Дедушка. Размышления о воскрешении

«Я пытался воскресить Бога как человека, но оказалось, что воскрешать было некого…»
 
– «Каким сродством неодолимым,
Бессмертный дух! влечешь меня к себе!»
– «Лишь естествам, тобою постижимым,
Подобен ты – не мне!..»
Чего вы от меня хотите,
Чего в пыли вы ищете моей,
Святые гласы, там звучите,
Там, где сердца и чище и нежней.

Я слышу весть — но Веры нет для ней!
О, Вера, Вера, мать чудес родная,
Дерзну ли взор туда поднять,
Откуда весть летит благая!
Ах, но к нему с младенчества привычный,
Сей звук родимый, звук владычный,
Он к бытию манит меня опять!

Небес, бывало, лобызанье
Срывалось на меня в воскресной тишине,
Святых колоколов я слышал содроганье
В моей душевной глубине,
И сладостью живой была молитва мне!

Порыв души в союзе с небесами
Меня в леса и долы уводил —
И, обливаясь теплыми слезами,
Я новый мир себе творил.
Про игры юности веселой,
Про светлую весну благовестил сей глас —

Ах, и в торжественный сей час
Воспоминанье их мне душу одолело!
Звучите ж, гласы, вторься, гимн святой!
Слеза бежит! Земля, я снова твой!
(Ф. И. Тютчев. Из «Фауста» Гёте)



1.
«Не даём мы тебе, о Адам, ни определённого места, ни собственного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно твоей воле и твоему решению. Образ прочих творений определён в пределах установленных нами законов. Ты же, не стеснённый никакими пределами, определишь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя предоставляю».
(Джованни Пико Делла Мирандола)
То было закатное солнце. То повторяется восход.
«Яви мне путь, о коем ты поведал,
Дай врат Петровых * мне увидеть свет
И тех, кто душу вечной муке предал».
Он двинулся, и я ему вослед.»
 (Божественная комедия)

Темень. Глаз привыкает к темноте. Еще чуть-чуть, и становится как бы светлее.
Слышим голос:
-вначале было слово
Затем слышим голос ребенка:
-а в конце? 
-…
Со временем становится еще светлее, и вот мы видим всё в тумане. Словно плывем среди облаков. Появляются вдалеке свечения, подобны солнечным зайчикам. Мы к ним приближаемся наугад. Слышим своё же движение в пространстве. Слышим звуки воды. Веяния трав. Слышим пузырьки кислорода, поднимающиеся из глубины. Приближаясь к свечениям, они еле-еле стрекочут, подобно незримым крылам. По мере приближения они как бы замедляют взмахи, словно слыша их первые вдохи. Мы обгоняем некоторые свечения, продолжая движение чуть дальше. Со временем становятся зримы очертания дымных клубов, через которые мы летим. Взирая на всё как бы свыше, появляются другие свечения, чуть поменьше. Мы продолжаем движение спускаясь за ними. Они дрожат, подобно уже не летят, а идут шагом. Появляется еще одно дыхание, которое так же со временем чередуется с ощутимым ритмом шага сияния. Мы слышим непонятный язык. Хруст снега. Эхо упавшего камня. Нас обгоняет сначала один силуэт, затем второй, за ним третий, за третьим четвертый. Мы не видим их лиц. Свечения остаются где-то впереди нас, за спинами силуэтов. Туман не рассеивается, и становится темнее. Силуэты трудно различимы. Непонятные резкие разговоры продолжаются, пока вдруг мы не слышим перевод этих речей:
-они хотят…- голос прерывается ответной фразой
-будь тверд
Затем голоса прерываются резким вскриком. Мужчина чьего лица не видно, наклоняется сквозь непроглядный туман, и затем поднимается с ежом в руках. Начинает его трясти. Первый силуэт, делает защищающий жест, и отпускает ежа вниз, на землю.
Слышен снова непонятный язык.
Слышен перевод: -они…- снова прерванный тем самым силуэтом,- неужели я, господи?!
-он говорит, что если рядом ёж, значит рядом селения.   
Голос за кадром: знал, что там обрыв, чувствовал его. Но не сказал. Не смог сказать. Но чувствовал, и знал, как будто видел.
Вдруг ускоряя шаг, он пошел чуть впереди.
Они меня толкали. Я то и дело с ног валился из стороны в сторону. Потом, услышал легкий бег. Они обогнали меня и все исчезли в тумане. Я рвался вперёд, и тянулся за ним вослед, но отчего то, оставался всё более позади. Слышался трескающий лёд. Барахтанье в воде. Это слышал, словно был там, внизу обрыва. Я увидел свечение. Поднялся сильный ветр. Туман сбежал, но видеть лучше я как будто не стал. Затем я опустил голову, и небо как бы запрокинулось, и я узрел обрыв, под тонкой коркой льда. За ним, вдалеке был остров. То был не то март, не то апрель. Всё смешалось. Да то был ли я, или меня как будто не было?! Я услышал собственный голос, когда вдруг оговорился вслух: «предатель» во мне взыграла обида и гнев. Сделалось в груди вдруг тяжко. Я остановился, и прислушался на миг, хруст льда, страх меня всего объял. Так и стоял я посреди тающего озера. Пока этот самый хруст не разбудил во мне животный страх, и ноги сами понеслись обратно к берегу. С той поры, неведомо явь то была, или сон, чувство обрыва во мне просыпается и страшит меня не меньше чем тогда. Иду я по асфальту, или песку. Такое чувство, что с самого момента, как только я научился ходить. Бывает, идёшь и подпирает, и гнетет, как зыбучие пески. И шаг вдруг делается ватным. Я обернулся, а острова уже не было видно.
Я не помню где я проснулся. Весь момент просыпания был таким ленивым. Всё боялся открыть глаза. Боялся увидеть то что я плыву на льдине. Во всяком случае, я лежал на чем то убаюкивающем. Мне казалось, что течение меня несет неведомо куда. И это спокойствие граничило со страхом больше не проснуться. И словно каждую секунду я чувствовал все отчетливее, и медленней. Когда становится до того невозможна эта длящаяся смоль мига, что настаёт момент и ты вскакиваешь, словно с виной в глазах опоздавшего студента, только с виноватым видом уже перед своей жизнью. Я проснулся на деревянном полу у какой то рыбацкой будочки. Прямо на самодельном пирсе. По нему бегали в разные стороны дети и пытались с пирса попасть снежками в лунки.
         
Я проснулся, посмотрел вдаль с берега. Дети бегали не замечая меня. На горизонте было не увидать другого берега. Остров исчез. Но я отчетливо помню его странную форму. Которая издалека мне казалась непостоянной. Я ругал себя за трусость. Пока я пытался найти его, я обратился, не отрывая взгляда с горизонта к детям. Но те уже куда то убежали.
На берегу стояли будочки с рыболовными снастями и лодки жителей деревни. Дома же их, были далеко от берега. Я даже не пытался узнать где я и как тут оказался. Вдалеке шёл дым. Я пошел на этот дым. В надежде обогреться и узнать наконец куда делся тот остров который я видел.
Деревня вся была развалена. Оставались лишь пару-тройку жилых домишек. Но те оказались заперты. Наконец на отшибе я нашел отварённую дверь. Из неё валил дым. Я вошел в избу, желая помочь людям. Тот дым был не от дров. Заволокший пеленой дом, казался прекрасным. Я хотел остаться внутри, чтобы не мерзнуть на улице, и дождаться хозяев. Приблизившись к печи, я хотел приоткрыть створку, чтобы засунуть руки в самое пекло, но ожегся, и отпрянул назад, рассыпались угольки по полу. Как только я захлопнул печь, не пойми откуда, подул резкий ветер. Сдул туман, и, я понял, что нахожусь внутри сгоревшего дома который и вовсе без стен. Одна труба от дымохода стоит и та горяченная. Видимо, остывая, заволокла всё паром, что я принял эту избу за жилую.
Я вышел из хаты. Был совсем один и посреди какой то заброшенной деревни. Двинулся в сторону дома. Как ни странно, я всегда чувствую в сердце где дом, и где бы ни был, чувствую в какую сторону мне нужно идти. Разве что расстояния не представляю. Но, я так и поступил, двинулся в сторону дома. Но меня остановил выкрик петуха. Он горлопанил во всю мочь.
Я обернулся, и стала как бы ночь. Всё темно, и горит тихонечко оконце избы. Из этого дома выбежали двенадцать человек. В одеяниях, у них буквально пылала одежда в области груди. Они разбежались кучками в разные стороны. Лес вокруг деревни как бы заполнился огоньками. Зажглась и моя грудь, я потянулся рукой и проверил. То был не пожар, то было тепло. Когда я приблизился к раскрытым дверям, стоял деревянный стол, на котором стояла зажённая свеча, пульсирующая, прослеживались в глубине комнаты две фигуры. То Никодим и Иисус. Никодим увидел меня, я обернулся, а порог избы оказался пустым. Я снова обернулся за столом уже никого не было, смотрел на свечу, фитиль искрился под мой пульс, я отчетливо слышал биение своего сердца в ушах, затем приблизился и взял лучину, зажег её от свечи, и вышел из избы, не заметив, как за мной увязалась девушка. Когда же я её заметил, я заледенел от страха, но пытался делать вид, что не вижу её, что её попросту нет.      
Была всё еще ночь. Но снег под ногами не хрустел. Я пошел через лес к берегу озера. Девушка шла рядом со мной. Со временем я привык к ее присутствию, краем глаза, и чувством, я видел её, но как только я хотел было обратиться к ней напрямую, она испарилась. Её попросту не было рядом. Я подумал, что принял свою тень за неё. Я тщательно вглядывался в темноту на озере. И старался найти хотя бы намёк на существование острова, который я видел. Чем чётче, как казалось мне, я всматриваюсь в эту темноту, тем яснее вижу, что озеро уж не во льду. Словно мой взгляд растопил его. Спустя еще некоторое время, я увидел маленький огонёк, сначала подумал, что это какой-то рыбак, но затем разглядел очертания рассеявшейся тени лодки от огонька. Я побежал было по льду, и первые шаги мне казались твердыми, словно я бегу по поверхности льда, но воздух как то странно обволакивал меня, словно я вступал в иное пространство. Вмиг всё размылось, и я услышал резкие звуки брызг воды. Я стоял по шею в воде. Лучина потухла. Земля снова начала уходить из под ног. Вода была спокойной, не смотря на барахтанья, словно меня и вовсе не было в воде. Ожог, и голод давали о себе знать. Я обошел это озеро со всех сторон. Но ни одного островка не увидел. Я шел и дул на свою руку, чтобы та не болела. Каково же было моё удивление, когда я почувствовал жар в кармане. То была раздутая лучина. Угли трескались на глазах. Я дул на ожог, а раскалялась лучина. Тогда я развел костёр, чтобы согреться. С тресками кострища, я услышал резкое совиное «ху-ху». И бешенная луна превратилась в солнце.            
2’ Ребенку наказали следить за костром, и не трогать ничего несли он потухнет. Ребенок уснул, проснувшись в ночи, и увидев тлеющие рассыпанные по земле угольки, он испугался, и вместо того, чтобы позвать взрослых на помощь и оповестить их, он принялся собирать тлеющие угольки, аккуратно загребая их руками, соединяя созвездия светлячков, в единый шар, чтобы потом раздуть в нем кострище. Но ожигаясь, мальчик плакал, но продолжал загребать ушли в кучу, сквозь плачь. Наутро он проснулся, а его обожженные кисти рук, были опущены в сосуды с водой, чтобы не было больно. мальчик вытащил руки, посмотрел на них, на них не было ожогов, но как только вода высохла, он тут же почувствовал вчерашний жар огня, и мигом сунул руки обратно в сосуды. Вода в них была мутной, так что рук было почти не видно.
Еще мгновение и в стакане уже блестит ложка размешивающая сахар в чае.
Спустя несколько ударов ложки о грани стакана, я увидел на дне стакана колокольчик, он лежит над слоем медленно тающего сахара, как будто он глухо звенит сквозь зябь исчезающих потоков резонирующих от ударов ложки о грани. 
Я вижу, огромный колокол, что лежит посередине озера на белом льду. Язычок его завален набок. С первым половодьем раздастся его глухой удар, что всё покрытое льдом затрещит по швам и освободится от зимней спячки. Нагретый на солнце колокол, проваливаясь под воду, шипит и дымится, словно при первом дне своего литья. Земля дымиться. Вода дымиться. Виднеется вдали остров.
 
