Сборник рассказов. Воспоминания на госпитальной ск

Самым старым лечебным учреждением в столице является Главный военный клинический госпиталь им. Николая Бурденко, основанный в 1707 году Петром 1.
Здесь лечатся ветераны Великой Отечественной войны, офицеры запаса, военнослужащие. Тут отдыхают они порой от непростых процедур на скамеечке.
 
Так уж получилось, что и мне пришлось по настоянию врачей здесь «отдохнуть».
Прогуливаясь с ветеранами по чудесной ухоженной территории среди голубых елей, берез, трехсотлетних дубов, лиственниц, сидя на скамеечке у фонтана под звуки разбивающихся струй, слушал я нехитрые рассказы о годах жизни, прожитых на войне. Непроизвольно появилось желание записать все это. С каждым из рассказчиков я редактировал свои записи.
У каждого ветерана своя судьба, но все они «хлебнули лиха сполна».

Май-июнь 1995 года.
Полковник Кондратьев Герман Петрович.

Воспоминания АНДРОСОВА Василия Федоровича.
Войну я встретил 27-летним лейтенантом, заканчивая 10-ти месячные курсы усовершенствования командно-политического состава Погранвойск в лагерях под Харьковом на Северном Донце.
В Погранвойсках, их называли Сталинская гвардия, я служил с 1938 года, и к началу войны был политруком погранзаставы.

В конце июня 41 года мы уже были в Туле в формировавшейся там 257-й стрелковой дивизии. Неожиданно для меня, видимо, учитывая законченные мною курсы и постоянную настырность во всех делах, меня избрали ответственным партийным секретарем полка /бюро тогда не существовало и такая должность значилась где-то после командира и комиссара полка/. По Боевому уставу место секретаря в боевых порядках полка определено не было, и он мог по своему усмотрению либо возглавлять атакующие цепи, либо участвовать в руководстве боем, находясь в охраняемом штабе полка.

Свой первый бой в июле 41 года под Старой Руссой я как-то не осознал, хотя находился в передовых цепях. Обстановка сложилась так, что мы преследовали немцев на расстоянии выстрела. То ли нам удалось на этом направлении создать численный перевес в пехоте и технике, может тактически вовремя и в нужном месте стали выдвигаться, но гнали мы немца около 40 километров, пока он не «ощетинился», а мы не выдохлись.

Уже тогда я видел убитых и раненых друзей, но чувства самосохранения от этого не прибавилось.
По-настоящему, наш боевой дух враг проверил на следующий день, когда с 8 утра и до 8 вечера, 30-40 самолетов, сменяя друг друга, «утюжили» нас не переставая. Говорили, что их сняли из-под Ленинграда. Но этот опыт каждый из нас воспринимал по-своему. Я видел не раз и не два, когда бойцы, не выдержав атакующего самолета, вскакивали и бежали почти на верную смерть. Лично я сделал вывод, что если уж накроет, то от судьбы не уйдешь, а потому-лежи и не бегай, как заяц. Вечером выводы подкрепились. Потери у нас были ничтожны, а прямые попадания-дело слепого случая.

Вскоре в июле 41 года под городом Пороховым, на западном берегу реки Рославль, мне пришлось участвовать во встречном бою, и мы его выиграли, отбросив немцев на 15 км, захватив несколько трофейных машин, ручные и станковые пулеметы и главное-30 пленных. Оказалось, перед нами была дивизия СС, что подтвердили пленные, с особыми нашивками на рукавах, нахальные упитанные блондины, самый маленький рост которого был 180 см. Даже в плену вели они себя нагло и явно еще не получали в зубы от русского Ивана, но скоро им такая возможность представилась.

У нас тоже были потери, похоже нашей же пушкой 45-кой, имевшейся у немцев, были сожжены шесть наших танкеток, конечно, досталось и личному составу.
Но была пусть маленькая победа, первые пленные СС-овцы,-и это в июле 41 года. Тогда награды за это не давали. Обстановка на фронтах была далеко не в нашу пользу. Но каждый из нас в том бою понял, что мы можем бить и отборные части.

Уже в этом месяце и весь август 41 года немцы нас теснили от города Порохово на Юго-Восток. Бегства не было, но за неделю с боями мы отошли, примерно, на 100 км. Мы переходили к активной обороне. За это время приходилось несколько раз лично поднимать бойцов в атаку и участвовать во встречных боях.

Однако, ранение в сентябре  почти на 6 месяцев выбило меня с передовой. Я оказался там только в феврале 42 года на Калининском фронте в составе 117 стрелковой дивизии. В марте, присвоив звание старшего лейтенанта, как оказалось, во второй раз, мне сказали: «Принимай батальон».

Мы снова пошли в наступление, которое продолжалось где-то до 10-го марта. Без особо ожесточенных боев мы форсировали реку Ловать, перешли по льду озеро Селигер, заняли город Осташков, Пено. Снега были по пояс. Нам удалось продвинуться, примерно, на 100 км, освободив около 100 населенных пунктов. А с марта 42 года под городом Холм по август 43 на этом участке фронта мы перешли к обороне. Это значит, постоянно тревожили немцев: ходили в атаки, по тылам, брали языков, были и встречные бои.

В июле 42 мне присвоили капитана, а в марте 43 года я уже командовал полком. К тому времени мне стукнуло уже 29 лет.
К первому сентября 43 года нас перебросили, под Витебск для участия в Витебско-Невельской операции. И до конца 43 года с боями мы то продвигались на 30 км, то откатывались, занимая оборону. Там меня ранило осколком в голову, а 6 ноября контузило, ударив о мерзлые стенки окопа так, что более или менее нормально двигаться я стал только на 5-е сутки. Удалось в обоих случаях остаться в строю только потому, что был какой-никакой командир и уже имел горький опыт разлуки с боевыми друзьями. Конечно, ни это ранение, ни эта контузия нигде у меня не зафиксированы.

В январе-марте 44 года приходилось особенно тяжело, воевали, по существу, в «мешке». В феврале меня еще раз контузило. Совсем рядом разорвался снаряд, осколки «миловали», а кусок мерзлой земли ударил в лоб. Сначала почти ничего не видел и отнялись нога и рука. Доктора опасались, что у меня гематома под черепом. Началось длительное лечение. До августа провалялся в госпиталях. Там узнал, что в марте мне присвоили звание подполковника.
Потом под Ригой снова получил полк и участвовал в окружении Курляндской группировки немцев и ее деблокировании под городом Лиепая. В конце апреля 1945 года удалось уже хорошо подготовиться к наступлению: на одном километре на нашем направлении было сосредоточено до 200 полковых и дивизионных орудий, включая танки.

8 мая командир дивизии, командир танкового полка и командиры полков, среди которых находился и я, с чердака одного из домов уточняли  последние задачи перед наступлением. Вдруг у немцев началась невообразимая стрельба, она длилась не более 5 минут. Мы совершенно не знали, как это расценить. И только когда мы увидели отовсюду выкинутые белые флаги, до нас дошло происходящее. Так я встретил конец войны.


Рискованная дуэль.
Наша дивизия контратаковала под городом Пороховым, на Валдае. Выскочив с солдатом из реденького лесочка, метрах в ста мы увидели убегающего одинокого немца, который остановился у стога соломы и наблюдал за нами. Потом он вскинул винтовку и стал целиться. Боец мгновенно залег и, дергая меня за шинель, приговаривал: «Ложитесь, товарищ лейтенант, сейчас выстрелит, ложитесь!»
Я уже тогда стрелял очень прилично и знал, что сделать меткий выстрел с такого расстояния непросто, сердце еще прыгает от бега, руки еще трясутся, да и ситуация у фрица пикантная, мы атаковали, а он со своими бежит. И я сказал солдату: «Пусть стреляет, не попадет!» А сам стоял и смотрел на него. Немец прицелился. Раздался выстрел, и я услышал свист пули.

Немец уже перезаряжал винтовку и второй раз испытывать судьбу не хотелось. Я лег, взял винтовку у солдата и прицелился с упора. Горе-стрелок, вероятно, подумал, что попал в меня, уж очень я упал быстро. Мой выстрел заставил его подскочить и отбросить оружие. Мы даже к нему не побежали. По опыту я знал, что после таких подскоков, он уже не жилец. Конечно, уже через полгода боев такой самоуверенности больше не допускал.


