Горошины. Повесть. Глава 5

                Выпавшим из одного стручка -
                посвящается...


 
                Икона.

    Шёл третий месяц, как металась в бреду Прасковья Фёдоровна с того злополучного дня, когда она оступившись, рухнула в прорубь. Каждое утро, приходила бабушка Фёкла, приносила новый отвар для дочери, умывала и поила её, смачивая тряпицей потрескавшиеся губы.

    Просыпался Захар и старался во всем помочь бабушке. Переворачивал мать, стыдливо отворачиваясь, когда бабушка натирала маслом ей спину или переодевала.   Фёкла  уже не плакала, а только горько вздыхала над дочерью и приговаривала:

  - Борись, борись, милая! Ты и не вздумай даже! Сынов-то поднять ещё надо! Вот вернётся твой Наум, а мы что ему сказать-то должны? Не углядели…

    Морщинистые бабушкины пальцы навсегда остались в памяти Захара именно в тот момент, когда они ласково гладили безвольные руки  матери и  разминали каждый  сустав.

    Вскоре просыпался   Игнат и принимался топить печь. Заносил дрова в дом,   стараясь   опустить их тихо, без шума и грохота, не так, как делал он это раньше.  Подходил к печке и будил спавшего там Матвейку. Когда тот, свесив с печи ноги, продолжал сидя спать, Игнат ворчал на него как взрослый:

  - Хватит спать, вставай, давай!

    Захар и бабушка Фёкла к этому времени заканчивали   уход за матерью, ждали, когда умоется проснувшийся Матвейка и все вместе становились к иконам. Каждый молился по-своему, но главное, что все они просили выздоровления матери и скорейшего возвращения отца.

    Потом бабушка уходила к себе домой, оставив внукам выпеченный   и принесённый с собой хлеб. Старшие братья уходили управляться по хозяйству, а Матвейка садился рядом с матерью на лавку и начинал  рассказывать ей обо всём, что волновало и беспокоило  детскую душу. Мать не слышала его, но тому нужно было   выговориться. Братья теперь делали абсолютно всю работу по хозяйству. Захар с помощью бабушки научился доить корову, и даже ему самому пришлось её отправлять в запуск перед отёлом. Никогда раньше не обращавшие внимания на работу, которую выполняла в доме мать, мальчишки теперь учились делать её и никак не могли взять в толк, когда же мамка всё успевала делать.
 
    Однажды, после Рождества, бабушка Фёкла сказала Захару:

  - Придётся остричь мамке волосы. Неси ножницы. Спуталось у неё там всё, не до кос теперь. Вот острижём, может, и болезнь выстрижем.

  Захар удивленно посмотрел на бабушку, но спорить не стал. Быстро принес овечьи ножницы и помогал поддерживать материну голову. Бабка Фёкла   отрезала две тугие косы, вздохнула, посмотрев на них, и сказала:

        - Сожги!

  Потом состригла оставшиеся концы волос, и заплакала…

  Захар собрал все волосы, подержал в руках, посмотрел на них, стараясь запомнить, и бросил в топившуюся печь. Затем подошел к большой иконе Николы Чудотворца, снял её с киота, поцеловал и поставил рядом с матерью...


  …Как они бежали!.. В тот злополучный день Захар бежал первым, и на бегу утирая слёзы, всё кричал: « Тятька! Тятька! Беда!» Будто мог его слышать отец, который находился неизвестно где и мог чем-то помочь. Осознание беды пришло как-то сразу. В свои неполные четырнадцать лет, Захар считал себя уже совсем взрослым. Однако  сейчас, когда он бежал, не разбирая дороги к реке, появилось   ощущение незащищенности, как в детстве, как тогда, когда он однажды заблудился в лесу.

  Младшие братья бежали следом. Бежали и соседские мужики дядя Панкрат и Трофим, которые были в это время на улице и услышали истошный вопль Фимки.

    Речка Паника, делающая большую петлю неподалеку от их дома, была местами не очень глубокой и там летом плескалась вся богородинская ребятня, однако местами были в ней омуты, глубину которых  точно никто не знал…


  Отец появился поздним зимним вечером, как раз накануне Прощёного воскресенья. Уставший, худой, с заросшей бородой, он походил на старика, согнувшегося, как сгибается тонкая березка, когда на неё в одночасье свалится большая ветка с другого дерева или вообще под воздействием сильного ветра, накренится соседнее более крупное дерево. Не сломается, а именно согнется, пытаясь удержать на своих хрупких плечах могучего соседа, не сдаваясь, а будет ещё сильнее тянуться к солнышку, хоть и искривится ствол. Так и отец, вошёл в дом, постоял немного в наступившей тишине и тихо опустился на лавку у порога.

