Квартирный вопрос

Моя мать - Антонина Сергеевна - в своей жизни  поставила и постоянно занималась решением немалого числа проблем, но главной  из них был, несомненно, квартирный вопрос.
Началось с того, что свадебным подарком ее отца в 1938 году стала комната площадью 8 м2 в кооперативной коммуналке,  в Южинском (ныне Большом Палашевском) переулке. Это избавляло молодую семью от жизни с родителями; - будь то жены, располагавшими маленькой комнатушкой в деревянном доме с печным отоплением без удобств, находившемся в Петровском парке, - будь то с отцом мужа, - моего отца Игоря Григорьевича, жившим в своем деревянном доме в Сокольниках (тоже без удобств).
Вместе с тем, ввиду грядущего увеличения семейства, маму смущала малость имевшейся жилплощади. Поэтому, когда  знакомая предложила маме  обменять ее комнату на свою - площадью 20 м2, находившуюся поблизости – в Малом Козихинском переулке (на Патриарших прудах), - мама сразу же согласилась, несмотря на большой размер доплаты за разницу в размерах. Чтобы произвести обмен, родителям пришлось воспользоваться услугами ростовщика; мне никогда не называли суммы займа, но заимодавец -  сумрачный молодой мужчина - являлся ежеквартально вплоть  до 1946 года, и его последний визит закончился бурным скандалом; видимо, заемщик и кредитор разошлись во мнениях по поводу процентов.
Важным же было то, что из роддома меня привезли уже в Малый Козихинский, где в 1939 году начался Первый период жизни в коммуналке.
Помимо нас, в  квартире жили еще три семьи. К нашей  прилегала комната, которую  занимали: «писатель» Чернышев (он был редактором заводской малотиражки), его жена «Крокодилиха» и дочь Нина – студентка Библиотечного института. В конце извилистого коридора, за поворотом на кухню,  самую большую комнату занимали Иван Яковлевич Лебедев - «Косой» (в молодости ему в пьяной драке выбили глаз) и его жена Нюрка. Косой работал сторожем; Нюрка занималась спекуляцией на Палашевском рынке. Напротив находилась маленькая комнатка, в которой жили сын Лебедевых  Колька и его жена Лидка.  Во время войны Колька, отбывавший срок  по «мокрому» делу,  пошел в штрафбат, и вернулся со снятой судимостью.
В военное время у матери с Лебедевыми были нормальные отношения; наши семьи даже вместе встречали Новый год, а я так и вообще не вылезал из их комнаты. Однако, после того, как в 1948 году отец защитил кандидатскую диссертацию, и материальное положение нашей семьи улучшилось, Косой, видимо, счел это нарушением социальной справедливости, и объявил  матери войну, провоцируя скандалы,  а так как матери было палец в рот не клади, перешел к рукоприкладству (в этой войне Чернышевы и Колька сохраняли нейтралитет). Родители дважды подавали на Косого в суд, но он туда являлся, наставив себе синяки, и судья, проявляя «объективность»,  присуждал одинаковые штрафы обеим тяжущимся сторонам. Ситуация обострилась до такой степени, что, не закончив готовку, мать не решалась отойти от кухонной плиты в опасении, что Косой что-нибудь подсыплет в кастрюлю.
Так, что решение обменять жилплощадь не было связано со стремлением ее увеличить, но только с необходимостью уехать от Косого.
В результате обмена мы стали жить в Замоскворечье по адресу:  Большой Спасоболвановский переулок, дом 11. Так в 1952 году начался Второй период  жизни в коммуналке.
В нашем распоряжении оказались две комнаты, но большая из них была проходной, то есть через нее к себе ходили соседи: Лев Петрович Татарский и его гражданская жена Маргарита Семеновна.
Сначала вся 5-я квартира в доме, построенном в 1911 году священником расположенной рядом церкви Спаса на Болванах, принадлежала отцу  Льва Татарского. Но после революции его семью «уплотнили», оставив три из пяти комнат. И вот теперь в две их них, в результате развода отошедшие жене и двум детям Татарского, по обмену вселилась  наша семья: родители, мы с младшей сестрой Тусей и дед со стороны отца – Григорий Федорович.