Первая разлука с друзьями.
В сентябре 41 года под городом Пороховым нас немцы выбили из одной деревни. Командир полка собрал батальонных, ротных командиров и предложил отбить деревню обратно, и мы поддержали его. Была одна неувязочка. Выдвинутый на окраину деревни станковый пулемет с очень хорошей позиции простреливал почти все подходы. Хорошо был укреплен, паразит. Я вызвался забросать его гранатами, и, взяв пару, пополз.
Мне надо было преодолеть, примерно, 250 метров. Однако, немцы, прикрывающие пулемет, были опытными наблюдателями. Меня быстро засекли и стали отслеживать  каждое мое движение повизгиванием зарывающихся в землю у меня под носом пуль.

С какой же благодарностью, буквально пропахивая носом землю, я вспоминал всеми нами поносимого в училище лейтенанта Терехова, который заставлял нас ползать по 400 метров, пока не научил нас стлаться по земле, прячась за каждый бугорок, вдавливаясь в каждую ямку, не поднимая и на десять сантиметров самую выдающуюся часть своего тела, свой зад.
Не было и речи, чтобы я смог определиться со своим местоположением. Спасала меня неглубокая борозда, вдоль которой я продвигался. Однако, я посчитал, что ползу слишком медленно и надо бы сделать короткую перебежку, чтобы быстрее приблизиться к пулемету.
     «Ну, - думал, - за десять метров бегом зигзагом не успеют меня взять на мушку».

Выждав момент и решив, что контроль за мной ослаб, я только успел привстать, как меня силой бросило снова на землю. С удивлением я увидел, как из левого бедра заструилась кровь. Боли сначала я не почувствовал. Меня вновь пули плотно прижали к земле. Оказывается, до пулемета я не дополз какие-то 50 метров. Но сейчас я не способен был ни бросить гранату, ни сделать перебежку. Я даже не мог оказать себе помощь и остановить кровь. Я понимал, что мое спасение-каким-то путем выбраться из-под контроля. И я полз, а пули фыркали в глине прямо над головой. Мне все-таки повезло /всегда везет тому, кто что-то предпринимает/. Я свалился в какой-то кювет и был уже в недосягаемости.

Вот тут я себя крепко обругал. Если бы я предварительно потратил хоть немного времени на поиски безопасных подходов к пулемету, то смог бы разглядеть тот кювет. Тогда я, может быть, сдержал бы обещание и уничтожил бы пулеметчика, а главное не был бы ранен. В кювете скоро я столкнулся с раненым в плечо знакомым солдатом. Он, разорвав на себе рубашку, перевязал мне рану, и мы поковыляли дальше вглубь наших расположений. Преодолев болото, мы выбрались на опушку леса, и на наше счастье натолкнулись на свою повозку с боеприпасами. В полковой медпункт меня привезли уже с посиневшими пальцами от потери крови. Потом медсанбаты: Ярославль-Муром-Горький. Тяжело далось мне первое расставанье с боевыми друзьями.


Упрямство.
Я и сейчас, много лет спустя, думаю, что неправы те, кто говорят мне, что я не осознавал, по какому «краю ходил», учитывая, что был декабрь 41 года, общую обстановку на фронтах и мой категоричный отказ занять такую «высокую политическую должность». Говорят, мне страшно повезло, что «мое дело» не отдали в особые органы. Предлагали даже сейчас мой нехитрый рассказ об этом случае озаглавить: «Подарок судьбы». Да кому я, окопник, был нужен? Ведь я же просился на ротного, на две должности ниже предлагаемой. Ну, за что меня бить?

В декабре 41 года после госпиталя я оказался в подмосковном городе Иваново в формировавшейся новой дивизии. Однако, назначение на должность ротного далось мне непросто.
Отдел кадров Московского военного округа, учитывая мои старые „боевые заслуги", предложил мне должность заместителя командира полка по политической части, от которой я отказался. Я уже знал, что такое политработа, я уже знал, что такое должность командира роты и, как упрямый баран, стоял на своем. Своей просьбой сначала я вызвал удивление и меня пытались образумить, и наставить на путь истинный. Потом мое упрямство стало раздражать, со мной стали говорить жестко, не церемонясь. Я держался. Похоже своим решением я поставил Политуправление в тупик, и оно не знало, как со мной поступить. Нашелся командир полка, который убедил командование, что ему нужен именно такой ротный. Обматерив меня «в хвост и в гриву», назначив ротным, меня оставили в покое. Ротные, да еще «хлебнувшие военной каши», тогда были в бо-о-льшом дефиците.

Ненужная деревня.
К марту месяцу наш наступательный порыв на Валдае выдохся. Но командир дивизии посчитал, что мы можем сделать хоть маленькое, но победное донесение. Мой батальон располагался в полутора километрах от деревни занятой немцами. И мы получили приказ взять деревню.

Первая атака успеха не имела, и батальон вынужден был отойти. В передних домах оказались станковые пулеметы, а наше продвижение в глубоком снегу на открытой местности было заранее обречено. Хорошо еще отделались малыми потерями. Я предложил своим ребятам найти пять добровольцев для ночной вылазки. В сплошной темноте им удалось скрытно подползти и поджечь бутылками с зажигательной смесью три передних дома. Батальон только ждал сигнала, и мы быстро выбили немцев из деревни. Сунув стволы своих дегтяревских пулеметов в огонь и разогрев застывшую смазку /а было минус 28 градусов/, вдогонку мы «поливали» немцев из трех пулеметов, показав им, что и у нас есть кое-что, если сунуться.

Мы доложили о выполнении приказа, и нас поздравили. Затем десять дней мы сидели без боеприпасов и без продуктов из-за отставших наших обозов, получая на нос по 100 граммов муки в день, чтобы сделать баланду. В тактическом плане положение деревни, которая упиралась в лес, было никудышнее. Да и немцы, похоже, ее оставив, не очень переживали.
По сводкам Совинформбюро на нашем направлении шли бои местного значения.


Бело-офицерские замашки.
В августе 43 под городом Холм на Калининском фронте мы держали устойчивую оборону. Да и немец, несколько раз нас прощупав и «получив на орехи», не рисковал больше на нашем направлении, предпочитая не давать нам покоя, педантично обстреливая нас из артиллерии.

Уже тогда я имел немецкий парабеллум, который лично пристрелял и довел до совершенства, разбирая его не раз. На расстоянии десять-пятнадцать метров я уверенно попадал в карандаши, ручки и скоро в батальоне их почти не осталось.
Были случаи, когда офицеры устраивали соревнования: клали в пилотку по 200 рублей и стреляли в 10-ти копеечную монетку с пятнадцати метров, но все-мимо. Когда желающих уже больше не находилось, я попадал в монету и сдавал собранные деньги начфину полка в фонд обороны.

Прибывшему как-то к нам на передовую командующему 22-й армией про меня, командира батальона, доложили, и он, вызвав меня в штаб, взгрел прилюдно за мои «бело офицерские замашки». Я оправдывался тем, что все в батальоне теперь метко стреляют. Потом, отведя меня в сторону, приказал: «Ну-ка, покажи, как стреляешь». Я попросил на листе бумаги нарисовать ручкой перекрестье и указать в какую линию стрелять. С пятнадцати метров все пули из обоймы легли по заказу. Командующий был откровенно удивлен. Простреленную бумагу аккуратно сложил и положил себе в карман, меня похлопал дружески по плечу и разрешил продолжать обучение.


Конкурс командиров.
В августе 44 после госпиталя я прибыл в отдел кадров 51-й армии, где-то  в 100 км Юго-Восточнее Риги, для назначения на должность командира полка. Мне показали домик в одном километре и предложили, уж очень любезно, пройти туда, сказав, что там находится резерв. Когда я прибыл, то выяснилось, что здесь ждали своего назначения на должность три полковника и один подполковник. Получается, что я был пятый. У всех претендентов грудь была увешана 3-4 боевыми орденами, все бывшие службисты штабов корпуса, правда, никто, кроме меня, полком не командовал. Я понял, что мое дело «кислое»: я подполковник и без единой награды, и должности мне не видать.
День прошел в безделье. Вдруг к полудню тормозит солдат у дома на машине и истошно кричит: «Подполковника Андросова срочно в штаб дивизии!» Все выскочили, выяснилось, что командир третьего полка убит, начштаба-ранен, полк отступает в лесах.

