Как листуар пур лямур без музы фолкхистори стал

     Он нелепо развевался седыми и редкими волосенками, ругая про себя еврейского пидараса, строго - настрого запретившего появляться в кадре в ставшей привычной его образу шляпенке. " При старом режиме, - думал Радзинский, плотно воссев за стол, - запрещали бороды, а сейчас вот шляпы, сволочи, вечно ужимают творческих людишек ". Он нисколько не сомневался, вполне искренне считая себя именно творческой личностью, хотя несогласный с таким явно раздутым самомнением коала и говорил мало не тысячу раз, что вы все говно, но историк фолька принципиально не читал сказочек коалы, дабы лишний раз не убеждаться в суровой правоте народной правды, раза по три в сутки буквально изливающейся вольным потоком сознания из сознания автора, прямо вот сейчас вот почему - то порешившего еще раз поглумиться над жопорукими научпоповцами, не умеющими достигнуть уровня Норвича и Рансимена, даже отеческий Капица давал всем этим бездарям миллион очков форы, что ж британцов - то поминать всуе. Радзинский сверился с ежедневником. Так, так, все верно, цикл телеперьдач о Наполеоне. Ладно.
     - Зольдаты ! - внезапно вскричал Радзинский, напугав жопастую девку - оператора, стоящую за телекамерой. - На вас смотрят семьсот веков цивилизации, а вы смотрите на меня, когда - то безвестного корсиканца. Я поведу вас на край земли, зольдаты !
     Жопастая хмыкнула, выразительно покрутив указательным пальцем у виска, что на тайном языке жестов, принятом в Останкино, означало торжество некогда провозглашенного на Первом постулата : кто не смотрит Останкино, тот фашист. А Радзинский, не обращая внимания на софиты и камеры, продолжал рассказывать, сразу перепрыгнув от пирамид к Бородино.
     - Зольдат, сказал тогда Наполеон, склонившись над смертельно раненным русским уланом, пердни, рубль дам, распердишься - пять отдам. И зольдат перднул ! Наполеон, верный своему слову, бросил на труп солдата синенькую ассигнацию, подумав о необходимости скорейшего ввода в обращение рейхсфранков, как его отвлек от размышлений громкий топот. Он обернулся и увидел огромный деревянный танк, хитро скрывающий внутри птицу - тройку. Откуда было знать авантюристу, что правил тройкой исторический человек Ноздрев, из патриотических чувств вступивший в партизанский отряд живодеров Фигнера. Прямо оставил поместье опеке ФСБ и углубился в лес, зная эмпирически о толщине партизан по проникновению глыбже, и скоро натычкнулся в самой трещобе на костерок малый, вокруг которого сидели неумытики.
    - Вы партизаны ? - спросил их Ноздрев.
    - Мы каторжные, - глухо ответил ему могучего вида дядя с вывороченными ноздрями, грозно и страшно сопя.
    Ноздрев испугался было, но сверившись с бодро стукотеющими на его левом запястье ходиками, облегченно выдохнул. Ходики показывали новое время, так что теперь каторжные считались будущими членами Политбюро и заслуженными пенсионерами республиканского значения.
    - А где Наполеон ? - поинтересовался Ноздрев, присаживаясь к костерку малому.
    - Я мог бы тебе сказать, что в бутылке, - медленно и жутко принялся пояснять ему вывороченноноздревый оглоблей и обухом топора, - ты спросил бы тогда про Веру Фигнер, давно ставшую улицей, но мы выше такого, товарищ Ноздрев.
    - Откудов знаешь ? - испугался маленько исторический человек, тайно все же гордясь своей известностью и, возможно, популярностью.
     - Потому, - веско закричал могучего вида дядя, - что мы все в башке и на языке этого мудака Радзинского !
     Жопастая девка за телекамерой оглушительно перднула. И вся массовка с телегруппой благополучно окуклилась. Лишь Радзинский, нахлобучив на свою вздорную до старости голову нелепую шляпенку, отправился гулять, например.