3’ я снова стою у берега, и не рискую сделать шагу на лёд. Во мне впервые просыпается, какой-то животный страх.
Я чувствую предательство. Когда распоролся лед на озере, я потерял его. Того, идущего вперед. С той поры во мне живет несправедливость, вернуться и бежать вперед.
4’ Бреется Дедушка. Он распаривает свою бороду. Затем берет помазок и щедро мылит до густой пены. Он наносит её на лицо. Затем опасной бритвой. Делает резкие, но сосредоточенные движения. В завершении, он смачивает крутым кипятком полотенце. И прикладывает к бороде. Кряхтя, еле сдерживает жар кипятка. В этот момент его глаза, делаются как бы глазами этого ожога кожи. Взгляд как бы безумный, что смотрит сквозь всё пространство единовременно.
5’ Загородный дом. Стоит на выжженном поле. Частички пепла. От почвы идёт дым. Все поле окутано дымкой. Мы попадаем внутрь этого одинокого дома. Внутри праздник. Гуляют люди, одни играются в салки, кто-то хлопочет по дому, простой ужин в кругу семьи. Надвигается гроза. В этом месте гроза опасна. Дом застыл. Все видят вспышки. Слышны звуки хруста деревьев. Вскрикнула женщина, звук со второго этажа. Выбежала женщина о чем то сказала на ухо мужчине. «Что-о?» -ответил мужчина, затем продолжил,- «дом ходуном!»- и принялся прыгать и топтаться на месте, пока совсем не ушел в танец, затем начал перекрикивать сам гром, запевая песни. И обращаясь в потолок. Дом и вправду ходил ходуном, казалось что целый полк веселиться в тесной комнатке. Удары молний, и снова, и снова. Сверкание и грохотание. Со второго этажа доносится плач. Затем глухой голос «родила!» Мужчина остановился, выдохнув, он закинул в рот сигарету, весь в поту, вышел из дома в поле. Поле было не выжженное. Колыхались рыжие колосья. Снова вспышка молнии.
5.1’ Девочка, сидит под столом, рядом стоят стулья, видны ноги гостей, одна пара ног странно повернута пятками вперёд. Она смотрит на отражения глянцевых, начищенных красивых ботинок. Следующий кадр: девочка, сидит под столом, рядом те же стулья, все накрыто одеялами, и разными тканями. Внутри темно, только пламя свечи. Оно колыхается от дыхания девочки. Слышен шум, за этим импровизированным детским штабиком на дому, слышны шаги. Девочка говорит: «заходи сюда». Между ножками стульев приподнимается одеяло, и из него появляется большая голова отца девочки. Так, пламя тянется в сторону свежего воздуха. Отец протягивает руку, девочка отставляет подсвечник и спрашивает: «зачем?». Отец отвечает: «ну, как хочешь»- и уходит. Пламя свечи становится все меньше. Девочка тянет руку в сторону выхода.
6’Тот самый человек что чуть не провалился под лёд, идёт по улице. И ему кажется что все смотрят на него.
7’ мышеловка с печенюшкой. Через мгновение печенюшка пропадает, и в мышеловке появляется мышка. Закадровый голос: «кажется, было ли что?! Когда ничего не было?!»         
8’тот же самый человек проходит по деревенской улице. Он видит как смотрят на него бабки, и они смеются. Они нюхают табак, чихают и смеются. Их смех сидит только еще больше заставляет человека закрыться и натянуть пальто на затылок, как бы пристыживая его за что-то. он как бы теряет равновесие , его ноги проваливаются словно в зыбучий песок.
9’все это время я словно в тридевятом царстве. Я уехал, куда глаза глядят. Я не чувствую связи ни с кем. Вся связь осталась там. Родные и любимые. А теперь я перебираю номера телефонов в записной книжке и понимаю всю невозможность звонка. Они все чужие. Никто из них не может мне помочь, а родные остались там, откуда я ушел. Я бы и поговорил, но не с кем. Я не хочу быть выслушанным, я хочу быть услышанным.
Дедушка ушёл. Никто из называемых моих друзей не знает его близко. Это словно мой внутренний мир, о котором никто не знает. И вдруг он рухнул. И я остался, а мира внутри как будто нет. И все слова мои холодны. И все слова их – для меня холодны так же. Люди ходят. Магазины работают. Трамваи и троллейбусы. Солнце. Все так же как когда ты живой. Только нет никого рядом. Нет связи. Глаза видят ноги идут. Даже эта записная книжка и телефон звонит. Только нет никого рядом. Даже слова обращенные к тебе, только нет никого рядом. Все любимые там. Это не одиночество. Это горе. Горе о котором никто не знает. Горе которое не с кем разделить, а те с кем есть – далеко. А что если не тело сдерживает душу, а душа сдерживает тело?! Оттого, что душа стремиться возвратиться в лоно? Оттого, что она может быть понята, и услышана лишь в теле, выражая себя человеческим языком? Языком искусства. Или каким другим?! И ей так одиноко, что та спешит утешить близких? Что та, стремится воплотиться, вочеловечиться. Что та нуждается не меньше чем другие в ней. Оплакивая смерть, сама душа не верит в это. Но прикоснуться не может. Она не видит душу, она натыкается на оболочки людей. Своих родных, которые внутри заточили свои души. Закрыли в горе своём. И те скребутся и печалятся внутри людей. А люди много говорят, и плачут. И не понимают отчего их слезы льются градом. Когда душа родная ищет их. Желая утешить и возвестить о том, что с ней всё хорошо. И та не находит выраженья. И действует как Бог. И говорит стихиями, искусством, невообразимым языком. От чувства- только в чувство. От сердца в сердце. От слова к слову, от головы в умы. От действия к поступку, делу. Может нужно идти не к медиуму, а к художнику, музыканту, или самому браться за перо, кино, за воплощение, чтобы почувствовать того, кого нет с нами рядом. Но кто стоит за нами, словно направляя.
Когда в нас что то замирает, мы отправляемся на поиски души. Мы ищем ее где угодно, только не в себе. Когда своя у нас давно сидит скребется. Ей не хватает воздуха. Она перестаёт дышать. Мы- дышим. А она перестаёт. Выходит что?! мы ищем чью то вторую душу? Ааа, а та что наша от того скребется о пустоту что разделяет людей. До того скребется, что обречена как будто быть невидимой в жизни своей, за оболочкой тела. Это как тайна которую мы имеем, о которой никто не знает. И которую никто не понимает. И вдруг она просто как бы исчезает. Подрывая наш фасад или фундамент. И только слегка меняется походка, и хочется во всю глотку заорать. Но все незримо, тайну выдавать нельзя. И ты переживаешь всё внутри. Всё один. Души мрут еще похлеще людей. Не хотят возвращаться к людям, сидеть взаперти.
Один человек идёт к морю. Второй его спрашивает «зачем?». Тот объясняет. Другой не понимает. И все что может тот сказать лишь «соболезную». Другой лишь улыбнётся подыграв. И одиночество останется при каждом.
 И не дотронуться до ближнего. Как словно он есть огнь. И ходит каждый словно сосуд не содержащий, а сдерживающий или даже заключающий в себе как за решеткой душу. Что проситься наружу. И становится все меньше с каждым днем. А мы вместо того чтобы не сдерживать ее- тратим силы чтобы удержать порыв. Тратим силы чтобы не проговориться. Таим в себе то – что убиваем. Взаперти. И одиночество то- есть не одиночество, а угода своим слабостям. Идти на поводу убийству душ. Один вдруг умер, и все остались позади. Словно какой то незримый порог. За который больше не ступить обратно. И воли и сил как будто нет. Им не на чем расти. Всё зиждется на сокровенном. Что будет стоить ваше сокровенное – покуда вы будете неспособны выразить его?! Покуда вас не услышат покуда вас не поймут. Одному фантик – сокровище. Другому- лишь фантик. Может вторая душа и есть выражение?       
Я не чувствую земли под ногами. Я не чувствую того как замерло то- чего не ощущаю. Слабость. Дедушка ушел и словно вместе с ним, каждый чуть-чуть ушел. Остались только оболочки наших тел. Как бабушка скорбит. Но говорит, «я еще не скоро, ты меня прости» Ругает его, жалеет, любит так же, только нет того прикосновенья что успокоит её. Нет объятия, за гробом то было прощание. Осталось лишь что то незримое. Язык которого лишен прикосновений рук, но не лишен прикосновений сердца. И правда ли что сочувствующий человек утрате другого – в этот момент тоже переносит утрату? И оба они как бы утрачивают себя в этот момент. И блуждают и ищут, и при этом до той степени , что уже неспособны видеть друг друга?
Рак – нельзя вылечить. Рак может уничтожить только сам себя. Мне кажется сомоуничтожение рака, и есть то лекарство от него. 
9’ тот же самый человек, подслушивает разговор на кухне. Женские голоса, шепотом: «мама, но он совсем никакой, они его даже отказались принимать» другой голос отвечает: «бедненький, он же даже не подозревает» 
10’ тот же человек стоит у постели дедушки. Дед кашляет, затем говорит: «я знаю, а они шепчутся»
1”11’ неужели когда близкий человек уходит, с ним уходим и мы. И плавно, застилающий глаза туман смерти ведет нас за этим человеком. Так и я словно иду за дедушкой. Не желая его отпускать, хотя головой понимая, что процессия тянущиеся за гробом не последует за непостижимым. А я как будто тянусь, как будто я умер вместе с ним. И иду проводить до самого конца, будь то райские врата, или что-то еще. Увлеченный этим. Я тянусь и нет страха. А земля уходит из под ног. И я лечу. Простите за пафос. Я не хочу его отпускать, и длиться то прикосновение «рады коснуться, надо проснуться», но уже и не понимаю, что коснуться то должен не я, я должен испытать прикосновение. Я должен проснуться. Я должен проснуться! И к сожалению уже без деда. Как будто весь наш путь есть длящаяся касание. Было касание с человеком. Теперь касание с чем то, что не имеет воплощения.
11” идёт панихида. В руках 10 гвоздик. Уже не помню даже красные или белые. Вроде красные. Все положили их в ноги дедушке. А я стою и понимаю что не могу этого сделать. Так я стоял в сметении, пока моё сметение не превратилось в какое то актерство. Я сам начал находить это неуместным. Я понимал что стою один с цветами. Но так не хотелось подходить к гробу. И момент тянулся. Что я подумал «что если они подумают, что я ломаюсь и я не искренен, а сам стою и ломаю спектакль?» я понимаю что всем не до этого. И может богохульно даже думать так. Я все же зажатый положил цветы в ноги к дедушке. Вышел покурить, ходил кругами, словно заключенные Ван Гога. Плакал , а иногда выжимал слезы. Не знаю зачем выжимал. Наверное хотелось. Потом снова зашел внутрь траурного зала. Панихида все еще шла.
 Мне дали свечу. Я плачу. Слышен голос священника, эхом по залу. Стоят люди. Я стою за всеми в углу, чуть левее. Но, как я только взял свечу. Я не мог отвести от нее взгляда. Я вдруг нашел ее волшебной. Потому что за пламенем не видел фитиля. И пламя местами словно отрывалось от свечи и парило. И было так спокойно. 
Я снова вышел из зала. Затем вошел. Бабушка сидела, рядом с ней сидели сестры. И они пытались что то говорить. Подошел священник и произнес, как бы журя «три девицы под окном пряли поздно вечерком…» и снова вернулся на место и продолжил панихиду.
Я посмотрел на фотографию дедушки в рамке. С этой траурной лентой. В зале не было окон. Вернее было, одно , тройное, но как бы в углу за потолком, как бы в башне что ли. И прямой свет вероятно туда не мог попасть. Я смотрел на фото деда издалека. И видимо как то свет все же преломился и попал на фотографию. И я увидел эту ленту не черной, как обычно, а белой, чуть светящейся. Только тогда я успокоился. И понял что дедушка в порядке.
Потом все прощались. Мы с мамой, Сережей, бабушкой стояли и ждали внутри выноса. Мы вышли за гробом. Его погрузили в катафалк. Мы все ехали в нем с дедом. Мне дали все цветы что лежали у деда в ногах. Я всю дорогу сидел с этими цветами. Кладбище. Потом их поставили в большое ведро под венки на могилу. Все прощались с ним уже на кладбище. Слезы снова катились градом. Я подошел и положил руку на его щеку. Погладил. Он был так холоден, что не было его внутри. Я неожиданно для себя, сжал веки от слез и наклонился, поцеловал его в лоб ближе к виску, как это делал раньше, когда он был жив. И говорил ему тогда «все будет хорошо, ты справишься…» и так далее. Сейчас же на моих губах остался отпечаток, что холодил еще какое то время. Как будто то прикосновенье было с самим необъятным пространством. Невидимым. Но отпечаток которого, остался на губах. Кто знает, быть может то отпечаток самой вселенной. Он испарился, но не сразу. Дедушку опустили в землю. Я почти ничего не понимая бросил горсточку земли, она упала как то не сконцентрировано, а рассеялась. Я отпрянул назад и начал снова плакать. Его так быстро закапали, что я ничего не успел понять. Меньше минуты. Четыре землекопа. И всё.
Бабушка говорит, что теперь знает, где будет лежать.
Еще накануне, я сел в машину и увидел цветы гвоздики. Бабушка чистила туфли дедушки. А в тот же день я чистил свои зимние ботинки, чтобы убрать их в коробку. Мама попросила меня постричься, ссылаясь на то, что человек должен быть в чистом. Обновление. Она попросила купить мне джинсы и в общем приодеть меня. моталась со мной по магазинам. А мне так было не до этого. Но Лиза сказала, что ей от этого спокойнее, поэтому мне следует просто согласиться и поддаться маме. Как выяснилось потом- нет такого обычая,- приходить на похороны в новом.
Мне было безумно стыдно. Я даже не знаю за что. наверное за то, что дедушка хочет мной гордиться, а я в таком возрасте, даже не могу сам заработать себе на штаны. И мне мама покупает на кредитку штаны, ботинки, кофту. И в этом всем новом я стою, как не знаю кто, перед дедушкой, а через несколько минут, его опустят в землю. Такого красивого, такого любимого всеми и нужного. Такого нужного!
Я помню как он рукой показывает, мол, иди ко мне: «дай чего скажу»,- говорит. Я наклоняюсь к нему, а он мне на ушко- «давай покурим». Я улыбаюсь, «конечно покурим, конечно покурим».
Часто когда я сидел у него в комнате. Вместе с ним, а он не мог встать, но двери были открыты на кухню через еще одну комнату. бабушка с мамой разговаривали. Не представить что он себе воображал когда лежал и прислушивался к каждому шороху. В его комнате всегда орал телевизор, быть может для того, чтобы не было соблазна попытаться услышать разговоры на кухне. Он видел силуэты в полуоткрытых дверях, с искаженным стеклом. Они мелькали. Когда я зашел в его комнату покурить сидя на его диване. Я долго смотрел в эти раскрытые двери. Я смотрел на свет солнца, который съедала тень, так быстро, что если бы мы видели как на самом деле солнце быстро садиться и на его место приходит тень. Наверное мы бы ценили время еще больше чем обычно. Причем между светом и тенью есть граница. Я отчетливо видел, как эта полоска в сантиметр, а то и чуть побольше, как бы испаряется. Между светом и тенью – пар. Дым. Туман. Процесс. Как бы остывания раскаленной солнцем границы. И когда та уходит в тень- она как бы испаряется, остывая и становясь самой тенью. Затем нагревается с приходом солнца и так далее. Процесс присвоения. Процесс принятия, или возрождения. Лишний раз говорит о том, что нам ничего не принадлежит. Все принадлежит свету и тени. И как бы находится в постоянном сопротивлении. Полутоне. Этом самом, испарении на границе света и тени. Меньше чем за пять минут, тень съела длину одного кирпичика в камине который дедушка построил. Так она и скользила по комнате, пока солнце не опустилось. А я смотрел на все это сквозь пелену дымки. То самое , когда дым не беспокойный, и крутиться и витает, а когда он как бы стелется ровной пеленой. Это как бы спокойствие. Гладь.
Странно, но как только я захожу к нему в комнату- я чувствую его присутствие. Так, как будто еще минуту назад он сидел в комнате, думал, работал, курил, и оттого берет чувство присутствия, в каждой вещи, в каждом зримом сантиметре этой комнаты, что я порой начинаю задыхаться. Дышать тяжело. Как будто воздуха мало, а тот что есть,—нужен дедушке, для того чтобы он дышал. Как будто он и есть в этом пелене табачного дыма. В этой самой прослойке что возникает на границе солнца и тени. В этом сантиметре пелены. Быть может мир был создан в сумерках?!
23:39 когда я ехал. Это время словно замерло. Но я не чувствовал того, что случилось необратимое. Я мчался на поезде, чтобы увидеть его. Позже Серёжа мне сказал, что в это время его не стало. Поезд приехал в 3:06, я долго ждал такси. Не было свободных машин. Хотя будний день, и поезд проходящий. Приехал я в пол 4-ого, или даже в 4 часа ночи. в общем поздно. Мама сказала, что его не стало. Я было хотел пройти в комнату и покурить с ним. Но его увезли за час до моего приезда. Так я его и не увидел до похорон. В момент прощания на кладбище, я неожиданно для себя поцеловал его и обнял, как когда то целовал его и говорил, что всё будет хорошо.
Глупо выскочило по приезду. Когда я приехал, и узнал, что это случилось в воскресенье. Я сказал: «хорошо что это случилось в воскресенье.» - почему – спросил Сережа, а я ответил,- ненавижу понедельники, или , не люблю понедельники. В общем как то так. Отшутился. А сам про себя думал, что воскресенье, как бы само по себе говорит о том, что Господь воскрес в этот день.
Каким бы способом, дедушка мог вернуться на землю?! Каждым проявлением. Чего? Мы слышим и видим. Мама сказала, что он ей приснился. Он стоял разгребал вместе с мамой небольшую пристройку у дома, в которой хранились грабли, канистры и прочие вещи. Он что то разгребает стоя спиной к маме, разворачивается, и в этот момент, мама вдруг во сне говорит «папа, ты ведь умер…, а дед поворачивается к ней, и отвечает- как умер? я живой! А мама говорит- как так, мы ведь тебя похоронили, -дед уже рассердился,- так вы не того  похоронили! – мама удивляется, - как не того? А кого?, - а дедушка говорит ей,- так вы двойника похоронили!» - затем мама просыпается.
Как толковать этот сон?! да и надо ли его толковать?! Как понять что именно та дымка летающая по комнате дедушки- это его проявление? Как понять что снег чистейше белый который выпал на следующий день после похорон- это тоже его проявление? Как понять, что солнце которое вышло на кладбище вдруг на пять минут после прощания- это его проявление?! Как понять что это и есть дедушка?! Чашка которую я налил полную свежезаваренного чая, и поставил рядом с его фотографией,- как понять что это тоже его проявление?! Чай со смородиной, который мы так любим, и дедушка любит, это его проявление. И запах смородины- он. и первая почка на кусте – он. случайно что то мелькнувшая тень силуэта их его комнаты в этой двери что ведет на кухню- он.
Как же я пошл, когда я сижу рядом с ним, и думаю, как возьму его руку, буду долго держать, так- чтобы вспотела вся. И когда отпущу, я скажу ему «чувствуешь холодок?» он скажет «да» и я отвечу ему – «это чудо!», и он может быть поверит и скажет- «вправду чудо!» Но когда я так сделал, он ответил, что чувствует тепло. Я ему так и сказал «это чудо!» хотя думал что это странно, ведь на месте пота как бы начинает холодить, оттого что он нагретый. Как сложно верить. На самом деле. Я вспоминаю фильм Дрейера «Слово». И еще фразу двоюродной сестры Бориса Пастернака из их переписки «Древние греки были дураки, когда верили в умирающих богов, умирать и воскресать могут только люди.» (Фрейденберг О.М.)
Куда и как ни повернись, а тень светит в одну сторону. В этом случае, не то что от себя, а от света не спрячешься, даже в темноте не спрячешься. В темноте, быть может, мы и сами, хоть уголёчек-то, да будем искать пока не отыщем.
Как будто, наслаждаясь светом солнца. Мы, бывает, вдруг подумаем о том, что близятся сумерки. И такая тоска накатывает, а то и страх, что становится навязчивым, и мы словно последними вдохами дышим закатным солнцем, не желая того отпускать. И взгляда не сводим с горизонта. Не моргая, как бы, как будто пристально за ним блюдя- оно от нас не убежит, и мы не отрываем взгляда. Оно уходит. Вопль в сердце. Слезы- к горлу. А в луч не превратится. И не успеть за солнцем. Казалось бы, все уходит незаметно, в момент когда мы вдруг оборачиваемся, или моргаем. А тут, мы только смотрим вслед, на саму необратимость. Солнце заходит. И нам бы не переживать о нём, а созерцать. А что поделаешь, такие бури мыслей,- не хочется отпускать, а то тебя и не спрашивает.
«Лужайка обрывалась с половины.
За нею начинался Млечный путь.
Седые серебристые маслины
Пытались вдаль по воздуху шагнуть.» (Пастернак, Гефсиманский сад)
- неужели любой отблеск любой луч стремится вдаль сбежать и порой в час задумчивости, когда мы утопаем в этих мыслях, мы словно проваливаемся вместе с этим блеском отсветом или лучами- в глубину принадлежащую не нам.
«И, глядя в эти черные провалы,
Пустые, без начала и конца,
Чтоб эта чаша смерти миновала,
В поту кровавом Он молил Отца.
Смягчив молитвой смертную истому,
Он вышел за ограду. На земле
Ученики, осиленные дремой,
Валялись в придорожном ковыле.»
-я отчетливо помню о том, как Олег узнав о дедушке, о том что он ушел. Олег зевал, и жаловался «ой чего-то зевота напала» и все это через зёв. Он зевал и зевал. Меня начало это подбешивать, затем я нашел это забавным. Как странно, он так сладко зевает, как будто не в силах бодрствовать там где веет дух дедушкиного присутствия.  А тот, зевает аж до слез, ему невыносимо.
«Но книга жизни подошла к странице,
Которая дороже всех святынь.
Сейчас должно написанное сбыться,
Пускай же сбудется оно. Аминь.
Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты»