В штабе дивизии мне разъяснили обстановку, и я получил приказ вступить в должность командира полка и остановить отступление. Уже садясь в машину, я услышал за спиной: «Куда мы его посылаем, да его ветром качает!»
     «Ну, ветром меня, положим, не качало, а что вес у меня после госпиталя был всего 53 килограмма и выглядел я, наверное, не совсем браво, это может быть».
В штабе не знали, что военно-врачебная комиссия после контузии, когда у меня плохо двигались нога и рука, списывала меня «подчистую». Но я уговорил докторов, доказав им, что я, командир полка, уже штабной работник, что в окопах на передней линии мне уже не сидеть, и что их решение может быть любым, а документы мои при мне, и все равно я буду в полку. И врачи согласились.

Часа за полтора меня доставили в расположение полка. Выяснив с помощью начальника штаба и командиров батальонов угрожающие направления, обсудив план действий, мы разбежались на самые опасные участки. Через два часа полк уперся. А к вечеру мы организовали стабильную оборону.


Ответная реакция.
Встречаясь недавно накануне 50-летия Победы с боевыми друзьями, я как-то обронил фразу, что во многих случаях на войне приходилось действовать без особых раздумий и расчетов, и что будь мы тогда более мудрыми, наверное, многое бы могли сделать лучше. На что мой приятель, боевой командир дивизии, мне заметил, что ни хрена подобного, что лучше бы не получилось. Мы потому часто и вылезали из передряг, что действовали нестандартно, «на ура», чего немец в такой ситуации от нас никак не ожидал.

Не знаю, прав он или нет, но за считанные секунды принять решение действовать так или иначе кому подсказывало чутье, кому опыт, кому и то и другое. У каждого, видимо, бывали терзания по поводу неверно принятых решений, которые приводили к неоправданным потерям. Счастлив был тот, у кого таких мгновений было мало.
Где-то в октябре 44 года в Латвии я сидел в подвале, в наблюдательном пункте полка /НП/ и нас бомбила немецкая авиация. Влетает совершенно белый начальник штаба и кричит: «Немцы в 200 метрах от НП!».

Чем объяснить мою первую реакцию я и сейчас затрудняюсь ответить. Тогда я не думал ни секунды. Помню, сидел на ящике, достал портсигар, вынул папироску, закинул нога на ногу, постучал папироской по портсигару и спокойно сказал:
     «Не понял, подполковник, доложите обстановку».
Подполковник как мог доложил, это далось ему тяжело, но нас, способных рассуждать командиров, было уже двое.
     «Тогда чего сидим,- говорю,- всем за автоматы и занимаем круговую оборону».
«Вывозило» меня в трудных ситуациях не раз. И здесь звонит командир второго батальона, спрашивает, хитрая бестия: «Товарищ командир, как обстановка?».
Я его обрываю: «Не через твои ли порядки прорвались немцы к НП?».
     «Сейчас посмотрю, какие такие у вас немцы!»-лихой был парень! Сам с ротой автоматчиков он уже через десять минут «вставлял фитиль» им с тыла. Отбились мы тогда и пленных взяли. Выяснилось, что немцы разнюхали про НП, про штаб и посчитали, что случай был удобный. Сделав отвлекающий удар, они провели целую роту почти до НП. Но в тот раз им немного не повезло.


Награды.
Свою самую первую боевую награду «Орден Боевого Красного Знамени» я получил только в октябре 1944 года, провоевав в должности командира полка полтора года. А начал я с первых дней войны все время на передовой, побывав ротным и командиром батальона. До этого у меня не было и медали. Выбывал я дважды: на три месяца по ранению в сентябре 41 года и на пять месяцев по контузии в марте 44 года.
Можно мне не верить, но говорю искренне, совершенно спокойно относился к отсутствию у меня наград до 1943 года. А в 41 году редко награждали. Обстановка сами знаете была какая. Командир полка мог лично наградить медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги». Командир дивизии мог уже наградить кроме этого «Орденом Славы 3 степени», «Орденом Отечественной войны 2 степени» и «Орденом Красной звезды».

Позднее, став командиром полка, после каждого боя я лично обходил полковой медсанбат и всем раненным вручал медали.
Так уж вышло, что командир 117 стрелковой дивизии, грузин, «любил» меня, командира батальона, особой любовью. Не могу сказать, чтобы он меня третировал. Нет. Хотя мой батальон он всегда предлагал ставить на самом опасном направлении и использовал во многих переделках. Не говоря уж про всякие комиссии: по проверке оборонительных позиций батальона, содержания вооружения, кухни, на вшивость и так далее. И я никогда не подводил. Хвалил. Не раз говорил: «На тебя можно всегда положиться!».

Когда освободилась должность командира полка и на совещании командования предложили мою кандидатуру, он не возражал и подписал назначение.
В политуправлении мне рассказывали, командиру дивизии не раз предлагали после боевых операций представить и меня в списки награжденных, но вот тут он был непреклонен. И говорил свое: «Нет. Я ему докажу!».
Что он мне хотел доказать – я так и не понял. Но когда командиры батальонов в 43 году у меня в полку получали заслуженно ордена, мой зам, бывший его адъютант, получал «Орден Красного Знамени», а я как будто ничего и не делал, меня стало «заедать». Я пожалел, что согласился взять к себе в замы его адъютанта. С его подачи командир дивизии становился все больше мной недоволен.

А в полку дошло до того, что двое солдат, старых большевиков, написали письмо в ЦК ВКПб, возмущенные тем, что меня обходят при награждении. Огромных трудов мне стоило уговорить их не посылать бумаги, иначе я бы пропал, это точно, «доказали бы», что это делалось с моей подачи. Не знаю, чем бы все это закончилось не покинь я полк вследствие контузии.
Был казус, когда за отсутствие наград я чуть не «схлопотал» взыскание, во время прибытия в мой полк на награждение его «Орденом Боевого Красного Знамени» командующего 51 Армией генерал-лейтенанта Крейзера. Среди торжественного ритуала он вдруг уставился на меня, майора, командира полка, и резко спросил:
     «Майор, почему Вы награды не носите?».
     «Не заслужил, видимо, товарищ генерал»,-отвечаю.
Генерал мне не поверил. После его убытия затребовали мое «Дело». А через месяца два я получил в октябре 44 года свою первую награду. В марте 45 года я был награжден вторым «Орденом Боевого Красного Знамени», а в мае – «Орденом Александра Невского».


Встреча через 11 лет.
В октябре 43 года под Витебском в атаке я вдруг заметил такую картину. Лежит в стороне, по всей видимости, раненый немецкий офицер, мы его проскочили, и он с локтя, с упора, расстреливает редкие набегающие группки наших солдат. Метко стрелял гад! Лежал без каски и даже метров с 50 было видно хорошо его лицо и рыжую богатую шевелюру на голове.
     «Ах, сволочь!»,–и я, стоя с руки, прицелился в голову.
Даже не сомневался, что попал, потому что немец сразу уткнулся носом в землю.
Никогда не вспоминался мне этот случай, - сколько было таких атак за войну! Но в марте 1954 года, меня, главного советника погранвойск ГДР, пригласили оценить организацию боевой подготовки офицеров одной из немецких частей. Там я встретился с начальником Управления боевой подготовки, был он удивительно рыжим, и этот эпизод с рыжим немцем под Витебском снова встал перед глазами. Спрашиваю через переводчика:
     -Воевали?
     -Воевал.
     -В каком звании?
     -Лейтенант.
     -В 43году под Витебском были?
     -Да. Там меня чуть не убили, и я попал в плен.
     -Как это произошло?
     -Ранили меня в бедро. Я лежал и не мог подняться. Дальше очнулся в плену, после операции на голове.
     -Куда Вас ранили?
     -Пуля попала почти в висок, а застряла на вылете под ухом, не задев ничего серьезного. Ваши хирурги удивлялись, но и спасли меня.
Пришлось удивляться теперь мне. Я сказал ему от кого получил он эту пулю. Начальник боевой подготовки вскочил, что-то причитая, потом меня крепко обнял и горячо благодарил за мой мастерский выстрел.


КУНЧЕНКО Григорий Григорьевич.
Начало войны меня застало 18-летним курсантом Одесского общевойскового пехотного училища и потому, по условиям уже военного времени, у нас шагистики практически не было, а по 12-14 часов мы изучали винтовку, стреляли, ползали, ходили в штыковые атаки, отрывали окопы, изучали гранаты, бросали боевые, но самое главное изучали свою «родную» матчасть-станковый пулемет «Максим»-79-ти килограммовый красавец на колесах.

