Драбант Из личной жизни Иванина

Холодильник был безнадёжно пуст, но идти никуда не хотелось. Идти – значит, улыбаться, разговаривать, слушать, входить в положение...
Иванин захлопнул дверцу холодильника и замер перед окном. Смеркалось. День угасал, словно пламя спалившего всё костра. Сгущались сумерки. Окно темнело, и – по мере того, как скрывался во тьме мир улицы, на оконном стекле всё явственней отражалась тесная кухня. Вскоре, глядя в окно, Иванин мог видеть только себя. Скуластое, ощетинившееся лицо, напряжённый взгляд, широкая блестящая залысина, тонкая линия плотно сжатых губ...
И вдруг прихлынуло к сердцу ожесточенное: вдребезги б!..
Иванин стремительно задвинул лёгкую занавеску, прошёл в комнату и машинально сел к компьютеру. Ошпаренное злым чувством сердце билось в груди учащенно, с какой-то ноющей болью, и ему показалось, что в этой-то боли и заключается средоточие его существованья.
Он был худощавым нервным человеком сорока с лишним лет. Считался поэтом, выступал на литературных мероприятиях и вёл кружок почитателей стихов при городской библиотеке. У него было педагогическое образование, но школьным учителем он не стал, потому что не научился управлять детьми. В молодости Иванин работал в газете, но после сорока вступил в какой-то союз писателей и стал перебиваться случайными гонорарами. Выручал Интернет, посредством которого писатель подрабатывал, сочиняя заказные статьи, рефераты и сценарии детских праздников. На средства случайных спонсоров Иванину удалось напечатать сборник своих стихов, который он при случае дарил всем в знак знакомства.
Семья у него не сложилась. Не было ни дачи, ни машины, поэтому все считали его человеком праздным, свободным от житейских забот. Он понимал это и, несколько бравируя, называл себя вагантом. Простые люди (кстати сказать, соседи по дому) этого слова не поняли и перекрестили в «драбанта». Так и называли его за глаза. От этого нелепого прозвища отпочковалось ещё одно вульгарное словцо: «драбанутый». Оно стало прилагаться ко всем индивидам, проявлявшим странности поведения. «Драбанутыми» оказывались и неожиданно вспыхнувший энтузиаст, вдруг взявшийся на разбивку клумбы на утоптанном пятачке у входа в подъезд; и отчаянный подросток, во время ссоры с родителями едва не выскочивший из окна квартиры на третьем этаже дома; и вдруг записавшаяся в «еговисты» бывшая учительница, многие годы прожившая скромно и тихо...
Впрочем, Иванин с соседями почти не общался и разговоров их не слышал. Он жил сам по себе, как бы вне связи со всеми. Его как-то ничего не касалось...
***
Он рассеянно перескакивал с сайта на сайт, листая пёстрые, испещрённые баннерами страницы и думал о том, что от себя не уйдёшь даже в Интернет. Всё, что только ни привлекает там, является отражением собственных мыслей, желаний, похотей. Даже открывая нечто новое, находишь лишь продолжение самого себя. А всё, что «не твоё», что не может быть частью твоего существа, проскальзывает, как тени от облаков... Весь Интернет – это тени облаков, сквозь которые просвечивает солнце собственного сердца.
И снова – рокотом приближающегося прибоя – закипело в груди злое чувство. Иванин выключил монитор.
Душно! Всё время хотелось глубоко вздохнуть, а воздуха не хватало, и вздоха не получалось. Пришлось встать и открыть форточку.
Зимняя ночь дохнула морозной свежестью, и в темном проеме форточки блеснули искорки снежинок. Вдруг волна колокольного звона, угасая, прошла сквозь окно. Звонили в храме. «А ведь кто-то молится на колокольне», - подумалось вдруг. И он представил себя стоящим на колокольной высоте, вознесённым на вершину молитвы... Колокольный звон раскачивал небо, и, внимая протяжному звону, Иванин сложил триперстие и неуверенно, будто припоминая когда-то усвоенное, но забытое движение, перекрестился.
