всякого оформления, и, быть может, не пятнадцать, а пять, или три, или только одну; но деньги были заплачены, и мысль эта так больно ошпарила его, что совсем не отрезвила; взяв то, что есть, он поскорее отправился обратно.

*****

По дороге зазвонил мобильный телефон. Антон подумал: Таня или Настя, и не глядя нажал на кнопку. Оказалось: звонит Марченко; еще ничего не сказав, тот характерно кашлянул в трубку, и Щеглов, узнав его, съехидничал:

- Утро доброе, Александр Валерьевич, с праздником вас!

- Доброе… а как ты?.. – удивился Марченко. – Я ж не с мобильного…

- Никак на посту? – не стал раскрывать ему тайну Антон.

- Да нет, в смысле, не со своего мобильного, с другого. Отпустили ж меня наконец, – не стал настаивать на признании, предпочтя поделиться радостью, Александр Валерьевич. - Хотел узнать, как у нас там. Ну, в связи с…

- У нас-то с вами туда-сюда, - не смог и здесь удержаться от сарказма Антон. - У Хабарова, похоже, не очень.

- А что с ним? – с деланным удивлением спросил Марченко, но голос подвел его: о чем речь он, очевидно, догадался.

- Пока еще ничего. Но все идет к тому, что быть ему стрелочником.

- Кто сказал?

- Официально - пока никто. Но знаю, что указание такое готовится. О том, что виновных велено наказать, мне сказал Ковыляев – я вчера у него был. Думал, речь обо мне идет, и даже выразил соответствующую, так сказать, готовность; но президент данную инициативу категорически отверг, мотивируя тем, что я рылом не вышел. Ну а после встречи со мной – это я достоверно знаю – он изучал должностные и, изучая, остановился на Хабарове.

Марченко отреагировал на сразу – с десять секунд потребовалось ему, чтобы переварить услышанное. Да и когда отреагировал – это не выглядело как результат серьезных, ответственных раздумий.

- А чего это Викторыч-то? – крякнув, пробормотал он. – Его-то с какой стати?

Понимая, что недоумевает Марченко просто потому, что, как и президент Топливной, не помнит, кому и что вменено (не помнит, потому что нет необходимости помнить, - для этого имеются подчиненные), Щеглов в этот раз не ощутил обычного, по чести, несколько высокомерного, снисхождения к первому вице-президенту. Вчера – над подобным готов он был просто посмеяться; сегодня - уже не готов. Сегодня Антон подумал: в том, что именно такие люди властны над ним, над его временем, над его мыслями, над его жизнью, нет ровным счетом ничего смешного; подумал и, бросив взгляд в зеркало заднего вида, в глазах своих не увидел ничего, кроме усталости.

- Потому что у него в оперативном подчинении нахожусь я, Александр Валерьевич! - не скрывая раздражения, объяснил он Марченко внутреннюю логику событий; не удержался и от того, чтобы напомнить: - Меня от вас ему передали – так сказать, до кучи…

Что на это ответить, Александр Валерьевич не нашелся, и уже через секунду за свои слова Щеглову стало стыдно. Поспешно, словно пытаясь оправдаться за свое не слишком праздничное настроение, он добавил:

- Как по мне – неправильно все это, конечно. Что бы там ни было между мной и Хабаровым, я бы вовсе не хотел… Может быть, вы переговорите с президентом на эту тему? Пока, так сказать, не принято окончательное решение…

Марченко напряженно засопел; не сразу, но выдавил:

- Да-да, пожалуй. Попробую, конечно. Сейчас я ему позвоню.

Разъединился он поспешно, не прощаясь. Сомнений у Щеглова не возникло: звонить Ковыляеву он не станет. Особо теплых чувств к обобравшему его на целый ряд функций вице-президенту первый вице никогда не испытывал, но дело было даже не в этом. Марченко не может не понимать: отвечать за дебош Ковыляева кому-то все равно придется, и вряд ли горит желанием «заделаться крайним».

