Без мамы

 
  Девочка отодвинула доску, державшуюся только на верхнем гвозде, и шмыгнула в больничный двор. Ступила на тропку, узенькую, с сугробами по бокам, и заспешила по ней. Тропка огибала большой кирпичный корпус, который ей был не нужен, еще постройку, откуда пахло грязным бельем и под окнами высилась бурая наледь, а уже после упиралась в крыльцо из старых крашеных плах.
К крыльцу девочка не свернула. Поправив старенькую шалку, наплывавшую на глаза, и похлопав себя по коленям, чтобы согреться, она приплюснулась лбом к стеклу нижнего окна и прошептала:
 – Ма-ам!
Услышать девочку не могли, но увидели сразу. Подо¬шла женщина, жалостливо улыбнулась, прокричала что-то.
Девочка не поняла. Тогда женщина подставила стул и приоткрыла форточку:
 – Маме операцию делают! Ее здесь нет! –Захлопнула створку: на улице было морозно.
Девочка постояла еще, отстранилась от стекла, но не тронулась с места. Больные с коек глядели, кто присев, кто лежа, что-то пытаясь объяснить на пальцах. Женщина через форточку велела:
– Завтра приходи! Сегодня ничего не узнаешь.
И она пошла. Опять мимо крыльца, мимо корпуса с наледью–к отверстию в заборе. Отсюда до дома – долго: сначала по городу, потом через мост, по полю. Труднее всего – поле, ветреное, безлюдное, а уж за ним около станции – карьер. Там они и живут.
Девочка подвязалась шалкой туже, оставив только щелку для глаз, вздохнула и заторопилась. Шагала она мелко, ставя ногу на пятку, потому что валенки были большие и крепко подшитые, а потом уже переваливалась на носок. Издали казалось – подпрыгивает. Шагала и шагала, думая о разном, но больше всего – о маме. Еще недавно она была дома, и все было хорошо. Потом ее повезли на бричке в больницу. Отвозил дядя Филипп, когда возвращались, он сказал девочке:
 – Не жилица, видно, мать. Чего с тобой будем делать?
Девочка знала, что взрослые часто пугают зря. “Не ходи далеко в лес, волки съедят!” А она ходила и волков не видела. “Не пей из лужи – козленочком станешь!” Пила – не стала. И это – неправда! Маму выпустят скоро живой и здоровой!
Но шли дни – ее не выпускали. Сначала она подходила к окну, бледная, в длинном синем халате, гладила ей лицо через стекло, улыбалась. Девочка тоже улыбалась и целовала ее так же в щеки, чувствуя после пыль и влажность на губах, но не вытирая их. Не только в палату, даже во двор больницы заходить не разрешалось. Дядя Филипп ей тогда сразу сказал об этом: “Туберкулезная. Нельзя нам”. Девочке было все равно, раз там мама, и она ходила. Когда замечали и прогоняли, девочка делала вид, что слушается, а после пробиралась той же тропкой, но уже опасливо.
Мама у девочки красивая. Раньше еще красивее была – у них большой мамин портрет дома в круглой деревянной рамке. Теперь похудела сильно, потому что плохо кормят. Жена дяди Филиппа это говорит и все собирается с девочкой что-нибудь в больницу передать, да забывает, наверное. А может, и не забывает, самим мало. Девочку она кормит, потому что мама успела передать ей продуктовые карточки, но не так часто, как Леньку с Витькой: те еще суп едят.
Красивая мама смотрит дома на девочку весело. Вот пройдет она сейчас поле, свернет к станции, зайдет к себе, и мама улыбнется.
На станции мама работала. Каждый вечер она уходила в большой, пропитанной углем телогрейке и в клетчатом толстом платке, захватанном по краям, в валенках, что теперь на девочке, и в стеганых брюках. Брюки мама сшила сама и радовалась, что они ее выручают.
У мамы была своя “рота”, как они себя назвали, и каждый раз, принося маме горячий чай, девочка видела одни и те же лица: пять женщин и один старик. Старик очень смешливый, все гонял бригаду по шлаку, пока паровоз разгружался. Шлак горячий, сухой, девочка тоже бегала, чтоб согреться. Мама даже спала в этом шлаке однажды. Пришла чумазая вся, смеется.
Пахнуло горелым углем и стало чуть теплее, будто и она только сейчас оттуда. Девочка посмотрела в сторону станции и подумала, что надо бы завернуть: мамина “рота” еще ничего не знает, потом решила, что сделает это завтра.
В школу она ходить перестала, как маму увезли: далеко, и мама сказала, что еще не поздно, ей семи нет, потом учиться будет. Школа ей вспоминалась редко и обидно, потому что в первые дни она получила двойку за счет, и Ленка Горлова долго ее дразнила: “Галочка-считалочка, сосчитай до двух!” Ленка умеет до десяти, ее дома учили.
Еще Ленка в школе ест пирожки. Ей тоже охота, потому что весь урок от Ленкиных ладоней вкусно пахнет. Хорошо, что она уже с ней сидеть за одной партой не будет.
В маминой “роте” люди лучше: они всю еду вместе складывают, когда ужинать собираются. И ей давали.
Пролетела ворона, прокаркала над самой головой. Девочка вздрогнула, но не испугалась. В этом поле чего только нет, особенно летом! Ящерицы, майские жуки, тарантулы, суслики! А солодки! Девочка даже почувствовала ее вкус во рту, поводила языком. Летом жить легче, чем сейчас.
Сейчас скучно: топить в избе печь, раз в день ходить к столу дяди Филиппа, приносить оттуда на ужин картофелину или вареную свеклу, нырять в холодную постель...
