Оптимальная коммуникация. статья 3

РАДИКАЛЬНАЯ КОММУНИКАЦИЯ
НЕСЛИЯННЫХ ГОЛОСОВ
КАК БАЗОВАЯ СОСТАВЛЯЮЩАЯ
ПОЛИФОНИЧЕСКОЙ ПРОЗЫ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО

     Считаем, обращение к творчеству Ф.М. Достоевского является логичным, развивающимся по нарастающей исследованием оптимальной коммуникации. Выстраивание ряда «дзен-коаны - «малая» проза В.М. Шукшина — полифоническая проза Ф.М. Достоевского» целесообразно и весьма продуктивно. Почему? В коанах представлены диалоги между наставниками,  экзистирующими в мире всеединства, и делающими первые шаги в постижении буддистских истин, наивными, во многом находящимися во власти эгоистических стереотипов монахами. Это первый, начальный уровень оптимальной коммуникации. Он же и базовый, благодаря превалированию в ней наставников. В «малой» прозе В.М. Шукшина «чудики» не поучают вопросами-ответами в виде ребусов. Они экзистируют в самой толще существования обычных людей, живущих стереотипно, произносящих трюизмы с эмоциями грубости, равнодушия, рутинного эгоизма, погруженности в свой меркантильный быт. «Чудики» не дают им покоя ни речью, ни поведением. «Чудики» неудобно, неприятно будят совесть, чувство гуманности окружающих. Поистине «чудики» борются с грубой серостью, творят на виду у всех. Это более радикальная коммуникация, приводящая к необычным сюжетам, событиям. Главное, все «чудики» - это грани глубинного «я» самого Шукшина, что подтверждает его необычная судьба, жизнь, поглощенная творчеством. Герои Ф.М. Достоевского — это мир полифонии множества неслиянных голосов. Они живут в полифоническом общении. Для них окончание коммуникации — конец любой — сюжетной, событийной, эмоциональной, мыслительной экзистенции. Голоса этих героев неслиянны между собой и даже с голосом автора. Они крайне субъектны, самостоятельны, представляют собой целые миры. Общее же у них то, что это голоса, идущие из глубиного «я, часто драматичного и даже трагичного. Диалоги этих героев только и направлены на выявление, активизацию глубинных «я» коммуникантов — персонажей произведений великого мастера новой психологической прозы.

     Новизна этой прозы обусловлена следующим. Автор не характеризует персонажей как объекты — пучки эмоций, мыслей и поступков. Не субъект-объектное, а субъект-субъектное изображение персонажей — это литературно-художественное воплощение оптимальной коммуникации. Персонажи говорят и действуют сами от себя. И не как бы сами от себя. Достоевский обладал даром максимальной психологической эмпатии. И поэтому часто возникает впечатление, что персонажи — это свободные от воли автора, живые люди со своими помыслами, интенциями. Они сами движут повествование — создают пространство-время нарративной жизни. Конечно, можно возразить, что это мастерски созданная иллюзия. Но тогда откуда берется это волшебство Достоевского — неслиянность голосов? Не иначе как из проникновения автора в высшее измерение вселенского всеединства, того самого семантического континуума. Откуда приходят в область ментальности автора образы, их эмоционально-интеллектуальный облик, их идеи и экзистенциальные интенции? Вот поэтому это не иллюзия, а истинное творчество. Творчество, в котором персонажный мир приходит из всеединства, вселяется в сознание автора и экзистирует его рукой истинного художника. Именно поэтому                М.М. Бахтин, по нашему мнению, и пришел к такому выводу: слово героя                «… звучит как бы рядом с авторским словом и особым образом сочетается с ним и с полноценными же голосами других героев. (…) Обычная сюжетная прагматика играет второстепенную роль...». Это именно прагматика как концентрация эгоцентрики обывательского течения жизни. Ей противостоит коммуникация глубинных, единых по сути, но неслиянных «я» персонажей, часто драматическая, но оптимальная коммуникация.

     Возможно, Достоевский поставил перед собой задачу построить романную структуру, противоположную европейскому монологическому (гомофоническому) роману. Однако точнее будет сказать, что органически для своей творческой натуры он не мог поступить иначе. Он личность другого масштаба по отношению к авторам европейской прозы. Такую его всеединую, но неслиянную изобразительную диалогичность, конечно, не восприняли исследователи и представители европейского литературного творчества.                М.М. Бахтин отмечает: «С точки зрения последовательно-монологического понимания изображаемого мира… мир Достоевского может представляться хаосом, а построение его романов — каким-то конгломератом чужеродных материалов и несовместимых принципов оформления». Устоявшиеся принципы европейской романной изобразительности можно определить как стереотипы, не дающие умения видеть новаторский, намного более глубокий, сущностный подход к изображению персонажного мира. По существу это новый, гораздо более нелинейный порядок изображения человеческой, истинно коммуникативной деятельности. Это новые размерность и масштабность художественного творчества, берущие начало во вселенском всеединстве неслиянных смыслов, идей. И это новый язык, пронизанный смыслами семантического континуума, оптимальное коммуникативное онтологическое средство. По нашему мнению, не понимая этот язык, а по мысли М.М. Бахтина, одни критики игнорировали «… существенную множественность неслиянных сознаний — творческий замысел художника...». Поэтому эти критики характеризовали голоса героев как монологи. «Другие… превращали полноценные сознания героев в объектно воспринятые опредмеченные психики и воспринимали мир Достоевского как обычный мир европейского социально-психологического романа».

     Достоевский как автор в принципе разворачивал через своих героев полилог с миром равных субъектных сознаний, но столкнулся со стереотипом как в жизни, так и в критической среде объектного восприятия людей и персонажей — в общем, коммуникантов любой сферы диалогического взаимодействия. Речь идет о противостоянии грубой, бездуховной опредмеченности и истинной эмпатии.

     Интересно и позитивно то, что М.М. Бахтин, размышляя о творческом методе Достоевского, постоянно углубляет, развивает свой анализ. Так, он пишет: «Мир Достоевского глубоко персоналистичен. Всякую мысль он… изображает как позицию личности». И тут же сущностно углубляет это рассуждением: через эмоции, переживания «мысль, вовлеченная в событие, становится сама событийной и приобретает… особый характер «идеи-чувства», «идеи-силы»». Эти рассуждения М.М. Бахтина в литературно-критическом аспекте, несомненно, развивают дзен-буддистское мировосприятие. Мировосприятие как вчувствование во всеединую, но неслиянную вселенную полноценных субъектностей — от растений, животных до людей, - наделенных сознанием и душой, хотя и в разной степени.

     Каковы же могут быть последствия того, если персонажи Достоевского и люди вообще не станут стремиться дорасти до такого мировосприятия и межличностных, главным образом коммуникативных, взаимодействий?                М.М. Бахтин приводит мнение Вяч. Иванова о том, что «в основе трагической катастрофы у Достоевского всегда лежит солипсическая отъединенность сознания героя, его замкнутость в своем собственном мире». Это, конечно, и есть катастрофа личностного роста. С базовой позиции дзен-буддизма это не просто отъединенность от душевного и духовного общения, уход от коммуникативной открытости, а принципиально — отклонение от пути просветления, совершающаяся и именно катастрофическая (хотя часто и не осознаваемая) деградация индивида. Личности у Достоевского, способные к саморазвитию, в полной мере субъектны, цельны и не относятся к другим грубо прагматически, как по сути к предметам эгоистической «утилизации». И это есть литературно-художественное развитие дзен-буддистской идеи о том, что вообще неестественно принимать все окружающее в качестве предметной среды и не стремиться вжиться, вчувствоваться в многоликий мир, в котором все едино и одухотворено. Эта идея прежде всего распространяется на коммуникацию с фактором эмпатии.