*****

Цветы не помогли – праздник не задался, и с этим ничего нельзя было сделать. Что именно не устроило Таню, понять было решительно невозможно, но на подаренный букет она объявила Антону: раз день женский, нужно поздравлять всех женщин в доме. Подразумевалось, что их, этих женщин, в доме не одна, а две; Антон открыл было рот, чтобы возразить, что их дочери нет и восьми и потому она еще не женщина, но осекся на полуслове.

За завтраком (тостов не было, только нарезанный хлеб и сыр) Таня молчала; пытаясь завести с ней хоть какой-то разговор, Антон принялся рассказывать жене о наболевшем: о вчерашнем разговоре с Ковыляевым, о сегодняшнем – с Марченко, о своих страданиях по Хабарову; но Таня реагировала односложно, оставалась далеко.

Настя смотрела по телевизору мультфильмы.

Когда Антон налил себе вторую чашку кофе, Танин телефон зазвонил. По приветствию он понял, что это Глухова; разговаривать с ней жена ушла в дальнюю комнату.

Неодетый, в шортах, в футболке и босиком, с чашкой кофе в руках Антон вышел на веранду. По веткам сосен, радуясь солнцу, хороводами прыгали белки, яркой радугой играли висящие на иголках капли воды, но Щеглов ничего этого не видел: ежась от холода, переминаясь с ноги на ногу, он стоял на сыром деревянном полу, большими глотками отпивал из чашки быстро остывающий кофе и, стараясь не моргать (чтобы не обнаружить – хотя увидеть этого никто не мог – наполняющие глаза другие капли), долго и неотрывно глядел на грязный тающий снег.

*****

Слухи об увольнении Хабарова встретили Щеглова на следующий день, как только он появился в офисе. Очевидно, постарался Каракозов.

Антон позвонил ему.

- Готовим приказ, - актуализировал информацию кадровик.

- Уже?

- Уже.

- Сегодня распорядился?

- Нет, вчера еще.

- По собственному?

- По соглашению сторон.

- А это не одно и то же?

- Не скажи! – красноречиво хмыкнул Сергей Игнатьевич. – По соглашению – это с деньгами. На достойную чтобы старость…

Никаких причин, чтобы нанести Хабарову визит у Щеглова не было; скорее наоборот, были причины не наносить: Антон нисколько не сомневался, что в своих бедах внезапно ставший «опальным» вице-президент винит не кого-нибудь, а именно его. Странное, однако, дело: никогда не стремился он попасть в этот кабинет без острой необходимости или прямого побуждения, а сейчас почувствовал так: нужно просто встать и пойти туда.

Долго и уныло тянулся коридор – сегодня он показался особенно длинным. Дверь в приемную была открыта, а секретарша Хабарова не выросла, как обычно, стеной перед посетителем – лишь покачала головой, пожала плечами.

Игорь Викторович, плотный, приземистый, лысоватый, с круглыми и гладкими чертами лица человек, сидел за своим столом и пустоватым взглядом смотрел прямо перед собой. С Антоном сначала он поздоровался едва заметным кивком головы, чуть после, подумав, все же поднялся, вышел навстречу и протянул руку.

Обозначив рукопожатие, Щеглов отступил назад; Хабаров остался стоять, и Антон некоторое время пытался сообразить, будет ли в таком случае уместно присесть ему; в итоге, тоже оставшись на ногах, сделал над собой усилие и сформулировал цель своего появления:

- Слышал вот, Игорь Викторович… Хотел бы…

Запнулся, почувствовав себя как пойманный за руку школьник; что сказать еще, он не знал.

Глядя чуть в сторону (видимо, буравить Щеглова не слишком приязненным взглядом было ему не слишком удобно), Хабаров кивнул – по-прежнему молча.

- Это правда? – несмотря на уже фактически полученное подтверждение спросил Антон – но иного продолжения придумать он не смог.