Изба у них с мамой маленькая, не изба даже – развалюшка. За стеной – кузница. Маме обещали поменять жилье, да война началась, все так и осталось. От кузницы стенка теплая; пока там дед Гриша работает, мама в это время и печку не топит. Дед Гриша нечаянно стенку внизу проломил, хотел заделать, но мама сказала, что не надо, так теплее стало. Теперь девочке все-все оттуда слышно, и дед Гриша часто мужиков одергивает, если забудутся. Вчера его жена забылась, ругала вовсю Таловых, из-за которых мама в больнице оказалась.
Таловы жили на кордоне год, работали тут же на подхозе, а мама – в ларьке с продуктами. Всем давала продукты по списку, потому что приходилось в поле на много дней выезжать, карточки выстригала, а деньги – потом. Она не сама это придумала – директор подхоза велел. При ней, девочке, уговаривал.
А у Таловых – пять рабочих. Они брали, брали по списку, а ночью собрались и куда-то уехали. И раньше догадывались, что это люди временные, но такого от них не ждали. Мама утром услышала, заплакала, стала подсчитывать – много они ей должны оказались. Директор маме сказал: “Конечно, я просил по списку, но не на большую же сумму!” Что делать, мама не знала, и пошла на станцию: платформы от шлака чистить, лед с рельсов скалывать, грузить.
Руки часто в крови были, а один раз палец отморозила. Он и не отошел, отрезали. Мама тогда не плакала, сказала: “Новый вырастет”. Это как “не пей из лужи”... С чего вырастет, если отрезали?
Мама уже рассчиталась за Таловых, но директор другую в ларек поставил, и маме, когда поправится, негде будет работать Дед Гриша говорит: “К себе В помощники возьму”. Всем говорит, а над ним смеются.
А мама и в кузнице может. Девочка знает, какая она сильная. Один раз она продукты в ларек на Гнедухе везла, прошлой зимой. Гнедуха выдохлась, так мама рядом с ней шла и телегу тянула.
Но мама тоненькая, не как у дяди Филиппа жена. За это, наверное, его жена маму не очень любит. Если бы не дядя Филипп, она бы сейчас совсем не помогала. А тот грозный, его все боятся.
Поле почти кончилось. Девочка глянула на солнце – оно уже поплыло к земле – устало. Летом солнце тоже другое, счастливое. Девочка видит его летом с крыши. Они с мамой всегда спят на крыше. Мама весной ее свежей глиной смазывает и соломой засыпает. С крыши все хорошо видно: дома, сараи, теплицу, аллею. Аллея на кордоне одна, центральная, кругом – лес. Сначала редкий, потом гуще. Еще звезды видны. Мама рассказывает, где кто живет на звездах, что там происходит. Столько разного происходит, что очень охота улететь хоть на одну. Но мама говорит: дети могут, а взрослые – уже нет. Без мамы и ей не надо.
Еще с крыши видно кладбище. Старое, теперь на нем не хоронят. Но на кладбище столько красивых склепов и все мраморные. Их не трогают и памятники не трогают. В склепах летом можно играть – девочка играет со всеми. Один раз играли в пряталки, она выбрала самое далекое место, спряталась и, пока искали, уснула. Ночью мама ее нашла, заплакала от радости.
Мама редко плачет и негромко. Так мало кто умеет. Только один раз девочка испугалась за нее, когда маме похоронку принесли. Девочка позже узнала, что убили отца, а сначала ничего не поняла, ухватилась за мамину руку, трясла, в лицо заглядывала – как умерла.
Отца девочке было жалко, но это если поверить в его смерть. В такое ей никогда не верилось, и такого еще у них не было. У других было, а у них с мамой – нет.
Дома она медленно разделась, потом подумала, оставила шалку на плечах, подошла к остывшей печке, потрогала валенком поленницу дров у духовки – дядя Филипп занес, чтоб лед стаял, – и взялась растапливать.
Она уже хорошо справлялась со многим: мыла пол, стирала в тазике небольшое белье, топила печь, отметала снег от избы, ходила за шишками, собирала мерзлую ягоду.
Иногда к девочке забегали кордоновские, но так как жило на кордоне людей мало и все были своим заняты, случалось это нечасто. Она и не тосковала: ни с кем ей не было так хорошо, как с мамой, а она скоро вернется.
В лампе кончился керосин, и девочка, накинув мамину телогрейку, пошла в сарайчик. Телогрейка пахла знакомым и родным. Она прижала к губам стеганый рукав и поцеловала,  почувствовав, как сжало горло. Постояла, нашла бидончик с керосином, вернулась. С портрета мама ей улыбалась и словно хвалила за что-то.
На другой день она пошла рано. Той же дальней дорогой, мимо станции, через поле, по городу, до забора. Отодвинула доску, ступила на тропинку, порадовалась, что быстро дошла и картошка за пазухой еще не застыла. Она несла маме картошку и два кусочка сахара от дяди Филиппа.
Миновала корпус, постройку, свернула к высокому крыльцу, заспешила к окну, вгляделась: мамы не было. Постояла, подождала, пока с кровати не поднялась   вчерашняя женщина и не полезла к форточке. Мелькнуло: неужели все делают операцию? Женщина не торопилась, и девочка, задрав голову, ждала.
 – Не подойдет мамка! – прокричала женщина и зачем-то всхлипнула, оставив форточку открытой. Девочка не поняла.
 – Иди через крыльцо, там все объяснят...
Девочка постояла, испугавшись, что сегодня опять они не увидятся, и заторопилась, путаясь в стареньком мамином полупальто и поддергивая рукой проваливающийся сверток с картошкой. Валенки скользили по ступенькам, она кое-как взобралась и с трудом потянула на себя скрипучую дверь.