Иванин в храм не ходил. Когда его спрашивали о вере, он говорил: «Я человек не Церковный, я молюсь стихами»... И рассказывал о том, как учёные, измеряя активность мозга, заметили, что кроме состояния бодрствования и сна, есть третье – характерное для молитвы и стихов. И он с упоением начинал читку стихов.
Но бывали в его жизни минуты... Однажды, ещё работая в газете, Иванин оказался на площадке строящегося тогда храма. Он брал интервью у священника о стройке, о проекте, о помощи, которую оказывали православным местные предприятия. Беседовали в бытовке, стены которой сияли образами неведомых Иванину святых. И священник казался репортёру из их числа: бородатый, осеребрённый, сияющий. Когда разговор завершился, вышли на улицу. Иванин вынул фотокамеру. Священник улыбнулся: «Ловите исторический момент! Господь строит храм, а мы только участвуем, и это неповторимо». А после фотографирования вдруг обхватил Иванина руками и, обнимая, прижал к себе. «Что же вы так: всё вокруг да около, - сказал он. – Вам бы в храме быть. Ведь только в храме и можно быть». Всё это Иванин запомнил дословно. Крепкое и тёплое объятие священника осталось в памяти его сердца навсегда.
***
Иванин перекрестился и... замер, вглядываясь в отражение комнаты на тёмном оконном стекле. Там стоял и, по-видимому, тоже вглядывался в него черный человек. Холодок пробежал по спине... Иванин застыл, вперив неподвижный взгляд на стекло. Черный человек тоже не шевелился. Прошла минута.
- Пардон, - послышался позади приглушенный баритон. – Я, кажется, невольно напугал вас...
Иванин обернулся. Перед ним, лукаво улыбаясь, стоял невысокий плотного телосложения гражданин в строгом тёмном костюме и с цветущим широким лицом.
- У вас не заперто, и я... – он развёл руками в знак сожаления о своём невинном проступке.
- Разве я не запер дверь?.. – пролепетал почему-то стушевавшийся, будто его застукали за непотребным занятием, Иванин.
- Я стучал, стучал!.. - воскликнул незваный гость, - Но вы были так глубоко погружены... – он улыбнулся, оборвавшись на полуслове.
- Кто вы? – вырвалось наконец у Иванина.
Незнакомец стремительно приблизился и схватил Иванина за руку.
- А мы квартирку прикупили! – радостно сообщил он. – Рядом с вашей. Соседи. Соседями теперь будем! Позвольте представиться. Альберт. Альберт Генрихович.
Иванин назвался. Альберт Генрихович расплылся в улыбке:
- Как же! Как же! Читаем. Читаем и почитаем! Так что извольте начертать автограф! – и протянул уже известный сборник стихов, облизывая Иванина маслянистым прилипчивым взглядом.
Иванин смутился. Многим он дарил свои сборники, но вместе с этим экземпляром почему-то желал провалиться сквозь землю. А бодрый сосед уже протягивал массивную блестящую позолотой ручку.
- Это мой скромный презент. Мне автограф, вам ручку! Do ut des.
Через минуту новообъявленный почитатель тащил расписавшегося Иванина к выходу из квартиры.
- Без церемоний, без церемоний! – кричал он. – У нас новоселье, но самое скромное. Прошу. Прошу вас!
Иванин бормотал извинения и пытался вывернуться, но они уже стояли у раскрытой двери, в квартиру заглядывали пикантные толстушки и тянули руки. Со счастливыми улыбками они приняли поэта в объятия и уволокли к себе. Только стукнула захлопнувшаяся дверь опустевшей квартиры самого Иванина.