На момент нашего появления Татарскому было за сорок. Это был интеллигентный еврей с очень представительной и эффектной внешностью. Мне он напоминал голливудского актера тридцатых годов: величественная осанка, вытянутый в высоту красивой формы череп, густые черные, блестящие от бриолина волосы, аккуратно уложенные на голове с прямым пробором, смуглая кожа, высокий, покрытый «благородными» морщинами лоб, тяжелая челюсть, слегка впалые щеки, отличавшиеся странной, переходившей в коричневый цвет краснотой, темные, с маслянистым блеском глаза. Он  заикался, но это лишь добавляло его речи убедительности и назидательности.
Маргарите Семеновне было под тридцать – это была настоящая красавица, - высокая стройная брюнетка с длинными ногами, пышной грудью и тяжелыми бедрами. Образ увенчивали большие карие, окруженные длинными ресницами, глаза на удлиненном, скуластом,  выразительной лепки, лице (видимо, сказывалось, что ее отец был татарин, а мать - русская).
Оба они работали за городом, в Томилино, в одном и том же почтовом ящике; Лев Петрович - «снабженцем» (это была престижная и хорошо оплачиваемая должность); Маргарита Семенова – секретаршей.
В квартире жили еще четверо жильцов. Самую большую комнату занимала семья Щепетовых: Борис Семенович, - крупный, солидный интересный седовласый мужчина под пятьдесят, работавший  начальником строительной организации, его маленькая, хрупкая, похожая на подростка, жена – Валентина Николаевна, - домохозяйка, и их дочь Нина – полноватая девушка, студентка Биофака МГУ. Она унаследовала отцовскую грубоватую лепку лица, которая идет мужчинам, но не женщинам.
В маленькой комнатушке, выходившей на кухню, места в которой хватало только на узкую кровать, тумбочку, и стул, ютилась Наталья Павловна, - поповна, - бесцветная старая дева на пенсии, всю жизнь проработавшая секретаршей, но, однако, не рядовой. В тридцатых годах эту должность она исполняла у Мехлиса, - крупной фигуры в партийной и военной иерархии. Наталья Павловна рассказывала, как он  ее выбрал из множества претенденток. Не обращая внимания на видных, фигуристых, особ, он показал на нее и сказал: «Мне дайте вон ту, - тихонькую!» В секретаршах она проработала всю жизнь, характеризуясь двумя чертами: незаметностью и крайней осторожностью. Например, проходя по застеленному газетами полу кухни, и заметив, что на газетной полосе имеется портрет какого-нибудь вождя, она всегда переворачивала газету другой стороной, чтобы не попирать портрет ногами..
Наше жилище было обустроено так. По входе из коридора в большую комнату, слева, стоял диван, на котором, отгородившись ширмой, спал дед; справа стена шла заподлицо с дверным проемом, но через два метра от входа комната примерно на метр расширялась вправо, оставляя место для моей кровати..  На остальном пространстве комнаты располагался большой раскладной обеденный стол, обставленный венскими стульями. Вдоль левой стены громоздился сервант выпуска ранних пятидесятых годов, рядом с ним был вход в маленькую комнату. «Столовая» при помощи поставленных рядом друг с другом платяного шифоньера и книжного шкафа была отгорожена от узкого коридорчика, оставленного для прохода в комнату Татарского, расположенную за правой стеной.
В маленькой комнате, в левом от входа дальнем углу стояла супружеская кровать родителей; справа, перед окном, располагался письменный стол.  Кровать сестры стояла вдоль стены, отделявшей маленькую комнату от большой, в изножье кровати родителей.
В большой комнате происходило главное семейное событие – вечерний ужин, когда вся семья собиралась за столом. За обедом следовало длительное, сопровождаемое неспешной беседой, чаепитие с разнообразным вареньем, пирогами домашнего приготовления, конфетами и пастилой. И в любой момент здесь мог появиться Лев Петрович, одетый в пижаму и чепчик, тесно обтягивавший  голову, или Маргарита Семеновна в домашнем халате. Понимая, что каждый раз они невольно вторгаются в нашу семью, они всегда держались приветливо, изображая на лице готовность не медля вступить в разговор, что иногда и делали,  заметив в наших взглядах готовность взаимную. Например, Лев Петрович мог сообщить:
- А мы вчера ходили в театр Оперетты; давали «Баронессу Лили», но это была почти не оперетта; оркестр ушел уже после первого действия – оправдывался он.
