Генеральша. Глава 8. Абортмахер

Три дня Катерина прислушивалась к себе. Тошнота, то появлялась, то пропадала.  На расспросы Акулины, отшучивалась, мол, что-то съела несвежее. Акулина возражала, что от её стряпни тошнить не будет, всячески намекала — если чего, может ей подсобить, подсказать, мол, пусть не таит. Но Катя не сдавалась, стояла на своём и даже, когда подташнивало, старалась виду не показывать. Иван Никитич с претензиями и ревностью немного успокоился и даже стал интересоваться самочувствием. Катерина почувствовала, что он что-то подозревает. Все они: Акулина и Галеев что-то подозревают и чем дальше  затягивать с абортом, тем беременность станет очевидной. Или чуткая Акулина пронюхает, или Иван Никитич принудительно повезёт в поликлинику и тогда — всё.  Катю терзали сомнения. Ведь сделай она аборт на стороне, Иван Никитич может об этом узнать. В поликлинике уж точно бы об этом сообщили. Тогда бы Галеев спуску бы не дал.  Досталось бы и ей и тому, кто делал. Этот факт более всего  не давал покоя. 
Она металась от страха разоблачения до страха, боясь опоздать с абортом, затянуть до того, когда либо делать будет уже поздно, либо страшно. Из тех скудных познаний она понимала, что ещё месяц и бесформенный эмбрион отзовётся стуком сердца, что это будет уже маленький человечек, которого придется кромсать и вытаскивать кусками человеческое тело. Чем больше она это представляла, тем страх перед убийством перевешивал страх разоблачения. Катя не знала, как долго она беременна, но успокаивала себя тем, что совсем недавно, может, три недели, может, четыре. И каждый прожитый день приносил мучения, страх, что будет поздно. Ей казалось, что быстро растёт живот, что только вчера он был меньше, что наливается грудь. Она со страхом прощупывала живот и ловила каждое движение, принимая его за удары сердца плода.
Ни о каких интимных отношениях не могло быть и речи. При одном только намёке, Катя вспыхивала негодованием и старалась найти любой предлог, только бы её не трогали. Галеев злился, чувствовал себя обманутым. 
Как-то днём Иван Никитич позвонил со службы и сказал, чтобы приготовили  чемоданчик для командировки. Обычно он брал пару белья, бритвенный набор, полотенца, нехитрую закуску, да бутылку водки, чтоб дорога была веселей. Акулина хлопотала с закуской в дорогу, а Катя читала. Мысли скакали, путались, она несколько раз перечитывала один и тот же абзац, но всё равно не понимала, о чём в нём говорится. Затем она отложила книгу. Отъезд Ивана Никитича был знаком, тянуть больше было некуда. Либо она сделает это, либо сойдёт с ума. А там будь, что будет. Ей не хотелось провожать мужа и под предлогом сходить в магазин, вышла из дому.
Вскоре приехал Галеев.
— А где Катерина?
— Сказала, в магазин пошла, а зачем, — Акулина пожала плечами, — вроде всё есть. Отобедаешь?
— Да, давай.
Иван Никитич ел быстро, наблюдая за суетой Акулины. Затем достал водку и выпил треть стакана. Когда она подошла к столу забрать пустую тарелку, Иван Никитич откинулся назад, оглядел её нижнюю часть и схватил за задницу. Она слегка вздрогнула.
— Ну что ты делаешь, Иван Никитич? — Акулина нерешительно попыталась убрать руку.
Галев запустил руку под сарафан, она поставила назад тарелку и замерла. Он встал, зашёл сзади и схватил её за грудь. Акулина вздохнула и закрыла глаза.
— Вань, ну что ты делаешь? Зачем всё это? Только распалишь меня…
— А помнишь, как первый раз ко мне пришла? — продолжал мять грудь Иван Никитич. — Товарищ майор, разрешите обратиться… а сама румяная, с мороза…
— Конечно, помню…
Галеев начал медленно задирать сарафан. Акулина развернулась , стряхнула сарафан вниз и с укором посмотрела на генерала.
