Знакомство с творчеством А. П. Чехова

или Моя вторая попытка (из архива деда Олика)

В канун Нового года позвала меня Клавдия посидеть по-соседски за чаем с пирогами. От такого грех отказываться. Собираюсь, кот Чеши за мной увязался, знает, шельмец, что и ему обломится. Умеет он с женским полом общаться и к себе расположить.

Заходим в дом, Николавна по скайпу с сыном разговаривает. Решил и я присоединиться, давно не виделись. Василий и говорит: «Николай Иванович, маму уговариваю после Нового года на недельку ко мне в Москву приехать, погостить, а она ни в какую, хозяйство-то с собой не повезешь. Может, она тебя послушает, за хозяйством тетя Катя присмотреть может. А то и вдвоем приезжайте, веселее будет».
Уговорил я Клавдию. Решили съездить, с Москвой поздороваться. За хозяйством присмотреть с Катериной договорились. Собираться стали, а Чеши вокруг меня крутится, мешает. Я ему и говорю – что, тоже в Москву намылился? Чеши на меня посмотрел, поднял хвост трубой и демонстративно за печку удалился. Может, про цирк Куклачева вспомнил, что отдать его туда собирались, и решил не рисковать. Там у кошек зима не зима, выступления, гастроли, на боку не поваляешься; Чеши же деревенским сибаритом сделался – изнежился на сливках и сметане. Слава людская ему без надобности; интересней за птичкой понаблюдать да с мышкой поиграть; а успехом у деревенских дам он и так пользуется, даже злоупотребляет иногда, но это только по вопросу питания – очень уж вкусненькое любит, а у меня солдатская кухня – вот по девочкам и бегает.

Я продолжаю разговор: «Чеши, если ты отказываешься с нами в Москву ехать, тогда собирайся к Катерине, будешь у нее на полдник сливки вместо молока получать». Кот громко заурчал, но свое убежище за печкой не покинул.

Второго января мы с Клавдией уже по праздничной столице разгуливали. Василий на постой нас к себе определил. Девочки его на неделю в горы на лыжах кататься уехали, а Вася, сославшись на работу, остался; только меня-то не проведешь – не любит он такие развлечения, да и матери давно хотел Москву показать, но все не получалось. Он и культурно-развлекательную программу разработал, и с питанием вопрос решил, чтобы на готовку время не тратить.

Завтрак на скорую руку тот стряпает, кто первый встал, – в магазин бежать не надо, холодильник битком. Обед или в ресторане, или у тещи. Одна она сейчас на хозяйстве, как и Василий. Петр Ильич с Дашкой вместе с Васиными барышнями в горы подались. Анна Степановна по этому поводу даже пошутила, хотя в семье это прерогатива Петра Ильича, – дескать, дирижерам и танцорам ноги укреплять надо, чтобы коленки не дрожали, а то со слабыми коленками на выступлении можно в лужу сесть; это архитекторам не страшно, мы все больше руками работаем, если и сядем в лужу, то только в чернильную, – и вздохнула, печально так; сразу видно, что очень по своим скучает, а шуткой тропки от сердца к сердцу торит, чтобы ближе к ним быть. После добавила уже серьезно: «Я вам всем предлагаю недельный бесплатный абонемент на обеды. Паша привыкла помногу готовить, так что отказа не принимаю». Мы и не отказывались – домашнее всегда вкуснее, и обстановка приятнее. Так что вопрос с обедами за нас Анна Степановна решила.

Если обед хорош – ужин не нужен, да еще плюс духовная пища – театры, консерватория, шоу ледовое – все вечера расписаны. А уж после мероприятия можно и чайком побаловаться, кто против.