     Но что такое эмпатическая направленность без доминанты открытого, душевного диалога, хотя чаще всего и далеко не гладкого, согласованного? Сущность ответа на этот вопрос заключается в особенности самосознания героев Достоевского. М.М. Бахтин считает, что «самосознание у героя Достоевского сплошь диалогично: оно повернуто вовне, напрямую обращается к себе, к другому, к третьему. Вне этой живой обращенности.. его нет и для себя самого. (…) Человек у Достоевского есть субъект обращения. О нем нельзя говорить, можно лишь обращаться к нему».               
    
     В этом плане актуален этический аспект даже обыденного общения. Допустим, при разговоре трех человек один из них для другого обозначает третьего коммуниканта местоимением 3-го лица (он, она). Обычно третий воспринимает это достаточно неприязненно, чувствуя себя в разговоре лишним. Вывод один: все хотят личного обращения к себе.

     Все это актуализирует разницу между эмпатическим (вчувствование) и достоевскианским (диалогичность) подходами к личности. Но в принципе, в аспекте оптимальной коммуникации, достижения высшей степени понимания, эти два подхода комплективны. Один предполагает другой. Скорее всего, диалогическая поэтика Достоевского является необходимым дополнением к интенции вчувствования. Вместе они составляют широкое толкование дзен-буддистского мировоззрения, включающего и особое отношение к коммуникации, и к эмоциональному взаимодействию между индивидами — именно как к субъект-субъектному.

     По М.М. Бахтину, для героев Достоевского «… быть значит общаться… Когда диалог кончается, все кончается. (…) Вечность… как вечное со-радование, со-любование, со-гласие. (…) Два голоса — минимум жизни, минимум бытия». И действительно, все проходит, а остается и длится вечно только общение душевных начал.

     Какова же основа (источник) истинного общения глубинных «я», онто Ин-се? Это всеединство, иначе — семантический континуум, из которого все мы исходим и духовно, и интеллектуально, эксплицируясь и во внешней, и в первую очередь во внутренней речи. Считаем, именно поэтому М.М. Бахтин полагает, что «… внутренний диалог (то есть микродиалог) и принципы его построения послужили той основой, на которой Достоевский первоначально вводил другие реальные голоса». М.М. Бахтин на основе исследований утверждает, что «… каждый из них [героев Достоевского] интимно связан с внутренним голосом другого». Имеется «… глубокая существенная связь или частичное совпадение чужих слов одного героя с внутренним и тайным словом другого героя; … основные же диалоги прямо строятся на этом моменте». Такой результат может достигаться лишь при активно направленной эмпатии синхронно с ситуацией общения. Получается, что диалог ведется и на имплицитном уровне внутренней речи и на эксплицитном — при взаимодействии реплик. Следствие результата — более глубокое взаимопонимание и интенсивное порождение новых смыслов, по сути конфигурированных, нелинейных. И тогда речь идет уже о гиперсмыслах. А что такое гиперсмыслы, как не проникновение смыслового поля семантического континуума в область ментальности героев в данном случае Достоевского? Проникновение через творческое полифоническое сознание автора.

     Каковы особенности гиперличности героев Достоевского? По мнению             М.М. Бахтина, «в диалогах Достоевского сталкиваются и спорят не два цельных монологических голоса, а два расколотых голоса… Открытые реплики отвечают на скрытые реплики другого». Расколотость и приводит к возникновению спора. В то же время она означает глубинную связность речевых партий, их единство, их гиперголос. Такое тесное отзеркаливание может иметь эффект пробуждения «голоса совести», что приводит к большему самопониманию, самопознанию коммуникантов. А это и составляет процесс просветления как главную функцию оптимальной коммуникации и ее актуальность во все времена.

     В качестве гипотетических предпосылок анализа текстов Ф.М. Достоевского назовем и кратко определим основные особенности его полифонической прозы. При этом будем иметь в виду то новое содержание, которое автор привнес в развитие оптимальной коммуникации после исследованных нами коанов дзен-буддистов и «малой» прозы В.М. Шукшина.

     1. Всеединство неслиянных голосов в произведениях Ф.М. Достоевского представлено в диалогах, внутренних и внешних речевых партиях пресонажей как абсолютно самостоятельных индивидов.

     2. Эти персонажи, конечно, созданы творческим замыслом автора. Однако Достоевский — особый автор. Он напрямую связан со всеединством, с многоголосием культурно-исторического развития всего человечества. И это развитие берет начало в высшем вселенском сознании, пронизывающем все безграничное пространство-время.

     3. Именно поэтому Достоевский — не кто иной, как творческий медиум межу вселенским всеединством и миром его героев. Вследствие этого, они движут повествование, исходя из своих глубинных «я», которые изначально рождены в разумной Вселенной.

      4. Герои Достоевского не просто движут повествование. Они сами по себе — фактор его дифференциации на две составляющие: 1) сюжет драматического взаимодействия глубинных «я», выраженного в речевых партиях; 2) прагматический сюжет обывательского, эгоцентрического существования. И в этой противоположности доминируют диалогически мотивированные внутренние искания героев. Доминируют в постоянном противостоянии с окружающей грубостью, жестокостью и эгоистической изворотливостью. Причем в прозе автора это противостояние существует прежде всего в ментальности самих героев, в их преодолении самих себя. Солилоквиумы внутренней речи самопреодоления — просветления героев — важнейший фактор развития оптимальной коммуникации как одной из главных составляющих культурно-исторической эволюции человечества.

5. Язык прозы Достоевского — это совершенно новое явление в стилистике русской художественной речи. В смысловом аспекте и соответственно в выборе лексико-грамматических средств изображения он пронизан интенциями семантического континуума, всеединства. В прозе Достоевского в малой степени присутствуют описание природы и другие внешние атрибуты действия. В центре внимания природа человеческой психики, а пейзажно-урбанистические фрагменты — это углубляющие проникновение в нее маркеры. В структуре повествования нередко присутствует значимый внутренний диалог героев (героя и образного представления другого персонажа). Ядерная функция внутреннего диалога заключается и в том, что часто на его основе автор вводит все другие голоса внешнеречевого самовыражения персонажей. Эти голоса несут в себе глубину внутренних переживаний, чаяний, стремлений и надежд. Эти надежды, осознанно или нет, направлены к аттрактору духовного просветления. На этой основе и возникает оптимальная коммуникация — просветляющий, часто драматический и поэтому порождающий глубокий смысл диалог.