Техническая скорострельность такого пулемета достигала 6000 выстрелов в минуту, но в таком режиме он почти никогда не стрелял, так как у него не выдерживал охлаждаемый ствол. Зимой для охлаждения ствола мы заливали в кожух до 6-ти литров глицерина, а летом для этого постоянно держали водичку.
Как правило, мы стреляли с прицельной скорострельностью 250-300 выстрелов в минуту. Настрелялись еще курсантами мы из него вволю, да и натаскались тоже, отрабатывая задачи по обороне и в наступлении, и еще тогда осознали-какое это грозное оружие.

Бронированный щит пулемета размером примерно 400 на 400 мм и толщиной около 10 мм укрывал 1-го и 2-го номера расчета, лежащих или стоящих, если стреляли из окопа, голова к голове. 1-й номер, обычно, выбирал и наводил на цель, давил на ручки гашетки, т.е. стрелял. 2-й номер поддерживал вытягиваемую из коробки ленту, набитую патронами, предохраняя ее от перекоса, а в общем они были единое целое. Двое бойцов были подносчиками патронов-12-ти металлических коробок, примерно, по 6 килограммов каждая. В одной коробке складывалась одна лента, которую набивали мы сами 250-ю патронами. И 5-й, конечно, командир отделения. Он лично отвечал за выполнение приказов, за людей, за технику, в общем-командир, он и есть командир. Все были вооружены еще и автоматами.

Начиная с первого боя и кончая последними днями войны, мы на себе ощущали всю озабоченность немцев по подавлению каждой нашей огневой точки стеной огня отсекающей пехоту от танков, постоянно путающей немецкие планы, не дающей наглеть немецким наступающим подразделениям, заставляя зарываться их летом в землю, зимой- в снег. Частенько и нам доставалось за нашу смелость. Потери мы несли почти в каждом бою. Через шесть месяцев вместо двух лет младшим лейтенантом, командиром роты станковых пулеметов, в ноябре 1941 года я оказался в оборонительных порядках 331-й стрелковой дивизии, 20-й армии, на северных рубежах Москвы. Примерно, в двух километрах западнее знаменитого разъезда Дубосеково держала оборону дивизия генерала Панфилова. В это время рота была укомплектована тремя взводами по четыре пулемета в каждом, и в роте был 131 человек. Обычно рота придавалась батальону и рассредоточивалась на стыках и на флангах по два-три пулемета. Задачи ставил командир батальона, уточняя со мной детали.

В первых боях под Москвой мы отражали наступление немецкой пехоты и техники. Танки на нашем направлении не пробивались, к счастью.
Участвовал я и в декабрьском наступлении под Москвой, где в результате с боями мы продвинулись на рубежи станции Шаховская. Затем были оборонительные бои на реках Вазуза, Сож. Наступательные бои на реках Западная Двина, Припять, Прегель. На Западной Двине в одном из боев от пулеметной роты я остался один с двумя хлопцами.

За всю войну меня, по-настоящему, ранило и контузило только три раза: в декабре 41-го под Москвой; в августе 43-го снайпер, пробив каску, снял солидную стружку с черепа и уложил в госпиталь на три месяца; в последний раз-в ноябре 43-го при форсировании речки Сож, вражеский осколок на излете уперся мне в ребро под правой лопаткой, раздробив его.

И снова я был выведен из строя на четыре месяца. Пройти «от звонка до звонка» всю войну и уцелеть пусть и с таким «наследством»-это все равно настоящее счастье, за что благодарен Господу. Самое тяжелое было-это вынужденно покидать свою родную роту. А после выздоровления-запасной полк, затем маршевая рота и вновь на передовой. В течение первого боя обретаешь и теряешь новых боевых друзей. Все мы в неоплатном долгу у тех, на чьих окровавленных бездыханных телах мы порой стояли в окопах, отражая атаки фашистов. Бывало, хоронили наспех в братских могилах и родственники до сих пор не знают их места захоронения. Избранным «посчастливилось» лежать персонально под собственной фанерной звездой. Простите нас, боевые друзья!

Окончание войны я встретил в Кенигсберге, нынешнем Калининграде, в той же должности командира роты станковых пулеметов в звании старший лейтенант.
Сейчас живу, как и раньше, на Украине, в Винницкой области, в своем доме, держу с женой нехитрое хозяйство. У меня три сына. Один- старший лейтенант милиции во внутренних войсках Украины. Другой-старший прапорщик в Вооруженных Силах Украины. Третий, генерал, - в Вооруженных Силах России, в Генштабе.
И, кстати, о птицах, о Черноморском Флоте и вообще. Делить нам нечего. Не поздоровится ни украинским политикам, ни российским, если они не будут делать все от них зависящее, чтобы наши отношения не омрачались проблемами насаждаемыми «сверху». Любые сложности надо решать из одних условий: мы всегда должны жить как добрые соседи.


Шинель.
Совсем здоровеньким я воевал только немного больше месяца, включая декабрьское наступление под Москвой. И за это спасибо Господу, что там же и не убило.
В районе станции Шаховская, во время оборонительного боя, с противным воем шлепнулось что-то прямо на бруствер моего окопа. Те, кто уцелел поблизости, видел и слышал это, однозначно потом сказали, что разорвался танковый снаряд.
В окопе контуженного, но живого меня нашли одного, почти совсем голенького, но в сапогах. Спасибо, что нашли быстро, мороз был градусов под 25. Скрученная неимоверным образом шинель лежала рядом, нашпигованная таким количеством мелких осколков, что их хватило бы на целый взвод. Рядом были разбросаны клочки моей остальной одежды.

Из сапога, из единственной раны в левой ноге, торчал приличный, с палец, осколок, выше шишечки стопы. Раздробив кость, он, паразит, чуть не срезал мне стопу. Первым делом, я, 18-летний вояка, выдернул торчащий «подарок». Потом были полевая операционная палатка, госпиталь на 6 месяцев под Смоленском и заключение врачей: «ограниченно годен к воинской службе первой степени на нестроевых должностях». Но это медики так решили, а в июле 1942 года, я уже отражал наступление немцев в Смоленской области в районе реки Вазуза.
До сих пор у меня хранится зазубренный осколок из отличной немецкой стали. А ту шинельку мне пришлось заменить. Спасибо ей.


Брошенный, но незабытый.
Когда я спросил, что с «Максимом» и где он, парня «забил колотун». Солдат сознался мне,-отступая, они с заряжающим после одного неудачного для нас оборонительного боя, оставили его. Нам пришлось отойти «на заранее подготовленные позиции» и занять «более выгодные оборонительные рубежи». От еще больших потерь нас спасли быстро наступившие зимние сумерки. Когда мы сосчитали оставшихся в живых, подобрали убитых и раненных, выходило так, будто моя рота недосчитывалась в том скоротечном бою целиком трех расчетов вместе с пулеметами. И оставшиеся расчеты тоже имели потери. Это было уже слишком. Многократно проверяя, кто где держал оборону, с кем отходил, убеждался, что должен быть еще один пулемет и хоть кто-то из расчета. С большим трудом нам удалось найти единственного оставшегося в живых от одного пулеметного расчета молодого казаха. Его слегка царапнуло пулей, но он буквально дрожал от страха.

Оказывается, они с напарником тащили «Максим», а когда напарника убило, казах бросил пулемет и с поредевшим батальоном оказался здесь. Тогда уже был приказ товарища Сталина, бросивших свою технику, даже раненым, считать дезертирами и отдавать под трибунал. Я не удержался и смачно выругался. Казах умолял не отдавать его под трибунал. Я послал тогда его «далеко- далеко».
Уточнив примерное местонахождение пулемета, собрав несколько ремней, пришлось «по этому адресу» идти вместе с казахом. Проползали на брюхе мы приличное расстояние и, слава Богу, нашли его практически целеньким. Это было где-то метров 300 до немецких окопов. По очереди, а где и вдвоем, нам удалось дотащить его к себе. И очень вовремя.


Не настоящее ранение.
Вчера, 6-го июня 1995 года, в возрасте 73-х лет, находясь на лечении в госпитале Бурденко, на обходе врача я пожаловался, извините, на задержку мочи.
     «Григорий Григорич, с чего у Вас это,-удивился врач,-в Вашей медкнижке по этой части все в порядке».
Да, действительно, ни в одной медкнижке это не зафиксировано. Зато не забылся маленький эпизодик в феврале 1942 года в Смоленской области у реки Вазуза, когда под утро в наши окопы попрыгали, холера их знает, откуда свалившиеся немцы. Завязалась рукопашная.
Мне, 19-летнему, в общем-то здоровому хохлу, достался жилистый прогонистый немец, никак не меньше 180 сантиметров. И до сих пор не могу понять, как я, находясь в полной прострации, с открытым ртом и выпученными от изумления глазами, от свалившегося на меня фрица, смог отбить рукой его штык да так, что выбил его из рук, и мы сцепились с ним крепко. В окопчике нам, двум выясняющим отношения мужикам, стало тесновато, и как, не помню, уже оказались на поверхности.
Вот тут-то немец и посадил меня задом, и всем тем, что там рядом находилось, на ребро щита моего же пулемета.
     «Матерь Божья!»,-сначала у меня выскочили искры из глаз, а потом брызнули погасившие их слезы. От такой обиды, его горла, в которое я успел вцепиться, я уже не выпускал до тех пор, пока он, бедолага хренов, перестал дергаться.
Короче, этот непонятный наскок мы, хотя и с потерями, но отбили. Наверное, это была разведка боем почти роты немцев. Они хотели видно захватить «языка». И когда друзья, осматривая моего немца, одобрительно меня поругивали, один из них возьми и скажи:
     «Григорий, ля, а ты все-таки обделался со страха!»
У меня, как оказалось, все штаны были в крови, а вскоре прекратилось мочеиспускание. С большим трудом в лазарете мне все восстановили. Перебинтовали, что было можно, и я остался в строю. К счастью, вскоре все зажило, как на дворовой драчливой собаке. И никуда это не записали. Это тогда, в 43-м.


ИВАНОВ Иван Иванович.
Необходимо пояснить, что эту русскую фамилию, имя и отчество ветеран, тоже русский человек, попросил назвать вместо своих. Для него, стройного, высокого, никак не выглядевшего стариком в свои 81 год, оказалось совсем неожиданным мое предложение послушать его же воспоминания, которые я записывал каждый вечер в своей палате, приходя после прогулок с ним по территории госпиталя.

Выслушав первый рассказ, генерал пристально осмотрел меня с ног до головы и бросил первую фразу: «Надо же, полковник!».
Потом с пристрастием стал спрашивать кто я такой, зачем это мне надо, пожалел мое потерянное время. С большим трудом я уговорил его прослушать все записанное и подправить, что не так. После тщательного редактирования генерал еще раз сказал, что это никого не интересует. Наотрез отказался ставить свою фамилию, взяв с меня слово, что ее не будет.

Войну я встретил под Гродно в должности командира инженерно-строительного батальона в звании воен-техник 1-го ранга, т.е.-старший лейтенант. В первые же дни нас здорово потрепали, но мы не попали в окружение, наверное, потому, что не были на направлении удара немцев, а еще потому, что немецкое командование было хорошо информировано, благодаря активно действующей шпионской сети, какие номера частей перед ними и что они из себя представляют...
Если я буду вспоминать первые два года войны, то все мое лечение пойдет насмарку и, боюсь, мне из госпиталя тогда не выбраться. Скажу свое мнение: ни одной блестящей операцией во все годы войны не смогли мы компенсировать тот позор, те огромные неоправданные потери в людях, в территории, в технике, которые мы понесли в эти годы. А ведь у нас было все, чтобы не дать свершиться такому бедствию.
Опасно для моего здоровья вспоминать эти годы, не смогу я...

Когда в сентябре 1943 года погиб командир отдельного минно-саперного батальона, командование назначило меня на эту должность. Несколько раз до этого мой инженерный батальон удачно справился с такими опасными заданиями, как разминирование и постановка мин.

Специалистов по этому профилю готовили мало, и отдельные батальоны комплектовались почти по человеку, хоть чего-то понимающих в этих опасных делах из всяких разных подразделений.

Задача отдельного минно-саперного батальона состояла в разминировании участка фронта и постановки минных заграждений. Линия фронта определялась по карте командованием, и, невзирая на стужу и дождь, ночь или день, позволяет или нет сейчас боевая обстановка, как всегда давалось жесткое лимитное время. А сделать это, как говорят, надо было еще вчера. И каждый час нашей работы мог быть последним по той самой поговорке, которая, как всем известно, гласит: «минер ошибается только один раз». Поэтому тех, кто прошел в этой специальности всю войну осталось очень мало. Потери у нас были достаточно высоки.

Кому посчастливилось закончить войну вследствие не совсем смертельных ранений или контузий, а еще лучше застать в боевых порядках день Победы,-у всех, значит, были личные Ангелы-хранители. И все, кроме дырок в теле и увечий, приобрели на передовой сильно растрепанные нервишки, которые не оценивались никакой медицинской статьей. Просто мы знали, что наши подразделения, переносящие помимо обычных бомбежек, артобстрелов, вражеских атак, были обречены еще каждый день «играть со смертью в чет-нечет». За всех.

Войну я закончил, разминируя красавицу Вену, в должности командира отдельной минно- саперной бригады в звании подполковника.
Предлагаются пять коротких рассказов ветерана, записанные по его воспоминаниям.


Проверка на милосердие.
Немцы при постановке мин использовали хитрую тактику, порой рассчитанную на ранимую русскую душу. К большому сожалению, на фронтах не велась, как того требовала обстановка, агитационная работа на всевозможные немецкие ухищрения, связанные со взрывными устройствами. Не все были бдительны, бывало подрывались, гибли по-глупому.

В Западной части Орловской области в сентябре 1943 года, когда мы заняли одну деревню, в сенях раздавался одуревший крик кошки. В полутемном месте стоял огромный ларь, в котором крестьяне обычно хранят зерно. Из него-то и орала кошка, сидящая там, видимо, продолжительное время.
Даже у меня, командира батальона, уже полгода занимавшегося разминированием, первым желанием было тотчас выпустить бедное животное. Только чутье, которое начало лишь вырабатываться, остановило от слишком естественного шага. И оно не подвело: дверца ларя была искусно заминирована.
А кошка вскоре отведывала солдатские харчи. Повезло ей.


Не все золото, что блестит.
В Орловской области в сентябре 43-го года, проверив один деревенский домик, перед тем как остановиться в нем, мы, наконец, там разместились. Наверное, я был первый, кто пошел к одиноко торчащей уборной в углу садика.
Как назло, приспичило крепко, и почти на бегу замер в искушении. На тропинке в туалет блеснуло столовое серебро. Это оказалась из чистого серебра вилка старинной работы, лежащая на земле. При более внимательном осмотре обнаружилась замаскированная проволочка, ведущая к спрятанной мине. Расчет был на жадность, которая срабатывает быстрее прочей мысли, но только не в нашей профессии. Сейчас эта вилка поблескивает мне из серванта.


Такая у них работа.
Идя на задание, каждый из наших ребят знал, что около 80 процентов его выполнения зависит от его опыта и умения, а где-то 20-от удачи.
Без дела сидеть никогда не приходилось. Только полк занял оборону-вызывают саперов, чтобы заминировать подходы на опасных направлениях.
Готовятся к наступлению-вызывают саперов, чтобы проделать коридоры в немецких минных полях. Отсиделись в обороне, получаем приказ на атаку-надо обезвредить свои мины. Здесь проще, хоть свою схему постановки знаешь. А вот, чтобы разгадать немецкую схему приходилось не раз поползать на брюхе до пота в 20-ти градусный мороз. И ползать на минных полях надо скрытно, в основном, ночью, в основном, в плохую погоду.

Как-то получили приказ срочно заминировать ночью подходы к нашим позициям, и я послал пятерых уже опытных саперов. Какое-то беспокойство не давало мне возможности отложить бинокль и прекратить наблюдение за этим участком, хотя видно ничего не было. Немцы постреливали, но в других местах. И вдруг «ленивая» стрельба перенеслась на место, где работали мои ребята.
Вам не понять чувства командира, когда он видит, как подрываются его солдаты. То ли неосторожным движением они выдали себя, и немцы решили для очистки совести пострелять по подозрительному месту, а это место стало вдруг ни с того ни с сего отзываться грохотом взрывов.
То ли немецкая охрана для собственной бодрости решила пострелять по нейтральной зоне и случайно угодила в мину.
Ни тогда, ни сейчас этого не дано знать. Никто из наших с задания так и не вернулся.


Противотранспортная новинка.
Разведка, конечно же, обязана была оперативно снабжать командование о новых применяемых секретах и в минно-саперном деле. И если бы каждой службе удавалось бы все делать вовремя, а еще лучше с упреждением, то... что тут много рассуждать.
Ранней весной 1945 года под Будапештом получаем сообщение, что на направлении нашего наступления подорвались несколько машин на дороге, по которой уже три дня двигалась техника. Нам было приказано обнаружить немецкие «сюрпризы» и разгадать их. Мы принимали все мыслимые и немыслимые меры, чтобы найти проклятые противотранспортные мины. Я чуял нутром, что будут еще взрывы...