Игорь Викторович кивнул опять – говорить он, кажется, вовсе не собирался. Щеглов вдруг подумал: то, что даже теперь, наверняка полагая, что строптивый подчиненный специально, чтобы избавиться, подставил его, Хабаров не решается его наконец, как он это умеет, обматерить – вот это на самом деле смешно…

- Догадываюсь, что вы чувствуете и что думаете, - собрав себя, проговорил Антон. – Поэтому хочу, чтобы вы знали: я такому решению никак не способствовал. Я, честно говоря, даже подумать не мог, что это вообще возможно: сделать ответственным того, кто совершенно ни при чем. Считал и считаю, что это неправильно. Готов был принять ответственность на себя, но вы же понимаете: здесь не я принимаю решения…

Хабаров посмотрел на Щеглова снизу вверх, исподлобья; во взгляде его Антон не увидел ни ненависти, ни недоверия, ни даже скептицизма – одну лишь усталость, больше ничего. Слегка усмехнувшись, Игорь Викторович вернулся в свое кресло и уже сидя сказал:

- Да ладно тебе, Антон Сергеевич. Присядь и расскажи лучше, как все было, что ли… А то ведь я так и не знаю, за что меня.

Стараясь быть кратким, Щеглов рассказал – понятное дело, «официальную версию». Хабаров выслушал его молча, не перебивая, а Антон, уже закончив, в возникшей после этого паузе подумал о том, что в облике пока еще вице-президента уже успели произойти весьма заметные изменения: хоть и оставался пока Игорь Викторович в своем кресле, за своим рабочим столом, в своем кабинете, хоть и был подобающе рангу одет, хоть и не отняли у него пока никаких атрибутов нерядового его статуса, все равно это был какой-то совершенно другой Хабаров – враз лишившись самоуверенности и самодовольства, он уже стал тем, кем ему предстоит остаться в реальной, не огороженной высокими должностными заборами жизни, жизни без своей прежней номенклатурной и нынешней корпоративной принадлежности: опустошенным, доживающим свой век пожилым человеком, скорее всего искренне не понимающим, за что оказался на обочине.

Дальше разговор не клеился. Не чувствуя свое дальнейшее здесь присутствие уместным, Антон поднялся, откланялся. Хабаров тоже встал, вышел из-за стола попрощаться.

- Для меня было большой честью работать с вами, - все еще пытаясь хоть как-то сгладить общую неловкость, пролепетал Щеглов – и сам почувствовал: получилось фальшиво и глупо.

Хабаров и на это ничего не ответил - лишь издал, глядя в сторону, короткий, неприятный смешок.

*****

Из приемной Ковыляева Щеглову в этот день позвонили только вечером, и после стандартных приветствий Наталья Ивановна соединила его с президентом Топливной компании.

- Добрый вечер, Антон Сергеевич, - Анатолий Петрович сказал это так, что стало понятно: говорить ему мешает сухость в горле (мешала настолько, что голос его буквально потрескивал). – Хочу сообщить вам вот что: Игорь Викторович Хабаров подал заявление об отставке. Нужно это распространить, подготовьте проект пресс-релиза.

М-м-м… - угрюмо промычал Щеглов. – Так и написать: подал в отставку? В смысле, сам подал?

В трубке раздался глухой звук: видимо, Ковыляев сообразил, что ему нужно глотнуть воды.

- Да-да-да, да-да-да…- вернулся он вскоре и заговорил более непринужденно – так словно речь шла о самых заурядных событиях. – Конечно, так и напишите, да: подал в отставку, да. Сегодня, по собственному желанию. Вице-президент Хабаров подал… ну, в общем, вы знаете как.

- Знаю, - подтвердил Антон. – Когда распространяем?

- Да сразу и распространяйте. Можете не согласовывать даже, все ведь понятно, да? Больше нет вопросов?

- Все понятно, - ответил Щеглов. - Больше нет вопросов.

Москва, 2008 – 2013

1. АПН – Агентство печати «Новости», советское информационное агентство, пропагандистский орган СССР для зарубежной аудитории. Для создания иллюзии объективности АНП было учреждено как орган «общественных организаций» СССР (естественно, деятельность всех общественных организацией в СССР контролировалась партийными и государственными органами власти). Агентство имело разветвленную коррсеть, и под ее прикрытием за рубежом работали многие агенты советской разведки. В журналистской среде работа в АПН ценилась за перспективу длительных, хорошо оплачиваемых зарубежных командировок, но в то же время считалась неинтересной и скучной, «неживой». На базе АПН впоследствии, после множества видоизменений, был создан холдинг РИА «Новости».

2. «Для меня невозможного – мало» - цитата из пьесы А.Н.Островского «Бесприданница»; фразу эту произносит богатый и влиятельный купец Мокий Пармёныч Кнуров (в снятом по мотивам пьесы кинофильме «Жестокий романс» режиссера Эльдара Рязанова роль Кнурова исполняет Алексей Петренко).

3. VIP-терминал «Премьер Авиа Групп», находящийся на территории международного аэропорта «Шереметьево».

4. «Работа (работать) с документами» - устойчивое выражение, вошедшее в обиход в середине 90-х гг.; употреблялось как характеристика состояния Президента РФ Ельцина во время его долгого отсутствия на рабочем месте и на публике; со временем стало эвфемеизмом, обозначающим либо недееспособность, либо ничегонеделание.

5. Оперативные показатели – в данном случае предварительные, неуточненные результаты производственной деятельности.

6. «Генерал» - в данном случае, генеральный директор производственного предприятия.

7. Возможно, имеется в виду Оха, основной населенный пункт севера острова Сахалин (административный центр одноименного района). Из-за крайне суровых климатических условий север Сахалина плохо пригоден для проживания и какой-либо хозяйственной деятельности. В советские годы эти места тем не менее достаточно активно осваивали, но при этом все поселения изначально задумывались как вахтовые. После распада СССР большая часть промышленных и сельскохозяйственных предприятий Охинского района, кроме нефтегазодобывающих и непосредственно обслуживающих их, из-за низкой рентабельности прекратили свое существование. Перестала функционировать промысловая железная дорога. Автомобильная дорога с севера на юг острова по-прежнему не везде имеет асфальтовое покрытие. Экономические катаклизмы и серьезные повреждения жилого фонда в результате произошедшего 28 мая 1995 года мощнейшего землетрясения с эпицентром в поселке Нефтегорск привели к оттоку значительной части населения на материк. Некоторому замедлению оттока способствовало начало разработки (при участии иностранного капитала) крупных морских нефтегазовых месторождений в Охотском море.

8. Чехов А.А., Остров Сахалин (из путевых записок). Мысль автора звучит так: «Верхняя треть острова по своим климатическим и почвенным условиям совершенно непригодна для поселения и потому в счет не идет; средняя треть называется Северным Сахалином, а нижняя -- Южным; строго определенной границы между двумя последними не существует».

9. Возможно, имеется в виду поселок Колендо в Охинском районе, севернее Охи. Расформирован в связи с истощением месторождений.

10. «Козликами» или «козлами» называли советские автомобили для пересеченной местности (изначально ГАЗ-А, впоследствии, ГАЗ-64, ГАЗ-67Б, ГАЗ-69, УАЗ-464, УАЗ-469), которые из-за короткой и жесткой колесной базы по пересеченной местности передвигались с характерными скачками на ухабах.

11. Возможно, имеются в виду спасательные работы и ликвидация последствия 10-бального землетрясения, произошедшего на Сахалине 28 мая 1995 года. В эпицентре землетрясения оказался поселок Нефтегорск, находящийся в 100 км на юг от Охи, (он был полностью разрушен и впоследствии расформирован), сильные толчки ощущались также по всему Охинскому району. В спасательных работах в Нефтегорске активное участие принимало население близлежащих поселков.

12. ДУ – добывающее управление.

13. Возможно, имеется в виду Южно-Сахалинск, административный центр Сахалинской области.

14. «Парашют» (жарг., изн.: «золотой парашют») – предусмотренные в контрактах высокопоставленных менеджеров и чиновников крупные выплаты в случае увольнения по инициативе работодателя.

15. Квартальный – в данном случае план работ на квартал.

16. С распределением обязанностей и должностными – с документом, регламентирующим внутрикорпоративное распределение обязанностей должностных лиц, и с их должностными инструкциями.

17. Цены, вероятно, середины «нулевых» годов XXI века (курс рубля к доллару США – 26-28 рублей за доллар).

18. Имеется в виду официальный годовой доход: ежемесячная зарплата и премия плюс годовой бонус.

19. Возможно, имеется в виду Комсомольск-на-Амуре.

20. Возможно, имеется в виду Хабаровск.

21. ПГТ – поселок городского типа.