     «Ранняя» проза Ф.М. Достоевского
     Рассказ «Господин Прохарчин»

     Текст. Из текста составителя показаний по поводу кончины главного героя Прохарчина, умершего, скорее всего, от невротического жизненного тупика:

     «В показании же хозяйкином значилось (1), что «Семен-от (1 + 2 + 3) Иванович, млад-голубчик (1 + 2 + 3), согрей его душеньку (1 + 2 + 3), гноил у ней (1 + 2 + 3!) угол два десятка лет, стыда не имея (1 +2 + 3!), ибо не только все время земного жития своего (1 + 2 + 3) постоянно и с упорством чуждался носков, платков (1 + 2 + 3)…, но даже сама Устинья Федоровна собственными газами видела (1 + 2 + 3), … что ему, голубчику (1 + 2 + 3), нечем было подчас своего белого тельца прикрыть (1 + 2 + 3)»».
   
     Деривация. Отмечаем полифонический синтез - речи повествователя (П) — имитации делового стиля с функцией остраненности (1); далее — речи составителя показаний (2) и хозяйки Устиньи Федоровны (3) не как прямой, а несобственно-прямой («цитаты» как органическая часть речи П и составителя при сохранении остраненности П — неслиянности). Начало «цитаты» - следствие стилевых маркеров речи хозяйки как доминирования ее точки зрения — сочувственного отношению к положению жильца. Сочувственное отношение контрастирует с негативно характеризующей лексикой как мгновенным всплеском эмоций (1 + 2 + 3!). В итоге в повествовании проявляется ироническая образность-персонажность Устиньи Федоровны как сама по себе (но с подачи повествователя, хотя он и остранен приемом цитирования). Получается, что время земного существования с отчуждением носков — это, видимо, адаптация (с учетом кончины) к будущему неземному существованию, где носки не нужны . Мы вовлекаемся в эту иронию, чуть с опозданием понимая, что пишет-то все это автор. Пишет в том смысле, что только лишь передает нам эту информацию. Это не что иное, как очень эффективный прием полифонической неслиянности.

     Метатекст - «формула».      

     А [П [УФ + СП]] + Ат

     А — автор, П — повествователь, УФ — Устинья Федоровна, СП — составитель показаний, Ат — адресат. А и Ат - «за скобками».

Текст. Предварительные замечания. Ситуация: один из персонажей предположил, что Прохарчин откладывает в сундук для потомков. В результате Прохарчин приходит в полное замешательство от такого мнения о нем: он, оказывается, живет не для себя, а для других. Это предположение — отправной пункт к точке бифуркации в эволюции Прохарчина, приводящей к эмерджентному рождению нового человека. Человека с интенцией к другим, а не к себе, любимому. А без этого в принципе невозможна оптимальная коммуникация. Узловой пункт к точке бифуркации повествователь раскрывает адресату-читателю. Вот фрагмент континуального диалога между автором и читателем посредством речевой партии повествователя.

      «Открылись (1)… в Семене Ивановиче вдруг разные любопытные… свойства… Пошли пересуды и говор (1)… (…). … Прохарчин вдруг… переменил физиономию: лицо стал иметь беспокойное, взгляды пугливые, робкие (1 + 2), … стал чутко ходить, вздрагивать и прислушиваться, … страх как полюбил (1 + 2) отыскивать истину. (…) Таким образом, нашли (1), что он мизантроп и пренебрегает приличиями общества (1 + 2. Нашли потом, что много в нем фантастического, … замечено было (1), что Семен Иванович иногда совсем забывается (1 + 2) и, сидя на месте с разинутым ртом, …  походит более на тень разумного существа (1 + 2) , чем на то же разумное существо».

     Деривация. В аспекте темо-рематического членения в позиции темы предложений находятся глаголы, задающие дальнейшее изложение точки зрения персонажей. Повествователь и тем более автор «за скобками». Тематическая заданность точки зрения персонажей — один из приемов введения полифонии. Полифония же — в аспекте нашей работы — это уход от субъект-объектной квазикоммуникации в сторону истинного межсубъектного общения. Таким образом, читатель в диалоге с автором (диалоге понимания) получает общее восприятие Прохарчина персонажами, многоголосие. Оно маркируется нарастанием несобственно-авторской речи: «страх как», «пренебрегает приличиями общества». 1 + 2: вводное словосочетание задает позицию повествователя, но она уже изначально не совсем ему одному принадлежит. Ироническая характеристика Прохарчина посредством предварительной заданности объединения речи повествователя и персонажей потенциально может восприниматься как изложение в большей степени точки зрения персонажей. Ранний Достоевский уже как автор развивается в сторону даже не диалога, а полилога между полноценными субъектами — повествователем, персонажами и читателем. Это и есть авторская интенция к оптимальной коммуникации.

     Метатекст. Если говорить по самому что ни есть существу, то                Ф.М. Достоевский — уникальная полифоническая личность. Она включает в себя позитивные процессы полисубъектности. В маленьком, забитом в угол средой и собственным примитивным эгоцентризмом человечке вдруг начинают прорастать семена всеединства, гуманности. И все это не просто, а даже на грани помешательства. Это драма, которая органична в первую очередь для самого писателя. Это драма его, Достоевского, целого мира Прохарчиных, живущих за ширмой самих себя.

     Текст. Сон — бред Прохарчина. Предварительные замечания. В этом фантастическом эпизоде присутствует в какой-то степени шокирующее обращение автора к читателю: через просветляющее чувство вины героя посредством необычного повествования передается интенция к просветлению адресата текста.

     « … Он [Прохарчин] увидел, что и Андрей Ефимович, … который…                в двадцать лет не сказал с ним ни слова (1.1), стоит тут же на лестнице, тоже считает свои рубли серебром и… говорит ему: «Денежки-с! Их не будет, и каши не будет-с, … а у меня, сударь, семеро-с». (…) … Затем, с негодованием взглянув на Семена Ивановича, как будто бы именно господин Прохарчин виноват был в том, что у него целых семеро (1.2), … поворотил налево и скрылся. Семен Иванович весьма испугался, … но на деле как будто именно так выходило, что виноват не кто иной, как Семен Иванович. Испугавшись, он принялся бежать...»

     Деривация. 1.1 + 1.2: несобственно-авторская речь, в которой повествователь менее всего, а герой просто поражается якобы полным отсутствием повода к обращению к нему Андрея Ефимовича и всей фантастичностью контекста ощущения и Прохарчиным, и читателем того, что повод-то есть. 1.2: речь повествователя с малой долей несобственно-авторской речи, ведь именно в этой доле передается крайнее изумление Прохарчина наложением на него вины. В эпизоде речь повествователя доминирует, хотя и несобственно-авторским способом. Считаем, это происходит потому, что повествователь как бы отдаляется от героя и сближается с адресатом, а точнее — создается образ автора на основе главной идеи духовного просветления. Можно сказать, что пред нами начальная стадия уже не просто изначально ведущегося, а доминирующего диалога автора и адресата. Этот диалог ведется речью повествователя, обостряющей внимание читателя тем, что бред-сон описывается почти как обычная, реальная событийность. Ее маркирует выбор лексики: «стоит… на лестнице», «считает свои рубли», «денежки-с», «поворотил налево». Итак, в этом эпизоде особенно явно осуществляется  коммуникация между автором и читателем.