Нужно сказать, что мы довольно часто общались с Татарским и Маргаритой Семеновной по вечерам и выходным (днем они пропадали на работе), но эти разговоры всегда протекали  на нашей территории; лишь однажды Татарский пригласил меня в свою комнату, в которой были собраны вещи, унаследованные от отца, - обломки иной, навсегда ушедшей  цивилизации. Это был и замечательный, красного дерева, полированный письменный стол, и просторное глубокое кожаное кресло, и украшенный прихотливой резьбой буфет, заполненный фарфоровыми сервизами и бокалами Baccarat   (На примере имевшегося у него бокала Татарский показал, как отличить настоящий Baccarat от подделки: смочив водой палец, он медленно проводил им по краю, и бокал издавал чистый и печальный звук.). Повсюду были расставлены многочисленные украшения – вазы, статуэтки, мелкие предметы домашнего обихода. Особенно мне нравилась черненой бронзы пепельница в виде исполинской мухи, твердо стоявшей на своих шести лапах. Крылья мухи откидывались, предоставляя для пепла и окурков ее обширное брюшко. Все эти вещи неизменно притягивали взор, так как разительно отличались от грубых советских поделок изысканностью, безупречным вкусом и качеством выделки. Татарский понимал, что обладание этими вещами создают ему ауру отличия, - отличия даже большего, чем обладание красивыми женщинами.
Что же касается женщин, то Татарский был их большим любителем; Наталья Павловна рассказывала, что в молодости бывало, что он приводил по три женщины в день. Женщинам он тоже очень нравился.
Молодой он был такой красивый! – восклицала Маргарита Семеновна, объясняя маме, почему она угодила в столь незавидное положение (в те времена гражданский брак женщину дискредитировал).
Я однажды (в процессе обмена жилплощади) видел мельком бывшую жену Татарского: это была блондинка  поразительной красоты! Видимо, когда красавец женится на красавице, брак получается непрочным; по  собственному признанию бывшей жены Татарского, дочь была от мужа, а сын – нет.
Не могу не рассказать, как, согласно весьма правдоподобной легенде, состоялось знакомство Татарского с Маргаритой Семеновной.. Увидев ее в первый раз на вечеринке, он, выставив кулак с поднятым вверх большим пальцем, сказал своему приятелю: «Жопа – во!» Маргарите Семеновне об этом сообщили, и так вспыхнула большая любовь с первого взгляда  (на задницу).
К тому времени, когда мы здесь появились, жизнь Татарского вошла в спокойную колею, но его опыт бывшего плейбоя все же сказывался; значительная часть свободного времени у него уходила на поддержание внешнего вида. Он ходил исключительно в дорогой заграничной одежде, и, вернувшись домой, ее осматривал, тщательно чистил и гладил . Особенно он усердствовал над туфлями, доводя их до зеркального блеска.
  (Один общий знакомый, живший в нашем доме, рассказывал:
- Как –то идем мы с ним по Новокузнецкой, и вдруг смотрю: заметив приближавшуюся к нам маленькую собачку,  Татарский  поспешил слезть на мостовую, чтобы перейти на другую сторону улицы. Я ему говорю: «Лев Петрович, да это же какая-то моська; что вы ее испугались?»
А он мне отвечает: маленькая-то она маленькая, а брюки еще как изорвать может!»).
 Светская жизнь Татарского состояла в посещении вечеринок, некоторые из которых он устраивал у себя. У него был круг близких знакомых, в который, к примеру, входил известный в свое время художник-вождеписец Давид.
Они засиживались надолго, и я, улегшись спать, со своей кровати слышал сквозь  стенку их разговоры, - все они были исключительно на тему секса: - анекдоты, сплетни, сомнительные, якобы медицинские, сведения. Временами Татарский затевал игру: например, заявлял, что спрятал в комнате пачку сигарет «Кэмел» (контрабандная роскошь), и кто ее найдет, - тому она будет принадлежать. За этим следовали звуки шагов и возня, но через некоторое время становилось очевидно, что пачку никто не нашел. И тогда Татарский торжествующим голосом провозглашал: «Вот она, - и раз вы ее не нашли, я оставляю ее себе». На следующий день, Татарский нам рассказал об устроенной им игре, и, захлебываясь от удовольствия, поведал, что пачка была спрятана между тульями двух мужских шляп, вставленных друг  в друга.