***
Иванин оказался в центре весёлого застолья. А уж какой там был стол! Он протянулся вытянутой ладонью щедрого божества, и чего, чего только в этой ладони не было! Надо признаться, упитанные люди знают толк в блюдах...
Участники застолья едва ли не с порога поднесли Иванину тяжёлый бокал игристо сверкающего шампанского, предложив на закуску ажурный блинчик с крупными зёрнами красной икры. Вино вскружило поэту голову, а улыбки тесно обступивших женщин ослепили его. Он забыл о своём отражении на тёмном стекле и хотел быть неотразимо остроумным, вдохновенным, с искрою в сердце и огнём в очах... Женщины вокруг него смеялись, а он хорохорился и каламбурил. Мгновенье, и стихи свободно потекут!.. Но как ни порывался Иванин, стихов никто не слушал.
И ему вдруг сделалось грустно.
Разворошённый, залитый вином и усыпанный объедками стол показался ему полем уже проигранной битвы. Все отошли от стола. Звучал «Владимирский централ». Гости танцевали, обнимались, шушукались. Иванин встал и, натыкаясь на стулья, направился к выходу. Его никто не удерживал.
«Они умеют жить, - думал Иванин, пробираясь в прихожую. - Ни у кого нет станка для печати купюр, каждый как-то где-то работает. И какой бы ни была эта работа, она оправдывает себя заработком. А если у меня нет заработка, значит, мой труд просто ничтожен».
С горьким сознанием своей ничтожности Иванин закрыл за собой дверь весёлой квартиры, спустился к своей конуре и... квартира оказалась запертой! Ключей у него с собой не было.
***
В ярости он бросился на дверь своей квартиры с кулаками. Но кулаки отскакивали от неё, как горошины. Дверь стояла насмерть. И ни одна живая душа не откликнулась на вызванный взрывом ярости грохот. Скоро гневная энергия истощилась. Иванин бессильно опустился на холодную ступеньку голой лестницы. Обхватив руками поджатые ноги, он склонил голову на колени и застыл, скованный бетонным холодом. Каменная тоска сжала душу его в кулак.
О, эти пыльные лестницы пещерных подъездов!.. Сколько человек потеряли тепло своей души в отчаянные глухие ночи, когда не открывается ни одна дверь... Сколько одиноких людей сошли с ума от мысли, что вокруг - целые миры, в которых свет, жизнь, любовь, но потерявшемуся в бетонном мешке человеку нет выхода к ним...
Иванин вздрогнул и едва не полетел по ступенькам вниз. "Так нельзя, - прошептал он, - так нельзя"... Голова кружилась, онемевшее тело не разгибалось, но он мужественно поднимался, - за волосы, как Мюнхгаузен, вытаскивая себя из каменного забытья.
"Так нельзя, - шептал он, - нельзя"...
Иванин робко постучался к соседу. Одинокий стук отозвался вдруг громким биением сердца. Иванин стукнул сильнее, и ещё раз сильнее, и ещё... Сердце отчаянно колотилось в груди. "Что ты делаешь?" - "Я разнесу эту дверь!" - "Что ты делаешь?" - "Я!.."
– Кто тут долбится?!
Дверь неожиданно распахнулась, и бледный растрёпанный Иванин замер под грозным взглядом соседа.
– С лестницы нахер спущу!
– Простите...
– Что-о!?
– Я ключ... потерял... и если бы через балкон... к себе...
– Совсем драбанулся! – и дверь захлопнулась.
Иванин опустил голову – ("Что он такое сказал?") – и, будто впервые, увидел себя: босые ноги в стоптанных тапочках, ветхое вытянувшее на коленях трико, застиранная футболка... И ему вспомнились сияющие женщины, там – у счастливого Альберта, и собственные каламбуры...
О, шут!..
Острое чувство стыда прожгло его существо. Будто молнией шарахнуло. Иванин даже присел... Но едва лишь прошёл этот жгучий импульс, Иванин вдруг решил: и пусть! пусть! всё равно... Он направился вверх, в квартиру весёлых женщин и их бархатного покровителя.