— Я, Ваня, всё помню. Только, что с того? Ты себе другую нашёл.
— Ты же знаешь, Куля, почему, — Галеев развязал сзади узел и снял с неё передник.
— Знаю, Ваня, знаю, потому и помчалась к тебе, как покликал, думала, хоть так рядом буду. Но я-то всё одно не каменная. Не надо, Вань, у тебя молодая жена, вон, с кем ещё пошалить, как не с ней?
Галеев помрачнел, развернул Акулину к себе задом, стащил с неё трусы и надавил рукой  в спину. Она подчинилась, оперлась локтями на стол. Галеев закинул подол сарафана и вошёл в Акулину. Она тихо простонала.
— Вижу я всё, чурается тебя супруга-то твоя, не даёт ласки, голодный ходишь. Но и это, Вань, не выход.
— Помолчи лучше, — Иван Никитич частыми шлепками оприходовал Акулину.
Когда он закончил, Акулина ещё некоторое время стояла с задранным подолом и спущенными трусами. Галеев шлёпнул её по заднице и сбросил подол.
— Давай, собирай уже.
Акулина подобрала трусы и всхлипнула.
— Ну вот ещё… Что за слёзы?
Она отвернулась, промокнула подолом слёзы и вышла из кухни.
Когда вернулась Катя, Галеева уже не было. Акулина была сама не своя, говорила с какой-то робостью, прятала взгляд. Катерина решила, что нарвалась она на какую-нибудь грубость Ивана Никитича, вот обида и душит, а что и как говорить не хочет. Но и Катя не хотела расспрашивать её лишний раз.

На следующий день, утром, Катерина полная решимости пришла к Рите. Та долго не открывала. Катя продолжала настойчиво звонить. Рита открыла, заспанная и злая.
— Ты?! Ммм… Что так рано?! Приспичело что ли?! Что опять стряслось-то?! — щурясь  одним глазом, спросила подруга.
— Я решила! Всё!
— Что всё?
— Аборт!
Рита оглянулась, сонность отлетела. Она вытолкнула  Катерину на лестницу и закрыла дверь.
— Дурочка, — шёпотом произнесла Рита и покрутила у виска пальцем, — ты ещё громче крикни, вся Солянка пальцем будет показывать, что Панова аборты делает.
— Извини, — обиделась Катя и развернулась, собираясь уйти.
— Ты куда? Давай без фортилей! Пошли, я оденусь.
Катя постояла  немного в нерешительности продолжать ли обижаться  или прекратить. Пошла следом.
— Точно решила?
— Точно. Чем быстрей, тем лучше.
— Ну, хорошо…
«Абортмахер» жил у чёрта на куличках, где–то в Филях. Рита бывала там один раз, и дорогу ей показывала Лова. Это был её знакомый, волей судеб, а более — из-за своей половой неуёмности ей приходилось тревожить его довольно часто.
«Абортмахером»  был  невысокий старичок, за семьдесят, в круглых толстых очках. Звали его — Иосиф Наумович. Когда-то он был довольно неплохим гинекологом, но в сорок восьмом, будучи уже в почтенном возрасте попал под «чистку». Конечно же, он не проходил по «делу врачей», но райздрав, от греха подальше, ушли Иосифа Наумовича на заслуженный отдых, дав ему крошечную пенсию, которую он немного дополнял частной практикой.
Рита злилась, больше на себя, что плохо запомнила, где живёт «абортмахер», а Катя всё это принимала на свой счёт. Несколько раз порывалась уйти, но Рита её останавливала. Наконец она узнала дом Иосифа Наумовича и решительно пошла в подъезд. Дверь долго не открывали и Катя, с каждым ударом сердца, чувствовала, как растёт её живот. Наконец дверь открыли. Иосиф Наумович, в клетчатой рубашке и широких штанах с поясом под самую грудь, ссутулившись, долго и подробно оглядел барышень и только после этого спросил:
— Ви ко мне?
