Три точки на стене

Мы познакомились, когда уже была война.
 
Видимо, ужас отражался в нас, и мы просто приняли друг друга, как дань окружающей трагедии, с надеждой защититься, не пропасть.
 
Встречались часто, сумбурно, во всём чувствовалась какая-то обречённость. Вместо весенней грозы мы ходили смотреть на зарево от обстрелов. Вместо цветов я носил на свидания красивые в своей мрачности осколки снарядов. Это называлось «принёс с работы». Слова «война» все старательно избегали.

Были тяжёлые времена, но, странно, они подталкивали к светлым чувствам. И они пришли.
 
 Когда-то я был уверен, что меня не любят женщины. Отношений было много, но пустота ощущалась. Количеством я пытался уравновесить отсутствие настоящей близости. Не в меру застрявшие с незрелого возраста комплексы не позволяли понять простую истину: совершенство человека – очень относительное понятие. Не важно, совершенен ли ты. Важно, совершенны ли мы друг для друга. Вроде бы просто, а ты попробуй разобраться, если ты мнительный, да ещё и со звоночками неврастении.
 
 И вот явился человек исправить моё убеждение. Юля стала моим совершенством.
 
 Суета заменяла ей действие. В ней сочеталось несочетаемое: подростковая меланхолия с куражом полувзрослого состояния (она называла это «дураса»), гармонировали недоговорённость и правда, иллюзии и однобокая реальность.

Она часто пребывала в глубоком самопогружении. Любая житейская мелочь отправляла Юлю в сложные раздумья. Чаще — безрезультатные.
 
Юля часто поступала неправильно, даже осознавая это. Но в этом была какая-то прелесть нашей жизни.

Она водила машину, готовила блюда высокой кухни, чинила электрический самовар, не имея ни малейшего понятия, как это делается. Это её не смущало. И я уверен, если бы мы добрались до аэродрома, она решительно села бы и за штурвал, ни на секунду не смущаясь от возможных последствий.

Спасало Юлю одно — в её жизни был я, который вовремя защищал от надвигающегося хаоса, но при этом она пребывала в уверенности, что всё делает сама.
 
 Она никогда ничего не боялась, при этом называла себя трусихой.

Говорила так: "Я «страшная сцыкуха»". Именно так, через «Ц».

 Юля летала на воздушном шаре, покорила Крым на мотоцикле, скакала на лошади, взбиралась на горы, но при этом не подпускала меня к пятиметровому обрыву ближе десяти метров, а обычный бытовой зануда таракан загонял её на табурет. Заодно, пока я гонял беднягу жука тапком, она могла рассказать стишок из детского репертуара. Считалось, что это мой приз за отвагу.
 
Справляться с переживаниями – это было выше Юлиных сил.
 
 Иногда я, делая страшные глаза, пытался наставлять её на путь истинный, но это не производило никакого впечатления. Каждый раз всё оборачивалось моим посрамлением, причём она добивалась этого простой улыбкой, в которой было всё: от ласкового сочувствия до терзающей иронии — над собой и надо мной одновременно.
 
 Юля плохо видела, носила очки. Несколько раз я надевал их, чтобы понять, как она видит мир, или, точнее, чего она не видит, когда без очков. После этого я навязчиво рассказывал ей о том, что нас окружает: хулиганистый воробей на ветке, паутина в бриллиантах росы сверкающих в лучах, белые паруса, убегающие за горизонт...

Я старался подбирать слова, лепить из них образы. Она слушала.

Много позже я узнал, что на самом деле она видела не так уж плохо, вернее — достаточно хорошо, чтобы разглядеть всё это и без меня. Возможно, ей просто нравился звук голоса. Внешний мир она лучше воспринимала на слух. Так бывает. Особенно у людей впечатлительных.

Я даже перестал обижаться, когда она засыпала под мои истории, уютно примостившись рядом. Приятные звуки её успокаивали.
 
Слабое зрение иногда помогало ей. Например, бороться с несовершенством окружающего. Юля рисовала. Когда рисунок получался корявым, она просто снимала очки и смотрела на потерявшие чёткость акварельные разводы. При этом все проблемные линии выравнивались, формы набирали объём. Их исправляло воображение, в котором и рождались её замысловатые рисунки.

Мне нравился этот её трюк. Можно даже сказать, я пользовался им. Я был уверен, что без очков Юля не видела моих изъянов. Когда она их надевала, у меня исправлялась осанка. Я менял обтрёпанную рубашку на приличную, причёсывался с особой тщательностью, старательно втягивал живот. Волновался даже о свежести носков. Одним словом, вёл себя, как перед камерой в ателье срочного фото – стремился создать привлекательный образ. Правда, оставалось сомнение, что эффект будет такой же, как на фотографии c первого паспорта – из него смотрел чужой, некрасивый человек с загипсованным лицом. Для Юли я хотел быть всё-таки симпатичным.

