Глава 55. Как признаться в любви и облажаться

Вера стояла перед кабинетом географии, как перед входом в неизведанный мир, где её ждали одновременно и великие открытия, и сокрушительные поражения. Сердце колотилось где-то в горле, а ладони предательски вспотели. Она чувствовала себя нелепой, словно заблудившийся турист, внезапно попавший в эпицентр чужой драмы. Её тринадцатилетнее лицо, усыпанное россыпью юношеских прыщиков, казалось ей особенно несуразным в полумраке коридора. Пушистые, словно взбесившиеся, волосы, отросшие у корней,  теперь они напоминали нечто рыжевато-темнорусое, с выгоревшими на солнце кончиками, которые она, в отчаянной попытке выделиться, покрасила “Фукарцином” — ярко-розовым оттенком, который, по её мнению, делал её хоть немного необычной.
Она глубоко вздохнула, пытаясь взять под контроль дрожащие колени, и постучала в дверь. Словно по недоброй иронии судьбы, дверь открылась почти сразу, и на пороге появился он. Для нее он был Одуванчиком — с простыми, коротко стриженными, темными, как вороново крыло, волосами, и зелеными, как весенняя трава, глазами, в которых, как ей казалось, всегда отражалось небо, даже если за окном были хмурые серые тучи.
Он выглядел, как всегда, спокойным, почти отрешенным, словно его мысли блуждали где-то далеко, в параллельном мире. Он скользнул взглядом по её лицу и, казалось, не заметил ни её нарочитой яркости, ни её явного волнения, ни даже её нелепого наряда.
— Привет, — выдохнула Вера, чувствуя, как кровь приливает к щекам и окрашивает их в еще более яркий оттенок, и её уши словно начали гореть. — Могу я с тобой поговорить?
Одуванчик пожал плечами, словно соглашаясь на скучную повинность, и кивнул. Он сделал шаг в сторону, чтобы пропустить её, и они отошли от двери в глубь кабинета, туда, где их не слышали другие ученики. В полумраке кабинета, прислоненный к стене, стоял огромный глобус. Его матовые цвета и обветшалый вид казались символом того, что даже у самых больших и амбициозных планов есть свои границы.
Вера сжала кулаки. Внутри нее бушевал вихрь эмоций — надежда, страх, и какое-то отчаянное желание сорваться в пропасть. Она репетировала эту сцену в своей голове много раз, но сейчас все слова куда-то пропали, словно их выдуло сквозняком из приоткрытого окна.
— Слушай, Одуванчик, — начала она, чувствуя, как голос предательски дрожит, и всё её тело бьёт крупная дрожь. — Я… я хотела тебе сказать кое-что очень важное.
Одуванчик молча ждал, слегка наклонив голову, словно пытаясь поймать ускользающий звук, или, скорее, ускользающую мысль. В его глазах было какое-то странное, почти отрешенное внимание.
Вера набрала в грудь воздуха, словно перед прыжком в воду, и, закрыв глаза, выпалила, словно исповедь:
— Я всё ещё люблю тебя, Одуванчик! Я люблю тебя уже давно! И ты об этом знаешь. Прости... я ничего не смогла с собой поделать.
Тишина, которая наступила после этих слов, показалась Вере оглушительной, словно внезапный взрыв. Она открыла глаза и увидела, как на лице Одуванчика отразилось легкое замешательство, и что-то похожее на грусть. Его губы дрогнули, словно он собирался произнести какие-то слова, но вместо этого он лишь опустил свои зеленые, как весенняя трава, глаза.
— Вера… я… — начал он, и запнулся, словно забыл, как правильно говорить. — Прости, но… я не чувствую к тебе того же.
Слова Одуванчика врезались в сердце Веры, словно острые осколки льда, и она почувствовала, как в груди у неё что-то ломается. Всё её тело сковал холод. Её лицо побледнело, а на глазах невольно выступили слёзы, и она даже не пыталась их сдержать. Мир вокруг нее словно перевернулся, и она осталась наедине с зияющей пропастью.
Одуванчик опустил голову еще ниже, словно пытаясь спрятаться от тяжести слов.
— Вера, ты замечательная, правда, — сказал он, его голос был мягким. — Но… ты просто мне как друг. — Он виновато улыбнулся, словно извиняясь за то, что не испытывает к ней того, чего она от него ждёт. — Я надеюсь, ты понимаешь.

Она столько мечтала об этом моменте, представляла себе его в самых ярких красках, в самых счастливых тонах, но в итоге получила лишь холодный, отрезвляющий отказ, который отравил все её мечты. Она развернулась и, не сказав ни слова, сорвалась с места, бросив Одуванчика в его кабинете с его глобусом.
Вера забежала в пустой школьный туалет, в котором всегда пахло хлоркой и разочарованием, и прислонилась спиной к холодной, покрытой кафелем стене, словно ища там утешение, но не находя ничего, кроме пустоты. Слезы градом катились по её щекам, оставляя соленые дорожки на коже. Она чувствовала себя такой униженной, растоптанной, и такой одинокой, словно ее чувства не стоили ничего, а её существование не имело никакого значения.
«Это невыносимо, — подумала она, с силой сжимая кулаки, до боли в костяшках пальцев. — Мне так больно, мне так стыдно».
Она вспоминала все их совместные моменты, все их разговоры, их смех, всё то, что она считала чем-то особенным, но оказалось, что всё это было лишь плодом ее детской фантазии, надуманной ею сказкой. Всё это время она жила в выдуманном мире, в котором она и Одуванчик были вместе, а реальность оказалась такой жестокой и беспощадной, что сломала все её замки.
Слезы катились все быстрее и быстрее, размывая мир вокруг нее. Она не понимала, почему так больно, почему её сердце разрывается на части. Она обхватила себя руками и начала раскачиваться взад-вперед, словно пытаясь утешить саму себя, словно пытаясь собрать себя заново.
«Это несправедливо, — прошептала она сквозь слезы, которые душили её. — Почему я никому не нравлюсь? Почему я такая… не такая?»
Но потом, сквозь волну боли и разочарования, в ней вдруг зародилась искра злости, а затем и уверенности. «Ничего, — подумала Вера, вытирая слезы тыльной стороной ладони, не глядя на себя в мутное зеркало. — Он еще пожалеет, что потерял меня! Он еще поймет, кого он упустил». Она посмотрела на свое отражение в мутном зеркале, и увидела в нем не жалкую плаксу, а девочку, в которой горит огонь, и которую он еще не раз вспомнит, и горько пожалеет о своем отказе. И она, непременно, отплатит ему той же монетой, и он будет страдать так же, как сейчас страдает она.