Неделя пролетела в калейдоскопе разноцветных огней. Программу выполнили на сто двадцать процентов. Даже в санях покатались: хорошо по снежку и морозцу, но как-то сразу в деревню потянуло, все знают – в гостях хорошо, а дома…

Много разного мы с Клавдией в Москве повидали, но среди этого многоцветья мне почему-то в память врезался спектакль «Дядя Ваня». Когда его смотрел, испытал что-то вроде небольшого потрясения, хотя постановка французского режиссера была. Но уж очень актеры хорошо играли. Все на отлично сделали. И самое главное, чувствовался в их игре коллективный дух, что единым фронтом выступают; что игра каждого в единый узор сплетается; и от такой игры всем хорошо становится, и актерам, и зрителям. Я бы даже сказал, что в этом театре умеют создавать особую атмосферу, к восприятию спектаклей очень пригодную. Поэтому и пьеса, написанная в 1901 году, звучит по-современному, и даже людей, творчество Антона Павловича не понимающих, заставляет еще раз к А. П. Чехову повернуться, прикоснуться и попытаться разобраться в его наследии, но это если получится, конечно.

Сам спектакль во мне как могучий призыв к чему-то светлому прозвучал, может быть, к новой жизни; только небольшое облачко какой-то неудовлетворенности почудилось; а еще показалось неправильным, что и Соня, и Иван Петрович, пережив такую «встряску», хотят на «старые рельсы» вернуться – терпеть и работать, и забыть, что с ними и любовь случилась, и разочарование от неразделенного чувства, и глаза открылись, что раньше из-за яркого ареола, ими же выдуманного, видеть не могли. С другой стороны, внешне может казаться, что все по-прежнему, – поди загляни, что у человека в душе делается.

Но это только мое первое впечатление от «Дяди Вани». А первое впечатление: или созвучно с тобой, тогда и слезы восторга пролиться могут, как с Максимом Горьким случилось, когда он спектакль этот в первый раз смотрел; или диссонансом звучит – тогда отрицание и протест в человеке зарождаются; или вообще не трогает и равнодушным оставляет.

Одним словом, просмотр спектакля не только приятным времяпрепровождением оказался, но и вопросы передо мной поставил. И я решил: вернусь домой, буду пробелы в своем литературном образовании латать.

В школьные годы, к сожалению, с литературой на «ты» не был; сочинения всегда на тройки писал и русский язык плохо знал. Действовал по принципу – покороче и попроще, так количество ошибок сокращал (правда, можно в слове «дирижер» три ошибки сделать, если оно у тебя с дерезой сольется, но это так, к слову). А произведения А. П. Чехова вообще читать не мог – очень далеки они от меня были.
Но каникулы в Москве такое сотрясение у меня в голове произвели, что в поезде, когда домой возвращались, меня охватило неодолимое желание начать писать о нашей деревне и ее жителях. Даже один маленький рассказик про картошку состряпал.
Клавдия – мой первый слушатель – почин одобрила. Сказала, что такие рассказики надо детям в школе читать, чтобы они от земли не отрывались, а то с этими компьютерами, гаджетами, смартфонами думают, что картофель «фри» на кустах растет готовый и в пакетиках или в волшебном шкафу появляется – открыл, а там по полочкам все разложено, бери – и сразу в рот.

Одобрение Клавдии меня воодушевило. Понял, что первый блин вышел не комом. За такими развлечениями дорога очень короткой показалась. Оглянуться не успели, как к дому подъехали. Стали подарки из машины выгружать, а мой кот нас уже встречает. Подошел, вокруг ног обвился – сначала у меня, затем у Клавдии, поздоровался, значит, потом хвост трубой, и по дороге от дома почесал.

– Куда это он? – удивилась Клавдия.

– Да к Катерине, за полноценным ужином, пока она не узнала, что мы вернулись, и с довольствия не сняла; знает, что у нас шаром покати после приезда, и как истинный философ решил – зачем ему вечером на сухом корме сидеть, когда можно горячую мясную пайку получить и сытым спать лечь, а не на пустой желудок, как у нас с тобой, где только чай плескаться будет.

Клавдия посмотрела на меня с улыбкой и задумчиво-загадочно произнесла: «Хорошо, когда сам о себе позаботиться можешь, и твой Чеши – тому наглядный пример».
Попрощался я с Клавдией и домой пошёл.