Мне даже показалось смешно, что я взлетаю на такую большую высоту. Взрыва я почему-то не слышал. Но приземление было коварным - спиной на придорожный каменный столб, срезанный клином. Когда в лазарете меня откачали, у меня оказалось ранено одно легкое, я харкал кровью и как минимум десять дней мне предстояло пролежать в горизонтали. Коварные мины сработали уже после того, как транспортная колонна их миновала, а спустя некоторое время я на открытом Виллисе проезжал один по дороге. Шофера тогда контузило, а я через семь дней уже догнал свою бригаду.

Мои саперы в этот же день нашли, наконец, «подарочки» и «раскусили» их. Оказывается, взрыватели длинных фугасных мин, закапываемых по нескольку штук в деревянных ящиках на обочине оживленных транспортных грунтовых дорог, рассчитаны были на постепенное уплотнение дороги с возрастанием грузопотока. При определенной степени уплотненности от проезжающей по дороге техники передавались динамические колебания на взрыватель и... Все было до безобразия просто.


Лейтенант Андреев принимает зачет.
Поскольку потери личного состава были приличные, то приходилось обучать все новых и новых в нашем деле бойцов. Обучение заканчивалось зачетом. По приказу командования сдача зачетов проводилась только на боевой матчасти, чтобы было все, как на войне.

Осенью 1942 года меня пригласили присутствовать при сдаче зачетов у 18-ти новичков. Зачеты проходили в сельской школе - добротном одноэтажном бревенчатом четырехкомнатном доме. Когда я вошел в помещение класса, на столе учителя лежала наша боевая противотанковая мина. На учительском месте был ас своего дела лейтенант Андреев.

Первый отвечающий показал вполне удовлетворительные знания по разминированию, и я остался доволен. Я обратил внимание на то, что задняя стена класса, у которой сидели двое солдат, любителей галерки, была высотой почти вдвое ниже, и столько же, было не доложено бревен до самого потолка, так что классы как бы сообщались, но поверху.

Второй отвечающий был молодой казах, который и отвечал неуверенно и явно не знал ответы на некоторые вопросы.
Но тут постучал посыльный и доложил, что меня срочно на «провод» требует командование. Я приказал продолжать, а сам вышел. Мы успели только закрыть дверь и сделать один шаг, как взрывной волной нас бросило на пол. Когда мы вошли в то, что осталось от класса, нашему взору предстала ужасная картина «порубленных в капусту» всех солдат вместе с учителем. Пока мы приходили в себя, оказалось, к моему великому изумлению, погибли не все. Взрывной волной тех двух, на галерке, забросило в соседний класс и слегка придавило.
Я приказал посыльному доложить командованию, что у нас «ЧП», и я выйду на связь чуть позже.
Через час двое вновь родившихся счастливчиков рассказывали, как было дело.
Лейтенант Андреев, справедливо недовольный ответом, с раздражением заканчивая за отвечающего несвязную речь, произнес: «Гусеница танка наезжает на выступ, тот вдавливается под тяжестью в профилированное отверстие и тогда происходит...»
Что происходит тогда-никогда больше не узнают те 16 ребят, да и сам учитель, который поставил ладонь на спиленный им выступ /он забыл про это с расстройства!/, надавил слегка, имитируя наезд танка, но со спиленным выступом и этого делать было нельзя-боек сразу наколол взрыватель...
Да, надо сказать, что это был в моей памяти единственный подобный случай.

КОРОСТЕЛЕВ Михаил Ефимович.
Известие о начале войны застало нас, троих выпускников Белебеевского педагогического техникума, на подъезде к городу Ульяновску на мосту через Волгу. В кармане у нас была положительная резолюция военкомата о направлении в Первое гвардейское училище тяжелых танков им. В. И. Ленина.
Сообщение о войне только укрепило нас в правильности принятого решения. Учились мы по сокращенной программе по 14-16 часов в день, конечно, без выходных, примерно, по такой схеме: теория, матчасть, танковые марш-броски, стрельбища, матчасть, теория.

И через шесть месяцев вместо двух лет отличникам присвоили звания лейтенантов, прилично сдавшим курс-звания младших лейтенантов, остальным-сержантов.
Я, лейтенант, с группой таких же офицеров, был направлен на Челябинский завод собирать «свои» танки КВ. Расшифровывался он-Клим Ворошилов, в честь легендарного маршала.
Конечно, мы, юнцы, при сборке выполняли работу: «подай, смотри, отнеси». Но когда начались работы по обкатке, пристрелке, настройке аппаратуры, мы на этом этапе выступали как танкисты, хозяева своих машин.

И в июне 1942 года я, 18-летний командир роты, командовал «самовыгрузкой» своих танков в Северной части Воронежа в 20-ти километрах от линии фронта. В роту тяжелых танков входило два взвода по два танка и мой танк командира.
Сорвав с рельсов несколько платформ, перевернув несколько танков, потыкав в землю стволами некоторых из них при сходе, а точнее, при сваливании 56-ти тонной махины прямо с платформы, состав, примерно, из 70-ти танков КВ, под бомбежкой немецкой авиации, можно считать, благополучно «саморазгрузился».
Учтя чужой отрицательный опыт, двум моим механикам-водителям с большой осторожностью удалось «разгрузить» на матушку-землю без ЧП пять наших ротных машин.

И начался отсчет фронтовой «работы»: оборонительные бои под Воронежем, на Северном Донце, отступление на Калач-Сталинград, схватки с немецкими танками и артиллерией, постоянные бомбежки немецкой авиации на марше и на оборонительных рубежах. В последнем случае непременным условием укрытия танка считалось спрятать его в земле. Тогда экипаж из пяти человек: командир, старший механик водитель, помощник механика, командир орудия, стрелок-радист, в любой обстановке прежде всего должны вырыть саперными лопатками танковый «окопчик», так, чтобы над поверхностью торчала только башня, что с выездом и въездом составляло, примерно, 30 кубометров вынутого грунта /около пяти камазов/. Конечно, мы знали, вероятность уцелеть больше, если вырыть окоп по правилам. Но это удавалось очень редко. Война ставила свои условия и не считаться с ними было невозможно. Поэтому если успевали спрятать танк хотя бы наполовину от положенного, считали, что еще повезло.

С июля по ноябрь 42 года, когда при отступлении мы вели упорные бои с наседавшим противником, превосходящим нас в технике. Мне, командиру роты тяжелых танков, ни разу не поступила ни одна команда от командира батальона. Управление было потеряно полностью. Приходилось самому ставить и решать боевые задачи, сообразуясь со сложившейся обстановкой, взаимодействуя с отступающими войсками.
Практически не было дня, чтобы мы не участвовали в стычках с немецкими танками, либо артиллерией, не сдерживали наступление немецкой пехоты, не спасались от бомбежек самолетов.

Когда в июле 42 года мы не пропустили немцев по мосту через Северный Донец, и я остался с тремя танками, меня, 18-летнего командира роты танков КВ, упросили взять под свое командование 14 различных танков. Среди них было 5 танков БТ-7, остальные-Т-34, и мы продолжали, отступая, вести тяжелые оборонительные бои.
Тогда же в июле 42 года на Воронежском направлении меня первый раз контузило. Прямое попадание снаряда в лобовую броню вызвало внутри кабины шар пламени и осколков, меня ударило затылком, и я отключился. Слава Богу не ранило. Отлежавшись, через пару дней я уже участвовал в боях.

В октябре 42 года мне присвоили старшего лейтенанта. А в ноябре 42 года, под Сталинградом, когда моя разношерстная поредевшая команда прибыла одной из последних в бригаде, отступая с боями от Северного Донца до Волги, командир бригады обнял меня и вручил орден «Красной Звезды» за бои при отступлении.

Затем участвовал в Воронежско-Касторненской наступательной операции. В феврале 43 года меня назначили на должность начальника штаба батальона тяжелых танков, а в марте 43 года мне присвоили звание капитана. В этой должности и в этом звании я и закончил свою войну. А до далекого еще дня Победы горел в танке. Опять повезло, весь экипаж чудом остался жив. Получили новый танк и снова был подбит. Ночью при свете фонарика на нейтральной полосе, на расстоянии выстрела прямой наводкой немецких танков, моему старшему механику-водителю удалось отремонтировать кучу поломок в пробитом моторном отделении. Из-под носа немцев наш танк с заклиненной башней своим ходом добрался до своих позиций. Участвовал в боях на Курской дуге и снова был контужен. В июле 43 года провалялся в медсанбате два дня и согласился лечь в госпиталь только тогда, когда поредевшую мою бригаду отправили на формирование в Тулу.