Очки, странным образом, стали регулятором естественности. На счастье - носила она их редко.
 
 Наши споры носили строго принципиальный характер. Например, мы выясняли: толстые дети это хорошо или плохо, или нужно ли надевать маленьким девочкам верхнюю часть купальника? При этом детей у нас не было. Юля хотела ребёнка, он был ей нужен, чтобы самой стать взрослой. Я — колебался.

Мы ухаживали за котом с расшатанным здоровьем. Заботы о коте заполняли пустую брешь инстинкта продолжения рода. Он страдал рассеянным склерозом. Болезнь проявлялась так: через 15 минут после еды он не мог вспомнить: ел ли он? И требовал удовлетворения. Приходилось часто пополнять его миску, иначе он угрожал кошачьими карами, которых в его арсенале была уйма. Оскорблённый в лучших своих чувствах, мог и оконфузиться в тапки.
 
Коту прощалось всё. И только за то, что он ночью приходил спать к Юле под бок. Иногда мне казалось, что она и меня любит исключительно за это же. Я не могу вспомнить ни одного дня, чтобы я не был прощён за свои выходки. Должна же была быть какая-то причина?
 
 Решение проблем превращалось в акт моего самоутверждения. На сложные вызовы она отвечала со вздохом: «Я не знаю, что и делать» - и этим открывала моё мужское начало. Я-то знал, что делать и с удовольствием демонстрировал мастеровитость, эрудицию, ответственность, удаль... Не думаю, что это была её хитрость. Так она жила. Так она делала, чтобы были МЫ.
 
 Есть однозначный момент в нашей истории, когда я понял, что происходит что-то необычное. Тогда я вычистил её мокасины. Неряшливость и гигиенический перфекционизм жили в ней одновременно и без противоречий. Я их чистил и удивлялся - мне это нравится! Мне нравилось заботиться о Юле, допивать за ней кофе, пожёвывая зернинки гущи, смотреть, как она спит, ходить беззвучно по дому, чтобы она просыпалась от пения птиц за окном, а не от хлопанья дверей, смотреть исподтишка за движениями, жестами, реакциями...
 
 Мне нравилось заботиться о ней. Приглашение застегнуть платье я воспринимал, как приятную награду. Преданность стала образом жизни.
 
Как так получилось, понять было невозможно. Суть Юли, наверное, скрывалась в неуловимых измерениях. В этом было что-то высшее. Но её внутренний свет делал мой витиеватый путь ясным.
 
 Сам я человек не церковный. Вера моя внутренняя. Я совершенно серьёзно считаю, что божественное не в обряде или догмах, а в действии, отношении человека к жизни, к другим людям, в стремлении изменить мир в лучшую сторону. Я верю в чудо любви и милосердия.
 
Именно так она и жила. Чтобы быть ближе к Создателю, она не просила спасения, а сама спасала. Начиная с меня. И когда война рвала душу, и когда страх загонял в ступор, и когда я был в госпитале...
Юля и была богом. Я в этом совершенно уверен. Только понял это слишком поздно.
Нет, я дорожил ею.

Дорожил настолько, что собственная жизнь отходила на второй план. Но дорожить и осознавать ценность это разное.

Было такое: Наш дом ранним утром попал под обстрел. Мы спрятались в проём двери. Я стал рядом с Юлей. Физически чувствовал, что готов закрыть её собой. Когда звучит взрыв, есть несколько мгновений до прилёта осколков. Именно они убивают. Времени от разрыва до шлепков железа по цели хватило бы, чтобы я встал на их пути.

Стены доносили дрожь земли. Хлопали окна, звенели стёкла, рассыпаясь по асфальту. Кухонные часы упали со стены, расколовшись надвое.
 
- Зачем они по нам стреляют? - Юлин вопрос подогрел чувство вины за то, что я втянул её во всё это.

- Хотят, чтобы нам было страшно.

Я, улучшив момент, принёс с кровати одеяло и накинул его Юле на плечи. Из оконных проемов без стекол теперь ощутимо тянуло холодом. 

- А зачем им это нужно? - Юля прижалась щекой к моей ладони на своём плече.

- Я думаю это месть. Мстят за собственное ничтожество. Их довели до ручки, они загнаны в тупик. Люди стали разбегаться от их «прекрасной страны-мечты» целыми полуостровами и территориями. Чтобы хотя бы не пропасть, не сгинуть. Но они – цепляются.

- Получается, мы ничего не можем с этим сделать?

- Получается да. Нам просто нужно выстоять.
 
Откуда-то сверху упала оконная рама на землю. Наверное, вышибло волной взрыва, но она повисела ещё немного на перебитой уже перекладине. У кого-то теперь в доме вместо окна жутковатая дыра с занавеской.
 
 Юля прислушалась одновременно ко мне и себе и сказала:

- Но мне не страшно. Мне гадко.
 
Страшно было мне. И не за себя.
 
 Юля заснула. Сидя, закутавшись в одеяло. Близких разрывов было несколько, но она лишь приоткрывала сердитые глаза на секунду и продолжала дремать. В этом была вся она. Окружающий хаос был для неё театральной постановкой. Скучной, нелепой. Юля просто ждала её окончания, презирая нечеловечески глупое действие.
А мины лупили и лупили. Отдалённый глухой «бух», сиплое визжание, резкий сухой хлопок. То ближе, то дальше от двора. Нужно было терпеливо дождаться, когда рука ублюдка-стрелка перестанет забрасывать рвущую сталь нам к дому. Человек ли это делал? Были сомнения.
 
 Дни стали тянуться томительной вереницей. Война, долг, работа, сон, надежды...
 
Засыпали с желанием проснуться от запаха кофе. Как было, когда все ещё были живы. Но чаще утро начиналось с грохота стрельбы и разрывов. Выяснять, где грохочет, стало навязчивой целью. От первых же хлопков оживали телефоны и начиналась перекличка горожан. Каждый в городе тогда знал точно – где прилетает. И переживали за тех людей, на которых сыплется смерть, молясь за близких и друзей.
 
По ночам буянили сны. Неизменно, изо дня в день, вернее, из ночи в ночь. Это изматывало не меньше дневных «приключений на грани». В три-четыре утра начиналась стрельба, и сны из полного метра переходили в короткометражки. Они укладывались как раз между входящими и исходящими, от которых вздрагивали стёкла, передавая в комнату тревогу. Из этих недосказанных обрезков рваных снов писалась ещё одна реальность.
 
Мы старались чаще гулять по опустевшему, оглушённому и замершему от насилия городу. Без неловкости держались за руки. Тепло ладони будто приглушало пульсирующее адреналином напряжение.

Страх был вполне осязаемый. Мы следили за направлениями обстрелов, громкость разрывов стала мерилом свободы — чем громче, тем быстрее нужно было бежать в укрытие. Редкие автомобили на всё ещё широких проспектах с ненужными, но работающими светофорами вызывали ностальгию по былой городской суете. Перещёлкивающиеся огни усиливали ощущение абсурда происходящего. Перечёркнутые бумажными диагоналями окна и витрины напоминали о необходимости выбирать безопасную сторону улицы, присматривать укрытия, щели, куда, если что, можно было бы спрятаться. Вот с этим «если что» и жили.
 
Война казалась кошмаром и бессмыслицей. Особенно бессмыслицей.
 
Город тогда из каменного стал человеческим. Не фасады и улицы образовывали его, а человеческие лица и характеры.
 
* * *
Когда усталости от войны стало больше, чем сил сопротивляться, мы решили уехать. Долг родной земле был уплачен. Пришло время отдавать долги друг другу.
 
Поехали туда, где нет войны.
 
 Прошлая жизнь осталась за горизонтом. Теперь мы жили там, где на день рождения в гостях только красавица чайка, кактусы растут прямо из снега, в горах живут киты, а над головой кружат лодки. Это разжигало ощущение нереального до неба. Собственно, небесно-невесомыми мы себя и ощущали. Называли свой дом планетой.
 
 Юле нравился наш город. Ей вообще все города нравились, где она бывала. Причём каждая новая любовь отменяла предыдущую. Так Афины вытеснили Одессу, а сами Афины пали под натиском Севастополя. Особняком стоял Ростов. Юля говорила так:
 
- Афины хороши, ничем не хуже Ростова. Я хотела бы тут жить.

Или:

- Москва прекрасна! Типа Ростова, только больше.
 
Чем тронул её сердце город на Дону, было неизвестно. Возможно, за ту пару недель, которые мы в общей сложности прожили в нём, она не увидела его изнанку. Кстати, мы действительно ездили туда подбирать ей новые очки. А может, потому, что Ростов был долгое время ближайшим из доступных мест спокойствия, передышки от гари войны. Не знаю.
 
 Дом наш новый был в пригороде, это особенно добавляло тишины и спокойствия, которых нам так не хватало последние четыре года.
 
Стены мы украсили лодками и кораблями. Это были фотографии, картины, точёные модели. Видимо, они выплыли из подсознания и грели душу самой своей сутью. Они обозначали движение, давали надежду, отделяли наш хрупкий мир от бессмыслицы. Лодок оказалось семь.
 