Когда становится так темно, в глуши, так тихо, что, кажется тебя, и вовсе нет на свете. Как будто ты, еще и не родился. (Вампилов)
А что если за этим слоем земли, и вчерашнего выпавшего снега. Дедушка станет дальше, и затем его вовсе заметёт от нас. И он не сможет найти до нас дорогу?! Как если мы не сможем найти ту землю в которой он лежит. Что та, вся заметена белейшим снегом?!
Какой то страх провала в глубь памяти. Страх забыть лицо. Тепло.
Узнав о том, что дедушка болен. Я выбежал, и черпал воду из крана в ладони. Я замирал лицом в ладонях полных воды. И сдерживал порывы слез. Захлёбываясь в своих ладонях полных воды. Я как бы нарочно задыхался, чтобы не сделать лишний всхлип, и подавлял истерику дыханья.
«В ответ на опустошение, произведенное смертью в этом медленно шагавшем сзади обществе, ему с непреодолимостью, с какою вода, крутя воронки, устремляется в глубину, хотелось мечтать и думать, трудиться над формами, производить красоту. Сейчас как никогда ему было ясно, что искусство всегда, не переставая, занято двумя вещами. Оно неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь. Большое, истинное искусство, то, которое называется Откровением Иоанна, и то, которое его дописывает»
«…Рады коснутся и ад, и распад, и разложение, и смерть, и, однако, вместе с ними рада коснуться и весна, и Магдалина, и жизнь. И – надо проснуться. Надо проснуться и встать. Надо воскреснуть»
«...искусство всегда служит красоте, а красота есть счастье обладания формой, форма же есть органический ключ существования, формой должно владеть все живущее, чтобы существовать, и, таким образом, искусство, в том числе и трагическое, есть рассказ о счастье существования»
И так ли?! Когда мы так боимся что то упустить, когда на нас вдруг накатывает страх потери. Страх потерять форму. Страх забыть мысль. Мы отчего то, так сужаемся, хватаясь лишь за хвост той мысли. Пренебрегая тем, что мысль та- есть мысли все. Есть та секунда. Тот момент. И когда мы сужаемся, мы неосознанно как бы зарываем дверь и пытаемся запечатлеть в форму- ту самую мысль- но только через щелочку. Будь то слово, картина. Быть может каждая частичка – есть от истинной красоты?! Но мы не в силах её познать с открытыми дверями, что собираем ту кусочками, подсматривая в щелочку?! Быть может истина нам не по зубам, и ту мы разбиваем на кусочки образов, чтобы хоть как то быть причастным к ней, и приближаться потихоньку, на цыпочках, чтоб не спугнуть свои намерения, своё бесстрашие желания «узнать». И то ли таинство подсмотренное, роднит искусство с истиной. И образ тот есть скважина замочная, миллиардами дверей.
Я приближаюсь к тайне. И боюсь её узнать. Я вижу бездонные глаза дедушки. Он выглядит как святой. Седой. Как внеземной. Как будто на пороге этой приоткрытой двери. В которую пройдет лишь освобожденный от формы.
«общение между смертными бессмертно» быть может это и есть жизнь, когда один уходит, но все остаются?!
 
Я думаю о дедушке. Думаю что любое потрясение – есть сплав. Сплав который невозможно распознать. Сплав чувств и восприятия.
Я пытаюсь думать, но словно мысль мне не поддаётся.
Бабушка, в детстве мне читала сказки наизусть. Ох как я любил засыпая слушать их. Её голос. Я подумал о том, что обязательно нужно попросить её рассказать мне сказку. О сапогах скороходах, о пряничном домике, о Гае и Герде, снежной королеве, о Нильсе с гусями, о цветике семицветике, об Алёнушке и Иванушке и прочие прочие прочие сказки, которые и так прекрасно все знают.
Почему я с дедушкой проводил не так много времени. Я так помню беседы на кухне до глубокой ночи. А сейчас пытаюсь что то вспомнить, и ничего не приходит в голову. Как будто ничего и не было. Очень хочется прогуляться по местам родного города. Там где я вырос. По старым улочкам, вечнозеленым. Увидеть этот пейзаж, и цветущую яблоню, что аромат раскрывает окна, предчувствуя раннее лето. Этот вид с балкона на сирень. Дедушкина грузовая машина. Красивая и аккуратная. Он сам сшил чехлы на неё, и салон был такой рыжевато коричневый.
Я помню когда умерла прабабушка Люба, её вынесли на улицу в открытом гробу, и много людей со двора подходили и прощались с ней. я ничего не помню, помню только белую ткань. То ли она сама была в белом, то ли это внутренняя сторона гроба была обита этой тканью. Либо она была укрыта этой тканью. Как будто плетеной, как кружевом. Ничего не помню. Я даже не помню, касался ли я её или просто видел?! 
А потом бабушка рассказывала, что когда утонул лее младший брат, Сережа, ему было 13 или 14 лет, и видимо когда его положили в гроб из морга, он как бы начинал оттаивать, и бабушка видела , как эти капли, словно текли слезами у Сережи на лице. 
Услышал такое выражение, «незаметная трагедия». Вспомнил тут же про Чехова.
Вы когда нибудь видели как догорает свеча? Она прогорает в подсвечнике, и на самом дне , уже почти расплавленный воск, наконец превращается совсем в жидкий, тогда фитиль как бы заваливается и свеча плавно из вертикали переходит в горизонтальное положение. Когда же фитиль падает, он тонет в остатках расплавленного воска. Если остается пламя- оно еле заметно, как мыльный пузырь с почти невидимой пламенной окантовкой. Это все длится настолько быстро, что и вспомнить потом сложно. То ли так, то ли как то по другому. Суть в том, что ни одна свеча не догорает, топя в воске остатки фитиля.
Удивительно, как мы живем и ничего не знаем о близких нам людях. Сейчас я пытаюсь хоть что то вспомнить о дедушке. И ничего не приходит в голову, кроме того, о чем он сам говорил. Не значит ли это, что мы знаем наших предков, по им же словам. По которым они видели себя- своими глазами. То есть по их личному опыту. Но ведь сам человек видит себя не таким, каким его видят. Выходит, что он видит себя без представления, а субъективно. И значит ли это что в этих рассказах о себе, он не говорит о себе, а передаёт лишь собственное восприятие себя? тем самым продолжая в нас жить?! А потом получается, внутреннее ухо слышит наш голос по своему, но стоит послушать нам запись как мы со стыдом краснея слышим звук своей речи. И не верим. И ужасаемся. Маленький мальчик, услышал песню, он искал её ни один год. Пока не забыл. И вот однажды он, будучи молодым человеком, услышал знакомый голос. Ему казалось, что это не та песня, но голос все же тот. Тогда он пришел в музыкальнымй магазин, и пародировал вокал исполнителя, его манеру. так даже не по мелодии, и не по словам, а по одной манере он нашел ту самую песню. Весь магазин и хохотал, и просто умилялся его исполнению, и рвению отыскать ту самую песню.      
Вы знаете то самое ангельское пение? Оно ведь непереводимо. Бывает так, порой услышишь песню, арию, или другое сочинение, на непонятном нам языке, и воображаешь. Когда даже не имеешь понятия о чем поется. Когда и слова как бы сливаются в единый поток самой песни. И неразборчивы. Примерно чувством понимаешь, что песня о любви, или еще чём то. Но, как то абстрагируешься от текста. Остаётся музыка. Остаётся чувство. И тот самый случай, когда слова непереводимые, непонятные, чужого не принадлежащего тебе языка- вдруг становятся часть. Самого чувства, музыки. И ты вдруг становишься причастным к собственному воображению. К этой великой непереводимой тайне. И в какую же грусть порой входишь узнав вдруг слова. Где то найдя перевод. И сразу заземляешься. И думаешь: «Ах, какая прекрасная песня была, зачем я перевел слова?!» По средствам воображения, представления, мы словно приближаемся к тайне нашего рождения. Настолько близко- насколько хватает образов, и вчувствования. Насколько мы способны созерцанию и воображению.
Так, живет в нашей памяти представление о любимом нами человеке. О том, что дедушка не опровергнет и не подтвердит себя в нашем представлении. Остаётся образ. Который нам напоминает о нём, и чувство – которое возникает при касании этого образа с нашей реальностью. Чувство не врёт. Оно не возникает там, где есть обман. Другое дело, порой человек живет в обмане сам забыв о том. Мы смотрим на фотографию и видим его. И воображаем. И он с нами разговаривает. И так же живёт как, если бы был рядом с нами в своём теле. Это не просто фотография. Это образ. Образ что соединяет нас с дедушкой. Так же как и снег. Дым. Солнце.
«Человек в других людях и есть душа человека» (Пастернак д. Живаго)
«Когда одну из наших сил душевных *
Боль или радость поглотит сполна,
То, отрешась от прочих чувств вседневных,
Душа лишь этой силе отдана;
И тем опровержимо заблужденье, *
Что в нас душа пылает не одна.
Поэтому, как только слух иль зренье
К чему-либо всю душу обратит,
Забудется и времени теченье;»
(Божественная комедия.)

Наверное, так бывает, что душа рождается, когда чувствует что не может не родиться, когда чувствует что то прекрасное, нежное, любовь, а не образ ли это?!
А что есть проявления души?!
«Если ты видишь маленький красивый цветочек, ты должен понимать , как красив тот кто его создал» может быть проявление души есть желание?!
Ведь желание ведет к источнику красоты.
«Душа рождается в игре, когда влекущая красота—позволяет нам стать частью красоты мира?! когда мы узреваем не свою душу, но душу мира, и наполняясь ею, заново находим красоту уже в своей душе» (А. Филоненко)
Покуда ловишь мяч, что сам бросаешь,
Всё дело в ловкости и в череде удач;
Но ежели с Извечностью играешь,
Которая тебе бросает мяч,
И с точностью замысленный бросок
Тебе направлен прямо в средостенье
Всей сути (так мосты наводит Бог), —
Осуществляется предназначенье,
Не мира, но твоё.