За Курское сражение в августе 43 года меня наградили Орденом Отечественной войны 2-й степени. После госпиталя меня списали «под чистую», давали инвалидность 2-й группы и направляли в военкомат по месту жительства. Но мне удалось еще немного повоевать. Прибившись к одной из танковых бригад, я участвовал в боях в Корсунь-Шевченковской операции, проехал всю Украину, освобождал город Черновцы в марте 44 года. Там и закончилась моя танковая одиссея.

Дальше началось переформирование в новую бригаду, а меня вместе с другими офицерами, с участием войск КГБ и МВД оставили на борьбу с бандеровцами в Прикарпатье, где я и встретил май 1945 года.


Мужание.
Разве ж это бой, когда пять танков КВ, совершая днем, по приказу, марш на 300 километров, попадает под бомбежку немецкой авиации? И хотя мы были защищены лобовой броней 12 сантиметров, боковой-10, кормовой-8 и могли развивать скорость до 60 километров в час,-все равно мы были похожи на стайку зайчиков на открытом поле, где развлекаются охотники: попадут-не попадут! И здесь далеко не все зависело от мастерства атакующих и убегающих, немало зависело от везения.
Немецкая авиация уничтожала 20 процентов машин днем во время маршей, когда совершенно негде укрыться и процентов 10, когда нас «засекали» в танковых окопах и многократно «обрабатывали». Процентов 65-подбивалось в открытых боях против немецких танков и артиллерии, а последние 5 процентов потерь приходилось на прочие разные причины. Конечно, такой статистики тогда никто не вел и она довольно субъективна.

Но первая задача на дневных маршах, если уж не повезет и привяжется немецкая авиация,-укрыться в леске, ну, хотя бы в деревне. Когда это не удавалось и попадали под бомбежку, то чуть не при каждом разрыве бомбы все мы отчетливо слышали скрежет и стук по броне многочисленных осколков, как бы спрашивающих нас: «Живы пока? Ну, ну!» А иной раз такой запрос поступал, что в пору было осенять себя крестным знамением, и благодарить Создателя, что пронесло на сей раз, хотя почти все мы были коммунистами.

Не то чтобы мы не боялись попасть под бомбежку, ничего не боятся только безрассудные люди, но каждый раз, вылезая из танка и осматривая его раны, мы проникались все большим уважением к нашему дому на гусеницах. Мы знали, что вышли живыми в пятый раз, выйдем и в шестой, только бы не потерять ход.
И те, кто уцелел, только поначалу считали царапины на броне, и очень скоро перестали это делать, поскольку приходилось попадать под налеты ни три, ни четыре, ни пять раз, и мы, держа удары, быстро мужали. Наши новенькие КВ приобрели вид все повидавших машин, покрытых многочисленными боевыми шрамами.


Первый бой.
Приказ моей роте из пяти КВ занять оборону в деревне Ольховка Воронежской области мы получили в июле 42 года. Задачей нам ставилось не допустить немецкой переправы с другого берега мелкой переходимой вброд во многих местах речушки.
Только мы успели закопаться в деревенских садах, как где-то в 11 часов дня нас начали бомбить. Эшелон за эшелоном несколько волн немецкой авиации сбрасывали на нас бомбы, но нам повезло. Перепаханы были три сада-и ни одного прямого попадания.
Однако, я вам скажу, наблюдать из щели, как все ближе ложатся бомбы к твоему дому-приятного мало. И главное-нечем гадам ответить.
Вскоре на противоположном берегу речушки, метрах в  800-х, показались немецкие мотоциклисты, а потом и несколько танков. Мы открыли огонь. Прямой наводкой 76-ти миллиметровое орудие моего танка могло уничтожить технику противника и на 1200 метров.
Раза три мы отгоняли немцев от речушки, и каждый раз после этого нас жестоко бомбили. Наконец, до ночи все успокоилось, а ночью, по приказу, мы уже мчались на Северный Донец. На следующий день нам стало известно, что деревушку поутру всю разбомбили.


Мост через Северный Донец.
Надо сказать, с момента прибытия к мосту было полностью потеряно управление с командиром нашего батальона, и мы действовали по обстановке.
Генерал, командовавший переправой через мост, после моего представления ему, попросил моей танковой ротой обеспечить прикрытие переправы, многочисленных беженцев и отходящих наших войск. По разведданным к мосту двигались вражеские мотоциклисты, танки, пушки на прицепах, и они должны быть минут через 20.
Уточнив задачи, мы рассредоточились. Однако, скоро прилетели немецкие самолеты и началась бомбежка, и переправа вконец потеряла организованный характер.
Самолеты запросто могли бы разрушить мост, и тогда все, кто не успел переправиться на тот берег, в том числе и наши пять КВ, были бы обречены. Но такой задачи авиации, по-видимому, не ставилось, и они бомбами расчищали путь, уничтожая остатки нашей пехоты и техники, для подходящих к мосту своих соединений.

Я получил приказ отойти со своими танками на восточный берег с переходом через мост последних наших воинских подразделений и одновременно с появлением немецких мотоциклистов. Мы били прямой наводкой метров с 300, не давая наседавшей немецкой пехоте, мотоциклистам, машинам и танкам занять мост. Нас поддерживало несколько пушек 45-к из потрепанного артдивизиона и остатки пехоты какого-то полка.

Мы еле сдерживали натиск немцев, имевших, по всей видимости, приказ на наших плечах прорваться по мосту на восточный берег, закрепиться на нем и дать возможность перейти по нему основным наступающим силам.
Насколько мы «встали немцам костью в глотке»-чувствовали по непрекращающимся налетам авиации, и у нас росли потери. Вот тут мы особенно зауважали свою лобовую броню. От моего КВ отрикошетил танковый снаряд, и мы на время оглохли. В другие танки были попадания из стрелявшей в нас пушки. Тоже обошлось. Нахальничать мы немцам не дали: подожгли «самый нетерпеливый» танк, машину, «разнесли» несколько мотоциклов.
К вечеру, наконец, прогремел мощный взрыв, и мы с облегчением увидели рухнувший один пролет моста. Наши саперы все-таки его взорвали. В этот день на этом направлении и закончилась вражеская атака.


Безымянные дети войны.
Весной юбилейного 1995 года по телевидению прошла передача, в которой рассказывались эпизоды военного времени про то, как кто-то потерялся совсем ребенком, у кого-то убили родителей, и его воспитал полк, каких-то сирот взяла чужая семья, кого-то определили в детдом.
Но до сих пор, по прошествии свыше 50 лет, сами уже дедушки и бабушки, они не теряют надежды, ищут своих родных и близких. Слышал, бывают удивительные случаи, что находят.

Ведя оборонительный бой в июле 42 года в одной деревеньке под Воронежем, нас, как обычно, «утюжила» немецкая авиация. При ее отлете, мы получили приказ срочно передислоцироваться. Когда мы вывели танки из окопов, горело несколько домов. У ближайшего дома на крыльце лежала убитая мать, и рядом «заливался во все легкие» ее младенец грудного возраста. Выскочив из танка, я схватил ребенка на руки и не знал, что делать. Ну, хоть бы рядом был один местный житель! Кроме моих танкистов вокруг никого не было. На счастье, в этот момент проезжали наши машины, и я упросил взять с собой и младенца. Я даже не знал-девочка это была или мальчик, и, конечно, до сих пор неизвестна его судьба.
Дай Бог, чтобы ребенок выжил, чтобы в жизни ему повезло. Было бы здорово, если бы он нашел своих родных или близких.

ЛЕВИН Владимир Павлович.
В самом начале войны мне удалось поступить на ускоренные курсы подготовки младшего офицерского состава Тульского училища, и в начале 1942 года младшим лейтенантом я попал в резервную часть на Северном Кавказе.
Вскоре с другими отходящими частями под натиском немцев мы откатились через Владикавказ до Чечни. Высоко проходимых машин практически не было и в зимнюю распутицу приходилось надрываться, вручную перетаскивая намертво застрявшие повозки, сами буксующие в грязи машины, пушки и прочую технику вместо лошадиной и машинной тяги.