     Метатекст. Реакция Прохарчина противоречит отношению к нему всех (сочувствующих). Ох, как не просто меняться к лучшему! Однако в финале рассказа Семен Иванович все-таки прозревает, просветляется, внутренне прочувствовав свою вину (перед всеединством) как ушедшего в себя накопителя и мелкого бытового мизантропа. В этом произведении всеединство, представленное окружающими Прохарчина людьми, как раз и является оптимально коммуникативным. Альтруистическое проявление добра, открытости в общении с черствыми бытовыми эгоцентриками, можно сказать, чудаковатое добро — вот что объединяет содержание прозы Ф.М. Достоевского и В.М. Шукшина.

     Повесть «Хозяйка».               

    Предварительные замечания. В этом произведении для нас актуальны диалоги между Василием Ордыновым и Катериной. Это диалоги любви — истинной, искренней, эмоциональной и страстной в смысле глубины чувств и их открытости. Такие открытые чувства, постоянно проявляющиеся в развернутых репликах, есть не что иное, как оптимальная коммуникация, коммуникация вчувствования.

     Текст. Реплика Катерины:

     « - Горячо тебя полюблю, все, как теперь, любить буду, и за то тебя полюблю, что душа твоя чистая, светлая, насквозь видна, … за то полюблю, что, когда глядишь, твои глаза любят и про сердце твое говорят (1), и когда скажут что, так я тотчас же обо всем, что ни есть в тебе, знаю, и за то тебе жизнь отдать хочется на твою любовь, добрую волюшку, затем, что сладко быть и рабыней тому, чье сердце нашла...»         
    
     Деривация. 1 и т. д.: речь Катерины изобилует сложноподчиненными конструкциями со вставными придаточными, лексическими повторами. Эта речь сбивчива, эмоциональна, стремится к уточнению всех нюансов чувств. Пространная реплика действительно движет повествование, так как задает модальность чувственной открытости, откровенности, антиэгоцентричности, чем и проникнута вся повесть.

     Метатекст. Герои, конечно, говорят на языке середины 19-го века, который может восприниматься сейчас как устаревший, многословный, излишне эмоциональный. Однако он тем и интересен, что противоположен, допустим, языку современной молодежи. Она общается на упрощенном и часто пошловатом сленге, на языке sms и чатовых реплик. И это не разговоры о чувствах, а перебрасывание мало что значащими словами. Эгоцентризм при этом совсем не страдает.

     Бытует мем о том, что любят не за что-то, а просто любят самого человека (со всеми его скелетами в шкафу). Катерина же нарушает этот уже трюизм тем, что называет полюбившиеся ей душевные качества Василия. Это прекрасные качества, и речь о таких чертах личности имеет право звучать всегда.

     Достоевский строит свое повествование, гениально гармонично сочетая смысл, который хочет донести до читателя, и форму изложения. Так, эллипсная главная часть (с отсутствием «я») способствует эмоциональному и концептуальному выделению повтора «полюблю». Главное — само чувство и уверенность в его будущности. Это ли не счастье — и уже сейчас! Такие усеченные фразы характерны для душевных и духовных диалогов прозы писателя. Прозаическая речь Катерины с параллелизмом придаточных и повторами близка к поэтической. Это речь личности открытой, стремящейся познать и любить другого тоже как личность. Это стремление души к душе, которая «насквозь видна», а «глаза любят и про сердце говорят». Глаза и сердце — достаточно частотные слова-концепты в прозе Достоевского. Они являются маркерами душевной и духовной жизни персонажей.

     Речь Катерины открытая, обращенная к личности — субъекту — о ней же, об этой личности. Думается, таковой и должна быть оптимальная коммуникация между влюбленными во все времена!

     Текст. Реплики Ордынова также эмоциональны и развернуты:

     « - Кто ты, кто ты, родная моя? Откуда ты, моя голубушка? (…) Из какого неба ты в мои небеса залетела? Точно сон  кругом меня; я верить в тебя не могу. (…) Как ты нашла мое сердце? Расскажи мне, давно ли ты сестрица моя?.. Расскажи мне все про себя… что ты… полюбила сначала, чем рада была и о чем тосковала? (…) Что снилось, о чем гадала ты вперед и что сбылось у тебя, - все скажи...»

     Деривация + метатекст. Анафорические повторы передают эмоциональное стремление познать героиню именно как личность, глубинно. Метафорический вопрос о встрече на небесах — не что иное, как знак космического масштаба восприятия героем героини. И это, конечно, не просто космос, а микрокосмос человеческих душ, находящихся в состоянии влюбленности. Это микрокосмос как частица вселенского всеединства, всеединства сердец, то есть душ. Такой смысл и выражен в вопросе о сердце с необычной, экспрессивной лексической сочетаемостью («нашла мое сердце»). Ордынов хочет знать ВСЕ о Катерине, и это «все» не касается быта, чего-то материального, а распространяется на жизнь души, на ее искания, изменения, привязанности, то есть касается именно атрибутов глубинного личностного «я». Местоимение «все» ограничено / расширено бытийно-личностным смыслом, как и большинство ключевых слов в узловых эпизодах прозы писателя.

     Считается, что повесть «Хозяйка» имеет у начинающего писателя экспериментальный характер. Однако уже в ней, как и в «Господине Прохарчине», закладываются основы художественной оптимальной коммуникации на основе диалогов персонажей, эмоционально и энергично движущих сюжет, повествование. Диалоги настолько ярки, эмоциональны, личностны, что повествователь (как и автор) отступает на второй план. И перед нами предстает экзистенция героев, чаще всего драматическая по сути. Драматизация же способствует порождению новых интерсмыслов в сознании именно равных по экзистенциальному статусу субъектов. Истинная модальность коммуникации персонажей повести заключается в том, что адресат (читатель) «вынужден» органически принимать факт не объектности изображаемых персонажей, а их субъектности, личностности. Это и способствует включению адресата в бытийное пространство-время оптимальной, в данном случае художественной коммуникации, заданной автором.

     «Поздняя» проза Ф.М. Достоевского
     «Записки из Мертвого дома»

     Предварительные замечания. По мнению Е.Ю Сафоновой, жанровая форма «записок арестанта» была ценна для Достоевского своей безыскусственностью, демократичностью, простотой изложения. Думается, эти характеристики повествования адекватны именно оптимальной коммуникации, так как они способствуют прямой, реалистичной контактности  субъектов-персонажей. Порождению же смыслов, направленных в глубину онто Ин-се персонажей, адекватна сама долговременная ситуация их существования в экстремальных условиях заключения — лишения свободы. С точки зрения Е.Ю. Сафоновой смерть (как полное выпадения из условий нормальной, свободной жизни) и воскресение души составляют внутренний сюжет «Записок...». По нашему мнению, художественный хронотоп «Записок...» принципиально адекватен изначально дзен-буддистскому подходу к истинной коммуникации. Коммуникации межличностной и солилоквиумной, способствующей «смерти» всех бытовых желаний «телесного низа» и воскрешению как просветлению души. О главном герое Александре Петровиче Горянчикове  - именно с позиции дзен-буддизма — мы не знаем «главного» - того, в чем сущность его преступления. И это специальный прием автора. Зато мы знаем, что он человек с простой, тщедушной внешностью (не супертело), спокойный, интеллигентный, наблюдательный, умеющий и любящий слушать другого. К тому же занимался частным учительством. Итак, перед нами субъект, соответствующий потенциально истинной, эмпатированной коммникации.