    - Тятька! – закричал Матвейка и бросился первым к нему на шею.

  Игнат тоже вскочил на печи и, кубарем свалившись с неё, бросился к отцу. Всегда тихий и молчаливый, он не смог сдержать слёз. Обнимая отца, он гладил его заросшие  щёки, мокрый от  таявшего снега зипун, а слёзы, как горошины катились из глаз, вместив в себя всё   горе, которое выпало на хрупкие детские плечи.

  Захар подошёл к отцу последним и по взрослому  протянул отцу руку, сказав при этом:

    - Здравствуй, тятя!

    Наум встал, протянул Захару руку и, глядя прямо в глаза старшего сына,  поздоровался с ним. Это было приветствие двух взрослых людей, таких родных,  без слов понимающих друг друга. 

    Тихий голос матери, позвавший из горницы, заставил всю и без того счастливую встречную суету зазвенеть радостными голосами. Именно в тот день Прасковья Фёдоровна впервые встала после долгой болезни. Может действительно помогли остриженные волосы, или чудодейственная сила иконы Николая Угодника, а может возвращение Наума, только с этого дня она пошла на поправку.

  Дом, в котором казалось замерла жизнь с момента несчастного случая с матерью,  ожил. Каждый вечер отец рассказывал о своем путешествии в далекую Сибирь, о том, что ему понравилось одно село на берегу реки со странным названием Чулым. О лесах, богатых всякой ягодой и грибами, о людях, встречавшихся на пути. Вся семья слушала отца затаив дыхание, стараясь всё это представить. А потом…  - начали мечтать. Каждый рисовал в своем воображении предстоящий переезд, новый дом, который отец планировал поставить на новом месте, о большом хозяйстве…

  Захар, как старший, принимал активное участие в принятии решений. Переезд запланировали на следующий год. Сначала надо было съездить к деду Игнату, попросить его родительского благословения, попрощаться с матушкой Аглаей, продать дом, корову и овец, чтобы выручить деньги на переезд, да и за это время  окрепнет Прасковья.

  За хлопотами прошла весна, пролетело лето, а когда убрали зерновые, стали собираться в дорогу на орловщину, к дедам.

    Захар о чём-то долго шептался с Игнаткой, потрепал растрёпанные светлокудрые волосы Матвейки и, помахав на прощание матери, повёл жеребца  Гнедого, запряженного в телегу,  нагруженную зерном. Они с отцом планировали продать на базаре зерно и купить ещё одного коня для переезда.

    Поездка в Никольское была   лёгкой и весёлой. Стояла сухая тёплая осень - то время года, когда все краски смешиваются и, расплескавшись по траве, деревьям, кустам, никак не хотят расставаться с ними, а скорее наоборот, стараются стать ещё сильнее и ярче. В пути отец с сыном постоянно разговаривали.  В рассказах  о   детстве, о родителях (которых Захар видел всего-то один раз, когда они приезжали на крестины Матвейки), быстро пролетело время пути.    Захар узнал, что дед Игнат был хорошим кузнецом. Молчаливый  по натуре, он любил и знал толк в лошадях. И кони его слушались, стараясь не показывать свой гордый нрав перед ним. Что уж  такое шептал дед  им на ушко- никто не знал, да только даже самые ретивые становились послушными, свободно  давая себя подковать. Из рассказов отца, Захар узнал, что бабушка Аглая была дочерью местного священника. Красивая и статная, грамотная Аглаша предпочла выйти замуж за простого кузнеца, а свою набожность передала всем родившимся в этом счастливом, как оказалось, браке детям - двум братьям и двум сёстрам.

  Неделя в гостях пролетела незаметно. Захар  с интересом рассматривал   дом деда. С большим рвением помогал ему в кузнице и даже к моменту отъезда, научился сам подковывать лошадей, которых в Никольском всегда было много.