Зашел в избу и сразу к книжному шкафу направился, но себя вовремя остудил – хозяйство в первую очередь. Когда с делами разберешься, тогда и за книги садись. Разобраться было с чем и, главное, к Катерине сходить да спасибо сказать, а еще о подарке упомянуть, заинтриговать и сообщить, что вручать будем с Клавдией завтра с утра – подарок хрупкий, потемну можно и разбить ненароком. Пусть он на санках под навесом полежит – целее будет. Да еще к Бабе Агапе заглянуть на какое-то тайное совещание. У Агапы не забалуешь – встретила нас у машины и, как всегда, коротко: жду через час. Знает, что ее просьба – для нас приказ; на то она и общественный староста.

Наступил час, когда дела были сделаны. Расположился я на диване и книгами со всех сторон обложился, стал думать, с чего начать, конечно, с первого тома А. П. Чехова. Открыл и стал читать, только далеко не продвинулся, хотя в первом томе короткие юмористические рассказы собраны. Но не получается у меня над чужими недостатками смеяться, грустно мне становится; только над своими промахами смеюсь, чтобы бодрость духа поддержать. Еще стараюсь на недостаток по-другому посмотреть – что это и не недостаток вовсе, а возможность мне дается над собой поработать; что в нем потенциал для моего роста и развития заложен, и если недостаток одолеть и перековать, то он в достоинство превращается, но это постараться нужно, и ох как постараться.

Отложил я первый том, а руки сами к шестому потянулись. Открыл наугад, ближе к концу, читаю и думаю – очень знакомое что-то. Посмотрел, как этот рассказ называется, точно – «Бабы», – и вспомнил, что я его по радио слушал, давно дело было, а запомнил.

За «Бабами» рассказ «Дуэль» начинается.

На освоение «Дуэли» мне понадобилось три присеста, хотя рассказ в сто страниц всего. Правда, в первый присест я больше внимание на орфографию и лексику направлял, правописание изучал. Внимание насытилось в этом направлении быстро, меньше чем за тридцать страниц и сказало – все, очень длинно что-то, на сегодня достаточно.

Во второй вечер потянуло к «Дуэли» вернуться, но уже внимание острие перенесло на смыслы, в нем заложенные. И опять дочитать не смог, правда, с начала начал, но к семидесятой странице внимание стало рассеиваться. Здесь я сам себе сказал – все, хватит, дальше читать бессмысленно, все равно ничего больше впитать в себя не сможешь. Но местечко все же еще было. Не утерпел, в конец заглянул. Я всегда так делаю, не люблю, когда сюжет в напряжении держит. Когда знаешь, чем закончится, тогда и по сторонам посмотреть можно, и в каждую строчку вникнуть – но это как кому нравится, на вкус и цвет…

Комментарии к рассказу посмотрел и книгу отложил. Стал раздумывать над прочитанным, и высветились во мне три момента.

Первый – А. Суворин предложил А. П. Чехову рассказ переименовать, назвать «Ложь», но Антон Павлович отказался.

Второй – А. Плещеев написал А. П. Чехову, что, прочитав рассказ, не понял, почему фон Корен в конце изменил свое отношение к Лаевскому.

Третий – рассказ я не дочитал, про вызов и саму дуэль ничего еще не знал, а знал только, что есть два разных человека, идущих по жизни своими путями, друг другу они не нравятся и об этой совместной неприязни оба знают.

У меня завертелась фантазия. На этих трех точках я стал придумывать. Дуэль – это не только когда двое на шпагах или пистолетах дерутся, что бывает и словесная дуэль, и молчаливая; и длиться может не мгновение, когда только один короткий выстрел, а всю жизнь. Еще подумалось, что есть люди, которые, находя что-то плохое внутри себя, своего мистера Хайда на дуэль вызывают и сами с собой трудную войну ведут, чтобы дурное в себе изжить. Вот куда меня завело.

Когда же на третий вечер рассказ дочитал, понятно мне стало, и почему рассказ «Дуэль» называется, и почему отношения между героями изменились. Но об этом чуть позже. Хочется немного в сторону уклониться и поразмышлять о тайнах нашего восприятия, точнее, вопросы обозначить.