Р.М. Рильке
«Когда человек не знает куда он идёт – это тоже игра, это самая первая игра, когда люди начали исследовать новые земли.» И так же и мы все идем и идем. И идеи о воскрешении, о возврате времени назад. Но в таком случае, движение назад- необратимо, ибо оно движение вперед.

Сережа сказал, что дедушку тянуло то вниз то вверх. Он просил пустить его вниз и отпустить его упасть. Он говорил «пут-ти, пут-ти» - по детски. Его челюсть выпала. Но в самом теле появлялась вдруг недюжинная сила. Сережа и мама еле сдерживали его на кровати. Затем через какое то время он успокаивался, потом по новой начинал вертеться по кровати «как уж». Затем его снова тянуло вниз. Ему было невыносимо горячо. Сережа снял с него одеяло. Дедушка просил снять с него всё и говорил «сими,сими» а Серёжа недоумевал: «но папа, ты и так уже голый» а ему было невыносимо горячо. Он продолжал «сими». Агония длилась долго, как я понял по словам мамы и Серёжи. Сережа сказал, что он был в себе до последних минут. Но когда уже не понимал что происходит, глаза его двигались хаотично и он словно искал удобное место чтобы лечь. Когда же устроился, видимо ему стало легче, Сережа сказал что последние минуты уже был словно не дедушка. Но продолжал дышать. Так, глубоко. Все медленнее и медленнее. Сережа и мама вышли из комнаты и оставили дедушку одного. Когда вернулись, его уже не было.
Я помню когда пытался было прикоснуться к дедушке. Погладить его, ему было невыносимо больно, и он стоном давал понять, мол, не надо трогать. Он был как один нерв состоящий из боли. И какие чувства. Когда ты хочешь прикоснуться к любимому человеку, а ему больно. он сам как одна боль. И тогда ты прикасаешься к нему, как к льдинке. Еле-еле. Быть может, он даже не чувствует прикосновения. Но словно становится легче. И ты гладишь его словно через пространство между ладонью и одеждой.
«Не прикасайся ко мне.» - слова, обращенные воскресшего Иисуса к Марии Магдалине. Так и к дедушке, словно невозможно было прикоснуться. А что же после? А после прикосновение уже другое. Словно не прикосновение вовсе, а приобщение.
Бывало я зайду и мы разговариваем с дедушкой. А он плачет. И от слез не может смотреть в глаза. А я так же смотрю в стену или другое пространство за ним. Потому что тоже плачу.
Что мы знаем о хрупкости? Одно из импульсов – стремление материала уйти от преданной ему формы. А не значит ли это, что нужна идеальная форма? И задача художника её найти, тогда материал встанет на своё место и раскроется еще большей красотой?!  А что если форма человека настолько изменчива, поэтому мы и стареем, не в силах с ней преодолеть натяжение и изменчивость.
Буря буря. Я проснулся как после урагана. Вышел на улицу- было все в разрухе. Вырванные с корнями деревья.  Почему Лир бросился в эту вьюгу, втайне желая стать ею, и победить её этим?!
Вырванные с корнями деревья, когда то были незыбленными, а сейчас их корни разбросаны по всей округе, прохожу под огромной веткой, и она качается на ветре, прошел – выдохнул, и стало полегче. Эта буря как испытание себя, грудью! Грудью! Воображаю себя, каким то бронебойным человеком. Как сама стихия. Порывы ветра. Запредельные, ведущие в запределье. А с балконов летят фанеры и прочие куски. Как будто весь ссор поднялся с земли и испарился.
Удивительно, человек так хрупок. Стоит только его температуре подняться на полградуса, ну, или на градус. Как тут же теплое становится холодным, либо жарким. Либо леденящим. Он чует каждую струйку дыхания воздуха. Он словно лоскутком холодком едва прикоснётся к вискам, что у человека тут же появляются мурашки.
Я размышлял об «Идиоте» Достоевского. Не зная биографии и не зная толком ничего о Борисе Пастернаке, я, отчего-то подумал, что он своего рода, как князь Мышкин. И, если мне предстоит, когда-нибудь ставить «Идиота» или снимать, то это, будет, скорее всего, фильм, основанный на биографии Бориса Пастернака. (какие глупости, прошу прощения)
Я помню как накануне перед тем как сорваться в Петрозаводск, я наконец таки купил ватные палочки чтобы почистить уши. Так и не почистил. Но не суть. Приехал я, и когда все случилось, мама говорит, что дедушка плохо слышал. Бабушка сказала, что это потому что он чистил уши и видимо протолкнул глубже ушную серу. И я помню подобное чувство, когда в детстве я тоже протолкнул ушную серу глубже и боялся идти к доктору. Ходил я с таким чувством каким то пограничным. Словно между мирами. И вроде ничего страшного, а с другой стороны как будто внутри себя. я слышал свое сердцебиение. И этот звук уводил меня все глубже от внешнего мира. так, что я загонялся перед сном, до степени бессонницы. Мысли мои становились все сумрачнее. Они все глубже уводили меня в какую то бездну сознания и мне вдруг становилось нестерпимо страшно, до какой то навязчивости. Что я вдруг вскакивал и пытался думать о хорошем, даже, о чем то более поверхностном, но не уводящем вглубь. В невозможную, бесповоротную, необратимую, неизвестную глубь. Перед лицом которой мне становилось беспомощно и леденяще жутко. А ведь это всего лишь одно ухо, подумай только, что с нами делает такая мелочь как ушная сера образовавшая пробку в ухе. Уже она нам открывает пограничное состояние. Интересно о чем думал дедушка в этот момент, когда говорил, что плохо слышит? И действительно это была пробка, как говорит бабушка, или же это было от давления, или еще чего?! 
Я никогда не забуду как дедушка лежал на боку, и у него не стекали слезы, а они копились в углу между глазной впадиной и переносицей. И когда они накапливались, то они градом сыпались через переносицу. Как он горько плакал. Господи. Его блестящие глаза. Блестящие слёзы.      
   
Я сделал 3 фотографии, когда он еще мог вставать и был полон намерения бороться. Бабушка посадила его в кресло на кухне. Он сел, руки на подлокотники, ножки ровно так поставил. Голову откинул назад. Я сделал 2 фотографии на пленку. Затем через какое то время он опустил голову вниз, и я увидел в нём Христа. Распятого Христа с опущенной головой. И эта его лысина, и опущенная голова. Говорили обо всем что он пережил. Я сделал еще одно 3-е фото. И убрал фотоаппарат. когда я приехал в Петербург. Я хотел отфотографировать всю пленку до конца. На счетчике показывало 34 кадра. Я сделал 2 фото. Но затвор всё еще взводился. Еще и еще. Я подумал, что пленка порвалась. Пошел ее снимать в ванную. И обнаружил, что пленки вовсе не было, а счетчик все равно на фотоаппарате шел. Тогда мне стало грустно. Но я его запомнил. И надеюсь, мне простится это дерзновение. Дедушка не любил фотографироваться. А я, дурак… Что ж, значит это что-то да значит.
Я не знаю. Но в ту ночь мне снилось как я лечу и проваливаюсь. Затем просыпаюсь. Отчего-то я подумал, что при смерти человек проваливается, его тянет вниз, и он проваливается. Почему проваливается, а не воспаряет? Я дерзнул предположить, что все же чувство в теле тянет человека вниз. В этот момент, он остаётся большей часть. В человеческом теле, когда душа высвобождается и устремляется вверх, тогда в этот момент тело остается неподъемным и чувством как бы тянет вниз. Тогда и происходит разрыв, наверное так?!         
Во всяком случае все эти проявления малейших поисков дедушки, сводится к тому, что мы произносим вслух с улыбкой «показалось». Быть может все эти проявления правдивы когда граничат с реальностью. Быть может, они живут в сюрреализме?! И мы заводим себя на эти маленькие отпечатки другой реальности, и придаём им значение в этой жизни? Как бы вытаскивая их оттуда. Не значит ли это, что жизнь другого, продолжается по нашему же желанию без нашего же спросу?! Она просто длится, не это ли проявление любви сквозь разные миры. Жизнь зиждется на тайне.   
Одна наша часть, быть может, стремится быть зерном посаженным без спросу в землю. Другая же, добровольно взлетает, полна желания опять родиться. Тогда быть может тот разрыв и есть граница прерождений?!
Я думаю, а что если каждый из нас может воскрешать?! Первым это сделал Христос. Силой веры. Доверился Богу отцу. А тот в свою очередь верил в Христа. Не там ли свершается чудо, на перекрестке двух взаимной веры. Даже в бесповоротной жертве. Но в вере. Бог воскресил Христа. Силой веры. Тем самым дав продолжение в подобии человека богу. Так, быть может, каждый воскрешает верой и любовью человека?! Вот и рождается проявление духа. Вот и отодвинув камень от пещеры, она оказалась пуста. Христос воскрес не буквально. Ничего не может воскреснуть буквально. Быть может при рождении мы воскрешаемся буквально как форма. А при смерти мы воскрешаем как дух?! Я не верю в то, что наша жизнь конечна со смертью. Ведь как в таком создании непримиримом может быть одна лишь жизнь?! Мы- двойственны. А значит, и рождаемся минимум дважды. Один раз телом, другой душой. А если душа вечна. Стало быть- мы вечны, как минимум «наполовину»?! и разве возможно такое, чтобы две жизни кончались одной смертью, если одна из них вечна?! (Простите мне мои полуночные бредовые мысли, они отдают наивностью детской, но и то имеет место быть.) А если нет? А если «я» лишь оболочка?! Попробуй в вспомнить таких людей, их полно, и я в какой-то мере не исключение, но, разве чувствовал бы человек душевную боль, или радость?! Но если то назвать совестью?! Тогда каждый был бы благопослушным гражданином. Коль ежели совесть могла бы болеть. Совесть можно искоренить, забыть, залить, а душу не вытащишь из живого. Не знаю. Быть может, она к нам попадает с первым вдохом. Ну не верю я что ее можно вырастить в утробе. (простите)
Тогда быть может рождение – есть воскрешение?!
Девушка вышла из озера. К ней присосалось несколько пиявок. Пульсируют. Она их сняла. Из мест укусов еле заметно, словно слезы потекли капельки крови, легонько пульсируя, словно накатом разрастающейся капели.
Сорвавшийся камень, слетевший с обрыва.
И странно, как себя ведут люди, когда на небе загорается еще одна звезда. Становится ли светлее ночь? Ровно настолько, насколько хватает взгляда.
 
Я вышел на проселочную дорогу. С неба падал пепел. По дороге ехала телега и везла сено. на ней сидел старичок. Весь седой и беззубый. Он остановился и дождался пока я к нему подойду. Странно. С чего он взял вообще, что я к нему должен подойти. У меня не было никакого желания открывать свой рот в начале диалога. О чем сказать? да и что он тут забыл. Тем не менее у меня не было выбора. Он меня заметил и даже если я не знал зачем к нему подходить, то наверное он сам уже знал наперед, что я сделаю шаг в его сторону. я подошел. Он взглядом показал чтобы я садился с ним рядом. Я сел. Мы ехали. Он улыбался. Мне было неловко. Старик мусолил, во рту стебельки травы. Сам он был в льяной, холщеной рубахе. Серой как небо. хотелось очень пить. Он заметил как я чавкаю языком в пересохшем рту. Тогда протянул мне стебелек: -мусоль.- говорит- пить меньше хочется.
В его жилистых и мазолистых руках был прутик. И только он хотел замахнуться на кобылу, как та все понимая без удара прутиком выполняла.
Я на него так глазел и не знал как бы начать разговор, чтобы понять вообще с кем я еду. И я выкинул: «вы настоящий?»
-а что ж не настоящий?
-ну вы так… старомодно выглядите.
Старик рассмеялся. -Еее-хеее-хе- ему упала капля с неба,- он молча посмотрел на небо и перекрестился. – кажется дождик собирается.
-так, настоящий –переспросил его я. 
(далее следует вырезка из плотницких рассказов Белова)
- ...Ты, про мою жизнь лучше не спрашивай. Она у
меня вся  как расхожая  Библия:  каждому на свой лад. Кому для чего сгожусь, тот и дергает. Одному от Олеши то,  другому это понадобилось.  А третьему до первых  двух и дела нет, обоих отменил. Установил свою атмосферу. Да.  Ну, а Олеша чего? Да  ничего. Олеша и  сам... как  пьяная баба:  не знает, в какую сторону комлем лежит. Всю жизнь в своих полах путаюсь и выпутаться не  могу. То  ли  полы  длинны, то ли ноги кривы, уж и  не знаю. А  может,  меня  люди запутали?
     Вот,  по правде сказать, ведь не все время был такой запутанный. Помню, родила меня моя матка, а я первым делом от радости заверещал, с белым светом здоровкаюсь, ей-богу, помню, как родился. Многим говаривал, только не верят, дурачки. А я помню. То есть ничего этого не помню, один теплый туман,  дрема одна, а все ж таки помню. Будто из казематки вышел.  Я это был  или не я, уж не знаю, может, и не я, а другой кто. Только было мне до того занятно... ну, не то чтобы занятно, а так, это... благородство было.
     Ну, родился-то я, значит, как Христос, в телячьем  хлеву  и  как раз на самое  рождество. Все  дело у  меня сперва  шло  хорошо,  а  потом  и  почал запутываться. Одно по-за одному...
     Конечно, семья большая, бедная. Отец-мать  нас, дристунов, не больно  и нянчили. Зимой на печке сидим да таракашков за усы  имаем. Иного и слопаешь. Ну,  зато  летом весь простор наш. Убежишь в  траву,  в  крапиву... Оно дело ясное:  мерло  нашего брата  много,  счету не  было. Только родилось-то  еще больше, вот оно никто и не замечал, что мерли. Меня, бывало, бабка по голове стукнет либо там тычка даст в бок: "Хоть бы тебя, Олеша, скорее бог прибрал, чтобы тебе, дураку,  потом зря  не маяться!" Мне все  старухи верную  гибель сулили. Темя  пощупают, да и  говорят: "Нет,  девушка,  этот нет, не жилец". Есть, вишь, примета, что ежели у ребенка ложбина на темени, так этот умрет в малолетстве,  жить не будет.  А я  им  всем  шиш показал.  Взял да и выжил. Конечно, каяться не  каялся после этого,  а особого восторгу тоже во мне  не было...
     Помню, великим постом привели меня первый раз к попу. На  исповедь. Я о ту пору уже  в портчонках бегал. Ох, эта религия! Она, друг мой, еще с  того  разу  нервы мне начала  портить. А сколько было  других  разов. Правда,  поп  у  нас в приходе  был хороший,  красивый. Матка  мне  до этого объяснение  сделала:  "Ты,  - говорит,  -  Олешка, слушай,  что  тебя  будут спрашивать, слушай  и  говори: "Грешен,  батюшка!" Я, значит,  и  предстал в своем детском виде  перед  попом. Он  меня  спрашивает: "А что,  отрок,  как зовут-то тебя?" - "Олешка", - говорю. "Раб, - говорит, - божий, кто тебя так непристойно глаголеть выучил? Не Олешка,  бесовского звука слово,  а говори: наречен Алексеем". -  "Наречен  Алексеем". -  "Теперь скажи, отрок  Алексей, какие  ты молитвы  знаешь?"  Я и ляпнул: "Сину да небесину!"  - "Вижу, - поп говорит,  -  глуп  ты, сын  мой,  яко  лесной пень. Хорошо, коли по младости возраста". Я,  конечно, молчу, только носом швыркаю. А он мне: "Скажи, чадо, грешил ты  перед богом? Морковку  в чужом огороде  не дергал ли?  Горошку не воровывал ли?" - "Нет, батюшка, не дергал". - "И каменьями в птичек небесных не палил?" - "Не палил, батюшка".
     Что мне было говорить, ежели я и правда по воробьям  не палил и в чужих загородах шастать у меня моды не было.
     Ну,  а батюшка взял  меня  за  ухо,  сдавил,  как  клещами, да и  давай вывинчивать  ухо-то. А  сам ласково эдак, тихо приговаривает: "Не ври, чадо, перед господом  богом, бог не простит господь неправды и тайности, не ври, не ври, не ври..."
     Я из церкви-то  с ревом: ухо как в  огне  горит, да  всего обиднее, что зря. А тут еще матка добавила,  схватила ивовый прут, спустила с меня портки и  давай стегать.  Прямиком на  морозе. Стегает да  приговаривает: "Говорено было, говори: грешен! Говорено было, говори: грешен!"
     Я  эту деру и сейчас  детально помню. Ну,  хорошо. Ладно бы  одна такая дера,  я бы  сидел, не крякал.  Во второй раз  пришел  на исповедь, а меня и вдругорядь тот же  момент настиг.  Одну  правду попу говорил,  а  он хоть бы слову моему  поверил. Да еще  и  отцу внушенье сделал, поп-то, а отец меня и взял  в  оборот.  После  этого  я  и  думаю  своим умом: "Господи!  Что  мне делать-то! Правду говорю - не верят, а ежели  обманывать - греха боюсь". Вот
опять надо скоро на исповедь. Опять мне дера налажена ..  Нет, думаю, в этот раз я вам не  дамся.  Вот что, думаю, сделаю, возьму  да  нарочно и нагрешу. Другого  выхода  нет.  Взял  я, Платонович, у  отца  с полавошника  осьминку табаку, отсыпал в горсть, спички с печного кожуха упер, бумажки нашел. Раз -
с  Винькой Козонковым  в ихний овин,  да  и давай  учиться курить.  Устроили практику...  Запалили,  голова кругом,  тошнит, а курю... Белый свет ходуном
идет. "Я, - это Винька говорит, - я уже давно курю, а ты?" - "Я, - говорю, - грешу. Мне греха надо побольше, а то опять попадет после исповеди". Из овина вылезли, меня  по  сторонам  шатает, опьянел  совсем.  Первый  раз  в  жизни
опьянел.  А на исповеди взял да и  покаялся. Поп отцу не сказал ни словечка. Уж до того он довольный был, что меня воспитал...
     С  того разу  я  и начал  грешить, стегать  меня враз  перестали. Жизнь другая пошла. Я, Друг мой, так думаю.
     Мне хоть после этого и легче стало жить, а только с этого места и пошла в моей жизни всякая путанка. Ты-то как думаешь?..
   