Бывали случаи, когда я просыпался ночью, разбуженный Татарским и Маргаритой Семеновной, поздно вернувшимися с вечеринки, и мог услышать ее последствия, - например, Татарский тонким голосом пьяно хихикал, потом на время затихал, а затем снова начинал хихикать, а Маргарита Семеновна молчала. Но я помню случай, когда Татарский молчал, а Маргарита Семеновна сдавленным голосом вскрикивала от хлестких ударов ремня, обрушивавшихся на ее тело, и эта экзекуция продолжалась не меньше  получаса. Но на следующий день, глядя на своих соседей, я бы никогда не мог предположить, что такое вообще возможно, - столь безмятежен и обыден был их вид.
Моя невольная вовлеченность в жизнь, протекавшую за стеной, повысило мое внимание к нашим соседям, и я уже не мог не быть взволнован, когда мимо моей постели к себе из ванной в темноте, шурша легким халатиком, энергичной  походкой пролетала Маргарита Семеновна, и движение воздуха, овевавшего ее восхитительное, влекущее тайнами тело,  ощущалось на  моем лице; мое сердце замирало.
То, что я влюбился, удивительным образом стало известно всем окружающим, о чем говорили насмешливые взгляды моих домашних и Льва Петровича, и только сама Маргарита Семеновна, смотрела мне в лицо одобрительно и властно.
Так сложились наши отношения с  ближайшими соседями. Со Щепетовыми мы тоже хорошо  ладили, тем более, что они по своим интересам были нам ближе, чем Татарский; например, как и мы, читали много художественной литературы.
Мне нравилось бывать в их просторной комнате,  разделенной надвое большой портьерой. Запомнилась партия в лото, организованная Борисом Семеновичем для всех обитателей нашей квартиры; играли на кедровые орешки, которые он же всем и роздал. За общим столом мы себя почувствовали как бы членами одной семьи.
Такие безоблачные отношения в нашей коммуналке имели место в течение  нескольких лет, но чем дольше они продолжались, тем больше мне казалось, что  наша жизнь неполноценна;  что слишком близкий контакт интимных сфер семей, насильственно  прижатых друг к другу коммуналкой, - противоестественен.
Я это с особой остротой почувствовал, когда однажды проснулся, разбуженный звуком незнакомого храпа; оказалось, что в приступе лунатизиа  глубокой ночью я подошел к двери в комнату Татарского и открыл ее; остановившись  на  пороге, я оцепенел от чувства стыда за свое вторжение в чужую интимность.
Были и другие неловкие случаи, как, например, когда я, открыв дверь в ванную, обнаружил в ней Нину Щепетову в чем мать родила, или сквозь стенку слышал, как в своей комнате пукает Валентина Николаевна.
Некоторую досаду вызывала даже Наталья Павловна, которая, стоило мне только войти на кухню, вылезала из своей комнатушки, чтобы посмотреть, кто пришел, и строгим голосом произнести  несколько слов; казалось, что она за мною следит.
Но, так как из этого улейного существования все равно не было выхода, все старались не замечать эту стесненность, поддерживая видимость коммунальной идиллии. Последним событием «спокойного» периода Второй коммуналки было торжественное заявление Льва Петровича, что они с Маргаритой Семеновной расписались, и теперь оба именуются Татарские.

 А потом случилась катастрофа: однажды вечером Валентина Николаевна сообщила, что Борис Семенович получил квартиру, и что завтра они в нее переезжают. Мать это восприняла, как удар.
- Почему Вы мне раньше ничего не сказали? – говорила она Борису Семеновичу со слезами на глазах, - я могла бы попытаться хлопотать о получении вашей комнаты для улучшения наших жилищных условий.
Этот аргумент выглядел сомнительно; да кто б ей дал третью комнату при наличии тысяч очередников? Скорее всего, она подпала под  обаяние личности Бориса Семеновича.
На следующий день, не успели Щепетовы вывезти последние вещи, как явился представитель райжилотдела, чтобы передать ключ от комнаты новым жильцам, переселившимся из трущобы.
Семья Симаковых состояла из Митрофановны – вдовы старообразного вида с изможденным  уродливым лицом (хотя ей не было и пятидесяти), и трех ее детей:  восемнадцатилетней Люси, шестнадцатилетнего  Сережи, учившегося в школе для умственно отсталых детей, и тринадцатилетнего Саши – ученика ремесленного училища. Обстановка в нашей квартире  коренным образом изменилась. Раньше все ее обитатели относились к одному и тому же кругу,  условно именовавшемуся интеллигенцией, который характеризовался  определенными взглядами и образом жизни. Симаковы же не только относились к другой – «народной» - культуре, но и жили в крайней нищете: Митрофановна не работала, получая мизерную пенсию за погибшего мужа; Люся работала на низкооплачиваемой должности уборщицы.