     Текст.

     « - Старичку Антонычу хлеб да соль (1), здравствуй! — проговорил молодой арестант…

     - Ну, здравствуй, коли не шутишь, - проговорил тот, не поднимая глаз…

     - А ведь я, Антоныч, думал, что ты помер, прямо ну (2).

     - Нет, ты сперва помри, а я после (3)…

     (…) Справа меня разговаривали два степенных арестанта, видимо, стараясь друг перед другом сохранить свою важность (4).

     - У меня небось не украдут, - говорил один, - я, брат, сам боюсь, как бы чего не украсть (5).

     - Ну, да и меня голой рукой не бери: обожгу (6).

   - Да чего обожжешь-то? Такой же варнак (7); больше и названья нет… она тебя оберет, да и не поклонится (7)».

     Деривация. 1 + 2 + 3: в репликах первого персонажа ироничный лексико-семантический контраст между обращениями к адресату: от вежливости до намека на уход из мира сего. Это типичное обращение друг к другу обитателей острога — по существу ролевая игра.

     4: здесь уже моментальное переключение героя-повествователя на диалог между двумя другими арестантами — переход с лаконичным и вероятностным (видимо) характеризующим замечанием.

     5: ироничная, но и восхваляющая характеристика персонажем своих же качеств.

     6: диалогическая подстройка второго коммуниканта.

     7: диалогическая «срезка» (почти по Шукшину) 1-м коммуникантом второго; «срезка», усиленная грубоватым просторечием.

     Во фрагменте передаются сам тон и стиль общения между арестантами. Хоть и не всегда, они могут общаться по-доброму, шутя и иронизируя друг над другом.

     Повествователь находится на втором плане, естественным образом давая место наслаивающимся друг на друга репликам диалогов разных персонажей. В этом заключается частица субъектности повествователя, ведь он тоже в определенной степени персонаж, причем активизатор общения с читателем. И как персонаж он строит свою внутреннюю речь, которая естественным образом становится достоянием читателя в качестве речевой партии повествователя.

     Метатекст. В приведенном фрагменте автор вводит в повествование еще одного «героя», латентно синтезированного с каждым из арестантов и повествователем. Это сама оптимальная коммуникация в особом, важном статусе. Здесь она — спаситель и охранитель душ арестантов от всех «прелестей» долгоиграющего острожного быта. Всем строем повествования автор как бы говорит о том, что в условиях полной несвободы, скученности, бытовой грубости и обделенности остается одно спасение. И это общение, разговоры по душам, а между ними иронично-шутливая речевая игра, соревнование в затейливом, грубоватом словоплетении. Такая игра — средство душевного расслабления, сохранения здорового духа. И для чего? А чтобы, когда люди лишились возможности желать, стремиться брать, хватать, приобретать, толкаться в погоне за удовольствиями, обогащением, они наконец могли хотя бы постучать в двери просветляющего самосовершенствования, всебратства и всеединства, той же самой русской православной соборности.

     Текст. Диалог Горянчикова и арестанта Сироткина. Речевая партия Горянчикова:

     «Заведутся у него деньги, - он не купит необходимого, … а купит калачика (1), пряничка (1) и скушает, - точно ему семь лет от роду. «Эх ты, Сироткин! — говорят, бывало, ему арестанты. — Сирота ты казанская!» (…)

     - За что ты сюда-то (2) попал? Да еще (2) в особое отделение… Ах ты (2), Сироткин, Сироткин! (2)

     - Да я-с, Александр Петрович, всего год пробыл в батальоне, а сюда пришел за то, что… моего ротного командира убил.

     - Слышал я это, … да не верю. Ну, кого ты мог убить? (3) (…)

     - Горько мне уж очень (4) под конец по рекрутству стало. Командир невзлюбил, за все наказывает, а за что-с? Я всем покоряюсь, живу в акурат (5), винишка не пью… Все кругом такие жесткосердые (5), всплакнуть негде. Бывало, пойдешь куда за угол, да там и поплачешь (5). Вот и стою я раз в карауле. (…) И так тошно, тошно (6) мне стало. Взял я к ноге ружье, штык отомкнул, положил подле, скинул правый сапог, дуло поставил себе в грудь, большим пальцем ноги спустил курок. Смотрю — осечка! (7) (…) Тут-то я и положил это дело сделать: хоть куда хоть, только вон из нерекрутства! (…) [Командир] прямо на меня: «Разве так стоят в карауле?» (8) Я взял ружье на руку, да и всадил (9) в него штык по самое дуло. Четыре тысячи прошел, да и сюда (9), в особое отделение…»

     Деривация. 1: стилистическое употребление в речи Горянчикова уменьшительно-ласкательных суффиксов, способствующее выражению отношения героя -повествователя к Сироткину. Иронично-доброжелательное отношение синтезировано с самоощущением (с точкой зрения по отношению к  себе) самого Сироткина. В этом синтезе проявляется чувство эмпатии Горянчикова, что организует оптимальную коммуникацию между повествователем и читателем.

     2: выделительная и усилительная частицы, междометие и повтор — средства выражения сочувствия, участия Горянчикова, способствующие установлению доверительного контакта с Сироткиным. Фиксируем: служебные слова — на службе у оптимальной, гуманной коммуникации.

     3: риторический эмоциональный вопрос-сомнение, выражающий глубоко позитивное повествователя к Сироткину, веру в его, можно сказать, «нетронутую человечность», наивность. Именно такая интенция по отношению к адресату речи — обязательное условие состоятельности оптимальной коммуникации.

     4: открытая, доверительная реплика Сироткина как адекватная реакция на предварительную эмоционально-речевую интенцию Горянчикова — оптимальный контакт состоялся.

    5: Антитеза «живу в акурат» - «жестокосердые» - представляет собой выраженный просторечно драматизм положения персонажа в хронотопе острога. Используется прием наложения произнесения на написание. «Жесткосердые» - или слово, взятое из речи персонажа, или авторский окказионализм. И в том, и в другом случае — это изложение позиции персонажа, его эмоционального состояния от его же лица (полифония, позволяющая выражать отношение к адресату речи как к самостоятельному субъекту). 

     6: Употребление безличной конструкции с лексическим повтором как лаконичная эмоциональная характеристика персонажем своего психофизического состояния, что передается повествователем читателю — уже как адресату оптимальной коммуникации между ним и автором.

     7: аккумуляция в речи персонажа вербальной лексики в качестве будничного, деловитого и подробного перечисления действий, что создает драматический контраст по отношению к сущности самого события — попытки самоубийства.

     8: включение сценичности в речевую партию персонажа с функцией лаконичного изображения его повышенной эмоциональности и ее экспликации в континуальном диалоге автора и читателя.

     9: яркая интенция персонажа (доминирование его точки зрения) к динамичному упрощенному перечислению действий как выражение чрезмерно назревшего желания сменить бесчеловечные условия существования хотя бы даже на каторгу. Этот художественно-речевой прием уместно характеризовать как аргумент придания коммуникации между автором и читателем основного качества — оптимальности.

     Метатекст. Фрагменты оптимальной коммуникации в тексте Достоевского способны заострять внимание адресата-читателя. Сочувствующее внимание привлекается тем, что нарратив направлен в область глубинного «я» персонажа, его сокровенной, чистой от всех внешних наслоений души. Таков и диалог Горянчикова и Сироткина. В этом эпизоде главный фактор, субстрат возникновения разговора по душам (и от души измученной) — это экстраречевая ситуация драмы, но не трагедии. Ведь в остроге есть Горянчиковы, способные на оптимальные беседы по душам, на коммуникацию понимания и поддержки. Перед нами драма юного, чистого душой существа, попавшего в жернова солдатчины, а затем — в «спасительный» острог. Получается, что хотя бы частичное снятие драматизации жизненных коллизий — одна из главных гуманных функций оптимальной коммуникации между людьми, из которых хотя бы один наделен даром эмпатии. Удивительно: как разнообразен в своей речевой партии Сироткин, креативен вербально, хотя и говорит в большей степени просторечно. Это сила коммуникации от души, эмпатии героя-повествователя зарождает бытийный хронотоп речи-мысли-экспрессии юного персонажа.

     Текст. Повествователь о дагестанце — юном Алее:

     «Есть натуры до того прекрасные от природы, до того награжденные богом, что даже мысль о том, что они могут когда-нибудь измениться к худшему, вам кажется невозможною (1). (…) Я и теперь спокоен за Алея».

     Предварительная деривация. 1: сложно-подчиненная конструкция с первой придаточной частью степени (высшей степени) адекватна эмоциональному подъему, безграничной радости Горянчикова от встречи с юношей.

     Предварительный метатекст. Жанр «записок» позволяет считать речь повествователя изначально внутренним монологом, далее трансформированным в речь-текст для адресата-читателя. И главное в этой коммуникации с адресатом — передать свое крайне радостное удивление тому, что в реальности, даже в острожном заключении, есть прекрасные, гармоничные душой и внешне личности.

     Текст (продолжение).

     «Вдруг он спросил меня:

- Что, тебе очень уже тяжело?

Я оглядел его с любопытством. (…) … Я увидел в его лице столько тоски, столько муки от воспоминаний, что тотчас же нашел, что ему самому было очень тяжело (2). И именно в эту самую минуту… я высказал ему свою догадку. Он вздохнул и грустно улыбнулся (3). (…)

     - Что, Алей, ты, верно (4), сейчас думал о том, как у вас в Дагестане празднуют этот праздник? (5)

     - Да, - отвечал он с восторгом (6), и глаза его просияли (6). — А почему ты знаешь, что я думал об этом?

     - Еще бы не знать! (7) (...)

     - Должно быть, теперь какие цветы у вас, какой рай! (8)

     - О-ох, и не говори лучше, - он был в сильном волнении.

     - Послушай, Алей, у тебя была сестра?

     - Была, а что тебе?»

     - Должно быть (9), она красавица (9), если на тебя похожа.

     - Что на меня! Она такая красавица, что по всему Дагестану нет лучше (10).

     Деривация. 2: второе употребление в речи повествователя сложно-подчиненной конструкции с придаточным степени (и следствия). Значение степени здесь есть фактор следствия. Именно по причине эмпатического видения тоски и муки Горянчиков делает вывод о тяжелом душевном состоянии Алея.

     3: В синтагме «грустно улыбнулся» фиксируем установление оптимально-коммуникативного контакта между собеседниками.

     4: возникновение в речи Горянчикова вводного слова «верно» означает отсутствие сомнения в содержании своей эмпатии, выраженной далее в изъяснительной придаточной части (5). Синсемантика придаточного заключается в синтезе изъяснительности со значением образа действия и даже степени (в какой степени, насколько грандиозно, красиво празднуют). Смысл этой фразы — в максимальной контактности, способствующей эмоциональной откровенности адресата.

     6: в речи повествователя обстоятельство и сказуемое характеризуют в высшей степени позитивную эмоциональную реакцию Алея на располагающие к душевному общению слова Горянчикова. И это закономерно для данной коммуникации.

     7: в риторическом восклицании выражена уверенность Горянчикова в своей эмпатии. Уверенность же (в разумных пределах) усиливает положительные качества индивида.

     8: вводная лексика задает удачную попытку угадать интенцию эмоционального восклицания адресата.

     9: повтор той же вводной лексики уже имеет дополнительное значение своеобразного провоцирования Алея на восторженную характеристику своей сестры, и при этом себя он умаляет.

     10: эта характеристика выражается в гиперболе в составе сложно-подчиненной конструкции с синсемантикой опять же степени и определительности. Приходим к выводу: значение степени придаточной части оптимально маркировано в душевно-доверительных диалогах хотя бы этого фрагмента. Значение степени вполне адекватно качеству оптимальности коммуникации.

     Метатекст. Диалог между Горянчиковым и Алеем один из максимальных по эмоциональности и душевности центров повествования об острожной жизни. Автор, уходя в сторону, дает возможность героям от своего лица фактически доказать, что и в суровом острожном быте есть место душевной бытийности, проникающей и в сферу духовности. Почему? Да потому, что духовное начало Горянчикова заключается в эмпатическом стремлении к глубинным «я» арестантов. Вместе с тем уход автора за эмоционально-речевые модусы персонажей — это факт наделения их полноценной субъектности, что экстраполируется на духовную сферу адресата-читателя. К тому же такая изобразительная модальность автора делает текст «Записок...» уникально, новаторски притягательным для читателя. Это ли не гимн оптимальной коммуникации в ее важнейшей литературно-художественной разновидности?

     Авторская отстраненность, доминирование субъектных сфер персонажей, стремление контактировать с глубинным «я» субъектов-персонажей — все это и есть функционирование и развитие дзен-буддистского равностного отношения к своему эгоцентрическому началу, общение и передача ценностной для глубинного «я» информации на уровне вчувствования, позитивной эмоциональности, стремления к всеединству - «подключения» к семантическому континууму.

Краткие итоги перед обобщающим упорядочиванием приемов и средств оптимальной коммуникации            
            
     В нашей работе с целью исследования смысло-речевых особенностей оптимальной коммуникации предпринято изучение именно текстов: дзен-буддистских диалогов, речевой структуры некоторых рассказов В.М. Шукшина и фрагментарно произведений раннего и позднего Ф.М. Достоевского.

     Исследование оптимальной коммуникации на основе текстов, особенно художественной литературы, актуально потому, что в них коммуникация представлена наиболее ярко, выразительно и образно — во множестве речевых приемов и средств. Это и показывает ее безграничный креативный потенциал в плане развития, просветления глубинных «я», онто Ин-се индивидов.

     Диалоги дзен-буддистов — это чаще со стороны наставников некие загадки, ребусы. Они призваны деформировать обыденное, стереотипное мышление учеников, сделать их открытыми нелинейному миру всеединства, противонаправленного бытовому, эгоистическому существованию.