«Дуэль» написана была аж в 1891 году – сто тридцать лет прошло, и что в 2021 году понятным и очевидным кажется, более ста лет назад могло по-другому выглядеть. И наоборот – какие-то вещи через сто лет могут размыться или вообще исчезнуть, ненужными стать. Да и люди все разные – что ясно одному, для другого в густом тумане, а что для второго естественная вещь, для первого – тайна за семью печатями. Да и автор о своем произведении и героях больше знает, чем на бумагу ложится. Думает он о нем, со всех сторон рассматривает, одним словом, работает над вопросом. Читатель же, хоть умный и вдумчивый, в первый раз сталкивается, а с первого раза не все открывается. Тянешься второй раз прочесть, чтобы разобраться. Правда, С. Моэм почему-то только по одному разу читал, не помню почему. Может, память фотографическую имел, а может, погружение в свой творческий процесс его больше занимало, чем чтение чужих эпистол.

Подумалось мне, что великие писатели такие смыслы в свои произведения закладывать могут, что на века хватает. И их творения не только не устаревают, а новым поколениям современными кажутся.

По сторонам поблуждали, пора и к «Дуэли» возвращаться.

В третий вечер чтение у меня началось с XV главы рассказа. В ней-то накопившееся у героев напряжение наружу начинает выходить. Происходит столкновение-взаимодействие четырех разных людей, которые для меня разными мирами обозначились.

Самойленко Александр Давидыч – благородный, добродушный человек, принимающий близко к сердцу печали других людей и искренне старающийся им помочь.
 
Единственный вопрос – не плодит ли он таким отношением к людям паразитов, так как его доброту начинают просто бессовестно эксплуатировать.

Его мир – мир достоинства и благородства. Держится он на чести, совести, справедливости, помощи ближнему и защите слабого.

Дьякон – духовное лицо, а как человек очень смешлив.

Про смех я вот что думаю – смеяться человек может по разным причинам, и одна из них следующая – человек смеяться начинает, когда в нем нервное напряжение накапливается, а со смехом он от этого нервного напряжения освобождается; а откуда я это знаю – да сам такой.

Мир его – мир веры, который всех принимает, только к свету стремись и заповеди исполняй – истинная вера любого переродить может.

Фон Корен Николай Васильевич – молодой, энергичный, имеет цель в жизни, работает, готовится к экспедиции; паразитический образ жизни презирает и людей-паразитов не жалует; считает, что с ними можно поступать как угодно, вплоть до истребления.

Олицетворяет мир труда, но единственно правильная мерка в этом мире – его собственная. Хочет человек в его мире во всем первым быть – гордыня им движет.

Труд же во всех мирах присутствует – только в разных мирах отношение к нему разное. Ни Самойленко, ни дьякон не мыслят себя без труда, но труд у них в подчиненном положении находится – труд для них нормальное состояние, а не причина для сравнения. Если в их мирах труд и занимает ведущее положение, то является равным среди первых, а не первым среди равных, как у фон Корена.

Лаевский Иван Андреевич – приятный человек, без глубоких убеждений и твердых принципов; куда его жизнь ведет, туда он и путь держит – бежит от деспотичной матери, затем решает бежать от долгов, от женщины, которую разлюбил, от скуки жизненной – а чтобы вопрос этот решить, можно и солгать, ведь цель оправдывает средства. Но с другой стороны – он натура тонкая, деликатная, совестливая; просто нет у него внутреннего стержня и твердой почвы под ногами, что в человеке опорой жизненной являются.

Мир его – мир непрактичного мечтателя, бегающего от трудностей.
Живут вместе эти люди-миры, взаимодействуют, влияют друг на друга, отдаляются, сближаются, а иногда и сталкиваются.

Когда же сталкивается очень разное, непримиримое, враждебное – тут и искрить начинает, а может и гроза разразиться. Вот и у Лаевского гроза случилась, да двойная – и внутри кризис душевный, и снаружи – неприятие его фон Кореном как личности. Не смог Иван выдержать такого напряжения, и в XV главе его, как говорится, «понесло», и уже не соображал, что говорил, но говорил с жаром и обидные вещи. Раскачал даже невозмутимого Самойленко, да так сильно, что тот мысленно считать начал, чтобы успокоиться, но внутренний счет успеха не имел, так как Иван вовсю разошелся, а фразой «…я прошу добровольных сыщиков прекратить свое шпионство» окончательно добил Александра Давидыча.