— Наум Иосифович, помните меня, я приходила с Любой, светленькая такая, голубоглазая?
— Иосиф Наумович, — недовольно фыркнул старикашка, — Нет, не помню, я не запоминаю лица… Я больше имею дело… знаете ли…
— Извините… Блондинка, Люба? Не помните? Нам нужна Ваша помощь.
— Я не помню никаких блондинок. Я помню только диагноз!
Старик уже собирался закрыть дверь.
— Постойте!
— Ты не говорила, что это будет мужчина! — неожиданно заявила Катерина. Рита  посмотрела с возмущением и недоумением.
— Молчи! — прикрикнула она на Катю и, схватив ручку двери, потянула её на себя. — Наум… Иосиф Наумович! Мы отсюда не уйдём, Вы должны нам помочь! Или Вам лучше не знать, что может быть!
— Чьто ви от меня хотите?! Я пгостой пенсионег! — пытался закрыть дверь  «абортмахер».
Но Рита решительно наступала на старика и, оттесняя назад, вошла с ним в  квартиру.
— Вы должны помочь моей подруге. Она попала в беду.
— Ви хотите подвести меня под статью?! И мне, бегя во внимание моё пгаисхождение, дадут не два, а двадцать два года! Ви хотите меня погубить?!
— Никто не хочет Вас погубить, Наум Иосифович…
— Иосиф Наумович, — поправил старик
— Да какая сейчас разница?! Девушка в беде! Вы посмотрите! Катя! — окликнула Рита подругу, — Катя! Иди сюда!
Катерина робко зашла в квартиру, скривилась, намереваясь разрыдаться.
— Видите? — Рита подвела  Катю и, демонстрируя старику всю глубину девичьей беды, стала трясти её за плечи, — Видите?!
Катя заревела. Старик дрогнул. Начал часто моргать, смотреть по сторонам,  придумывая какой ещё аргумент можно было бы привести, но испепеляющий взгляд Риты не давал ни малейшего шанса увильнуть.
— Хагашо… Тгиста гублей…, — сильно прокартавил старик и куда-то пошёл, —  Я сейчас.
— Всё, хватит. Ты молодец, естественно получилось, — тихо прошептала Рита.
— М-м-м… гы-гы-гы…, — продолжала реветь Катя.
— Да хватит реветь! — больно ущипнула Рита. Катя вздрогнула и недовольно посмотрела на подругу.
— Я не могу…
— Что не могу? — переспросила Рита.
— Я не могу, чтобы это делал он…  Я не знала, что будет мужчина.
— Ты что, сбрендила? Какой мужчина?! Ты посмотри на этого сморчка! Ты совсем дура?  Перед Содомским сиськами размахивать могла, а тут не может… Ты что, у врача никогда не была?
Катя опять скривилась расплакаться.
— Была… Только у женщин. Это другое…  и… у меня нет триста рублей…, — ещё сильней разрыдалась Катерина.
— Ну ты совсем малахольная?! Зачем же ты шла? Зачем меня просила? На шмотки, ****ь, ты деньги нашла!
— Я думала…
— Даром? Ага… Даром за амбаром!
Рита  нервно стала кусать губы и блуждать взглядом,  мысленно придумывая выход.  Потом заметила кольцо на руке Кати.
— Кольцо!
— А как я потом  скажу, куда его дела?
— Потеряла! — решительно заявила Рита.
Вернулся Иосиф Наумович. Он был одет в белоснежный густо накрахмаленный  халат и шапочку. 
— Ну чьто, багышни, ви готовы?
Катя испугано попятилась назад, прячась за Ритой.
— Я не могу…
Рита кипела от негодования, наблюдая за перемещением подруги.
— Ёб… вашу мать! — в сердцах вырвалось  у Риты.
— Вгяд ли Ви, багышня, помните мою маму… Ну так чьто? — развёл руками «абортмахер».
Рита взяла Катю за плечи и, заглядывая в глаза, встряхнула её.
— Тогда сама расхлёбывай, с меня хватит! Я ухожу!
Рита решительно отодвинула  Катю и направилась к выходу.
— Подожди! Подожди! — начала всхлипывать Катя. Рита остановилась. — Я… согласна. Только не уходи… умоляю!
Катя подошла к Иосифу Наумовичу и, сняв с пальца кольцо, протянула  ему.
— Нет, ви гешили меня, таки, меня вогнать в ггоб! И чьто мне с ним делать?
— Но у меня больше нет ничего, — с мольбой посмотрела Катя, — да и сто;ит оно намного больше.
— Чёгт с вами… Кладите мне в кагман и пгоходите в комнату.
Иосиф Наумович лукавил. Практика была неплохо оснащена. В небольшой комнатке стояло рахмановское кресло с металлическими, отполированными за долгую службу подколенниками и потертым до ткани рыжим дерматином, достаточно потрёпанное, но сохранившее свою функциональность. Рядом с креслом стоял накрытый марлей небольшой  металлический столик с различным инструментом в эмалированных изогнутых ванночках в виде разрезанных пополам огромных фасолин.
Катя опасливо оглянула кабинет, неуверенно прошла.
— Ну-с, посмотгим. Газдевайтесь… Какой сгок?
— Я не знаю… думаю, недели четыре… А можно, что бы моя подруга была…
— Багышня! Ведь я могу и пегедумать! Газдевайтесь и садитесь!
Катя обречённо вздохнула и начала стаскивать платье через голову.
— Милая багышня, не нужно газдеваться полностью, снимайте тгусы и задегите платье.
Она опять надела плате и встала, не понимая, что делать. Руки заметно дрожали и всё тело пробивал нервный озноб. Иосиф Наумович снисходительно посмотрел на Катерину.
— Сонечка! Пгинеси ещё спигту! — крикнул он кому-то в дверь.
Через минуты полторы появилась грузная пожилая женщина угрюмого вида. Взглянула  на Катерину и протянула ей стакан, наполовину наполненный прозрачной жидкостью.
— Пейте, — добродушно предложил абортмахер.
Катя взяла трясущимися руками и залпом выпила, как воду. Но, не успев допить, выронила стакан и Соня еле его поймала. Катя заметалась, хватая воздух и маша руками.
— Ты чьто, не газвела?! Бист машутэ!;
Соня пожала плечами.
— Йося, разве ты сказал, что это будут пить?
— Йоцмах!; — выругался  Иосиф Наумович и вскинул вверх руки, — Вэй из миг…; 
Соня презрительно посмотрела на супруга.
— Киш мир ин тухэс!; — процедила недовольно Соня и вышла из абортария.
— Качкэ!; — крикнул вдогонку Иосиф Наумович.
Он с сожалением посмотрел на Катю, покачал голово¬й.
— Ну-с…, — обратился он к Кате. Та стояла, прикрыв рот одной рукой и пыталась сообразить, что с ней произошло. Дрожь прошла, но ужасно жгло горло, а по телу прокатилась какая-то тёплая приятная волна. Ноги не слушались и хотелось куда-нибудь упасть и свернуться калачиком. Она, покачиваясь, прошла к креслу села в него боком и, сложив руки, положила на них голову.


; — (идиш) — Ты сошла с ума
; —  (идиш) — Глупая, неумеха
; —  (идиш) —  Горе мне
; —  (идиш) Поцелуй меня в зад
; —  (идиш)  болтунья.

Иосиф Наумович покачал головой. Подошёл и попытался повернуть Катерину и закинуть ей ногу на подколенник. Она дёрнулась, нехотя сопротивляясь, что-то пробормотала, но поддалась.