А когда мы узнали, что прибыли итальянские стрелки с мулами, альпенштоками и прочей горной амуницией, не хуже экипированные, чем стоящая перед нами немецкая горная дивизия «Эдельвейс», мы поняли, что нами «хотят заняться всерьез». Отступать в горы с нашей экипировкой и неподготовленностью-это значило принять верную смерть, и мы вросли в землю, так что не сковырнуть. Нас сжали как пружину до самого упора и, естественно, она в таком состоянии не могла долго находиться.
Слава Богу, с подходом к нам свежих частей пружина начала распрямляться на Север.
И мне пришлось снова пройти с боями путь до Владикавказа. Военная судьба распорядилась так, что я оказался в степях под Сталинградом и принимал участие в событиях, хорошо всем известных.

Безжалостный молох войны прошелся рядом со мной и я уцелел. Свою войну я закончил после тяжелого ранения в 1944 году в звании капитана и в должности начальника штаба отдельного штурмового инженерно-саперного батальона. А то, что не раз был ранен, покалечен, не расстаюсь при ходьбе с костылем,-разве ж это в счет?


Ранение 48 лет спустя.
Под Москвой, в гражданской больнице, в мае 1991 года зачитывали заключение: «Медицинская комиссия в составе Главного судэксперта товарища» ... в общем,-дальше все по протоколу. Комиссия подтвердила, тщательно осмотрев мой шрам на черепе, что действительно рана получена от пулевого ранения во время Великой Отечественной войны. По совокупности с представленными военными документами первого ранения в ногу, этого второго, только что подтвержденного ранения в голову, и третьего ранения в районе тазобедренного сустава, комиссия ВТЭК признала меня инвалидом Великой Отечественной войны 2-й группы /одного третьего ранения, пожалуй, хватило бы для такого заключения/.

А в весну 1943 года, остался единственный документ, где упоминалось ранение - это представление к медали «За отвагу». Там отмечалось: «За личное мужество и героизм, проявленные при выполнении...» и была фраза, что был ранен в голову, от госпитализации отказался, остался в строю. Но в представлении, скрепленном батальонной печатью, отсутствовали заключения медиков /да и не должны быть они в этом документе/, а потому, спустя почти 50 лет, он не признавался всеми инстанциями, и ранения как бы и не было.

А весной 43-го, когда я очнулся от контузии, и ощупал голову-вся ладонь была в густой крови - все было более, чем реально. Как и многих, меня удерживала боязнь потерять родную роту из-за госпитализации. И хотя часто это от нас не зависело, многие познали печальную участь расставания, и при малейшей возможности оставались в строю.


Его величество случай.
Наверное, есть у войны свои законы. Обобщались типичные случаи. Писались определенные правила. Воевать по определенным правилам-это значит избегать неоправданных потерь. Но, видимо, каждый, кому хоть сколько-то пришлось воевать, может припомнить не один эпизод из своей фронтовой жизни, жизни своих друзей, свидетелем которых он был, когда они не укладывались ни в какие правила. Их нельзя предугадать. Их нельзя вычислить и, тем более, подложить соломки на то место, если бы знал, где упадешь. Скорее всего это и есть счастливый, а то и печальный случай. Говорят еще-«судьба».

Где-то в августе 1943 года под Витебском наш усиленный батальон, куда входила моя рота, должен был заменить сильно потрепанный после немецких атак полк. Командир батальона обсудил с нами, командирами рот, как мы должны были тихонечко в три часа ночи выдвинуться в район кладбища, в расположение полка. Какая рота должна занять левые, какая-правые ходы сообщения. Когда и как должен выводиться полк.
Все уточнили по карте, привязались к местности.
Ночью мы с помкомбата дошли до развилки дорог и решили подождать подходящий батальон. Все шло по плану. Помкомбата решил сделать пару затяжек, спрыгнул в рядом находящуюся щель. Мне почему-то смертельно захотелось есть, и я, скинув котомку, достал кусочек хлеба и сала и тоже присоединился к товарищу.

Вдруг началось такое, что минут семь мы лежали друг на друге под непрерывными разрывами снарядов и комьями падающей на нас земли. Когда налет прекратился, мы очухались и высунулись, - окружающую местность нельзя было узнать, так она была перепахана. Начнись налет на 15 минут позже, когда батальон подошел к развилке дорог, пришлось бы, наверное, уводить в резерв жалкие остатки батальона и существенно расширять кладбище. Но обошлось. Судьба на сей раз была к нам передом. Мы благополучно сменили полк.

На утро из динамиков перед позицией полка на русском языке немцы обращались к Ивану и спрашивали: не надоел ли нам сталинский шоколад /так они называли семечки/ и русская махра. Приглашали Ивана перейти на их сторону, обещали настоящий немецкий шоколад и хорошее курево. Кстати, спросили они, как себя чувствует командир полка подполковник Тимофеев? А подполковник Тимофеев чувствовал себя, может быть, и не совсем хорошо, но его на оборонительных позициях уже не было.
Мы поняли, что замена прошла скрытно. А налет был случайным.


Третий-парабеллум.
Даже в сентябре 43 года считалось довольно престижным, если командир отделения, взвода, роты или батальона имел трофейное оружие. Все знали, как правило, на таких должностях оружие добывалось лично, когда с немцами «сшибались лоб в лоб» чаще в обороне, реже в атаке, и все понимали, что оно просто так не доставалось. Когда штабисты или какое начальство прибывало на передовую, всегда трофейное оружие было предметом зависти и порой откровенно его клянчили.
Когда я, ротный, с пистолетом в руке в пылу атаки скатился в небольшой овражек с двумя бойцами и увидел там плотную группу немцев, то со страху я тогда начал вдруг орать что-то в таком духе: «Первый взвод справа, второй взвод слева... -пока, продолжая бежать, мы не уперлись в них, тоже, видимо, застигнутых врасплох.
     «Бросай оружие,-надрывался я,-остервенело размахивая «ТТ», а двое солдат с автоматами держали их на прицеле. И неизвестно как все могло бы обернуться в эти считанные секунды, не достань один из 18 немцев из кармана шинели свой парабеллум и не передай его мне со словами: «Her kapitan, ich bin nicht feuer!» /Господин капитан, я не стрелял!/. Его парабеллум действительно весь был перевязан бинтом.
Остальные немцы побросали оружие, правильно оценив обстановку, видя, как в овражек сбегают слева и справа мои ребята.
Захватили мы одних «унтеров», непонятно, как и с какой целью здесь оказавшихся. Но у меня был приказ атаковать, и лишь на несколько минут я смог задержаться, чтобы проконтролировать их разоружение, организовать конвоирование и отправку в штаб.
Так к моему «ТТ», маленькому бельгийскому браунингу, лежащему всегда в кармане, прибавился парабеллум.


Орден Отечественной Войны.
В этом же бою меня ранило осколком в районе тазобедренного сустава с левой стороны, и я на пять месяцев «загремел» в госпиталь. Там я узнал, что представлен к Ордену Отечественной Войны 1 степени, минуя вторую. «Поднашумели» мы тогда с этими «унтерами». Как всегда, награды получили и те, кто к этому эпизоду не имел ни малейшего отношения.

Я уже закончил лечение, и врачи выдали заключение: «Признан ограниченно годным к строевой службе 1 степени». Я был переведен в штаб формировавшегося Одесского округа, а мой орден «не думал искать меня». Когда в штабе я упомянул о наградном листе, то, к удивлению, относительно быстро все проверили и вскоре из рук в руки, там же мне вручили Орден Отечественной Войны 2 степени, тяжелый, массивный, с серебром, имевший пятизначный номер. Я подумал, что в «инстанциях» мне снизили степень и вопросы не задавал. В то время я, 22-х летний мальчишка, был рад и этой награде.

Много позже, уже в мирное время, в соответствии с наградным листом мне его обменяли на скромный Орден Отечественной Войны 1 степени. В отличии от подобных орденов, вручавшихся в годы войны, он не имел ни позолоты, ни серебра. Этот орден имел уже шестизначный номер.

А на 40-летие Победы в Великой Отечественной войне, когда Генсеком был Черненко, я получил второй Орден Отечественной Войны 1 степени, которым награждали всех, кто воевал и был ранен. Но эти ордена, раздававшиеся миллионами, имели уже вид обыкновенного значка.
Свой орден 1 степени, с четырехзначным номером, я так и не имею. Видит Бог, есть одни по достоинству, но разные ордена.