Глава 54. Цитрамон. Почему у Коли болит голова?

Николай стоял посреди своей пустой съемной квартиры, словно неловкий экспонат в галерее современного минимализма. На нем была привычная "домашняя" одежда — поношенная полицейская форма, которая давно потеряла свой лоск и казалась скорее выцветшей маскировкой, чем знаком власти. Форма сидела на нем как с чужого плеча, как будто он носил ее из принципа, а не по долгу службы. Он молча стянул куртку, словно освобождаясь от тяжести чужих ожиданий. Движения его были точными и отточенными, словно он выполнял сложную гимнастическую рутину, где каждое движение имело значение, где любая ошибка могла стоить всего. Он снял рубашку и отложил ее в сторону. Натягивая свежую, белую, как полотно нового дела, рубашку, он почувствовал некую фальшь во всем этом, словно он натягивает на себя чужую кожу.
"Я заправляю рубашку в брюки, пытаясь придать себе хоть какой-то вид, на меня наваливается грусть, похожая на тоску по дому, которого у меня никогда не было, и я понимаю, что то, что я сейчас делаю, это лишь глупая игра, и что я очень далек от своей истинной сущности, от чего-то светлого, чего мне никогда не суждено познать», — анализировал себя Николай, бросая мимолетный взгляд на свое отражение в мутном зеркале. Оно смотрело на него, словно осуждая за притворство, за то, что он пытается обмануть не только окружающих, но и самого себя. Словно отмахиваясь от этих мыслей, он небрежно накинул малиновый пиджак, этот яркий, почти клоунский элемент его гардероба, который, как ни странно, был его любимой маскировкой. Пиджак, который казался нелепым на фоне его юной внешности, он носил, как личный вызов серости мира, его маленькая война с системой, с которой он, по иронии судьбы, работал.
В его сознании, словно незваные гости, всплыли воспоминания о детском доме. Он снова видел перед собой строгое лицо воспитательницы, чьи черты будто были выточены из камня, и чьи глаза никогда не отражали тепла или нежности, только холодное безразличие. 
"Интересно, - подумал Николай,- она хоть раз в жизни улыбалась? Или родилась с этой гримасой на лице?" 
Он вспоминал одинокие вечера, проведенные в темной и холодной комнате, и чувство заброшенности, которое, словно липкая паутина, преследовало его все эти годы, словно проклятие, от которого ему никогда не суждено было избавиться. Он хмурил брови, словно пытался прогнать назойливые воспоминания, которые, впрочем, никуда не девались. 
"Моё сердце сжимается от боли и обиды. И нет, я не приукрашиваю, - едко усмехнулся про себя Николай - именно боли и обиды, а не тоски по домашнему очагу, которую я видел на лицах своих коллег. Чушь собачья, этот ваш домашний очаг!" 
В глубине души он завидовал им, но никогда в этом не признался бы, и даже себе.
Он поправил воротник рубашки, словно пытаясь обуздать свои мысли, и уставился в зеркало, внимательно изучая свое отражение. 
"Снова эта маска безразличия", — подумал он, разглядывая свое отражение. 
"Я, кажется, уже не помню, как выглядит настоящее выражение моего лица. Если оно, конечно, у меня вообще есть."
Он привык прятать свои чувства за этой маской, словно за щитом, но внутри себя ощущал зияющую пустоту и одиночество, которые, словно назойливые мухи, постоянно жужжали в его сознании, напоминая о том, как он несчастен.
Он невольно вспомнил свое прозвище — «Цитрамон». 
"Ну, и что за бред? — промелькнуло у него в голове, - И почему - вообще на него откликаюсь?" 
Он казался себе каким-то недоразумением, слишком юным для своей работы, слишком циничным для своей жизни. Одни говорили, что он получил его из-за частых жалоб на головную боль, которую он, впрочем, тщательно скрывал от начальства, словно она была его личной слабостью, которую никто не должен был видеть. Он всегда жаловался, что в голове «шумит, словно поезда по рельсам несутся», и постоянно пил обезболивающие таблетки, словно пытался заглушить не только боль, но и свои мысли, свои сомнения.

Другие, более наблюдательные, утверждали, что он получил его из-за своей популярности у девушек, которые, казалось, были очарованы его мрачной харизмой и странным стилем. 
"Может быть, они видят во мне какого-то героя-любовника? С подтекстом “Я вся горю”. Ну конечно! Это не я, а мой малиновый пиджак! Идиотизм."
Он же считал это чем-то пошлым и отвратительным, как будто любовь была для него чем-то вроде аллергии, от которой он был вынужден постоянно принимать антигистаминные препараты. Но, в то же время, он не мог отрицать, что это так, и это, признаться, его бесило.
Он стал перед зеркалом и, набрав в легкие воздуха, начал репетировать фразу: «Маргорита, станцуй, милая». Сначала его голос звучал соблазнительно, с легкой хрипотцой и небрежным шармом, как будто он предлагал сделку с самим дьяволом. Он приподнял уголок губ в легкой усмешке, которая выдавала в нем циника. Затем его голос сменился на нежный, мягкий и ласковый, словно он обращался к любимой, от которой он ждал лишь восхищения, словно он отчаянно нуждался в любви. И, наконец, его голос стал циничным, с иронией и сарказмом, словно он высмеивал всю эту ситуацию, и самое главное, самого себя, словно он презирал и себя, и тех, кого он пытался очаровать. 
"Ну, что, кто ты сегодня? – сказал Николай. - Сердцеед? Или полицейский? Или просто какой-то идиот, который даже не знает кто он?!" 
Он хмурился, словно пытался найти ответ в собственном отражении, но видел лишь молодого человека с печальным взглядом и кривой усмешкой на губах.
Он взял со стола свой блокнот и сделал в нем какую-то пометку, словно анализируя свои попытки сыграть сутенёра. 
"Да, актер я от бога", - цинично отметил он про себя, и его губы снова скривились в усмешке, выдавая его неприязнь к себе.
Он спешил к двери, натянул свои тяжелые ботинки и проверил часы. "Время — деньги",- подумал Николай, подражая одному из своих начальников, и мысленно усмехнулся. 
"Или, по крайней мере, время для новой лжи, а если быть честным, то для чего-то худшего. Кому как."
Наконец он вышел из квартиры и поспешил к лестнице, словно бежал от самого себя.
Он шел по лестнице, и его мысли обратились к Вере. 
"Вот же угораздило меня связаться с этой ненормальной малолеткой", — подумал он, с явной долей раздражения, но в его голосе была и капля сожаления, которую он тщательно скрывал. Он думал, что, возможно, зря он ее использует, что она слишком хороша для этого, и что он, возможно, поступает с ней неправильно, но, вспоминая их первую встречу и то, как она говорит, с ее наивностью, он понял, что она идеально подходит для роли приманки, как ни печально это было признавать. Он отбросил сомнения, словно сбрасывал камень с плеч, и его взгляд снова стал холодным и расчетливым. 
"Нужно просто закончить это дело, и тогда я, наконец-то, смогу спокойно вздохнуть, - подумал он, иронично усмехнувшись, зная, что это всего лишь иллюзия, и что покой - это то, что ему никогда не суждено узнать, - Хотя, нет. Это не про меня", - закончил он свою мысль с долей грусти и смирения.