Через минуту Иосиф Наумович осматривал Катерину, приговаривая: «Бедная девочка, бедная девочка». Все свои действия он сопровождал комментариями, добавляя к незнакомым для Кати словам уменьшительные суффиксы, чтобы они звучали не так зловеще:
— Сейчас зажимчиком погаботаем, а потом кюгеточкой…  почистим и будет, как новенькая…
Катя чувствовала боль, но реагировать на неё или поднять  руку или ногу была не в силах. Перед глазами вращался огромный пропеллер и слова старика, ужасно картавившего, но говорившего монотонно и спокойно, уносили её из реальности в какой-то фантастический мир. Ей чудилось, что она находится в каком-то мрачном средневековом подземелье, освещаемом факелами, лежит голой на столе, с широко раскинутыми ногами. Затем она увидела свою промежность, из которой маленький тщедушный человечек, хитро улыбающийся, вытащил рыбу и кинул ей на живот. Почувствовался холод. Рыба начала биться, она схватила её руками, стала гладить, успокаивая и приговаривая: «Сыночек, сыночек». Вдруг над ней появилось злое лицо Галеева в фуражке, натянутой на глаза, кричащего: «Нагуляла, стерлядь!». Она смотрела на «ребёночка», а это была вовсе не стерлядь, а какой-то глупый карп. Катя испугалась, дернулась, сквозь видения она почувствовала резкую и сильную боль, словно у неё вынимают внутренности. Она закричала, дёрнулась встать.
— Тихо, тихо! Я почти закончил, ещё самую малость, — донеслось снизу. Катя тяжело дышала и безумно смотрела по сторонам, не понимая, что с ней происходит.
Экзекуция закончилась. Иосиф Наумович вышел в коридор и позвал Риту.
— Я всё сделал. Плоду было около семи недель. Ей  нужно полежать, если будет кговотечение, пгомыть настойкой кгапивы. Кто она Вам? — вдруг спросил Иосиф Наумович и грустно посмотрел с какой-то обречённостью.
— Что-то не так? — настороженно спросила Рита.
— Да нет, всё хагашо, но зачем? Самый возгаст для бегеменности… жалко,  такой экзепляг..., — абортмахер разочарованно покачал головой.
Рита зашла в кабинет и первый взгляд упал на грязное помойное ведро, в котором валялись какие-то окровавленные куски. Её передёрнуло, она закрыла глаза и отвернулась. «Абортмахер» это заметил и громко крикнул:
— Сонечка! Вынеси помои!
Катя еле держалась на ногах. Голова постоянно сваливалась на грудь. Рита, чертыхаясь и проклиная, пыталась удерживать подругу. Но силы были на исходе. Она кое–как дотащила её до трамвайной остановки и запихнула в трамвай.
Как Катя очутилась дома, она не помнила, жутко болело внизу, трещала голова и тошнило. Хотелось рвать, но не было сил оторвать  голову от подушки. И в этом ужасе похмелья, жуткого стыда перед Акулиной, вахтёршей или другими жильцами, которые могли её увидеть, была одна светлая и ободряющая мысль  — она сделала это. Она освободилась от режущей душу неопределённости и нависающей, словно зыбкий глиняный обрыв, опасности. Акулина, хотя и молча, с некоторой угрюмостью, но заботливо отпаивала её квасом. Встречаться взглядом с ней, Кате было стыдно. Кроме всего прочего,  сильно беспокоила та окровавленная тряпка, которая осталась у неё после аборта. Катя боялась, что Акулина найдёт её и тогда всё станет известно Ивану Никитичу.
Пару раз звонил Галеев, говорил, что соскучился, но Катерина отвечала сухо, нелюбезно и хотелось быстрее повесить трубку. Она с тревогой ждала его приезда, всё время думала, как сообщить о разводе, но, чем отчётливее себе представляла этот разговор, тем сильнее был страх всё это выговорить в глаза Галееву.