     Такова же в принципе главная интенция текстов В.М. Шукшина. Но здесь в роли «учителей», «наставников» предстают «чудики». Своими нестандартным поведением и речью они ставят в тупик обывателей, мешают им удобно, без голоса совести устраиваться в жизни как сытом и бездуховном существовании. Это часто коммуникация протеста, этакого задирания обывателей. И это не что иное, как активная, радикальная разновидность оптимальной коммуникации.

     В текстах Ф.М. Достоевского оптимальное обобщение базируется на глубоком проникновении автора во внутренний мир персонажей, в их внутреннюю и внешнюю речь. Внутренняя речь часто развернута, диалогична и направлена на оптимальное проявление во внешней речи. Соответственно внешняя речь эмоциональна и эмпатична. В ней персонажи стремятся к пониманию адресатов на глубинном уровне чувств и эмоций — уровне проникновения в размерность всеединства, где все индивиды космично очень близки друг к другу и в то же время своеобразны и неповторимы как личности.

«МАЛАЯ» ПРОЗА В.М. ШУКШИНА
Художественно-речевые приемы и средства воплощения
оптимальной коммуникации между персонажами,
а также между автором-повествователем и адресатом-читателем
посредством персонажного уровня

1. Адъективы-атрибутивы с позитивно-романтической коннотаций по отношению к персонажам с ментальностью «чудика». Функция: проявление симпатии к индивидам инобытия, адресованное читателю как участнику диалога между ним и автором.

2. Неудачные попытки употребления главными персонажами шутливых, насмешливых лексики и оборотов речи как экспликация неумения говорить на языке персонажей меркантильного быта. Функция: индуцирование адресата-читателя на сочувствие персонажу-«чудику».

3. Перифразы с интенцией к остранению, а также попытки главных персонажей создавать яркие выражения с целью установления нестандартной коммуникации с персонажами обыденности (функция).

4. Приглагольная адвербальная лексика с коннотацией самоосуждения, самобичевания главных персонажей как характеристика их неумения встроиться в бытовую действительность, в бытовой хронотоп. Функция: авторское программирование сочувственного восприятия читателем психологического облика персонажей.

5. Контрастное сочетание стереотипных обывательских восклицаний по отношению к природе и живейшей саморефлексии «чудиков», маркированное в адъективах и глаголах с коннотацией счастливого слияния с пейзажем в прямой речи персонажей и несобственно-авторской речи. Функция: экспликация вчувствования в мир природного всеединства, направленная и к адресату-читателю.

6. Экспрессивная речь персонажей с коннотацией возмущения, протеста по отношению к своему меркантильному эрзац-существованию — в диалогах с «чудиками». Функция: осуществление ими просветляющего, оптимально-коммуникативного воздействия на окружающих.

7. В речевой партии повествователя, характеризующей творческие опыты «чудиков», концентрация вербальной лексики с коннотацией установления душевного контакта с персонажами, субстантивов с уменьшительно-ласкательными суффиксами как словообразовательными средствами, маркирующими увлеченность персонажей творчеством для людей. Функция речи повествователя: установление оптимально-коммуникативного контакта с читателем, потенциально его просветляющего.

8. Речевая партия повествователя: яркая демонстрация естественного отторжения «чудиками» фальшивой городской официально-деловой речи (цитаты слов и речевых оборотов). Функция: позитивная характеристика естественной оптимальной коммуникации «от противного».

9. Речевая партия повествователя: идентичное отторжение фальшивой лексической стилизации «под речь мужика из глубинки». Функция: донесение до читателя оптимальной интенции «от противного» - общайтесь на естественном, душевно-эмоциональном языке.

10. Яркая речевая характеристика «чудиков» как борцов с казенщиной и бюрократией в их диалогических репликах, направленных на слом всех искусственных условностей (грубоватая лексика с коннотацией прямой откровенности). Функция: донесение до читателя мысли о том, что если надо, то оптимальная коммуникация может и должна быть «с кулаками».

11. Диалогические реплики «чудиков» с «назидательной» лексикой по отношению к персонажам-эгоцентрикам меркантильного быта. Функция 1: интроецирование в их непробужденное сознание идеи о душевном, контактном общении. Функция 2: Идентичное авторское программирование восприятия и понимание смысла текста читателем.

Ф.М. ДОСТОЕВСКИЙ. РАННИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА
Художественно-речевые приемы и средства
создания оптимальной коммуникации

1. Прием поэтапного сближения повествователя с бытовыми персонажами путем динамичных переходов от нейтральной деловой лексики стороннего наблюдателя к иронической характеристике персонажей с цитированием их простодушной эгоистической лексики. Функция: осуществление начального этапа экспликации оптимальной коммуникации.

2. Несобственно-авторская речь повествователя, синтезирующая авторское иронически остраненное отношение к персонажам «тесных бытовых углов» и лексические маркеры их наивной прагматической речи. Функция: передача читателю эмоции иронического отторжения суетливого, мелочного городского быта, начисто лишенного душевности и духовности.

     Это вариант более тесного сближения повествовательской перспективы с персонажами меркантильного быта, предельного иронического сближения, переходящего в саркастическое. Употребление иронии повествователем само по себе доверительно и рассчитано на понимание читателя и, следовательно, на привлечение его на свою сторону. Это оптимально-коммуникативно, так как потенциально направлено на расширение сознания адресата-читателя.

3. Полифоническая субъект-субъектная характеристика персонажами быта идентичных по метальному облику других персонажей. Функция 1: лаконичное и яркое изобличение персонажами самих себя и в других самих же себя. Функция 2: потенциально еще в большей степени ироническое освежающее просветление адресата-читателя.

4. Применение автором полифонической «формулы» субъект-субъектной неслиянности (возможны варианты): ГП [ВП1 + ВП2n + Пль] + А.

[] - сумма мнений, характеристик по отношению к какому-либо персонажу;
ГП — главный персонаж;
ВП1...ВПn -второстепенный персонаж + потенциально другие;
Пль — повествователь;
А — адресат-читатель.

     Функция: выражение отношения повествователя (и автора) к персонажам (ко всем индивидам) как к потенциальным субъектам с их жизненной позицией, пусть и далекой от интенции к просветлению, самосовершенствованию — базовой черте оптимальной коммуникации.

5. В аспекте темо-рематического членения уже тематическая (новаторская в литературе) заданность точки зрения персонажей, а не повествователя. Функция: реализация принципиальной трансформации субъект-объектной квазикоммуникации в истинное межсубъектное общение; маркируется в тексте, например, нарастанием несобственно-авторской речи за счет включения эмоциональной персонажной лексики. Функция: осуществление полифонического подхода к оптимальной коммуникации.

6. Прием постепенного перехода от несобственно-авторской речи к повествовательской — при исчезновении речевой рефлексии главного персонажа — в изображении с голосами персонажей фантастической бредовой реальности. При этом сущностно она является реальностью действительной. Переход же к речи повествователя имеет функцию: осуществление оптимальной коммуникации между автором и читателем.

7. Употребление предложений с косвенной речью (повествователь + персонаж) в качестве сближения точек зрения повествователя и гуманных персонажей. В повествовательской части преобладают наречия образа действия, характеризующие персонажей положительно. В косвенно-речевой части — доминирование персонажной лексики с коннотацией доброй поддержки даже по отношению к эгоцентричным персонажам с надеждой, что они, пока не ведая, что творят, все-таки прозреют. Функция: реализация оптимально-коммуникативного, глубоко гуманного единения неслиянных голосов (по сути в своем светлом, добром начале все люди фрактальны).