***
– Там было тихо. Но только что я подошёл к двери, она вдруг приоткрылась... сама - представляете? Как будто кто-то ждал. И пахнуло таким дыханием уюта... понимаете... жилым духом... Я не мог противиться. Меня повлекло. А там было тихо. Полутёмный коридор с мерцающим зеркалом в глубине... И ярко освещённый вход в праздничную залу... Я шагнул к свету. Я подумал, что остановлюсь на пороге и... просто поклонюсь всем... когда увидят. Мне представилось, как обступят смеющиеся женщины (пускай смеются! пускай!) и я, будто какой-нибудь анекдот, расскажу о запертой квартире...
На пороге в залу меня ослепило сияние хрустальной люстры, и я поклонился, ничего не видя, а когда поднял голову...
Комната оказалось пустой. Посреди - в двух шагах от меня - стоял нарядный стол с закусками, среди которых возвышался удивительно пышный торт. На белой скатерти мелькали какие-то тени... Я пригляделся. Это были мыши! Много серых юрких мышей попискивая шмыгали среди блюд... Заметив меня они замерли. И тогда среди них стала подниматься... Знаете сказку про Щелкунчика? Конечно, не о трёх головах, но... И самое главное - она пожирала мою книгу!.. Это мне так отчетливо бросилось в глаза... В какой-то миг эта тварь оторвалась от книги и взглянула на меня. У неё был такой осмысленный и насмешливый взгляд, что я не выдержал... отшатнулся. И...  разразился хохот!.. Жуткий нечеловеческий хохот! А я побежал. Я бросился в дверь, в подъезд, на улицу... Оглушительный хохот преследовал меня не отступая, и всюду мерещились мыши... Я бежал... бежал...
Иванин умолк, стиснув голову руками...
Надо сказать, что побежал он хоть и сломя голову, но не куда-нибудь, а прямо к храму. Его перехватили у ворот дежурившие по случаю рождественского праздника стражи порядка. Была глубокая ночь, но в храме совершалось праздничной богослужение. Служил архиерей и молящихся было очень много.
Говорят, безумный беглец появился внезапно, как привидение. На мгновение замер, дёрнулся и, споткнувшись, повалился на асфальт. При попытке встать его повязали. Подумали: пьяный. Но он так горячо твердил о нападении, о квартире, которую потерял, что стали подозревать неладное: уж не кроется ли за этим бегством состав преступления? "Да в горячке мужик! – решительно заявил оказавшийся в сторожке майор МЧС. – Чертиков ловит!". Босоногий беглец и в самом деле начинал бредить... В больницу его доставили без сознания.
Я встретился с ним через четыре дня, когда он лежал в терапевтическом отделении. Пациент тосковал, и мне предложили выяснить причину подавленного настроения. Личность Иванина к тому времени уже установили. Даже в больнице нашлись почитатели его стихов, и на тумбочке у поэта появились солнечные мандаринки.
Я пришёл к Иванину с книгой его стихов, которую нашёл в библиотеке. Но он не обратил на это внимания.
– Не нравятся мандарины? – спросил я, присаживаясь к кровати.
Он улыбнулся:
– Нравятся. Очень. Только не на вкус, а на цвет.
Постепенно мы разговорились.
...
– Как впечатление? – спросила меня дежурившая на посту медицинская сестра, когда я возвратил ей историю болезни Иванина.
– Ему несомненно нужна помощь, – сказал я, – но не моя, а ваша. Наблюдаемая девиация не является результатом расстройства, скорее - это следствие глубокого переживания. Вы же знаете, он поэт...
– Да, он - поэт, – с серьёзностью искренней почитательницы подтвердила медицинская сестра и протянула мне мандаринку.
...
А Иванин замер у темнеющего окна. Перед ним вновь открывалось невидимое миру измерение жизни...