Но как изящно и гениально А. П. Чехов «вытаскивает» из этой ситуации Самойленко. Александр Давидыч просто обозначает свою основу, свою главную суть, а она у него такая мощная, что ее уже ничем не возьмешь, разве что разрушишь. Но попробуй сокруши триединство русского врача, дворянина и статского советника. Если вдуматься – здесь каждое слово целая галактика: русский, врач, дворянин, статский советник.

Но Антон Павлович нам предлагает уже другой ракурс. Лаевский – фон Корен. Фон Корен решил воспользоваться запалом Лаевского и проучить неприятного, а может, и ненавистного ему человека. Он попросту поймал Ивана на слове – это очень просто сделать, когда человек в запале и не ведает, что творит. Но благородно ли это? Пусть каждый сам себе на этот вопрос ответит.

Слово за слово, и у фон Корена с Лаевским до дуэли дело дошло. К этому времени кризис у Лаевского миновал, и стал Иван в норму приходить, а у фон Корена, наоборот, только все разгораться начало, и неизвестно, как все повернулось бы, если бы дьякона, что-то сильнее его разума не потянуло на запретную дуэль посмотреть. И не крик его, который зло в фон Корене спугнул, а пуля мимо Лаевского пролетела, слегка только кожу обожгла. А ведь Лаевский на дуэли вел себя благороднейшим образом – и руку вверх тянул все выше и выше, и мысль одна была, только бы человеку вреда не причинить. Но фон Корен в потемках находился и ничьих благородных движений из своей темноты видеть не мог.

А после выстрела и у него кризис миновал. После кризиса же человек, как природа после грозы, преображается, обновляется, очищается, что ли, и уже другими глазами может на себя и ближнего посмотреть; и открывается ему хорошее в том человеке, которого он и за человека-то не считал, а за паразита держал, которого только и надо, что истребить.

И Лаевский новую жизнь начал, и с Надей обвенчался, и работать стал от зари до зари, чтобы с долгами рассчитаться. Вот это все мне А. П. Чехов показал, когда я его рассказ в третий вечер дочитывал. Почитайте, может, вы по-другому поймете или вам другое откроется, и Антон Павлович вам расскажет, что хотел сказать Лаевский дважды произнесенной фразой «никто не знает настоящей правды».

После рассказа «Дуэль» решил я к пьесам перейти. Но пьесу читать – это не спектакль в театре смотреть. Гораздо труднее по пьесе самому пробираться.
Есть, наверное, умельцы, которые читают и все себе в картинках представляют. Композитор Глазунов, например, в свое время возглавлявший Петербургскую консерваторию, музыку слышал, когда ноты читал. Правда, с Шостаковичем у него так не получалось. Понимал, что перед ним большой самобытный талант, но ноты в музыку превращаться не желали. У юного Дмитрия, наверное, другая волна была, которая в его диапазон не попадала.

Но сейчас не о музыке речь, а об А. П. Чехове и его «Дяде Ване». Читал я эту пьесу медленно и вдумчиво. Торопиться некуда, если экзамен и держать, то только перед собой. В комментариях к пьесе узнал, что «Дядю Ваню» Антон Павлович из комедии «Леший» спустя десять лет переработал.

По воспоминаниям Антона Павловича, «Лешего» он писал довольно долго, много переделывал. Но пьеса в театре «не пошла», и А. П. Чехов решил ее больше не ставить и даже текст не издавать. Но все равно через десять лет к ней вернулся, и появился «Дядя Ваня».

Все, что основу «Лешего» составляло, Чехова не отпускало, ведь неоконченным было. Каждый знает, что если ты дело с душой делаешь, честен в деле перед собой, то тебе твои промахи и недоделки покоя не дают, пока ты их не устранишь. Думаю, и у А. П. Чехова так вышло – хотел о своем «Лешем» забыть, но недовысказанное покоя не давало и выхода просило.

И еще подумалось: «Леший» – пьеса со счастливым концом; и хотя есть там и кризис душевный, и неразделенная любовь, и разлученные сердца, и даже самоубийство, – но все как-то по-житейски устраивается и благополучно заканчивается.

Каждому известно: когда человек счастлив, он не хочет ничего в своей жизни менять, ему и так хорошо. В «Дяде Ване» же у всех какая-то неудовлетворенность имеется, что-то да не складывается в жизни: от мелкого бытового до душевного дискомфорта от бесцельно потраченной жизни.