Между нами, «старожилами» и «новоселами» пролегла социальная пропасть, Такое соседство ранило и нас, и Симаковых, но проживание в одной квартире исключало взаимную изоляцию. Например, Саша, предварительно истерзав наши уши процессом музыкального самообразования (при этом он конкурировал со звуковым полем Туси, учившейся игре на пианино), водил за собой по нашему переулку  компанию сверстников, оглашая окрестности чудовищно  фальшивой игрой на гармошке.  Живя впроголодь, Митрофановна люто ненавидела своих соседей, что безошибочно читалось в ее взоре. Положение еще усугубилось, когда Люся родила внебрачного ребенка, который  плакал, казалось, не переставая.
Все это воспринималось, как резкое ухудшение уровня жизни при отсутствии всякой перспективы ее улучшения:  нашу семью отказывались ставить на учет (мы «не проходили по нормам»), и тогда мать нашла единственную возможность что-то изменить. Воспользовавшись кампанией наделения жилплощадью коренных москвичей, она выхлопотала для деда комнату в коммунальной квартире на Щербаковской улице, в которую он переселился, так как был еще  бодр, и мог жить один. Казалось бы, жить стало попросторнее, но тут Маргарита Семеновна, заставившая, наконец, Льва Петровича сделать ей ребенка (я слышал через стенку, как она ему угрожала, что он еще пожалеет, если его не сделает сам), родила девочку. Раньше она днем была на работе, теперь же сидела дома, то и дело, бегая в ванну стирать пеленки, или на кухню – их сушить.
Мамино отчаяние скоро сменилось надеждой; -  как-то Маргарита Семеновна обмолвилась, что Татарский может получить отдельную квартиру по месту работы, но не хочет менять Москву на Томилино, и мама решила, что можно попробовать его к этому подтолкнуть; если же он съедет, то его комната – запроходная – по действующим правилам должна была достаться нам.
Как можно воздействовать на Татарского? Косвенно: мама переносит радиолу «Сакта» в проходную комнату, и с утра до вечера проигрывает пластинки классической музыки на повышенной громкости.
Неизвестно, насколько эта музыка мешала дневному сну ребенка, но намерения мамы были Татарскими поняты правильно, между нами и ними началась «холодная» война, в результате которой Татарские съехали; несколько дней, предшествовавших этому событию, мама не выходила из дома, чтобы Татарский, покидая свою комнату, никого туда не поселил. Как только Татарский щелкнул замком выходной двери, мама заполнила нашими вещами его комнату (она была совершенно пуста; Татарский в ней оставил лишь  Новый Завет в дореволюционном издании; если этим он хотел вызвать у мамы угрызения совести, то своей цели не достиг: мама с улыбкой говорила, что, может быть, благодаря ей, девочка, вырастя, станет пианисткой).
Обладание  тремя комнатами, через которые не ходят посторонние, конечно же, неимоверно повысило качество нашей жизни, но маминой мечтой была отдельная квартира, в которой не будет соседства ни Симаковых, ни какой-либо другой семьи, кроме своей.
Такой шанс имелся: надо было обменять наши три комнаты плюс комнату деда на отдельную квартиру; мама долго этим занималась в Мосгоржилотделе, (или как он там назывался), но что-то все не клеилось. И тут у деда вдруг открылся старческий склероз, сам  себя обслуживать он уже не мог, -  его пришлось с Щербаковской улицы перевести к нам. По мнению медиков, он мог отдать концы в любой день; с обменом надо было торопиться.
И вот я помню день, когда мама вернулась домой изрядно не в себе; ей надо было срочно выговориться.
«… я ей протянула увесистый пакет (с купюрами); она, густо покраснев, его взяла, и хотела положить в сумку, но уронила на пол; нагнувшись, подняла, и быстро-быстро запихнула в сумку, щелкнув замком. Я встала, и молча вышла».
Обмен состоялся; мы въехали в новую отдельную трехкомнатную квартиру в Измайлово. Так в 1967 году на пятьдесят пятом году жизни мама, наконец,  решила квартирный  вопрос.
Дед умер через месяц от инсульта.
                Сентябрь 2024 г.