я не знал чего и отвечать. Вот так? Всю жизнь первому встречному? Подумал я про себя. но ответил ему следующее:
-я, уже, признаться сам запутался.
-чего запутался? Колесо вон вертится, да не путается.– тут он прикусил язык. Остановился. Потер языком нёбо. Успокоился. Затем добавил- право оно вот-вот отвалится- успеть бы… ну а ты коли путаешься… -пррр- притормозила кобыла. Старичок так же добро улыбнулся, и сказал. – раз запутался- воротиться надобно, чтоб сызнова увериться, а всё ли разумел?
Я без вопросов слез с телеги. И пошел обратно.
Под ногой в густой траве, я наступил на какую то дверную ручку. Пнул её.
Не собирайте себе сокровищ на земле,
где моль и ржа истребляют
и где воры подкапывают и крадут,
но собирайте себе сокровища на небе,
где ни моль, ни ржа не истребляют
и где воры не подкапывают и не крадут,
ибо где сокровище ваше,
там будет и сердце ваше.

Мы с вами заключены во внешний мир и хоть он и изменчив, но неизменен. Деревья будут всегда деревьями. Люди – людьми. Дома- домами. Деньги деньгами. Но только образ даёт нам возможность бесчисленных воплощений любви. И тогда дружба- будет дружбой. Любовь- любовью. Человек- человеком человечным, любимым и любящим.   
«И вот заведовал тогда, огромной румянцевской библиотекой, маленький согбенный старичок с седой бородкой и усами. Жиденькими волосами на почти лысом черепе, очень бедно и странно одетый, в какую-то старую женскую, тонкую кофту косовейку. Руки его были всегда засунуты в рукава, словно он ёжился от холода. Зеленовато желтого, бледно смуглого, худощавого, старческого лица, живо и остро пронизывал вас горящий взгляд черных запавших глаз. В нем было что-то очень странное, оригинальное, что-то от аскетических монахов, которых изображали итальянские художники. С него можно было писать Франциска Ассизкого, как я потом узнал- это и был своего рода святой, по своим высоким нравственным принципам, и по аскетическому образу жизни.»
(Леонид Пасетрнак о Николае Фёдорове)
«Жить нужно не для себя и не для других, а со всеми и для всех...» (Федоров Николай)

Интересно. Что если человеку было бы дано одно желание на чудо. последнее , потому что, есть ли жизнь после чуда? Как будет человек жить узревший чудо воскрешения? Зная что оно возможно, как он смоет видеть смерть других людей без осознания что те безвозвратно ушли? Но подвласно ли чудо человеку? Когда он знает о нём, но молчит и живет как жил. Не боится ли он его узреть? Распознать? Допустим. Зная что это последний день человека- может ли он воскресить любимых родных чтобы собраться с ними в последний день за большим столом, как это делалось в детстве? И воскресшие чудом родные прекрасно понимают что это чудо, но молчат и ведут себя как ни в чем не бывало. И сам человек этот, тоже прекрасно знает о этом вершившимся чуде, но и те и другие, как бы игнорируют его, чтобы провести этот последний день, так же, как и другие. По-домашнему волшебно, за самоваром, за готовкой, за бытовыми разговорами. Без пафоса. Как бы отрицая само чудо, вытесняя его самой жизнью. Духом, желанием жить, а не желанием этого чуда. И вот сидит все семейство в сборе. За столом. Светит солнце. И ведутся абсолютно пустые разговоры. О прессе. О соседях. О саду, что наконец начинает цвести. И это ли не само чудо? они пьют чай. Кушают уху из свежепойманной рыбы. Улыбаются. Быть может чудо оттого и становится чудом, когда оно внегласно?! Когда оно сокровенно таится внутри простых вещей?! Чудо это просто солнце, в последний день перед концом света. Это не паника. А просто солнце и разговоры о погоде, о цветах, садах. Знаете, я когда звоню бабушке и мы говорим с ней о погоде, казалось бы, какая погода? Не о чем поговорить что ли?! Нет, мы говорим о погоде, но слушаем друг друга не словами. А какими то чувствами. Я и так ее прекрасно знаю, и мне нечего с ней говорить о высоком, о поиске истины или святого грааля. Я не в конфликте с ней. чтобы выискивать жилку истины в споре. Когда она сама есть вся истина в этом разговоре о погоде. Который, меняется лишь с самой погодой. Но сам остаётся неизменно откровенным и живым.   
Быть может в нашем понимании чудо может происходить только в прошлом?!   
Разве может быть жизнь обычной после воскрешения? Странно, но когда я видел тело дедушки в гробу, у меня даже ни на секунду не проскользнула мысль того, что вот-вот и он восстанет из гроба. Ни на секунду! А стоило попробовать. Быть может он бы и восстал. Или дал какой то знак. Что если каждый чудотворец даже не пробует? Боится разочароваться в своем даре? Так чудеса и проходят мимо нас. Мы словно молчим, пока нас кто-то не спросит.
Словно мальчик который лелеет свое желание, и настолько оно сокровенно, что он никому не говорит о нём. Не то что близким и родителям. Но и сам Джин готовый воплотить то самое тайное желание мальчика натыкается на молчание. Мальчик и ему его не сообщает. И вот появляется перед ним Мефистофель, и говорит: «я готов исполнить твое желание, только скажи чего ты хочешь?» - и вот мальчик просто молчит. Желание его настолько сокровенно, что неисполнимо. Что у него даже, нет сил в нем признаться. Какой же страх или недоверие его толкает на молчание? Что он его не доверяет как бы сам себе? Может быть, желания должны быть неописуемыми? Оттого и невыполнимы они взмахом палочки. Или настолько его желание прикипело, что он жизни без него представить не может. И держится за него как за саму жизнь. И, кажется, не может себя лишить её смысла исполнением того самого сокровенного.
Есть ли жизнь после чуда?
Представьте себе, что чувствует воскресший человек? Какое отношение окружающих его людей и его самого? Горько лм им?! Или радостно?! Становится ли он заложником свершившегося чуда? Или все его принимают как само собой разумеющееся и после этого как раз таки они могут жить как ни в чем не бывало? – и это называется чудо? то есть само отношение к свершившемуся? Не требует ли жизнь после этого- чувства искупления? Миссии? Какой-то необратимости, или же проповеди? Веры?
Я четко вижу, как мы возвращаемся домой, а дедушка проснулся, лежит у себя в кровати и ничего не понимая, спрашивает: «а чего все плачут то? что случилось?» - и я, не успев ответить ему, слышу продолжение его слов,- «мне снилось что я умер, но вот я проснулся, и как будто это был не сон…»
Восстал воскресший с горьким чувством того, что всё уже свершилось, но только без него самого. А что случилось, никто и знать не знает.
То есть вопрос того, может ли человек принять свершившееся с ним чудо за должное и продолжить жить. Или же он может просто рехнуться; не в силах понять, почему именно он; как он это заслужил; и самое главное «как это произошло?» -а если то ошибка неба? То стоит ли о ней сказать? и вот решает он себя проверить – встает, например, на проезжую часть, или под грозу, и вдруг его сбивает машина, или ударяет молния в него, и всё. Не значит ли что испытание чуда- есть непринятие его, как оскорбление? Или вот еще, решил человек, что по ошибке его воскресило небо, и боится и не показывается теперь из дома. Вдруг Бог его увидит там наверху, и всё.
Не все ли зависит от восприятия дарованного нам?   
А можно ли попросту принять произошедшее чудо за смерть? И стать как бы призраком, но в теле? Или представьте, домашние могут не поверить, тогда и сам воскресший может не верить в то, что воскрес. И как бы оба будут жить, отрицая свершившееся чудо.
И вот человек задаёт вопрос, и как бы боится слышать на него ответ. И думает «зачем спросил, дурак».    
Чего же жаждет человек? ни наказания ли? Ни исцеления? Не от безответности ли он сам машет розгами над своей головой? быть может... и ответа ему не нужно, раз не ждет он его, какой же я дурак, и как же мал я, что вечности не хватит подрасти, не наказания он жаждет, и не прощения, а ответа, ответа от немоты неба, от немоты мира, человека, прохожего, друга, самого себя, от своей же немоты он ждет ответа, или просто он извращенец ищущий причину жалости для самоистезания. нет, он просто ждет ответа, из ниоткуда, но есть ли у него вопрос? а если есть, то он взывает к небу— Господи, но хочет ли он слышать? Он затыкает уши.

«Мертвый Христос говорит с вершины мироздания о том, что Бога нет. Можно двадцать лет верить в бессмертие души и только на двадцать первом году, в особенную минуту, увидеть удивительную полноту содержания этой веры, ощутить тепло, сокрытое в этом источнике горного масла.
Человек, отвергающий Бога, одинок в мире, как никто, в его осиротевшем сердце печаль по вышнему Отцу; он прилеплен к огромному мертвому, пусть и шевелящемуся в могиле, телу природы, которое больше не скреплено и не движимо духом мира. При всей своей печали он, наконец, все же отступается от этого тела, мир покоится теперь перед ним как египетский сфинкс, застывший, громадный, лежащий наполовину в песке, и вся вселенная сделалась холодной железной маской бесформенной вечности.» (Жан Поль Рихтер)

Это как анекдот. Мальчик стоит у кладбища. Рядом стоит какая то старушка. Она просит мальчика помочь ей пройти на кладбище, найти могилу. А он думает, что трусить нельзя, да и старушка нормальная вроде, неудобно как-то. И мальчик берет ее под руку, а она говорит ему «вот какой молодец, не боишься, а то никто не может помочь, я заблудилась тут, могилу найти не могу.», мальчик отвечает, «да что там бояться то… мертвецов ведь нет». Они подходят к нужной могиле, и бабушка благодарит его, затем укладывается в могилу.    
«Юной душе страшно, но боится она не смерти, а мертвецов»
Мертвецы не оживают, поэтому их воскрешение невозможно. А что становится с человеком, если вдруг он понимает, что мертвецов не бывает- это значит что есть смерть.
И теперь люди уже бояться не мертвецов, а смерти. И страх уже совсем другой. Это признание того что человек беспомощен.
Ребенок в первый раз ударившись или получив ссадину, становится более осторожен. Он словно теряет веру в свое всемогущество перед этим миром. И чувствует себя более беспомощным.
«И тогда вошли во храм поднявшиеся из могил дети, и смотреть на них было мукой. Они бросились к ногам высокого образа на алтаре, говоря: "Иисусе, у нас нет отца?". И он отвечал, обливаясь слезами: "Мы сироты, мы все без Отца".» - Когда дедушки не стало, у меня было подобное чувство, а что если и сам Христос испытывал такое же чувство?!
Верно ли я понимаю, что имея над собой, что то высшее божественное, провидение как бы, уверовав в него, он и был сыном Отца своего небесного?! То есть без веры Иисус был бы сиротой.
Не говорит ли это о том, что каждый из нас подобен сыну Отца своего, и что за этими страстями Христовыми, кроются не страсти, но вера?! И что Отец получается один, а Христос это как бы каждый?! Каждый человек?! За верой и Отец небесный. Он за верой. А не в вере?! За верой. Не буквально, а вера не как сама цель, а как готовность впустить чудо в свою жизнь.
Потому что мы верим как бы в то, что невозможно познать умом, вера это как бы предел непостижимости, как испытание?! Потому что настоящая непостижимость – она прозрачна и чиста. Я не уверен, но мне так кажется. 
Выходит вера подобна туману, так же как и сомнение в вере- туман. И где то за сомнениями и верой быть может вершиться и промысл божий?!
Жизнь в этих мгновениях чувства бессмертия. И тем отчетливее она, чем отчетливее перед нами понимание смерти?!
Смерть есть процесс рождения?! Смерть солнца влечет за собой его рождение. И может быть смерть это есть лишь переход из видимого в невидимое, чтобы потом снова стать видимым, родиться.
 
Один поставит памятник и будет смиренный в скорби. Другой же, последует, несогласный, за этот памятник, он последует за саму смерть в поисках потерянной души родного человека. В попытке вытащить его из того мира обратно в мир живых. Но не от своей боли и скорби, а от сочувствия боли другого. Быть может тогда это и есть вера в чудо? в само воскрешение? Не мертвеца, а духа?! Ведь «дух веет где хочет».

Я помню, как впервые столкнулся с таким понятием, как смерть, пусть и в литературе, пусть и не человека. Но это произвело потрясение настолько сильное и притом непонятное. Я читал «Му-му» и никак не мог понять куда же она делать. Но отчего то очень сильно ревел, и сам не мог понять почему. мама у меня все спрашивала,- «так где Му-му то?». А я не мог ей сказать ни слова, и только ревел, как будто случилось что то ужасное. Я не мог ей ответить, не мог отчасти понять (потому что столкнулся с этим впервые), и даже если на подкорке у меня возникала эта мысль, что ее больше попросту нет, «нет Му-му» - мама говорит мне, -и я снова рыдаю, как бы отказываясь принимать этот факт, отказываясь его осознавать головой, но в то же время слов подходящих не нахожу этой необъяснимости факта. И слезы, как будто сами за себя говорят, вызванные этим чувством непонимания, но догадки.
Еще, помню как у моей тети, в серванте стоял маленький стеклянный ослик, голубого цвета в сидячей позе, полупрозрачный, с шарообразными выпуклыми глазами. Он был примерно размером с ноготок. И так я любил играть с этим осликом, когда приходил к тете в гости, я так хотел, чтобы она мне его подарила, но, она как то его мне все не дарила. И вот, я играл с этим осликом, так бережно и искренне веря в то, что он настоящий. Когда я клал его в карман, я правда думал, что он оживает там, и маленькими потными от предвкушения чуда оживления этой игрушечки ручками, я крутил его в кармане, и даже как будто чувствовал его дыхание и движение. Он нагревался, и был теплым. Я отчего то, брал пробку от лимонада, наливал в неё воды теплой и клал щепотку сахара,- это была ванная для ослика. Я садил его в крышку и подолгу смотрел. Мне казалось, что ему нравится, как я с ним обхожусь. И я думал, что когда он оживет целиком, он уйдет от моей тети ко мне, и станет моим осликом. Я искренне верил в его оживление, и он правда по настоящему в игре со мной, был живым! Потом он правда куда то исчез из серванта. Быть может ушел, быть может его звали Пиноккио. Сейчас, я понимаю, как сложно искренне верить, но так же, понимаю, и то, что верить как ребенок , наверное еще сложнее. Потому что ребенок, правда, познавая, оживляет все вокруг. И все по-настоящему оживает. Быть может прежде чем узнать ту или иную вещь, нам стоит ее пытаться оживить? Хотя бы внутри себя?! когда и как мы ставим эту грань (или она перед нами встает сама?!), и теряется вера во всемогущество воображения, и вообще в силу детского восприятия? Быть может с первыми ссадинами? Или с первой болью? Когда мир оказывается не подвластен юному исследователю, что пробует все самолично, руками – крапиву, коленями- какую нибудь ссадину, глазами страх, головою – шишку. Когда ребенок перестает сам верить в свое всемогущество, и вдруг становится бессилен? Вдруг он видит, что игрушки с ним не играют, и не оживают. И двргу тот самый ослик, куда то исчезает. Быть может он все еще в этом самом серванте, так и стоит, но для того ребенка, его больше нет. Он ждет следующего- который его оживит, и поверит.      
   
Искренне, по-настоящему, так сложно верить. Я помню , как же это было пошло с моей стороны. Дедушка лежал, вроде бы он спал. Я сидел в темноте и тишине рядом с кроватью в кресле. Произнес какой то монолог, о том что все будет хорошо и так далее, и в конце монолога обращенного к спящему дедушке, я сказал: «дед, ты похож на человека с которым может произойти чудо…» - и как же это было ужасно, не с самих слов, а с того, что я словно сам не верил в то что сказал, или во всяком случае не чувствовал этого, и зачем я это сказал, наверное от того, что просто захотел произнести эти слова, да еще и с налетом пафоса. Я сказал, и… в тот момент он сам наверное не верил в себя, и я как будто посылал сигнал о чуде, сам в него не веря. И, как же мне стыдно за это. За эти слова. За эти пустые слова. Господи.
Позже мне вспомнились другие слова: «ты не посмотришь- тебя не увидят» - и я часто их повторял тогда про себя. Что если сам человек не просит, не готов поверить в это чудо, то слова останутся лишь словами. Я так хотел, чтобы он сам начал верить, и я уверен он про себя молился и просил, и верил. Быть может верил сильнее чем верующий. А я так пошло произнес эти слова «ты похож на человека с которым может случится чудо» - какой же пафос и пустота. А если бы я искренне верил, быть может с ним бы и произошло то самое чудо, на которое , я уверен, он надеялся всё же.
Сегодня бабушка обрывала высохшие кончики цветка (выскочки),и говорила мне почти буквально: «я не знаю зачем мне жить, нет больше смысла, я не живу я теперь существую…» - и все в таком же ключе. 
«Пока будет смерть, до тех пор будут и страдания, ибо если и возможна смерть безболезненная, то пока человек не перестал быть сыном и братом, пока не утратил чувства родственной любви, он не может защитить себя от скорби по умершим, заглушить ее в себе».  (Фёдоров Николай)
 «Смертность, — с болью наблюдал Федоров, — сделалась всеобщим органическим пороком, уродством, которое мы уже не замечаем и не считаем ни за порок, ни за уродство».
И вот снова о воскрешении. А готовы ли мы в нему? «Без воскрешения умерших невозможно бессмертие живущих» , вот еще слова Н. Федорова: «Это будет жизнь вечно новая, несмотря на свою древность, это весна без осени, утро без вечера, юность без старости».
То есть, ни воскрешения ли всех времен он жаждал?
 «Человеку будут доступны все небесные пространства, все небесные миры только тогда, когда он сам будет воссоздавать себя из самых первоначальных веществ, молекул, атомов, потому что тогда только он будет способен жить во всех средах, принимать всякие формы и быть в гостях у всех поколений — от самых древнейших до самых новейших...».
И вправду, разве человеку это нужно? Разве не сойдет он с ума, живя во всех пространствах единовременно? Я понимаю, что он говорит о восстановлении по атомам по вибрациям и тд. Это как крикнуть вдаль, затем постараться «обогнать» свой голос, и услышать его с точки горизонта, до которой он еще вот-вот дойдет. Восстановить свой голос по вибрациям вселенной. Восстановить вселенную вплоть до взрыва. Не говорит ли это о машине времени. Все эти частицы? Нет. Времени нет, и пространства нет- без человека. И если человек, по какой-то ошибке восстановит прошлое, - то это будет катастрофа. Которая поставит под сомнение всю вселенную и жизнь в ней. Быть может лучше не знать что было до рождения, чтобы рождение оставалось рождением. Таинством. Быть может прошлое оставить памяти. Иначе. Представьте, сколько бы было клонов, двойников,- миллиард. Воспоминаний. Причем как своих так и чужих которые бы были в конфликте. Слов. Споров. Тогда человек бы не смог жить настоящим. Он не смог бы выбраться из этих петлей образов и потрясений. Нагасаки вечно бы бомбили. Башни близнецы бы вечно рушились. Бородино бы вечно горело. Земля бы превратилась в ад. Попутно с этим вершил бы подвиги Александр Македонский, бушевали бы вулканы. А мы бы с вами, проживали бы потрясения прошлого без возможности выбраться в настоящее. Потому что нам постоянно приходилось бы справляться с прошлым и это стало бы нашим настоящим. Вочеловечивание образов под силу лишь богам, наверное?! А образ не есть воскресший человек, но есть воскресший в глазах смотрящего дух. 
Посему машина времени есть мы. и только в каждом. По отношению к одному человеку. Отпечатки которого мы будем видеть вечно. В делах, предметах, образах, снах, видениях, мыслях и так далее и так далее, в продолжении жизни, но не в её прошлом. Если прошлое станет настоящим- оно будет бесплодно. А значит, и мы точно будем лишены спасения. Потому что спасение именно в настоящем. В том, что вопреки осознанию смертности человека,- человек живет сейчас. А умирает потом. Когда же настаёт день и он умирает сейчас,- жизнь продолжается. И в этом её плодовитость. В том, что бы ни происходило- оно происходит в настоящем. Поэтому машина времени и воскрешений – это машина апокалипсиса. Это страшная сказка, дразнилка все что угодно, - но не благо.
А если же мы единично будем воскрешать людей в настоящем? без прошлого? – я думаю, это понесет за собой бессмысленность жизни. Культ смерти. Или наоборот. Культ жизни и бессмысленность смерти. Но и то не есть благо. На мой взгляд любое чудо в руках людей- теряет свою чудесность. Оно оттого и чудо, что неподвластно воспроизведению человеком.
Оно может с ним случиться, но как только человек стремиться объяснить веру- это разговор уже не о вере. Так и с чудом, наверное.
Посему каждый раз человек играющий сам с собой- играет с Богом в том числе. Если это касается чудес. Насчет остального – не знаю.
И опять же, мне становится так стыдно за себя. Помню когда я узнал о дедушке. Я словно провалился, но грудь моя и позвонок вдруг встали дыбом, как по струнке я выпрямился и стал как будто великаном. Я отчего то был полон навязчивой мысли. «Если я пробегу по встречке и машины будут меня объезжать- то все будет хорошо», во мне проснулось какое то безумие и скажу честно, что я трусил. И не рискнул в час пик сделать этого. Но ночью возвращаясь домой я побежал по встречке в гору по дороге. Но не машины объезжали меня, а я, заметив их издалека, оббегал. Но бежал все же по дороге. Машин на этот рывок в 500 метров было штук 10 или 20 не знаю, была ночь, был холод, был страх, и идиотизм. Я вбежал на эту гору по дороге. Порой оборачиваясь, словно бегу от кого-то. Забежав на гору я пробежал перекресток, не чуя своего сердца а только задыхаясь. Затем перепрыгивая через ограждения разделительных полос дороги, я упал на дорогу. Оглянулся и увидел машину на перекрестке. Хорошо что она стояла на светофоре. Я вскочил с дороги, с ссадиной на ладони. Побежал к ближайшим домам, сел в сугроб и отдышался. Пришел в себя. и все шел и ругал, как же я трус. С чего это взял. И разве я это сделал для дедушки, а не от того что я просто хотел это сделать? Зачем?
И вот я снова на распутье, неужели мы делаем это для себя, желая чуда для другого? Вернее им прикрываясь? Но ведь это про нас. Это наше желание. Когда я бежал, я как будто сражался со своим страхом и то, счёл себя трусом. Разве дедушке есть до этого дело? В то верю я или нет. Это был вопрос моей веры, если можно так выразиться, или испытания, или каприза, не знаю чего, но это касалось меня, наверное. Не значит ли это, что мы хотим испытать веру на себе, чтобы поделиться ею. Чтобы самим поверить в чудо?!
Чудеса необходимы. Быть может всё началось с чуда? С духа? С одухотворенного пространства?
Может быть жажда самого чуда- это и есть чудо? Или нам достаточно лишь жажды?
«Тогда некоторые из книжников и фарисеев сказали: Учитель! хотелось бы нам видеть от Тебя знамение; Но Он сказал им в ответ: род лукавый и прелюбодейный ищет знамения; и знамение не дастся ему, кроме знамения Ионы пророка; ибо как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и Сын Человеческий будет в сердце земли три дня и три ночи.»

Чудо, это ясность, а не загадочность?!
Случаются ли чудеса с теми, кто ищет именно их?! Как бы это значит что ищущие- ищут как бы веру. А коли ищут, значит веры у них нет. А коли нет веры- вот они и ищут её. Прося о чуде. Но ежели то свершится- поверят ли они?! Вот они и хотят верить, а как- не знают. Потому что, хотеть- одно, а верить- другое.
Как ужасно поймать же себя на своём же неверении. Как стыдно. Но может все таки я верил в то что с дедушкой случится чудо… но говорил вслух этот пафос слов.

Вспомним того самого мальчика, который желание своё сокровенное, сказать не мог. Он сказать то оттого не мог, что знал, кто должен знать о нём (о желании),- не говорит словами. Или просто боялся его исполнения.
Это как ты идёшь вот по дороге. И вдруг тебя посещает навязчивая идея. «А не пройтись ли мне по поребрику.» А поребрик этот на грани с дорогой например. За ним – оживленная трасса. И та идёшь с этой мыслью и ловись себя на слове. «если пройду по поребрику, то все будет хорошо» и ты либо решаешься , либо нет. Или, например, «вот если сейчас проедет первая машина белого цвета через дорогу,- то все будет хорошо, а если черная,- то…» и если проезжает белая- то внутри у тебя чувство спокойствия, приятное такое, а если проезжает черная, то ты, повторяешь то же самое на следующем перекрестке, или же стоишь на том же самом месте и ждешь пока проедет белая машина.

Так что желаний своих мы не знаем, и знать не можем. Мы знаем лишь чувство приятного спокойствия или навязчивого чувства подвешенности. От которого стремимся избавится, как можно скорее. Страх потери равновесия. Представьте себе, канатоходец, который прошел полпути, и решил вдруг сделать шаг назад?! Убежденный в том, что если он не сделает этого шага назад, то он не дойдет до конца. И вот в этом шажке назад, в этом желании сделать шаг назад- есть весь его путь. Это как бы придает ему веры в себя, в то, что он дойдет до конца. А если он не сделает шажка назад,- то он, даже если дойдет до конца, до последнего шага будет убежден в том, что вот-вот упадет. Делая шаг назад, навязчивая мысль, - что ставит веру канатоходца под сомнение. Только преодолев ту самую мысль- он вернет себе веру. Понимаете?! А канатоходец её подрывает, одной лишь мыслью. Что кроется в этом шажке назад. Это может быть что угодно, будь то плевок через левое плечо, или шаг назад, или желание посмотреть вниз, или наоборот, но это всегда мысль. Которая должна быть преодолена.
А мысль не игра ли вовсе?! 
Жил-был художник, который рисовал только то, чего видел. И не мог он нарисовать то чего не видел. По сути- он не был художником. Но вот однажды, он спалил деревню, чтобы написать ее на холсте. Картина получилась детальной, каждый язычок пламени, а художник стоял и плакал. Все хвалили его картину даже жители, (они не знали что это он её поджег). Так художник и плакал, потом как мне он признался, он спалил деревню не для того чтобы её нарисовать, а потому что ему просто хотелось её сжечь. Но вот увидел он горе людей оставшихся без домов, и тогда раскаялся художник, искренне, и тут подошла к нему девочка, и попросила нарисовать маме дом, чтобы та не плакала. Художник нарисовал целую деревню. И слезы сквозь радость картины на холсте, и солнечная нарисованная им деревня, вдруг взяла, да превратилась в настоящую, - тогда то, художник и стал художником. С тех пор он рисовал чувством и верой. 

Еще и 40 дней не прошло, я приехал на 2 ое мая на день рождения дедушки. Но на кладбище не ездили. Мол, нельзя. Я пришел к бабушке в один из жней в гости. Проснувшись все за окном увидели пушистый белый-белый снег. Посредине мая, и снег. И он весь день был, не таял даже. Я пошел на колонку за водой. И этот снег меня резко перенес в то время, когда дедушка был ещё живой. И везу я эту тележку с бидоном полным воды. И такое чувство, что еще можно все вернуть и спасти его, или , хотя бы увидеть. не дежавю, а какое то другое чувство, как будто вот-вот, а дедушка жив. Как вдруг, мимо меня проезжает «прощальный картеж» точно такой же, на котором мы везли хоронить дедушку. И тут я почувствовал какое то ужасное чувство, совсем другое, чувство то ли разрыва, то ли наслоения времени.
Затем вот так же я шел помнится когда он еще был жив.

Я думаю над тем что же такое провидение. И мне это представляется так. Во-первых: нужно признать то, что существует непостижимое. Во-вторых: быть может,- это значит, доверится этой непостижимости?! Не это ли провидение?! Когда словно зная что случится,- ты все равно делаешь так , а не иначе. Не это ли провидение, когда люди говорят, «Если б я мог выбирать себя, я снова бы стал собой…» Не это ли провидение, когда ты слушаешь рассказы о своих предках, и находишь в них себя? А в себе- их. Не это ли провидение, когда принимаешь все в себе, и каждого, кто был до тебя, включая себя самого?! Не это ли провидение, когда человек зная о том, что он смертен, все равно верит в бессмертие? Не это ли провидение, когда ребенок непременно хочет стать взрослым, но не хочет им быть. Или когда мы доверяем своей памяти- зная, что она изменчива. Ускользающая память, как бесконечная история, предопределяющая сама же себя без конца.
И эта память, она не в мозгу, мозг может быть воспроизведение памяти. Или нет. Но, память она не в мозгу, память- она в душе. Быть может поэтому она вечно ускользающая?! Я отчего то убежден что она в душе.   
Все больше я как будто думаю о том, что все предопределено. Но это не фатализм. Это что то другое. Это какое то доверие тому самому непостижимому. Доверяя и принимая его (непостижимое) я как будто владею им. Или это иллюзия. Как можно владеть тем чего не описать словом, не выразить звуком, и так далее. Тем, чего нет. Мысль – это мысль. Вещь – это вещь. Но это не мысль и не вещь, это что то непостижимое. И Бог его знать, может это и есть провидение, промысл Божий?!
А что есть провидение? Узнавание ли себя через Бога?! Или замысл божий воплошается в само рождение, будь то человек, или мысль?! И вершиться он так же, мысль- мыслью; чувство – чувством; человек- человеком; но при наличии духа. Быть может этот промысл и есть воплощение духа?! Замысл божий это и есть вера в то, что замыслено самой жизнью без нашего понимания. Двойственность отношения к предопределенности быть может и порождает само провидение. То есть, мы как будто верим в судьбу, но так же хотим чувствовать себя хозяевами судьбы. В любом случае истины мы не узнаем. И быть может эта неопределенность и есть провидение. И понимание её в признании её «непонятной» для нас, непостижимой?! Один усомнившись поверит, другой веруя усомниться. Этот и другой, один и каждый, не найдет ни подтверждения ни опровержения, потому что он есть не смотря на то, верит ли человек в него или же отрицает. Он есть покуда хватает веры, и так же, его нет- покуда хватает отрицания, но с той и с другой стороны, независимо от нас, оно есть и в отрицании. Провидение.   
Похожее чувство было после прочтения «Ста лет одиночества» Габриэля Гарсия Маркеса. Чувство масштаба.   
Почувствовал что-то странное, какое то онемение по всему телу. Словно я сам себе инороден. Я не чувствовал холод, как будто сам стал онемением. Устремил свой взгляд «за», как завороженный чем-то запредельным, подобно лунатику влеченному ночью. Я шел как с закрытыми глазами, и все обходило, облетало меня, словно сквозь вещи, они меня окутывали, обволакивали и пролетали мимо. А я шел так прямо, что , если бы на моей дороге появился бы дом,-- прошел бы сквозь него не задумываясь. И каждый шаг был как бы не мой, а какой то общий. Пространственный. Невидимый, но ощутимый. Я закрыл глаза и шел какое то время так. Я не понимал, то ли я призрак, то ли все вокруг призрачное. Странность. Именно странность! Словно я растянулся во всю широту времени и пространства. Все времена будущего и настоящего, как бы сплющились в единую точку моего взгляда, который раскинулся, покуда хватает расстояния. Это невозможно представить, но возможно почувствовать. Чувствовала ли плоть Иисуса боль, по пути на голгофу. – думаю что да, конечно да! Иначе бы зачем все это?! Хотя… другие точно чувствовали. Но словно всё, или вся боль сузилась до последнего нерва. Так и время и пространство, сузились до настоящего, до процесса этого чувства безвременья. Как будто ты во всём, и всё в тебе единовременно, и в тот же момент,--ничего и вовсе нет, и даже может и тебя самого нет. А есть лишь только взгляд. Или чувство присутствия взгляда, своего, а не чужого наблюдения. Своего. Взгляда, в котором умещается, быть может Бог, к которому мы обращаемся, почему-то, когда смотрим вверх, или внутрь себя. Меня вдруг охватил страх. Я увидел весь род человеческий от Адама до настоящего времени. Они плелись сияя, словно мягкими вспышками устилая свои шаги по свежему снегу. На той самой улице по которой я шел. Эта самая улица, упиралась в набережную, а та в свою очередь в замерзшее озеро. Сейчас я сижу и думаю, что Адаму все таки удалось возвратиться туда, откуда они с Евой были изгнаны в начале времен. Вы наверное думаете что я наивный и верю в этот миф?! Я отвечу, что, это мне кажется более реальным, нежели то, что мы произошли от обезьян. Да, может первых людей звали и не так. Но человек , на мой взгляд был человеком всегда, с начала времен. Пусть для вас я заблуждаюсь, тем не менее, речь не об этом. Я увидел это огромное, длинною, насколько хватает взгляда сияние всех родов и народов и почувствовал себя таким ничтожно незначительным, по сравнению со всем. Мы живем в какой то иллюзии видения, понимания, а любовь?! любовь ведь не иллюзия?! Дана ли она нам?! Господи! это исцеляющее благо—любовь? ведь за неё не спрячешь иллюзий. И этот страх, миг жизни, наравне с мгновением поколений, весь масштаб мира перед которым я почувствовал себя ничтожно незначительным еще пару секунд назад, сам вдруг превратился в нечто незначительное, по сравнению с чувством любви. Я открыл глаза. И почувствовал тепло, хоть на улице было минус 27.

Дед говорил, что ему снился сон. Ему стало легко.

Папа его ушел 2 ого апреля. А мама 7 ого. В тот день он лежал, по словам мамы и говорил, «вот и заберут они своего красаулечку». Так называли родители деда в молодости. А 4 ого он  и ушел. Бабушка сказала что он все никак ей не снится. Только мельком на пару секунд, он вышел из комнаты где я спал в доме когда ночевал, улыбнулся и бабушка проснулась. Я её успокоил, сказал что ему сейчас нелегко, как только все будет хорошо, он обязательно приснится.
Я так люблю когда он говорил, с восхищением о том, как приятно помогать, даже, самую малость помогать людям. Быть может память и есть образ дедушки. Память добра, которое он сделал людям. Та складочка улыбки благодарности. Мне так нравится, как он это говорил восторженно! Выделяя слово. «Кра-с-Иво!» Он часто развозил бабушек по дачам и помогал им, а они его по человечески благодарили, кто что с грядки подарит, принесет. Брал он не дороже чем за автобус, и довозил прямо до дачи, дома. И дело даже не в этой любезности, а в искренной человечности.
В таком он восторге, когда было засидится у себя в мастерской, за работой, а я не сплю допоздна, и он приходит на кухню, пьет чай. И мы разговариваем. За полночь. А дед может построить дом и все что в нем, притом- из дерева. Я помню как он говорил мне что мечтает построить яхту. Даже чертежи где то были у него. Что то а созидать он точно умеет. Лодку строить- семечки.
 В молодости деда хотели взять в разведшколу, но он отказался, сказал что будет как его мама- водителем. А его мама, великая женщина. Она возила несколько раз хлеб по дороге жизни. Туда- муку. Обратно – детей. И дедушка ею восхищался всю жизнь. Так он и стал водителем. Работал в такси. Ему даже дали новую машину через несколько месяцев. Когда некоторые работали годы на старых, так и не заслуживали новых. А он взял и за несколько месяцев заслужил новую машину. Потом как то, работал он в министерстве. Опять таки на виноградной волге, цвет баклажан, очень просторная и красивая. Так ему в конце концов когда он увольнялся с этой работы- её подарили. Это я о том, чтобы вы понимали какой он водитель. В наше то время, и что то подарить человеку, да еще и который уволился. Так что… 
Он всегда говорит: «Если бы я был музыкантом, то был бы минимум Чайковским»- а я спрашивал, «почему»,-он отвечал: «Потому что в деле которое любишь- нужно стремиться быть лучшим».
Что если бы были кристаллы атомов каких то, которые не отражали бы свет, а сами превращались в источник света?
И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,
И Гете, свищущий на вьющейся тропе,
И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,
Считали пульс толпы и верили толпе.
Быть может, прежде губ уже родился шопот
И в бездревесности кружилися листы,
И те, кому мы посвящаем опыт,
До опыта приобрели черты.
(Осип Мандельштам)
Или они бы воспроизводили будущее? Так это лишний раз подтверждает, что все уже известно на полотне времени, и этим атомам тоже все известно ибо они обладают знанием вневременным, того что было и что будет. И вот из будущего, они знают что будет свет- и становятся светом. Они знают , что быть земле- и становятся землей. Они знают что плодоносить ей- и та плодоносит. Они знают что быть человеку- и порождают его. Как бы из будущего. Воспроизводят всё это в настоящем. и может быть то и есть частички души в нас. Через которые мы открываем мир?! Тогда, быть может, мы назвали это мыслью, провидением, или чем-то божественным?! Но это в силах породить жизнь, но не воскресить её. И может быть наша с вами жизнь есть погоня за этим, увиденным атомами будущим из которого они вырвали нас и воспроизвели? Они дали нам начало, мы же в свою очередь можем породить только образ себя, но не себя самих же. Ибо то что мы оставляем в будущем-  неизвестный, но мгновенный образ, а жизнь. Жизнь она только в настоящем, и только в настоящем мы можем породить так же другую жизнь, но не самих себя.
И если воскресенье мертвого возможно – это лишь воскресенье формы образа, миллионного, одного из бесчисленных. И то есть не свет, а отсвет. Не смысл, а форма. Не источник воды, а незаживающая ранка. Что неспособна заживать и неспособна кровоточить. То воскресение души возможно ли? Не уверен. Скорее возможно взрастить, родить, найти, вторую душу. Чем воскресить.
Тогда, чтобы добыть душу- нужно быть ясновидцем. Чтобы запечатлеть образ души подобно первобытным атомам знающим будущее и минувшее. Но даже если и запечатлишь, - это образ, его не воплотишь. Нужен этот древний атом. То есть, сама душа. А где искать когда она потеряна? Наверное поэтому и надо стремиться быть ясновидцем- чтобы ясно видеть?!   
К счастию, видимое- не наделяется невидимым у людей. Иначе было бы просто видно всех насквозь. Все было бы знакомо наперед.
Ну и представь себе мир без попытки измениться?!
А тот кто душу потерял, вдруг не заметил, что она уснула. И то подвластно видеть лишь Богу. Но куда там искать вторую душу, когда, порой мы рискуем не удержать первую?! А что если она непостоянна? Вообще непостоянна? Она то есть , то ее нет. И все что мы делаем – это гоняемся за ней, за ее обретением?! Не говорит ли это о вечной неоконченности.
Слова Порфирия Петровича, обращенные к Раскольникову: «Станьте солнцем, вас все и увидят. Солнцу прежде всего надо быть солнцем»
Я думаю о неоконченности. Быть может неоконенность  это тоже есть искусство. Подобно портрету изрядно помятому под карандашным натиском штрихов, или кисти масляных мазков. Когда впадаешь в некое безумие стирающего грани. Входишь во вкус теряя себя в портрете. Теряя личность натуры. Впадаешь в беспамятство. И все превращается в кашу. А ведь рисовать надо наоборот линиями, что задают намеки на образ. Тоньше, толще, непрерывная линия, или наоборот.  Образ. Что намеком возбуждает воображение. Так, набросок из трех-четырех линий может сказать куда больше, чем законченный портрет. И то не скетч. То искусство. Искусство самое настоящее. Быть может эта незавершенность порождает куда более глубокий образ. Быть может есть что то в попытке нащупать бесконечное, то бесконечное, что в свою очередь поведет зрителя к другому бесконечному. Намёк недооценён. А содержательный намёк и вовсе, незаметен и вездесущ.
Я наливаю стакан воды. Он наполнился. Но не переливается. А я все лью и лью. А он все никак не может перелиться. Вода послушно в нём не выступает за грани стакана. Словно боится. А я теряю терпение, я уже сам хочу чтобы она наконец перешла за грани стакана и разлилась на стол, на пол. Так вылил я весь кувшин. И весь кувшин вместился в этот стакан. Я повторял этот необычный фокус не раз, в конце концов, стакан лопнул, всё разлилось, а я отчего то стал не рад. И от злости или грусти своей начал разбивать мелкие осколки стакана на еще более мелкие. Мне стало грустно от этого хруста. В конце концов он перед треском, все же остался стаканом. А я то уж поверил в волшебство. Я посмотрелся в зеркало. И заорал, но крик мой был немым. Тошнота подступала. Поднималась все выше по горлу. До кончика языка. Пока, наконец меня не прорвало. То ли прорвало, то ли начало рвать, а может быть вырвало. Действие одно , а слова отнюдь. Может, это было расщепление, а может быть выброс, хотя, скорее меня прорвало, как какую-то запруду. Я смеялся и был рад.       
Может наша незавершенность, говорит нам о неизбежности? Целостность же как последняя ступень к полноте жизни?! 
Как будто я родился, для того, чтобы вспомнить, что такое жизнь.
Чтобы вспомнить свою жизнь. не есть ли вечное воспоминанье? И вот я начал замечать свои следы. Как будто не зная куда они ведут меня, и шаг за шагом- я вспоминаю! То ускользающая память.
Дежавю. И вновь, вселенная родилась из воспоминания о будущем.   

Врать не буду чьи слова, вроде Сергея Гармаша: «Любовь- это то, что ты не знаешь, что с тобой происходит, и не хочешь знать, и вопросов у тебя нет отчего и почему».  Что Бог говорит человеку? Может быть это как раз то самое непонимание «отчего и почему», которое не вызывает вопросов, но чувствуется его присутствие и оттого ты уже "разговариваешь" на другом языке? Быть может это и есть ясность? Явное чувство присутствия, но незримое взглядом и неслышное ухом. 
Быть может его и жаждать не нужно. Оно есть само по себе, и в твоих силах его почувствовать. Еле заметно, но настроить свою душу на другую волну. Быть может тогда ты обнаружишь, что чудо повсеместно?! Чутко. Чудо. 

Стена плача?! После похорон дедушки, я помню, хотел уткнуться в стену. Подойти и уткнуться в стену. Мысли расползаются по этой стене, и я как будто остаюсь в молчании без звука мыслей. Как будто я опустошаюсь на мгновение, пока голова моя уперта в стену.   

Блуждал я по лесу, под ногами наткнулся на заросшую ручку. Она была оторвана, от какой то красивой двери. Вся покрыта мхом.
Стрелял я в уток. Хорошо что не попал ни в одну, иначе как бы я пожалел.
Что же происходит за этой стеной?
Быть может это то самое незримое? Если вернуться опять к молитвам и чудесам. То когда никого не остаётся в комнате, тогда и с дедушкой происходит чудо? Я сбежал, после того как я пробежал по встречной полосе дороги, я сбежал и больше как будто не появлялся дома. Тогда, наверное я и не смог поверить. Я сделал, но не смог поверить в воскрешение, в чудо, в исцеление дедушки. Как будто тонким кончиком языка пламени, меня кололи кусочки таявшего льда в ботинках. И исколотые пятки уже все словно знали заранее. Хлюпая на морозе ботинки…  Я словно не верил. И я сбежал куда глаза глядят. Не чуя ни холода, ни жара. А видя перед собой лишь один застилающий глаза пар. Будто и не я вовсе дышал, а испарялся из этого мира. неведомо от чего, от стыда ли, от страха, от собственной трусости.
   
И вот я иду по обочине. Тротуара нет. Есть одна дорога. Без единого фонаря. Она устроена так, что перед водителем тут же вспыхивают огромные ямы. И все его внимание как бы на центральной части дороги. А я иду где то на отшибе, так что меня сложно заметить. Я иду и просто чувствую себя невидимым. «Но ведь они и ямы то объезжают, а меня что ил не видят?»  и еще немного обиженного и горделивого бреда.
Так я убежал и брел куда глаза глядят.  А глядели они в темноту, в которой, казалось, еще чуть чуть, и будет туман из тени. Я иду и оборачиваюсь через правое плечо, словно обращаюсь к кому то:
«Скучно наверное тебе там наблюдать за моей жизнью и ты проматываешь меня или смотришь на других кто интереснее, я просто не знаю, не знаю что мне делать, мне самому наверное скучно смотреть на себя?! сколько таких ?!  да что там, я не знаю как себя заинтересовать , мне холодно и пар изо рта. для кого то пар изо рта признак холода, а для кого то признак жизни, а я вот не пойму ничего. Не знаю ничего. Снежинки тают. И это красота. Может быть моё дыхание превращается в пар и все мои слова с этим паром вздымают в небо и образуют облака?! И это связь с тобой?! Может в этом есть ответ?! Так морозно, и снова холодно, с другой стороны собаки воют. Мячик чей то валяется. Пнул его, а затем подобрал. кинул одной из собак за забор мячик, а та не перестала выть, значит ей не скучно наверное выть, а я, не знаю что сказать, наверное дело всё в том что ты наверное и до миллионов или до тысяч других людей не доходишь, а там и , важен ведь твой взгляд им, наверное важен, каждый хочется дойти до него, каждый хочет причаститься, не знаю?! Как смотреть на солнце, что ли…   а как на него смотреть в сумерках?!  Предчувствовать?! Благая весть.»       
Я знал одного человека, он говорил мне «как так, у меня не то что друга, у меня дерева даже нету, цветочки-цветочки, посади дерево! Неумело ты живешь!—а как надо?! – ну вот так,  посмотри на сад, все деревья высажены моим дедушкой, что я делаю?! Я рублю их, я их рублю, и благодарю каждую щепочку за то что согревает меня, трескаясь в печи, она убаюкивает , словно зовет к предкам! Я понимаю что этот сад высажен не для этих целей , но что поделать. И я сажа. сад, вон за той опушкой, но тот мне уже не принадлежит, это уже внукам, и они будут греться, и в свою очередь высаживать сад для своих внуков. А я не дровосек, я простой человек, который может быть и варвар в чем то, но живу ведь, может тоже неумело, но это ведь смело! Будь смелым, чтобы быть собой! Я перед тобой есть я и мои предки.»

Будто жажду исповеди, но исповедоваться мне как будто не в чем. Я хочу что то сказать но говорить мне как бы нечего. Может я просто хочу произнести звук голоса чтобы услышаться самому себе?!
Почему? почему? почему? это похоже на предательство.
Отдать всего себя за человека, за каждого, за человечество. Как стыдно признать. Я не способен. Я удивляюсь бабушке. Которая сквозь слезы говорила мне про дедушку, пока он мучился болями метастаз: «Бедненький, если бы могла, если бы только могла, я бы всю боль его на себя взяла, только чтобы ему было хоть чуть чуть, но легче! Мученик ты мой, бедненький…»
Быть может воскрешение и возможно.
«Адам хотел стать Богом и ошибся, не стал им, а теперь Бог становится человеком, чтобы сделать Адама Богом». (Пасетрнак Борис. «Доктор Живаго»)
Мне стыдно, но я не способен на подобное. Быть может, я их не заслуживаю? Таких прекрасных и любимых. Когда бабушка говорила про «всю боль на себя» у меня шли мурашки.

Запахло странным запахом. Не раскаленного дерева. А лысой корягой, приплыла к озерному, именно озерному берегу, вся пропитанная водой. И вот она лежит под палящим солнцем. И вот она высохла, некоторая тина еще осталас в расщелинах её,  и коряга раскалилась и пахнет даже чем то сладким.  Свежим. Деревом. Напоминающим только рожденный росток.
Сумерки. Дом у озера. Туман ворвался сквозь закрытые окна. Через стекло. Не через щели в рамах оконных. А сквозь само стекло. Будто рамы без стекол вовсе. Он так спокойно ворвался. Что смешался с сумерками. Запахло свежестью запредельного путешествия.
А я , как Фома неверующий. В подреберье раненного Христа, не рискую прикоснуться к его ране. И как же вспоминаю слова «не прикасайся ко мне». Магдалина и поверила. И убедилась в воскрешении, в воскресении.
Темный Фома. От тумана к воде, от тумана в пустоту, и вот он уже не уверен что Фома в воде, а словно в другом пространстве, он нащупал дно и медленно погрузившись еще глубже он не понимал, дышит ли он или его дыхание задержано, но он не рисковал сделать вдоха
вечер или утро?!  Туман над озером, а он зашел в воду, и вдруг поймал себя на мысли:
«И тут вдруг взъярилось волнуемое ветром море. Буря взбаламутила его, рассеяла по недоступным краям, небо искромсали порывы ветра, и в то же время стояли тишина и покой, внушавшие мысль, что все уже пропало. Фома попытался высвободиться из охватившего его бесцветного потока. Леденящий холод сковывал ему руки. Вода закручивалась в воронки.
Была ли это действительно вода? То у него перед глазами белесыми хлопьями пропархивала пена, то все тело охватывало и с силой влекло за собою отсутствие воды. Он стал дышать медленнее, несколько мгновений подержал во рту влагу, которую порывы ветра швыряли ему в лицо: теплая сладость, странное питье лишенного вкуса человека. Потом, то ли из-за усталости, то ли по какой-то неизвестной причине, уже его члены вызвали в нем такое же ощущение чуждости, как и вода, в которой они бились. Поначалу это ощущение показалось ему чуть ли не приятным. Плывя, он предавался некой грезе, в которой сливался с морем. Опьяненный выходом из себя, скольжением в пустоте, растворением в мысли о воде, он забывал о всех тревогах. И даже когда это идеальное море, которым он все более становился изнутри, в свою очередь стало настоящим морем, где он напоминал утопленника, оказалось, что он не настолько взволнован, как следовало бы ожидать: несомненно, в том, чтобы плыть вот так наудачу, когда тело служило ему только для того, чтобы думать, что он плывет, было что-то нестерпимое, но он испытывал и облегчение, словно отыскал наконец ключ к положению дел и для него все сводилось к тому, чтобы в отсутствие организма продолжать свое нескончаемое путешествие в отсутствии моря.» («Темный Фома». Морис Бланшо)
Смирение ли в том, что, чтоб вместо того, чтобы отделиться от воды, он стал водой. Или наоборот?! Решать лишь ему. Наверное.
И Снова. Сейчас такое время, что сам Бог нуждается в свидетеле. Но никто не рискует зайти в комнату в которой творятся чудеса. Все словно происходит в соседней комнате. А ведь это происходит в соседней комнате!!!
Отсутствие взгляда, но присутствие чувства. Чувство свершения чего то чудесного и неописуемого. И вот, не рискнув, а сбежав, я чтобы не спугнуть это чувство внутри себя. не рискнул зайти в комнату. так страшась не увидеть, и не понять. Потерять это чувство. Я так и не рискнул зайти к дедушке в комнату. Позволив своему сомнению случится. И , быть может, этот страх и породил неверие. И , может потому я и бежал по встречной полосе, чтобы испугать этот страх, чтобы обрести веру. Так словно всё что происходит- происходит в соседней комнате. И мы может этого бояться, может радоваться этому, или представлять, воображать, чувствовать, но не видеть. И оттого, лишь только верить, или не верить. И не важно, но за закрытыми дверями- всегда что то происходит, даже если комната пуста. 
Я знал одного человека, он был идиотом.
Почему?
Ну что за идиотом нужно быть, чтобы говорить, что «Бог тебе мешает жить»?!
Что чудо, которое возможно свершается каждым вдохом. Ставится под сомнение лишь потому, что мы боимся его узнать. Или не узнать. Когда открываем двери в эту комнату.
Я торопился к дедушке, но так и не успел. Когда зашел в его комнату, мне стало тяжело дышать.
Я покурил. Посидел в кресле. Поплакал. И вышел из неё, как будто бы чуть-чуть другим.
Я так себе и не позволил зайти и убедится в том, что за закрытой дверью, а сейчас, эта дверь раскрыта. Я вижу дедушку в каждой его прикосновении. В отпечатках, на его одежде, столе, вещах, дереве, в его дыме от сигарет, в его памяти, которая обрастает воспоминаньями. Интересно устроен мир. Вся жизнь которая была «до», вдруг становится воспоминаньем. И мы прекрасно это знаем, но лично я, никогда об этом не думал. Что те моменты жизни, те выкуренные сигареты с дедушкой и разговоры, были самой жизнью в ту секунду, а потом, вдруг превратились в воспоминание о дедушке.
Я думаю, что вера, любовь и искусство идут рука об руку. если бы мы не желали воскрешений, не желали бы вернуть того кто ушел. Это бы говорило о том, что в нас нет любви. Любовь и заставляет двигать время, прислушиваться к тишине, приглядываться, выискивать подтверждение, рождать образы, даже разговаривать с дедушкой. Хоть и осознавая, что его нет рядом.
Быть может искусство и родилось не от самовыражения или запечатления видений в древних пещерах, и не от охоты за зверьем (серьезно вы в это верите?), мне кажется искусство родилось тогда, когда человек почувствовал любовь. любовь осталась , а человека нет рядом. В попытке воскресить его. В попытке запечатлеть его, запомнить, в попытке выразить чувство. Это желанная нить, это связь что движется любовью, а воплощается искусством, чуткостью, образами, но все это есть любовь.  а где любовь- там вера. Быть может так и появился Бог в жизни человека.
 Предвоскресное состояние, это когда ночь настолько темна, что ты еще как будто не родился.
Попытка воскрешения, как сказал один пройдоха,- это попытка оставить бога без работы. Неужели желание, желание вернуть к жизни,- опровергает саму жизнь? Но попытка, сама попытка,-оправдывает её. Дает ей смысл. Делает её жизнью.
И вновь. «Рады коснуться и ад, и распад, и разложение, и смерть, и, однако, вместе с ними рада коснуться и весна, и Магдалина, и жизнь. И — надо проснуться! Надо проснуться и встать. Надо воскреснуть.»
Я вышел на лёд. Ничего не понимаю.
«…Он — впереди, а я ему вослед,
Пока моих очей не озарила
Краса небес в зияющий просвет; *
И здесь мы вышли вновь узреть светила.»
(Божественная комедия)

И я словно кричу вслед дедушке, зная заранее, что, наверное, струшу. Но шаг мой тверд. Я вижу эту темноту. И чувствую как снег хрустит. Тогда он вовсе не убегает вперед, как показалось мне вначале. Тогда он отпускает мою руку. Не потому что я струсил идти за ним , но я иду. А потому, что мне не место там. Он отпускает мою руку и как бы останавливая, чуть отбрасывает меня. оставляя тем самым в безопасности.  И я понимаю, что хотел именно этого, я понимаю что я бы не смог пойти за ним до конца. Я слаб. Из темноты родились предрассветные сумерки. Это мутность тумана. Сквозь который вырываются образы. Представления мира. рождается солнце. Я не слышал хруст льда. Я просто попрощался с дедушкой. Пришел рассвет.
Может быть этого и вовсе не было?! я искал этот остров, но знал что его не было вовсе.
Неоконченность она не в обрыве. Не в конце. Быть может это вопрос самому себе, на который мы не хотим слышать ответ, но ищем его. Даже боясь приблизиться к нему. Приближаемся. Даже, когда, в конце концов, стоим в упор перед ответом- мы видим только образ. Неоконченность и по ту сторону. неоконченность, мне кажется , она в самом чувстве. В присутствии чего то необъяснимого. В воображении. В любви, что ищет путь. Неоконченность , это когда жизнь. и более того, мне кажется, что неоконченность – она больше чем бесконечность.
И только сейчас я вдруг подумал: «А что, если Бог создал нас неоконченными?»      
Не смотря на то, что ему открыта бесконечность всех времен. И он знает что будет, и что было; но создал нас, каким хотел бы быть он сам,- свободным от своего знания. И потому, вместе с нами, он стал бесконечно неоконченным как и мы. Вдохнув тем самым жизнь в своё творенье.
Быть может, это есть и воскрешенье?
-а что было в конце? – спрашивает ребенок
-а эта сказка без конца!- отвечает отец. Отвечает дедушка.

Человек в обожествленном пейзаже.
Одухотворенный. Одушевленный.
Быть может, так рождается сама душа?!