У старой няни, что нарушен привычный распорядок жизни;

у профессора Серебрякова, что стар и болен;

у Елены Андреевны, что вынуждена жить со старым мужем, которого уже не любит, и терпеть его причуды;

у Сони, что некрасива и нелюбима;

у Астрова, что чудаки кругом и сам за десять лет чудаком стал;

у Ивана Петровича, что жизнь потрачена попусту.

К концу пьесы все это не рассеивается благополучным финалом, а, наоборот, обостряется. Поэтому надежда каждого на лучшее и вера в будущее объединяются и мощным призывом к новой лучшей светлой жизни звучат.

С благодарностью и душевным трепетом я к литературному источнику Антона Павловича Чехова прикоснулся и испил разок-другой. А этот источник живым оказался. Здесь уже не важно, понимаешь ты его произведения или нет, – такое прикосновение всегда человека обогащает, а может, и лучше делает.

Кто не пробовал – рекомендую; может, зарю новой жизни узрите…

P. S.
Советский импрессионист Анатолий Зверев писал: «По рисункам моим и картинам можно видеть и слышать меня...» Давайте и мы попробуем по цитатам из «Дуэли» и «Дяди Вани» насладиться юмором, изяществом, вкусом, изысканностью, умом, утонченностью и т. д., и т. д., и т. д. Антона Павловича Чехова.

Дьякон – Какие люди!... Боже мой, какие люди! Воистину десница божия насадила виноград сей! Господи, господи! Один победил тысячи, а другой тьмы. Николай Васильевич... знайте, что сегодня вы победили величайшего из врагов человеческих – гордость!

Астров – Те, которые будут жить через сто-двести лет после нас и для которых мы теперь пробиваем дорогу, помянут ли нас добрым словом? …Ведь не помянут!

Марина – Люди не помянут, зато бог помянет.

Телегин – Еду ли я по полю, гуляю ли в тенистом саду, смотрю ли на этот стол, я испытываю неизъяснимое блаженство! Погода очаровательная, птички поют, живем мы все в мире и согласии, –  чего еще нам?

Войницкий – …Моя старая галка maman, все еще лепечет про женскую эмансипацию; одним глазом смотрит в могилу, а другим ищет в своих умных книжках зарю новой жизни.

Мария Васильевна – ...Сегодня получила я письмо из Харькова от Павла Алексеевича… Прислал свою новую брошюру…

Астров – Интересно?

Мария Васильевна – Интересно, но как-то странно. Опровергает то, что семь лет назад сам же защищал. Это ужасно!

Войницкий – Ничего нет ужасного. Пейте, maman, чай.

Елена Андреевна – Мне уже говорили, что вы очень любите леса. Конечно, можно принести большую пользу, но разве это не мешает вашему настоящему призванию? Ведь вы доктор.

Астров – Одному богу известно, в чем наше настоящее призвание.

Соня – …Леса украшают землю, они учат человека понимать прекрасное и внушают ему величавое настроение…

Астров – Человек одарен разумом и творческой силой, чтобы преумножать то, что ему дано, но до сих пор он не творил, а разрушал.

Елена Андреевна – Вы, Иван Петрович, образованы и умны и, кажется, должны бы понимать, что мир гибнет не от разбойников, не от пожаров, а от ненависти, вражды, от всех этих мелких дрязг… Ваше бы дело не ворчать, а мирить всех.

Войницкий – Сначала помирите меня с самим собой!

Астров – В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли.

...Знаете, когда идешь темной ночью по лесу, и если в это время вдали светит огонек, то не замечаешь ни утомления, ни потемок, ни колючих веток, которые бьют тебя по лицу…

...Здесь в доме есть мой собственный стол. В комнате у Ивана Петровича. Когда я утомлюсь совершенно, до полного отупения, то все бросаю и бегу сюда, и вот забавляюсь этой штукой час-другой. Иван Петрович и Софья Александровна щелкают на счетах, а я сижу подле них за своим столом и мажу, и мне тепло, покойно и сверчок кричит!

Соня – ...Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую...