Отойдите от края платформы

Памяти Юрия Николаевича Арабова

рассказ



Пока человек не пришёл от себя в ужас,
он ничего о себе не знает.
Гурджиев



1

Прохладным летним утром 2011 года в купе поезда Екатеринбург – Москва зашла семья из трёх человек: пожилые родители и молодая девушка, похожая скорее на их внучку, чем на дочь. Женщина непрестанно пилила мужчину за то, что тот не выкупил всё купе:
– Говорила тебе, Коля, не жадничай. Теперь вот в любую минуту зайдёт чужой человек – и будет ехать с нами целые сутки до самой Москвы.
– Успокойся, Тома, кто ж в такую дорогу один ездит? Вон уже поезд трогается – а нет никого.
Однако в последний момент, когда состав уже набрал скорость, дверь купе всё-таки открылась и впустила тщедушного, щупленького старичка в замшевом пиджачке и с одним-единственным затасканным портфельчиком. Он скромно улыбнулся попутчикам и тут же забился в угол, всем своим видом давая понять, что никому здесь не помешает.
Поначалу воцарилась неловкая тишина. Тамара бросила гневный взгляд на мужа.
– Кхм-кхм, – наконец прокашлялся тот. – Разрешите представиться: Николай Второй. – И протянул руку незваному гостю.
– Это он так шутит, – пояснила жена. – Просто у меня первый муж тоже Коля был.
– Очень приятно. Филипп.
– Моя супруга Тамара и любимая падчерица Агния.
– Вы докуда? – спросила Тамара.
– До Москвы, – ответил Филипп.
– Ну что ж, – вздохнул Коля, – значит, всю дорогу вместе. Давайте за знакомство. – И полез в чемодан за коньяком.
– Как же это Вы до Москвы с одним портфелем? – спросила Тамара.
– Как сказал один поэт, мудрость внешне выражается в том, что человек нуждается во всё меньшем количестве вещей.
Тут все заметили, что Агния смотрит на Филиппа с раскрытым ртом и выпученными глазами.
– Это же Вы! – неожиданно воскликнула она, вперив в него указательный палец.
– Неужто я знаменитость? – не понял Филипп.
– Это же Вы тогда спасли меня! Мама, это тот самый человек с перекрёстка! Мой ангел-хранитель!
– Ты уверена, Агния?
– Конечно, я навсегда запомнила его лицо!
– Мне правда приятно быть спасителем такой милой девушки, но я правда не понимаю, о чём речь.
– Вспомните: прошлое лето, семнадцатое июля, около девяти утра. Мы с Вами стояли на переходе через Либкнехта, там, где она пересекается с Первомайской. Я училась там неподалёку в музыкальном училище. В тот момент я не отрывалась от телефона, увлеклась перепиской с подругой. Краем глаза увидела зелёный свет – и на автомате пошла. Но тут справа от меня оказались Вы – и неожиданно сделали вот так…
Она резко выставила вперёд левую руку и прижала тыльной стороной ладони к груди Филиппа.
– И в ту же секунду буквально в паре сантиметров от нас пролетел ревущий внедорожник. Я даже сразу не поняла, что произошло. Помню, даже мелькнула мысль: «Какого чёрта он меня лапает?» Но не успела и шагу сделать, как меня словно молнией ударило и я встала как вкопанная. Вы пошли дальше со всеми, сзади ругались люди, которым я мешала пройти, а я с места не могла сдвинуться, потому что вдруг осознала, что секунду назад могла умереть. Вот так, внезапно, в один момент, причём по собственной глупости. Конечно, я шла на зелёный, и виноват был бы водитель – но мне-то что с того? Я уже валялась бы на обочине мёртвая, если бы не взмах руки случайного человека!
– Кажется, припоминаю. Это и правда был я. Только не придал этому значения и никогда не думал об этом как о спасении жизни. По себе знаю: самая простая и банальная истина, которую мы все вроде бы давно знаем и устали повторять, может оказаться шокирующим открытием, когда жизнь вдруг сталкивает с ней лбом – и ты понимаешь, что до сих пор лишь бездумно повторял общеизвестное и не проносил это по-настоящему через себя. Наверное, и для Вас, Агния, в тот момент стало шокирующим открытием, что Вы смертны, да к тому же внезапно смертны.
– Именно! Мне стало так страшно, как не было никогда, ни до, ни после того дня. Я чуть не рухнула в обморок. Казалось, сердце вот-вот выпрыгнет из груди, в глазах потемнело, одеревенели все мышцы. Страх буквально парализовал меня, так что я шагу не могла ступить, словно мой следующий шаг непременно станет последним. Однако позже я поняла, что испугалась вовсе не смерти как таковой, а того, как я прожила эту жизнь. Меня пронзила мысль: что останется после меня? Какая память обо мне, кроме любви родителей? Страшнее всего было не то, что жизнь конечна, а то, что она бездарно, бессмысленно прожита.
Помните, у Достоевского: «Существо на двух ногах и неблагодарное»? Я вдруг поняла, что свыше мне был преподнесён уникальный, единственный дар жизни – и как я его использую? Свихнуться можно, если вдуматься, как ничтожна была вероятность того, что в этом мире появлюсь именно я, именно такая, какая я есть! У меня столько возможностей изменить мир к лучшему – а я растрачиваю всё впустую, только на свои развлечения!
Надо сказать, раньше я жила лишь в своё удовольствие и особо не задумывалась ни о чём. Но в тот самый момент и, видимо, на всю оставшуюся жизнь меня охватило такое новое для меня, такое мучительное поначалу состояние, которое я теперь называю «душа чешется»: словно что-то зудит внутри, буквально ломает от потребности хоть что-нибудь сделать, чтобы оправдать своё бытие на этом свете.
Моим первым импульсом было догнать и поблагодарить Вас. На следующем светофоре я уже пришла в себя и побежала в ту сторону, куда Вы ушли. Даже смогла найти Вас и какое-то время за Вами бежала. Потом Вы скрылись за поворотом, я так и не смогла Вас догнать, но хорошо разглядела Ваше лицо. Я так мечтала когда-нибудь снова Вас встретить! Хотя даже не представляла, что Вам скажу, и сомневалась, что Вы меня вспомните. Какое же чудо, что Вы оказались здесь, в одном поезде, даже в одном купе с нами!
– Кхм-кхм, – снова подал голос Коля, который давно уже разлил коньяк по рюмкам. – Мы, Николай Второй, предлагаем выпить за сие счастливое совпадение.
Агнии тоже налили, но она лишь едва пригубила и брезгливо поморщилась. Остальные разом опрокинули свои рюмки, и Филипп тут же спросил:
– Милая Агния, мне чрезвычайно интересно, в чём конкретно проявилось моё невольное влияние на Вашу жизнь? Лучшей благодарностью за Ваше спасение было бы узнать, что Вы стали лучше и наконец-таки нашли способ изменить к лучшему наш грешный мир. Расскажите же скорее, как Вы прожили этот год?
– Ох, это было сложно, – вздохнула Агния. – Хотела бы я сказать Вам, что моя одержимость благими делами нашла достойное применение. Но пока что, увы, она лишь бьётся о стены непонимания. Хотя, казалось бы, так просто: во мне горит желание помогать, а вокруг меня – толпы нуждающихся в помощи. В то время я как раз недавно окончила училище и собиралась ехать в Москву, в консерваторию. Но много ли жизней я спасу игрой на рояле? Душа требовала чего-то более эффективного и конкретного, чтобы скорее почувствовать себя важной и нужной.
У нас в Семи Ключах есть центр помощи женщинам, пострадавшим от домашнего насилия. Я поступила на журфак нашего УрГИ, по соседству с родным училищем, и, как начинающая журналистка, напросилась волонтёрить в пресс-службу центра. Поначалу на меня там смотрели подчёркнуто свысока: мол, явно не наш человек, девочка с жиру бесится, гормоны играют, небось подружке парень в челюсть засадил – вот и мечется, строит из себя мать Терезу, долго тут не продержится.
И вот первое же дело, о котором мне предложили написать пост в нашем блоге: жена местного бизнесмена обратилась в поликлинику с фонарём под глазом. Сказала, подросток в переулке пытался выхватить кошелёк, она сопротивлялась – и он ударил её по лицу. Медсестра обратилась в наш центр с подозрением на домашнее насилие. Наши тут же подняли шум, хотя и муж, и жена категорически всё отрицали. Наши твердили, что он просто её запугал – она лишь повторяла, что у них благополучный брак и он в жизни ни разу её не ударил. Тут, конечно, подключились и конкуренты, которые с большим энтузиазмом принялись его топить.
Лишь я одна – то ли всегда была такой, то ли Вы меня изменили – не могла перестать задавать неудобные вопросы: а почему мы так уверены, что это муж, а не хулиган из подворотни поставил ей синяк? С чего мы вообще это взяли? Как можно губить человека на основании лишь подозрений и домыслов? Я смотрю на эту пару – и вижу счастливых, успешных, любящих друг друга людей. А мы лезем в их личную жизнь, куда нас не звали, и сами же её разрушаем в полной уверенности, что творим добро, спасаем жертву домашнего тирана. А кто нас об этом просил?
Когда я пыталась обсуждать это с другими, надо мной лишь смеялись: мол, пришла тут неизвестно откуда, ничего не знает, а уже считает себя умнее всех. «Поверь нашему многолетнему опыту, – говорили мне. – ВСЕМ ВСЁ ЯСНО, кроме тебя». А я видела, что на самом деле им плевать на какую-то избитую женщину, им нужно лишь одно: почувствовать себя лучше других. В одном они оказались правы: долго я у них не задержалась. Потому что не могла участвовать в лжи и лицемерии под маской благих дел.
Зимой случилось кое-что посерьёзнее. У нас в Железнодорожном лесопарке пропала двухлетняя девочка. Мать гуляла с ней в лесу – и, по её словам, ребёнка похитили, чуть ли не из рук вырвали, хотя внешность похитителя она описать не могла. Подключили местный отряд «Лиза Алерт», я тоже вызвалась волонтёром. Стоял жуткий мороз, мы несколько часов рыскали по лесу, пока наконец не услышали по рации голос координатора: «Ребёнок найден живым».
Поисковикам навстречу вышел мужчина с девочкой на руках. Сказал, что нашёл её в лесу, она была одна, замерзала и плакала. Телефон там не ловил, поэтому он понёс её к выходу из парка, где и наткнулся на наших ребят. Однако и тут сразу же стало ВСЕМ ВСЁ ЯСНО: он педофил, именно он похитил девочку и пытался с ней скрыться. Когда я увидела родителей – тут-то как раз и была женщина, до смерти запуганная мужем. Наверняка заболталась по телефону с подругой, как я тогда на светофоре, и не заметила, как дочь убежала. Но если она в этом сознается – тогда она плохая мать, которую муж за это прибьёт. Пусть лучше кто-то другой будет педофилом. Всех заботило лишь то, как они выглядят в собственных глазах и в глазах окружающих, и совсем не заботила судьба какого-то незнакомого мужчины.
И вот снова все с упоением третируют извращенца, и лишь я одна мешаюсь под ногами со своими глупыми вопросами: откуда такая уверенность, что он похититель, а не спаситель девочки? Что, если его история правдива? Что он должен был сделать – дать ребёнку замёрзнуть насмерть? Почему мы верим на слово матери и не верим ему? Где хоть одно доказательство столь тяжкого обвинения? А ведь здесь человеку грозило не просто общественное порицание, крах репутации и карьеры, но и долгие годы тюрьмы по такому позорному обвинению.
Слава Богу, до суда дело не дошло, обвинение сняли за недостатком улик. Но благородное общество уже всё для себя решило и до сих пор его беспощадно травит. А я окончательно разуверилась в том, что в этой жизни возможна справедливость. Чаще всего, пытаясь разобраться в каком-либо деле, мы даже не можем точно установить все факты, не говоря уж о том, что творилось в душе другого человека, что сподвигло его на тот или иной поступок. Но при этом как же легко и охотно мы осуждаем других, радостно оглядываясь на себя: «Спасибо, Господи, что я не такой, как этот мытарь»!
В конечном итоге я решила, что если и есть на свете Разум, управляющий всеми нами, то Он как бы говорит мне: «Агния, не горячись, не лезь, куда тебя не просят, делай своё дело так хорошо, как сможешь, будь нужной на своём месте – и жизнь сама рано или поздно подкинет случай проявить твою добрую волю». Поэтому я забрала документы с журфака и всё-таки еду в Московскую консерваторию.
– Кхм-кхм, так выпьем же за твоё успешное поступление! – громогласно объявил Коля.
Все снова выпили, и Филипп сказал:
– У Герберта Уэллса есть где-то отличная фраза: «Они имели добрую волю лишь для того, чтобы думать, что она у них есть». Вы, Агния, редкий человек, который имеет добрую волю для того, чтобы делать добрые дела. И это действительно намного труднее, чем кажется на первый взгляд. Но как же поразительно, что Вы поняли всё это в столь юном возрасте! У меня на это ушло вдвое больше времени. И как же приятно думать, что я Вас невольно подтолкнул к этому!
– Расскажите же и Вы о себе! – радостно воскликнула девушка.
– В самом деле, Филипп, – согласилась Тамара, – нам очень интересно узнать, что же это за человек, которому мы обязаны жизнью дочери.
– Попутчикам в поезде, – сказал Коля, – иной раз такое расскажешь, чего не расскажешь и родной матери.
– Как на исповеди, – подтвердила Тамара. – У нас ведь нет с Вами общих знакомых, и мы, скорее всего, никогда больше не встретимся.
– А чтобы развязать Вам язык, мы с Вами выпьем ещё по одной, – добавил Коля, подливая Филиппу коньяк.
– Мне кажется, Вам неприятно будет услышать мою историю, – засомневался Филипп. – Может быть, я насильник и убийца.
Это прозвучало так неправдоподобно из уст этого маленького безобидного старичка, что все тут же рассмеялись.
– Вы решили, что это шутка? – У него вдруг таинственно заблестели глаза. – Ну что ж, мне даже стало интересно, Агния, смогу ли я пройти Ваш тест на неосуждение. Может быть, наша сегодняшняя встреча – вовсе не совпадение, а воля того самого Разума, управляющего всеми нами. Может быть, пришёл Ваш черёд спасать меня.



2

– В школе я был самым мелким и тощим, хилым и слабым ребёнком, – начал Филипп. – Про таких говорили «соплёй перешибёшь». Разумеется, одноклассники надо мной издевались. В те времена мы не знали таких умных слов, как «буллинг», и не делали из этого трагедии, это было в порядке вещей. Может, потому и не влияло на нас так сильно – просто никто не говорил нам, что это должно на нас сильно влиять. Будь я большим – я бы точно так же издевался над маленькими, но раз уж родился маленьким – изволь терпеть. Это казалось так же естественно, как то, что рыбы плавают, а птицы летают.
Когда я вырос, стал инженером путей сообщения. В своё время сделал карьеру на строительстве БАМа. В последние годы Союза перестроечная чехарда в рядах начальства вынесла наверх множество самых неожиданных людей: кого-то, может, и по заслугам, кого-то по связям, кого-то по ушлости, меня – ей-богу, по чистой случайности. К концу восьмидесятых я неожиданно для себя стал заместителем министра путей сообщения Конарева. У нас появилась большая квартира в центре Москвы, «Чайка» и дача в ближнем Подмосковье, где всё и случилось.
Это было ещё до рождения Агнии. Мне тогда уже было за сорок. У меня была жена и сын-подросток. Не сказал бы, что нас с женой хоть когда-то связывали чувства, скорее просто привычка, но жили в сравнении с другими вроде неплохо. Близки особо не были, но и не презирали друг друга, как в большинстве известных нам семей. «И где же теперь все те пацаны, что издевались надо мной в школе? – с упоением думал я тогда. – Небось улицы метут, или ящики разгружают, или валяются где-нибудь пьяные под забором. А я – большой начальник, партийная элита!»
Я никогда особо не нравился женщинам, но стоило получить высокий пост – как мне тут же начали вешаться на шею одна за другой. В юности мне очень этого не хватало, и я радостно бросился навёрстывать упущенное. Сначала боялся, что жена узнает, но в первый же раз, когда я был пойман с поличным, она всего лишь на меня наорала, пару дней походила обиженная, а потом благополучно забыла, словно я не изменил ей, а на ногу наступил. И с каждым таким случаем я всё меньше опасался её гнева, поскольку знал, чем это кончится. Примерно так же вели себя все мужчины в моём положении, хоть я и не считаю, что меня это сколько-нибудь оправдывает.
Избалованный лёгкими и многочисленными успехами, я ощутил вседозволенность, власть над женщинами. Однако у меня и в мыслях не было взять женщину силой. Насильников я, честно говоря, просто не понимаю, хотя даже убийцу понять могу. Понять – не в смысле оправдать и по головке погладить, но хотя бы прочувствовать импульс, что двигал человеком. Мне иногда тоже хотелось кого-то убить – пусть я этого не делал, само желание мне знакомо. Желания изнасиловать я не испытывал никогда. Для меня вся суть плотской любви заключается в том, что женщина сама меня хочет. Всё удовольствие интимной близости – лишь в этом приятном чувстве, что я ей нравлюсь и ей со мной хорошо. Если этого нет – тогда какой смысл? Лучше уж заплатить – и она хотя бы сделает вид, что хочет меня. Если я желаю какую-то женщину – значит, она мне нравится – значит, я желаю ей добра и не желаю причинять боли.
И вот однажды на соседней даче поселились мать с дочкой. Женщина представилась Серафимой, но была до того безобразна, поперёк себя толще, что я про себя сразу прозвал её Хиросимой. Она частенько заходила к моей жене поболтать, её хриплый прокуренный голос часто звучал в нашем доме, и меня это жутко раздражало. Девочку же я видел лишь мельком издали, даже голоса ни разу не слышал. Знал, что её зовут Вера. На вид ей было лет двадцать. Высокая, грудастая, упитанная блондиночка с толстой косой и веснушками на пухлых щёчках – такие мне всегда особенно нравились. Как-то раз она так мило мне улыбнулась, что я окончательно осмелел и решил, что она непременно будет моей.
В то воскресное утро я был на даче один. Стояла морозная зима, снег по колено. Жена с сыном пошли в лес кататься на лыжах. Я поглядывал в окно на соседний дом, мечтая хоть краем глаза увидеть Верочку. И тут заметил, что Хиросима вышла из дома. Значит, Верочка там одна? Я придумал какой-то липовый повод для визита – кажется, спичек попросить – и направился к ней, дрожа от предвкушения, аж слюни текли.
Обычно я молчалив, но когда волнуюсь, болтаю без умолку. Как только Вера мне открыла, я стал нести какую-то чушь, которую теперь даже не вспомню, тараторил, как заведённый, про спички и прочую ерунду, а сам глаз не мог оторвать от её форм. Дома у них было жарко натоплено, на ней было совсем лёгкое, тонкое, просвечивающее платьице, и я впервые лицезрел так близко всю эту красоту, сводившую меня с ума. Я подходил всё ближе, она пятилась и не говорила ни слова, а лишь застенчиво улыбалась и глядела мне в рот. «Так смотрит девушка, ожидающая поцелуя, – думал я. – Она сразу поняла, что я пришёл не за спичками, она ждала меня, она меня хочет!»
Как только Вера упёрлась спиной в стену и отступать ей стало некуда, я так и впился в неё губами, не встретив сопротивления. Поначалу она казалась зажатой, даже напуганной – я принял это за обычную девичью стыдливость. Ведь это нормально – нервничать в первый раз с новым любовником. Она даже пыталась вырваться, но как-то нехотя, слишком слабо. Когда я стянул с неё платье, она захихикала, словно её щекочут – и я решил, что она кокетничает, играет со мной. Повалил её на диван, а она таращилась на меня своими огромными синими глазами, в которых я видел восторг. Мне даже казалось, что она стонет от наслаждения.
Всё кончилось быстро. Я был так возбуждён, что не помнил, не контролировал себя, не осознавал, что делаю. И вдруг с удивлением обнаружил, что Вера лежит на диване, свернувшись калачиком, и рыдает, сотрясаясь всем телом. А где-то рядом с её бёдрами на диване виднеется красное пятно. Я попытался её успокоить, но она отмахивалась от меня. Чем ближе я подходил, тем громче она кричала, сильнее махала руками и глубже зарывалась в угол дивана, словно пыталась там от меня спрятаться.
В какой момент все эти смешки, взгляды и стоны, которые вроде бы говорили мне, что девушке хорошо, перешли в горький плач, очевидно говоривший, что ей плохо? Я не заметил этого перехода. Или она с самого начала была против? Но почему тогда не сказала ни слова? Почему позволила мне это сделать? Ведь девушка она была крупная, выше меня ростом – и вполне могла со мной справиться. Но ведь она даже не пыталась! Так почему она плачет, если хотела этого? И почему не сопротивлялась, если не хотела? И кто бы мог подумать, что я у неё первый – ведь она совсем не казалась неопытной!
Словом, я списал это всё на типичные бабьи капризы, в которых чёрт всегда ногу сломит, и ушёл хоть и слегка смущённый, но всё же вполне довольный собой, поскольку и думать не думал, что мои действия можно расценивать как насилие. Думал, зайду к ней позже, когда успокоится, извинюсь за то, что нечаянно обидел, хоть и не знаю чем, и снова займусь с ней любовью, на этот раз без сюрпризов. Я ведь влюбился в неё не на шутку и искренне желал, чтобы ей было хорошо – ну так пусть не молчит как рыба, а скажет прямо, чего хочет и чего не хочет.
Однако не прошло и получаса, как я услышал громкий стук в дверь, даже вздрогнул от неожиданности. Там стояла и орала во всё горло Хиросима: «Ты что натворил, мразь ты конченая! А ну, выходи, мерзавец, а то дверь сломаю! Я тебя щас в милицию отведу! Выходи, сволочь, я знаю, что ты там! Думаешь, замминистра – значит, всё можно? Да я тебя по судам затаскаю, чёртов извращенец! Ей пятнадцать лет, она глухая и слабоумная!»
Хиросима ещё долго барабанила в мою дверь и что-то вопила, но я был так шокирован её словами, что уже не слышал её, а тупо стоял за дверью, понимая, что жизнь кончена. Глухая и слабоумная – как я мог этого не заметить? И кто поверит, что я этого не знал? Ведь её мать регулярно и подолгу трепалась с моей женой в моём присутствии. Неужели ни разу не упомянула глухоту дочери? Поди докажи теперь, что я просто не слушал их бабий трёп. Я бы и сам не поверил в такое нелепое оправдание. А значит, впереди меня неизбежно ожидают стыд и позор, суд и тюрьма, снятие с должности и исключение из партии.
В те времена глухие от рождения ещё не имели таких возможностей, как сейчас, и чаще всего развивались с большим отставанием. Если ей было пятнадцать, по уровню развития она тянула, может быть, лет на двенадцать, а то и десять. Это было невинное дитя, она даже не понимала, что я с ней делаю, но доверяла взрослому, не могла ему активно сопротивляться, даже будучи физически сильнее – как десятилетний ребёнок, который садится в машину к чужому дяде, потому что тот обещал отвезти его к маме.
Она смотрела мне в рот, пытаясь читать по губам – а я принял этот взгляд за ожидание поцелуя, потому что хотел так думать. Она издавала странные звуки, как любой, кто не слышит собственного голоса – а я слышал стоны блаженства, потому что хотел их слышать. В её глазах было выражение ужаса – а я видел восторг, потому что хотел его видеть. Я думал, если ей что-то не нравится, она мне об этом скажет – но мне и в голову не приходило, что она просто не может ничего сказать!
Однако дальше случилось кое-что пострашнее. Я вмиг очнулся от своих раздумий, потому что Хиросима и впрямь начала ломать замок. Я не знал, что ей сказать, и боялся, что эта корова зашибёт меня на месте. Но встреча явно была неизбежна, поэтому я открыл дверь. И не успел сказать ни слова, как она схватила меня за грудки и потащила вниз по лестнице, ведущей с крыльца. Ступени были заледеневшие, скользкие, я упирался, хватался за перила. В какой-то момент мне удалось вырваться, она отскочила от меня и упала, сильно ударившись головой об опорный столб.
Нет, она не умерла тогда, почти сразу встала. Но неожиданно замолчала и поплелась к себе домой, держась за голову. В волосах её я заметил кровь. Пытался взять её под руки, чтобы помочь, предложил вызвать скорую – но она лишь отмахивалась от меня, как Вера тогда на диване, и молча шла, держась за окровавленный затылок, будто он развалится, если она не донесёт его до дома.
Я снова не знал, что думать, как реагировать на случившееся, что делать дальше. В любой момент ожидал, что в дверь постучит милиция – и меня обвинят не только в изнасиловании больного подростка, но ещё и в покушении на убийство. Трудно поверить, что я не знал о глухоте Веры – ещё труднее поверить, что её мать разбила себе голову случайно, ведь мне это было так выгодно! Меня охватил жуткий страх, что за последний час всего одной нелепой ошибкой я загубил всё, к чему пришёл за сорок лет, и проведу остаток жизни за решёткой.
Вскоре пришли жена с сыном. Мы уехали домой в Москву, как и планировали. Они даже не заметили, в каком я смятении. Я вдруг понял, что все эти годы жил с совершенно чужим человеком – и к жуткому страху добавилось ещё более жуткое чувство одиночества. Если я расскажу ей о случившемся – поначалу она услышит лишь то, что я снова ей изменил. Позже до неё дойдёт, что я навлёк позор и бесчестие на неё и сына, что у них отнимут квартиру и все партийные льготы. Но ей и в голову не придёт подумать обо мне, она даже не попытается понять, что я чувствую!
Всю следующую неделю я провёл в ожидании стука в дверь. Вздрагивал от малейшего шороха в коридоре. Не смыкал глаз по ночам, а утром жалел, что за мной не пришли ночью, потому что это значит, что могут прийти на работу и вывести в наручниках из кабинета прямо у всех на глазах. А домашние по-прежнему не видели, что со мной творится, не замечали ни малейших изменений в моём поведении.
В субботу мы снова поехали за город. Я удивлялся, что меня до сих пор не схватили, не понимал, хорошо это или плохо. Может, меня ждут на даче? Но и там всё было внешне спокойно, пока жена не поговорила с соседками и не огорошила меня известием: «Помнишь нашу соседку, у которой глухонемая дочка? Представляешь, она вчера умерла. Говорят, упала и ударилась головой. Не могу поверить, совсем молодая. Что теперь будет с девочкой?»
Справедливости ради, позже мне удалось выяснить, что в гибели Хиросимы виноват не столько я, сколько врач, который вовремя не распознал внутричерепную гематому и отправил её домой с диагнозом «лёгкое сотрясение». Однако моё внутреннее состояние именно в тот момент изменилось резко и навсегда. С одной стороны, я испытал облегчение, поскольку понял, что за мной никогда уже не придут. С другой стороны, именно за это чувство облегчения я возненавидел себя так, что в конце концов это отравило мою жизнь сильнее, чем отравило бы любое наказание.



3

– Теперь я думаю, что мне было бы намного лучше, если бы меня судили и казнили. Однако случившееся не имело никаких видимых последствий. Никто ничего не знал, пока я только что не рассказал всё вам. До сего дня я ни с кем никогда этого не обсуждал. Но при этом сам себя наказал страшнее, чем могли бы наказать любой суд и любое общественное порицание. И дело отнюдь не в муках совести, как вы могли бы подумать.
Раз за разом мысленно возвращаясь в тот день, я всё меньше был уверен в том, что не толкнул Хиросиму намеренно. Или, по меньшей мере, не помешал ей упасть и удариться. Я никогда не решился бы на такое сознательно, но ведь подсознательно видел в ней буквально угрозу жизни. Наши действия иногда опережают наши мысли. Не отдавая себе в том отчёта, я ХОТЕЛ чего-то подобного и даже на секунду обрадовался, когда она упала и я подумал, что она уже мертва. Одним словом, подобно герою «Американской трагедии», я сам не мог понять, убийца я или нет.
И эти сомнения в итоге привели меня к шокирующему открытию, которое навсегда изменило мою жизнь и в первую очередь меня самого. Агния вспомнила Достоевского, а я осмелюсь поспорить с классиком и предложить собственное определение человека: СУЩЕСТВО НА ДВУХ НОГАХ И НЕЛЕПОЕ. Я был ошарашен нелепостью жизни и своей собственной, так же как Агния – тем, что может умереть в любой момент. Об этом тоже можно рассуждать сколько угодно, написать толстые тома философских трактатов – но всё это останется пустым словоблудием, пока однажды человека не придавит, словно каменная глыба, факт его собственной нелепости. И после этого жить как прежде уже невозможно.
Если бы вся эта история приключилась с кем-то другим и он рассказал мне об этом, я ни за что не поверил бы в его идиотские оправдания и осудил его не задумываясь. И при этом радовался бы про себя: мол, со мной-то уж точно такое никогда не случится. Вот мои подчинённые заискивают передо мной и с энтузиазмом меня расхваливают – а я думаю лишь об одном: если они узнают, что я натворил – будут с таким же энтузиазмом меня клеймить. Хотя в похожей ситуации мог оказаться любой из них.
Поняв это однажды, я уже не мог этого забыть, как невозможно развидеть шокирующий финал фильма и испытать тот же шок ещё раз. Я не мог перестать замечать эту нелепость везде и всюду. Если все люди на земле вдруг перестанут утверждать то, чего на самом деле не знают – мир погрузится в тишину, и Вера ничем не будет отличаться от других. Иметь способность видеть это и не иметь возможности ничего изменить – самый нелепый дар, каким мог наградить нас Господь.
А страшнее всего была моя собственная нелепость, от которой тем более некуда было скрыться. У меня в голове словно поселился строгий надзиратель, который ловил меня за хвост всякий раз, когда я пытался ускользнуть от самого себя, спрятаться от неприятной правды за оградой высоких оправданий. «Мне так плохо, потому что меня мучает совесть, – думал я. – Раз у меня есть совесть – наверное, я не такой уж плохой». А внутренний голос беспощадно твердил: «Не обманывай себя, какая совесть? Ты просто испугался ответственности! Другие насилуют и убивают десятками – и довольны собой. Сидят в соседних с тобой кабинетах и в ус не дуют. А ты им завидуешь, потому что сам – такой жалкий трус, что даже согрешить нормально не можешь!»
Вот я стою на краю платформы, в самом её конце, где поезд проедет почти на полной скорости, с твёрдым намерением убить себя. Это кажется мне романтичным: я – замминистра путей сообщения – гибну под колёсами поезда, словно Анна Каренина. Но в последний момент не решаюсь и при этом думаю: «Так нельзя, машинист будет винить себя в моей гибели, а вон тот ребёнок на платформе увидит моё искромсанное тело». А надзиратель отвечает: «Плевать тебе на машиниста и на ребёнка, которых ты знать не знаешь, ты просто боишься смерти! Ты мог тихо повеситься у себя в комнате, но специально выбрал поезд, потому что знал, что испугаешься – и заранее приготовил эти липовые оправдания!»
Знать о себе такое, не имея сил измениться, да к тому же переживать всё это в полном одиночестве, не имея возможности поделиться хотя бы с одной живой душой – это было настолько мучительно, что парализовало мой разум, как тело Агнии парализовала боязнь внезапной смерти. Только не на какие-то секунды, а на всю жизнь. Я начал пить, чтобы хоть ненадолго приглушить этот безжалостный внутренний голос. Это не помогало, но очень скоро моё пьянство привело к тому, что я лишился и семьи, и места в министерстве. Жена выгнала меня из дома, я поселился на той самой даче и стал тем, кого всегда презирал: безобидным алкашом, который тихо спивается в одиночестве у себя дома, никого не трогает, но и пользы никакой не приносит.
Никто не понимал и не пытался понять причину моего состояния. Жена, для которой я двадцать лет был хорошим мужем, без сожаления выбросила меня на свалку, как только я стал обузой. Сын, для которого я шестнадцать лет был хорошим отцом, перестал меня уважать, потому что я перестал уважать сам себя. Друзья, которые клялись поддерживать меня в горе и в радости, когда им было от меня что-то нужно, благополучно меня забыли, как только я стал бесполезен.
На соседней даче, где жили Вера и Хиросима, поселились какие-то незнакомые люди, брезгливо поглядывавшие в мою сторону, и перестроили дом до неузнаваемости. Я видел в окно, как выносят на помойку тот самый диван, от которого так и не отмыли красное пятно, и чувствовал, будто так и остался жить там, на этом диване, и меня выкинули в мусор вместе с ним. Перебивался случайными заработками: мёл улицы, разгружал ящики, валялся пьяный под забором – и ощущал себя наконец-то на своём месте. Унизительно, но справедливо: пост замминистра явно не подходил для такого ничтожного и нелепого существа.
Так прошло около двадцати лет. Словно Рип ван Винкль, я и не заметил, как проспал все эти годы и проснулся в другом мире, где давно уже рухнул Советский Союз, упразднили Министерство путей сообщения, кто-то из бывших партийных товарищей умер, а кто-то залез ещё выше; кто-то торгует на рынке овощами, а кто-то руководит большой компанией; кто-то спился и повесился, а кто-то неплохо устроился за границей. Обо мне никто даже не вспоминал, словно меня и не было на свете, пока однажды не произошло то, что меня окончательно разбудило.
Весной прошлого года меня сильно избили на улице, было сломано несколько рёбер, порвана селезёнка, отбиты почки. Сейчас я так благодарен тем хулиганам, что расцеловал бы их. Но тогда провалялся в снегу, в грязи и в собственной крови не меньше часа, и не меньше сотни людей прошли мимо меня, брезгливо обходя стороной. Я уже думал, что так и помру тут, посреди дороги, и это будет вполне достойная смерть для меня. Но какая-то сердобольная женщина вызвала скорую, и меня увезли в больницу.
Там я перенёс две операции и целый месяц провалялся в палате на казённых харчах. Даже стыдно было, что такому ничтожеству, как я, уделяют так много внимания. Однажды, когда я был уже почти здоров и прогуливался по коридору больницы, я проходил мимо одной из соседних палат и заметил там женщину, которая показалась мне знакомой. Спросил у доктора фамилию – и не поверил своим ушам.
Если тогда ей было пятнадцать – значит, сейчас должно быть около тридцати пяти. Но передо мной лежала тощая, как скелет, старуха, которая едва могла двигаться. От толстой светло-русой косы остались редкие, беспорядочно торчащие, свалявшиеся в солому клоки седых волос. Кожа, покрытая пятнами, обвисла. Но это точно была она. Эти огромные синие глаза ни с чем невозможно было спутать. На шее у неё висел блокнот с воткнутым в пружину карандашом, где она писала всё, что хотела сказать. Писала медленно, неуклюже, крупными печатными буквами, с кучей ошибок, как пишут маленькие дети, которые ещё только учатся писать. Буквы Е и В иногда были повёрнуты не в ту сторону, словно в зеркальном отражении.
Врач сказал, что у неё терминальная стадия рака молочной железы. Ей уже отрезали обе груди, накачали лошадиными дозами химии, но метастазы проникли в сердце и лёгкое, так что жить ей оставалось от силы несколько дней. Домой её не отправляли, потому что она одинока и позаботиться о ней некому. Но помочь медики больше ничем не могли, разве что немного облегчить боль, от которой она выла по ночам. Соседки по палате только и мечтали, чтобы эта убогая скорее померла и не мешала им спать.
Мне никогда в жизни не было так плохо, так горько на душе, как в те минуты, когда я стоял у её койки и слышал, как она стонет от боли. Я буквально ощущал её нестерпимые мучения как свои. Мне хотелось вытащить опухоль из её груди и пересадить в свою. Мне казалось, что я виновен в её страданиях. Хоть я и не мог быть причастен к её болезни, по крайней мере её мать сейчас могла бы быть рядом с ней. Я бы охотно сдался милиции и отправился в тюрьму, если бы это могло хоть немного ей помочь.
Меня уже выписали, я был совершенно здоров, даже синяков не осталось, мог идти домой и продолжать травить себя в одиночестве дешёвой водкой. Но я остался и взял на себя заботу о Вере, почти полностью освободив от неё медсестёр: кормил её с ложечки и выносил за ней утку, обтирал её влажной губкой и смазывал мазью пролежни, аккуратно распутывал и расчёсывал волосы. Наверное, моя забота немного продлила ей жизнь, хотя не уверен, что она этого хотела.
Я чувствовал, что наша встреча не случайна. Это был единственный, Богом данный мне шанс получить её прощение и вылезти из той мрачной бездны, в которую я сам себя загнал, прожить по-людски хотя бы то недолгое время, что мне осталось. Но я даже не мог понять, узнаёт ли она меня, помнит ли хоть что-то, понимает ли, что происходит, насколько глубоко проникла болезнь в её память и разум. Я не знал, с чего начать, как сказать ей то, что нужно сказать. Непрестанно прокручивал в голове возможные варианты – и отбрасывал их один за другим, понимая, как глупо всё это звучит. Однако времени оставалось всё меньше, сознание её угасало, она могла умереть в любой момент.
Поздним вечером, когда все её соседки уже спали, я тихо подкрался к ней и наконец твёрдо решил, что пора. Она не могла уже даже стонать, только едва слышно хрипела. Но глаза её – всё те же огромные синие глаза, в которые я влюбился без памяти – были широко открыты и, прямо как тогда, смотрели мне в рот, чтобы читать по губам. Несмотря на всё случившееся, я не плакал уже добрых полвека, но слёзы вдруг хлынули из меня ручьём.
«Верочка, – сказал я, – ради Бога, прости меня! Всё это так глупо, так нелепо, какое-то чудовищное недоразумение! Я правда не знал, что тебе всего пятнадцать, что ты глухая и недоразвитая. Я правда не хотел, чтобы твоя мама упала, это вышло случайно. Знаю, меня это не оправдывает, я вёл себя отвратительно и так сожалею обо всём этом, мне так стыдно перед тобой! Я больше не в силах жить с этим грузом на душе. Умоляю, освободи меня! Мне ничего больше не надо в этой жизни, только, пожалуйста, скажи, что ты меня простила!»
Вера медленно, трясущимися руками вынула из пружины карандаш и написала в блокноте два слова, даже всего две буквы:
А Я?
Но сколько в них было смысла! Я сразу же понял, что она хотела сказать. И чёрт возьми, как же она была права! Во всех моих размышлениях и рассуждениях было лишь одно подлежащее: я, я, я… Женщина, лежащая передо мной, мучительно умирает в одиночестве – а я думаю только о себе, меня волнует только моё внутреннее состояние. Мне нужно её прощение, чтобы МНЕ стало легче. Но все эти годы я даже не знал, что она живёт рядом, на соседней улице, потому что и вовсе забыл о ней, даже не пытался поинтересоваться, где она, что с ней, как она живёт после того, что я с ней сотворил!
Мне больше нечего было ей сказать. Я понял, что никогда не получу её прощения, потому что его не заслуживаю. А главное – никогда не смогу простить сам себе эту эгоистичную зацикленность на своих возвышенных переживаниях, которую я вдруг осознал и которая теперь представлялась мне ещё более страшным преступлением, чем изнасилование и убийство. Я молча вышел из её палаты, от стыда даже не поднимая зарёванных глаз, и тихо побрёл домой, где снова напился до чёртиков и забылся.
Наутро меня разбудил звонок врача. Он сказал, что Вера скончалась, но перед смертью оставила для меня записку. Похмелье сразу как рукой сняло. Словно двадцатилетний, я бегом прибежал в больницу, сам не зная, чего ожидать. Мне передали клочок бумаги из её блокнота, сложенный вдвое. Снаружи было с ошибкой написано моё имя:
ФИЛИПУ
А внутри – надпись, которая вмиг вернула меня к жизни:
У ТИБЯ ЭСТЬ ДОЧ



4

– Так что же, Вам удалось найти свою дочь, уже взрослую? – Агния аж запрыгала на месте от радости.
– Чтобы лучше описать своё состояние в тот момент, я хотел бы загадать вам загадку – одну из тех, над которыми взрослые бьются часами, а дети раскалывают за секунды. В доме шесть этажей, на каждом четыре квартиры. В среднем в каждой квартире живут трое, но на первом этаже вдвое меньше людей, чем на четвёртом, на втором – на два человека больше, чем на шестом, а на третьем – столько же людей, сколько на пятом. Вопрос: на каком этаже чаще всего вызывают лифт?
– Так, минуточку, – задумался Николай. – Значит, в среднем на этаже три на четыре – двенадцать. Видимо, на третьем и пятом как раз столько жителей…
– Да подожди, ты неправильно всё считаешь, – перебила Тамара. – На четвёртом вдвое больше, чем на первом – значит, наверняка на четвёртом и больше всего.
– Да нет же, – воскликнула девушка, – правильный ответ – на первом!
– Умница, Агния! Я так и думал, что именно Вы первой разгадаете эту загадку. А я ведь тоже в своё время долго сидел над ней и высчитывал. Все эти цифры совершенно не важны, я их взял с потолка, на их месте могли быть любые другие. Какая разница, сколько людей на каком этаже живёт? Всё равно лифт чаще всего вызывают на первом. Но так уж устроен наш мозг, что самый простой и очевидный ответ иногда ускользает от нашего внимания, запутавшись в паутине лишних подробностей.
Примерно так я почувствовал себя, прочитав записку Веры. Истинная причина той вязкой оторопи, которая затянула меня на долгие двадцать лет, оказалась вдруг так проста и банальна, что даже неудобно произносить это вслух: я просто-напросто потерял смысл жизни. А тем временем все эти годы он был где-то рядом, прямо у меня перед носом!
Это было нелегко и заняло немало времени, но я всё же многое смог разузнать. После смерти матери Вера жила у бабки. Старуха была злая, строгая, сильно набожная. Внучку не любила, поколачивала, считала обузой, винила в гибели Серафимы. В глухоте её видела Божью кару за какие-то неведомые грехи. Какие именно – стало ясно через полгода. Худышкой Вера не была, поэтому растущий живот заметили поздно, когда делать аборт было уже нельзя. Думаю, Вера сама не понимала, что с ней происходит. Опасаясь дурной молвы, бабка решила скрыть её беременность. Когда ребёнок родился, отдала его своей бездетной племяннице. Та увезла девочку в другой город и оформила как свою.
Бог весть чего мне это стоило, но я всё же смог отыскать свою дочь. И вот я здесь, в этом поезде, чтобы снова встретиться с ней. Заодно поднял старые московские связи – оказалось, кое-кто в столице меня ещё помнит, ценит мой опыт и профессионализм. Так что, может быть, мне удастся там закрепиться, получив руководящую должность в одном из подразделений РЖД.
– Кхм-кхм, так выпьем же за Вашу встречу с дочкой! – предложил Коля.
Все в очередной раз опрокинули рюмки. Агния наконец допила свою первую до дна. А тем временем поезд подъехал к Перми, где ожидалась получасовая стоянка.
– Мы, Николай Второй, обещали на первой же большой станции купить любимой падчерице мороженого. Кто с нами?
– Я, пожалуй, останусь, – сказала Тамара.
– Я тоже посижу тут, – сказал Филипп.
Николай и Агния вышли на улицу и через минуту помахали оставшимся с обратной стороны окна. Как только они скрылись из виду, Тамара бросила неожиданно мрачный и суровый взгляд на Филиппа, тяжело вздохнула и едва слышно, каким-то обречённым голосом произнесла:
– Ну вот, стало быть, это ты.

январь 2025