    В последние дни, когда отец с дедом, да с дядей Фролом уехали на ярмарку, бабушка Аглая позвала Захара с собой на пасеку, которая находилась не далеко от дома, около небольшой дубравы. Расставленные в шахматном порядке пчелиные домики издавали приятный аромат. Пчелы спокойно летали, выполняя  осеннюю работу по подготовке к зиме:  заделывали  образовавшиеся   в стенках ульев трещины прополисом, и им же сужали леток, через который попадали внутрь,  а сторожевые пчелы следили за тем, чтобы к ним в жилище не пробрался  чужой.

    Бабушка Аглая внимательно осмотрела пчелиное хозяйство и, подойдя к одному из ульев, подозвала к себе Захара:

        - Иди ко мне, не бойся!

    Захар, вроде, и не боялся пчел, но так как всё это было для него в диковинку, подошёл не торопясь, озираясь на пчелиное хозяйство. Дома, на рязанщине, никто рядом не держал пчёл, только в соседнем селе был старик Панкрат, у которого   по осени все покупали мёд. Панкрат был сердитым и не разговорчивым мужиком, которого и взрослые-то  побаивались в округе, а  богородицкая ребятня и вовсе старалась обойти его пасеку подальше. С раннего детства их   пугали старики: «Будете озоровать, так к Панкрату отведём!»  Что там с ними сделает Панкрат или его пчёлы, никто толком не говорил, но детское воображение - рисовало страшные картины. Поэтому здесь на пасеке у Аглаи, он очень осторожно подошёл к улью и во все глаза смотрел на бабушку. Она не казалась ему страшной, как дед Панкрат. Было удивительно, что она не  просто может ходить по пасеке, а оказывается - это её любимое место! И именно она ухаживала за пчёлами.

      - Запомни, Захар, пчёлы труд любят. Да ещё  уважение. Всё в мире живое: и цветы, и деревья, и скотина всякая. Так ты, внучек, всё примечай, где какая травка растёт, да как растёт, где какая птаха гнездо свила, не тронь, не зори, а отгони обидчика, еже ли случай представится. Смотри, как речка бежит, где весной первые забереги образуются, так ты там потом в этих местах и лови рыбу, всегда с богатым уловом будешь. Не бери лишнего! Не жадничай, сколько сможешь обработать, да в дело пустить, столько и бери у леса, у реки, у всего живого. Помни, после тебя твоим потомкам ещё долго на земле жить, чтобы и на их долю хватило.  Пчёл не бойся, но подходи к ним с чистым телом и душой. Это разумные твари. У них - жизни учись. Примечай, как у них всё разумно устроено, так и свою жизнь строй. Много их в одном доме живёт, и каждый своей работой занят. В нужное время её выполняет и получается, что всегда с достатком они, с медком да хлебиной. Вот и в своей семье стремись жить одним дружным домом, чтобы, как пчелы - с достатком быть.

    Захар во все глаза смотрел на бабушку Аглаю и впитывал каждое её слово. Так по взрослому, мудростью ещё никто с ним не делился. Да, материна мать, бабушка Фёкла показывала и рассказывала про разные травы, как и когда их собирать, как заваривать, что шепнуть, но вот так… как-то спокойно, понятно и до самого сердца…

    В этот момент одна из пчел покружилась над ними и   опустилась на руку Захара. В другой момент он бы наверно испугался, замахал руками и скорее побежал бы от домиков  с пчёлами, но  то ли спокойная речь Аглаи, то ли её мудрые наставления, только он почему-то  посмотрел на пчелу и стал внимательно её разглядывать. Та в свою очередь,  медленно передвигая своими шестью лапками, поползла по руке, а потом, расправила   крылья и улетела.

    Бабушка Аглая  пристально наблюдала за Захаром, потом вместе с ним проводила взглядом улетающую пчелу и сказала, улыбаясь:

  - Ну что ж, внучок, божья посланница к тебе прилетала. Проверяла тебя. Молодец, справился с испытанием. Будешь ты и пчёл вести, и хозяйство видать у тебя крепкое будет. А чтобы помнил все мои наказы, оберёг  тебе дам.  На долгую память - один подарок.

  С этими словами, она сняла соломенную крышку с того самого пчелиного домика около которого стояли, и сразу медовый пьянящий аромат стал ещё сильнее. Но внимание Захара привлек не этот запах, а  белая тряпица, в которую что-то было завернуто.

        - Бери, - сказала Аглая,   держа в руках крышку улья, - береги и  храни, а придёт время, передай своим потомкам.

  Захар взял сверток. То, что   туда завёрнуто, было не большого размера, чуть больше его ладони,   квадратной формы, но…  неожиданно  тяжёлым.