8. «Ударное» средство оптимальной коммуникации — диалоги любви, концентрация эмоциональной, чувственной лексики с интенцией к полной доверительности и открытости. У Достоевского это диалоги максимального вчувствования влюбленных друг в друга, растворения друг в друге. Повышенная, пусть и многословная эмоциональность, чувственность функционируют как средство создания гиперличности влюбленных, стремящихся к самопознанию себя в другом. Самопознание и просветление посредством вчувствования — это не что иное, как цель просветляющей коммуникации у дзен-буддистов, что коррелирует с ранней прозой  Достоевского.

9. Эмоциональность диалогов любви усиливается и за счет эллипсных тематических подлежащих-субстантивов (как в динамичной, свернутой внутренней речи), а также с помощью нанизывания глаголов совершенного вида в будущем времени. Функция 1: констатация уверенности влюбленных в будущем, которое обязательно совершится. И соответственно функция 2: «впустить» в мир мысль о том, что истинная любовь всегда имеет право на счастливое будущее, так как она и есть само просветление и душевно-духовное развитие.
 
10. Эту гармоничность выражает и экспрессивный синтаксис Достоевского, заключающийся в использовании конструкций с синтаксическим паралелизмом, а также с последовательным подчинением типа: главная часть > придаточная часть как главная часть > придаточная часть как главная > …

11. В речи персонажей-личностей анафорические повторы вербальной лексики — детерминантов душевного, откровенного общения; необычная эмоциональная лексическая сочетаемость; духовно-космическая локализация лексем «небо», «небеса» и др. Функция: придание любовному чувству космического, вселенского масштаба; восприятие любви  как важнейшей составляющей всеединства.

Ф.М. ДОСТОЕВСКИЙ. ПОЗДНИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА
Художественно-речевые приемы и средства
создания оптимальной коммуникации

1. В речи персонажей контрастное сочетание вежливых и иронических оборотов речи — как речевая игра. Функция: воплощение сознательного, направленного отношения к коммуникации как средству душевного раскрепощения в обстановке сурового быта.

2. Уход повествователя на второй план на основе наслаивания реплик диалогов персонажей. Функция: реализация субъект-субъектной позиции в повествовании, что адресуется читателю.

3. В речи повествователя стилистическое употребление уменьшительно-ласкательных суффиксов в описании персонажей, что синтезировано с их самоощущением. Функция: выражение в тексте чувства эмпатии, организующей оптимальную коммуникацию между повествователем и адресатом-читателем.

4. Междометия, усилительные частицы — служебная лексика, способствующая установлению доверительных отношений в диалогах между персонажами. Функция: создание именно гуманной коммуникации между персонажами как защита от условий суровой действительности.

5. Риторические вопросительные предложения в диалогах персонажей. Функция: экспликация веры в человечность, естественную чистоту и неиспорченность души адресата речи как обязательное условие истинной коммуникации.
 
6. Контрастное (антитеза) просторечное построение реплик персонажей. Функция: осознание драматизма положения персонажей в хронотопе жестокой действительности, что потенциально направлено на возникновения сочувственного отношения со стороны читателя.

7. В репликах персонажей употребление безличных предложений с эмоциональными повторами. Функция 1: выражение лаконичной эмоциональной рефлексии персонажей над своим тяжелым психофизическим состоянием. Функция 2: создание полифонии, способствующей выражению отношения к персонажам как самостоятельным субъектам, что и передается читателю.

8. Включение лаконичной сценичности в речевые партии персонажей. Функция: яркое выражение повышенной эмоциональности и ее экспликация в континуальном диалоге между автором и читателем.

«МАЛАЯ» ПРОЗА В.М. ШУКШИНА
Художественно-речевые приемы и средства,
наиболее продуктивные в плане достижения
целей оптимальной коммуникации.
Итоговое обобщение

1. В несобственно-авторской речи и репликах - перифразы, яркие выражения с интенцией к остранению; вербально-адвербальные сочетания — средства чаще всего драматических попыток установления «чудиками» контакта с персонажами — эгоцентриками приземленного быта.

2. Как альтернативный вариант: в репликах «чудиков» употребление лексики, оборотов речи и целых высказываний с интенцией к совету и даже к назиданию о том, как можно и нужно видеть в окружающих полноценных личностей, людей с ранимой душой.

3. Как альтернатива к предыдущей вариации употребление положительными персонажами грубоватой лексики, оборотов и целых реплик, словом, речи неприятия, протеста, борьбы с казенщиной и бездушием бытовой действительности.

     Все средства эксплицируют «чудиков» как персонажей активной, творческой и даже наступательной по отношению к речи и действиям других позиции в оптимальной коммуникации.               

РАННИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
Художественно-речевые приемы и средства,
в большей степени адекватные
достижению целей оптимальной коммуникации.
Итоговое обобщение

1. Создание полифонической и истинно коммуникативной репликовой «формулы» субъект-субъектной неслиянности персонажей как детерминанта естественной уважительности по отношению к личности, пусть даже и заблудившейся в лабиринтах эгоцентризма.

2. Положительно ожидаемое и принимаемое эмоциональное многословие с общей эмпативностью высказываний с концентрацией вербальной лексики совершенного вида (действий, мыслимых совершенными в счастливом будущем); близость к эмоциональной чувственной спонтанности внутренней речи; соответственно необычная лексическая сочетаемость, расширяющая метафизическую масштабность повествования.

3. Принципиальное (концептуальное) обращение к средствам создания любовной коммуникации — наивысшего субъект-субъектного общения, приводящего к гиперличностному началу как яркому фрагменту вселенского всеединства.

     Все средства характеризуют художественную коммуникацию в произведениях раннего периода как истинную веру в человека.

ПОЗДНИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
Художественно-речевые приемы и средства,
максимально выражающие
главные интенции оптимальной коммуникации.
Итоговое обобщение

1. Речевая игра — контрастное сочетание вежливых и иронических оборотов речи; стилистически эмоциональное маркирование служебных слов, а также уменьшительно-ласкательной суффиксальной деривации. Функция: достижение душевного и духовного раскрепощения и защиты, самосохранения субъектности (слияния неслиянности) персонажей в противостоянии с условиями суровой, антигуманной действительности.

2. Уход повествователя на второй план (имплицитная повествовательская перспектива) на основе наслаивания, концентрации реплик персонажей; реплики с преобладанием экспрессивного синтаксиса: риторических вопросительных предложений и безличных с эмоциональными повторами. Функция: яркая полифоническая экспликация веры в человечность, природную чистоту персонажей-арестантов как обязательные условие и цель оптимальной коммуникации; художественное программирование в этом отношении восприятия адресата-читателя.

     Итог: художественно-речевые приемы и средства создания оптимальной коммуникации в произведениях Ф.М. Достоевского способствуют физическому и душевному самосохранению мира персонажей (как и самоорганизации авторского начала) и уже на этой основе доминированию веры в гуманность и духовное просветление.