Самой важной стал рыбацкий баркас. Я привесил его на стену, но Юле показалось высоко. Она была сильно меньше меня. Буквально. По всем четырём измерениям. Втихую она перевесила его ниже. На стене появилась вторая дырка. Я заметил это и повесил обратно, переставив гвоздь в прежнее отверстие. И началось скрытое сражение - кораблик кочевал снизу наверх и наоборот. Частота перевешиваний зависела от того, кто – я или Юля – проходил мимо него. Иногда это происходило несколько раз в день. Он будто ожил на стене. Так продолжалось довольно долгое время. Проблема не обсуждалась, всё происходило в наигранном безмолвии. И вот я не выдержал и прибил его ровно посередине пути «Юля – Андрей». На этот раз кораблик остался на месте. Так наше общее начало визуализировалось.
 
 За домом начинался парк похожий на лесную опушку. Роль самого леса играло море. Большие поляны с медовым запахом, покрытые жужжанием пчёл, луга, потомки диких степей, густо обжитые выжженной солнечными лавинами овсяницей. Они приветливо отвечали ветрам, покрываясь то глянцевым серебром, то, наоборот, ласкающим бархатом. Деревья непривычного вида впечатляли своей естественной монументальностью.

Пресыщенная красота стала частью обыденной жизни.
 
 Мы часто ходили на пикники. Аромат красоты притягивает.
В этот раз расположились у невысокого обрыва, там, где суша переходила в море. Тронутые усталостью листья над головой чуть подрагивали, рассказывая свои летние истории. Проплывали облака. Изредка их пересекали крылатые тени. Даже паутина выглядела украшением.

Был теплый виноград и прохладная тень.
 
Шёпот листвы заставлял говорить вкрадчиво и поэтому осмысленно.
 
- А что делать, если разум и сердце говорят разное? - вдруг спросила Юля, гоняя по тарелке двузубой вилкой вертлявую маслину.
Она часто говорила что-нибудь для меня неожиданное. Умела огорошить.

- Нужно слушать сердце. Так говорят итальянцы. Разум, бывает, подводит, сердце — никогда. Если любишь — живи по-итальянски. Amen!

Я сделал глоток вина, пытаясь перевести эти банальности в шутку.

Но она продолжила:

- Любовь и быть рядом — не одно и то же. Близкий человек это большее, это тот, от которого пахнет тобой. Любить я могу и яблоко, но близким могу назвать только тебя.

- Что ты хочешь этим сказать?

- Что ты главный человек моей жизни. Выпьем!- она подняла бокал.

- То есть разум побеждает? - я засмеялся, но тост не поддержал.

- Нет.

- Почему же тогда я - «главный»? – подтрунивая, спросил я.

- Хотя бы потому, что без меня ты пропадёшь, - ответила Юля, разбивая сомнения.
 
День догорал. Где-то на горизонте солнце коснулось моря. Из малиновых облаков сложились рисованные виды, по красоте спорящие с самой природой. Казалось, что нужно заплатить кому-то за билеты на такое сумасшедшее эффектное зрелище. Вино было выпито.
 
* * *
 
 Всё произошло в тот момент, когда казалось, что тепло будет ВЕЧНОСТЬ.
Колокол тревоги прозвенел в январе. Звон был пронизывающим, оглушительным, переходящим в набат.

Мгновенно она стала вдруг старше меня.

Ей поставили страшный диагноз. С этого момента слово «болезнь» в нашем доме стало табу. От бессилия наступила прострация. Произошла какая-то непоправимая путаница, кто-то сыграл с нами мрачную шутку. Цепляться за жизнь должна была не Юля, а я сам, только я. Ведь изломан и искалечен я. Не она!
 
 Она ушла быстро. В середине апреля всё закончилось. В день, когда сама природа затаила дыхание, Юли не стало. Прямо перед тем, как нарядился невестой куст жасмина под окном.

Не было ни последних слов, ни пафоса прощания, просто человек ушёл.

В голове только крутилось на бесконечном повторе: Не плачь обо мне, не плачь...

Я не плакал.

Я выл.
 
Глаза перестали видеть, в ушах появился звон, не помню даже, дышал ли я. Жуть сковала тело и разум. До рвоты, до онемения.
 
***

 Время полетело. Я не чувствовал, что было, с кем и где. Помню только, что в один из дней я снял тот самый рыбацкий кораблик со стены, вытащил гвоздь из средней дырочки и вставил его в нижнюю. Кораблик стал висеть ниже, так, как делала она. Я померил расстояние между точками от гвоздей. Было тридцать сантиметров. Ровно настолько же я был выше ростом своего бога.