Три чешуйки на плече

Все что угодно, а домысливать ситуацию до конца Уля не умела. Или - не хотела.
- Не скачи по деревьям! Упадешь, горб вырастет, как жить станешь?
Откуда ей знать - как? Вот случится - расскажет. И она продолжала забираться на самую верхушку и сидеть там, крепко обхватив ногами ствол и беспечно разглядывая прохожих.
Соседская девчонка боялась грома, молний и затмений. А особенно - падающих звезд. Зажмуривалась, приседала, прикрыв макушку руками, словно те метили прямо ей в темечко. Уля смеялась, а девчонка начинала оправдываться:
- Это они отсюда капельные, а когда на нас упадут, такая ямища будет!  И дом наш, и огород, и мы с тобой туда ухнем. Представь только! А потом...
- А потом - суп с котом! - смеялась Уля, не желая знать, что случится после и высматривая очередную сорвавшуюся звезду, загадывая желание. Оно было примитивным: чтоб завтра не вызвали к доске.
Со временем диапазон желаний заметно расширился, но затем вдруг опять сконцентрировался на единственном, но - самом-самом.
Однажды, уже закончив легкопромышленный техникум, она вышла за калитку, привалилась спиной к стволу своего любимого пирамидального тополя и начала глядеть в темноту. Был августовский звездопад.
Из многих, летящих по небу точек, ухватила глазами яркую и крупную и отчаянно попросила:
- Пусть он меня полюбит! Пусть меня полюбит Констан...
Звезда врезалась в землю где-то недалеко - в соседней Монголии.
Константин Лавров, не замечавший раньше Улю, шагая однажды общей их улицей, поднял голову от запыленных ботинок и наткнулся на чистый, ничем не замутненный взгляд. Улыбнулся, сказал:
- Здравствуйте...
Уля только кивнула – от счастья пересохло в горле.
Мать, узнав о будущей свадьбе, охнула и попробовала остановить дочь:
- У него окажутся запросы профессорского сынка, а зарплата - пособие по безработице!
- Не в деньгах счастье! - пропустив мимо ушей остальные доводы, весело заключила Уля.
Ее глаза излучали свет высокого напряжения и мать поняла - это напор оптимизма, его сегодня не переломить.
- После не жалуйся, не услышу, - попугала она еще немного и устало отступила.
Улина семейная жизнь началась и покатилась.
Получив от неба своего Константина, которого полюбила еще с шестого класса и пронесла это чувство нерасплесканным до самой свадьбы, она тут же обрушила его на голову мужа, не подозревавшего об Улином существовании до того самого августовского вечера. Сначала мощь этой любви Константина потрясла, потом он адаптировался к ней и с годами стал воспринимать как должное, нимало не заботясь о том, что надо бы и самому пополнять этот океан, чтобы однажды тот не иссяк или не перетек в речки, ручейки, лужицы. Да и Уля не давала повода о таком беспокойстве - шло время, а в ее отношении к мужу ничего не менялось, больше того - к прежним составным добавилась гипертрофированная жертвенность.
Уля всегда смотрелась бойцом за свою судьбу. Преграды ее, казалось, боялись и отступали в последний момент, на ее округлом лице читались решимость и отвага. Да она и на самом деле была способна на такие подвиги, которые среднестатистическому мужчине не снились. Например, если бы однажды ее Константина собрался переехать танк, она перевернула бы его вверх гусеницами за сантиметр до наезда. А пока она с той же энергией творила быт, удивляя мать, подругу Милку, сослуживиц, забегавших к ней, как в музей - полюбоваться и перенять. Второе далеко не у каждой получалось: быт Ули тоже был крепко замешан на любви, а она не всем в такой мере дается.
Бабушка, уступившая Уле свою двухкомнатную хрущевку, тоже изумилась, побывав там после капитального ремонта:
- Петергоф! Вылитый Петергоф!
Улина бабушка когда-то жила в Ленинграде и могла сравнивать, не как Улина мама. Той выпали на долю огороды, обветренные руки и взгляд в землю.
Меняла вид квартиры Уля во время командировки мужа. Когда тот переступил порог, она спросила:
- Нравится?
Он кивнул.
Уля радостно сообщила:
- Для тебя!
Потом, вернувшись с работы, Константин увидел на столе сверкающий лаком мольберт и набор акварельных красок. Среди книг, полученных им в наследство, Уля обнаружила его давние рисунки. Порадовалась совпадению увлечений - ее акварельки так и остались в коридорах техникума, на память. Теперь рисовать некогда.
Мольберт был замечен не сразу, а когда Константин все-таки поглядел на Улю вопрошающе, она, сияя, выпалила:
- Для тебя!
Так и повелось:
- Для тебя, для тебя, для тебя!..
Шить и вязать было Улиной профессией, да и остальное - словно с ней родилось: и гювеч по-французски в духовке запечь, и гвоздь в стену вбить... Гвоздь – чтобы повесить первую картину, которой муж ее, спустя год, осчастливил.
- Ты что, из одного мужика двух хочешь получить? - не выдерживала мать, зорко наблюдавшая за Улиной семейной жизнью. - Он так у тебя скоро и мышей ловить не станет.
- Ему и не надо, мам! – отшучивалась Уля.
- Конечно, не надо, - ухватывала мать подходящий момент, чтобы высказаться. - Ты же ему на завтрак отбивные с тройным гарниром готовишь! Хватило бы и чаю с бутербродом.
Уля обнимала ее и чмокала в щеку:
- Мамочка, родненькая, ты просто забыла кто такие мужчины. Они - волы!
- Твой-то вол? - грустно усмехалась мать. - Камыш болотный...
Это так она представляла высокого и тонкого в кости зятя. Его изнеженность била ей в нос при всякой встрече, и стоило большого труда не высказать ему то, что она позволяла себе говорить при дочери. А та обидное про Константина и не слушала, а только улыбалась.
- Мам, ты просто ревнуешь. А ведь я уже не маленькая: у меня скоро вторая кроха появится. Кстати, порадуйся за нас: Константина в Москву на годичные курсы посылают!
Известие застало Улину мать врасплох. С одной стороны - хорошо: быть может, за это время дочь отмагнитится, оглядится, кого-нибудь путевого найдет. С другой - опять рожать собралась. Какой путевый на два довеска решится? И получалось - жить с Константином надо.
- Да он самый-самый, мам! - пыталась сближать двух наироднейших ей людей Уля. - Если что с ним случится, я умру!
- А он? Если с тобой, не дай Бог? – прищурившись, смотрела мать на свою глупую дочь.
- И он умрет!
- Разбежался… – глядя с высоты своих лет, роняла та и, вздохнув, прекращала бесполезный разговор.
Подруга Милка покрутила пальцем у виска, отслушав счастливый монолог о том, как Константин за это время напитается столицей, что дадут ему музеи и выставки, как по-другому начнут относиться к нему в издательстве, когда он вернется с еще одним дипломом.
- С луны свалилась? А подумала, с кем твой Лавров там жить будет?
- То есть, как? - не поняла Уля.
- Натурально. Он у тебя мужик все-таки, - кивнула на Улин животик. - И потом: ты что, без него рожать собираешься?
Улю, если это касалось ее Константина, ничто поколебать не могло. В нем, в его будущем - смысл ее жизни. Она сама? Это - второстепенно. Она для того и дана ему в жены, чтобы помочь реализоваться. Константин ведь генетически талантлив. Он и из семьи-то какой! Там один предок чего стоит. Эмигрант, правда, но за любимой уехал! Мучился ностальгией по родным и родине, тоскуя, написал великие полотна и умер, прислонившись плечом к женщине, задремавшей в соседнем кресле. С улыбкой на знаменитом лице. Уля убеждена: гениальность предка вернулась на родину и вот-вот вселится в потомка - они и внешностью и высоким чувством похожи.
Милка, отлистав семейный альбом до эмигранта, вглядевшись, поиронизировала:
- Похожи! Как чайник на ежа. - Перевела взгляд на акварель и добавила: - Да и талант у твоего Лаврова никогда не проклюнется.
- Проклюнется! Его потому в Москву и посылают. На учебу!
Милка знала кого посылают: тех, кто до тошноты на работе надоел. Но об этом промолчала. Только буркнула:
- Без бабы столько времени один евнух проживет...
Уля не расслышала, до кухни фраза не донеслась. А донеслась, Уля бы ахнула, положила руку, голову, всю себя на плаху и искренне выкрикнула: «Нет! Не верю! Не может быть, рубите!»
Словом, целых десять лет были для Ули раем. Она порхала по квартире, протирая безделушки, закупленные Константином в московских художественных салонах. В это время в ванной шумела стиралка, на кухне - кастрюля с едой... Она любила чистоту - для мужа, своих детей - потому, что они были прежде всего детьми Константина.
Нет, домохозяйкой она побывала всего дважды: в свои декретные отпуска. По два месяца с небольшим. Потом призывалась на работу, сбегала оттуда через каждые три часа - сигналило молоко в груди. Освободившись, возвращалась в ателье, где терпеливо слонялись клиентки, счастливые тем, что попали в лучшие - ее - руки, она обмеряла, примеряла, строчила и снова мчалась домой.
Дети появились с промежутком в восемь лет. Когда старший Данилка пошел в первый класс, она повесила ему на шею ключ от квартиры, а Машку отнесла в ясли. Ее дети поневоле учились самостоятельности, и она радовалась: не досаждают отцу, как другие, умненькие, в него...
И вдруг маятник качнулся в сторону ада. Неожиданно, в пятницу, среди белого дня, вернее - в конце белого дня, когда Константин Лавров явился с работы.
- Пришлось задержаться, - сказал он, всем видом показывая, как безмерно устал. - Автор на горло наступил.
Уля всегда была в курсе дел Константина. Поняла мгновенно: автор - это Савельев, придира и зануда, прошлый раз только две иллюстрации принял, а обложку и все остальное Константин переделывал. Не отступит, пока не решатся его проблемы. Наверное, и редактор, и заведующая ради Савельева свой рабочий день продлили. Пожалела всех разом, а Константина - особенно. Она часто его жалела, в эти минуты он казался ей сиротинкой, и сердце начинало ломить.
- Я понимаю Анну Григорьевну и Петрова, но директор-то может однажды этого Савельева на место…
- И он задержался. - Константин дал понять, что об издательских делах дома говорить не намерен.
Уля торопливо разогревала мужу еду, он, сбросив пиджак и нарядную рубашку, в белоснежной шелковой майке прошел в кухню и сел на свое привычное место - в центре.
Она любила смотреть, как Константин ест - благодарно, ни на что не отвлекаясь, словно говоря: ты старалась, я оцениваю.
Ее счастливый взгляд в это время гулял по его лицу, наполняя ее живительной силой и восторгом: как ей повезло с мужем, какой он чудесный! Даже стыдно перед Милкой: ее Геннадий и мизинчика Константина не стоит. По всем параметрам.
Потом взгляд Ули спустился на правое плечо, довольно отметил: загорелое, лямка от майки - белой полоской по шоколадному идет. Надо же, к мужу солнце как липнет! Не то что к ней: вместе на озере в выходной были, а результат такой разный!
На левом плече у Константина красивая родинка. Самая любимая ею родинка. Вот она, не потерялась на загаре. А что это рядом? Блестит. И еще... и - еще...
Подошла ближе, разглядела, села на стул, не отводя глаз от инородных пятнышек, - такие мелкие зеленоватые чешуйки она сегодня уже видела! - почувствовала ни во что еще не оформившееся беспокойство. Посидела недолго, поднялась и сонной мухой выползла в соседнюю комнату.
- Ты куда? - удивился Константин, привыкший к тому, что его, как в ресторане, обслуживают тут до последнего. - А компот?
Уля не отозвалась, и Константин вскоре загремел крышками, отыскивая на плите пахнущее ягодой третье блюдо. Еще через несколько минут, откинувшись на спинку стула и закурив, он спросил громко:
- Уля, ты где?
Она вяло отозвалась:
- Здесь... Сейчас я.
«Водил Савельева на базар. Покупали рыбу», - пыталась она, как обычно, уговорить себя.
Выдавила:
- Ты сегодня был на базаре?
Лавров отозвался:
- Зачем?
На базар ходит Уля. Ее ателье - напротив, там же и остановка: нагрузится и - в транспорт, через весь город до своего микрорайона.
- Так не был?
- С какого перепугу? - Лаврова вопросы, похоже, начали раздражать.
- А у Петра?
Уля помнила: Петр, их приятель, на днях купил машину, мог свозить на озеро.
- И у Петра не был.
- А на озере?
- Уля, я ведь тебе сказал: весь день ушел на Савельева.
- А вы окуня с ним не ловили? - встав в проеме дверей, спросила Уля.
Если б Лавров был внимательным человеком, он бы понял в этот момент, что разлом земной коры проходит не где-нибудь, а прямо посреди их кухни. Но природа, затевая его, похожих ситуаций не предусмотрела. Потому он сказал:
- И окуня не ловил, и на базар не ходил, и с Петром не ездил. Собственно, что ты хочешь знать?
Уля подошла к нему, подставила ладонь к плечу, сковырнула с загорелого тела чешуйки и, поводя ладонью перед глазами мужа, спросила:
- А это на тебе откуда?
Лаврову было лень дальше разговаривать: Уля к мелочи какой-то прицепилась - за столько лет впервые… Потянувшись и посмотрев на жену осуждающе, он твердо произнес:
- Ветром надуло.
- Ветром... - прошелестела Уля и неловко развернувшись, вышла. В комнате отыскала какой-то надорванный конверт, повертела его в руке, зачем-то пробуя прочесть - от кого было письмо, не смогла и, боясь растерять чешуйки, ссыпала их в него. Заложила конверт в книгу, вернула ее на полку, тяжело опустилась на диван, словно в ней не пятьдесят пять килограммов, а все девяносто, и занялась непривычным для себя: стала думать. Из хаоса замелькавших эпизодов начало выстраиваться цельное.

- Уленька, детка, зайди ко мне на минутку, очень надо! - высунув только голову из дверей своего кабинета, хрипло прокричала в зал заведующая. Она была в годах и успела изработать голосовые связки.
Уля сняла ногу с педали, положила сметанное платье на стол у машинки и пошла на зов.
Заведующая оказалась не одна: лицом к окну стояла расстроенная молодая женщина. Она крутила кончик легкого голубого шарфика, смотрела в окно и выглядела беззащитной.
- Это - Уля, а это - Виктория...
Виктория повернулась к ним и разрешила:
- Можно без отчества.
- Улечка, прими, обслужи, - попросила заведующая, зная, что Уля загружена по макушку и что первых встречных клиентов к ней давно не направляют.
Хотелось отказать, но что-то помешало: Виктория напомнила Уле ту самую русалочку, которая поменяла хвост на красивые длинные ножки, чтоб всюду следовать за своим любимым. «Наверное, ее все оберегают и прикрывают полой плаща от ветра, - выстроилось окончательное определение клиентки. - А я возьму и - обижу».
- Вот и прекрасно, - обрадовалась заведующая. - А то ведь ты знаешь - Мария Сергеевна заболела, теперь ее или ждать, или распределять заказчиков.
Так, месяц назад, они познакомились.
В ателье, как в поезде, - все друг другу высказываются, пока идет нудная примерка. Вернее - говорят клиенты, желая расположить к себе мастериц и надеясь на их чистую работу, а те, зажав губами пучок булавок, только слушают и кивают.
Уля даже не кивала: ее мысли были всегда далеко от ателье и именно в той стороне, где должен в этот момент находиться Константин.
Виктория, со второй примерки ставшая Викой - так Уле было удобней, говорила без умолку. Голосок у нее оказался тоже русалочий - журчащий, переливистый, с трогательной интонацией. «Вот бы мне так однажды заговорить с Константином», - не вникая в суть слов, мельком подумала Уля и усмехнулась.
- А вы, похоже, осуждаете меня? - натягивая узкое, без замка платье, спросила Вика.
Все булавки были уже в ткани, губы - свободны, и Уля, чтобы не показаться невнимательной к клиентке, сказала:
- Нисколько.
- Правда? - обрадовалась та. - И сообщила: - А моя тетушка уверена, что это - грех. - Вика благодарно заглянула в Улины глаза, погладила ее по руке и, разреши Уля, поцеловала бы ее от избытка чувств. Но Улю мог целовать лишь Константин, изредка - мать и дети. Чужих прикосновений она не терпела.
- Вы не считайте, что я ветреная: мы уже давно знакомы с Котей. Еще по Москве. Я там училась... Да, знаю, что он женат. Знаю. А вот взяла и приехала - ничего с собой поделать не смогла. У меня нет воли... Пусть он сам решает, да? Вот рожу ему сына и он должен будет выбирать. И вдруг - меня? А?
- Сына - это как Бог даст. У меня от одного и того же и мальчик, и девочка, - собирая с пола обрезки, сообщила Уля. Села на стул, глядя, как охорашивается перед зеркалом Вика, добавила: - А я-то думаю - чего вы такое узкое носите. Сколько уже?
- Четыре с небольшим, - созналась Вика и покраснела.
- Как потом-то будете? - с трудом оценив ситуацию - до этого клиентку не слушала - поинтересовалась все же. - Если не вас выберет?
- Вернусь к маме. Скажу - характерами не сошлись. Она поймет. Все равно мне ребенка пора иметь, - произнесла Вика и еще раз дотронулась до Улиной руки. - Спасибо вам.
- Мне-то за что?

Пока шилась одежда на будущую фигуру, Уля и Вика почти сблизились. Уля уже не убегала от нее мыслями, а Вика, встретив в небольшом и, как она посчитала, живя уже год у тетушки, мещанском городке единственного современно мыслящего человека - Улю, взялась поверять ей самое свое сокровенное: и какой ее Котик нежный, какой чуткий и эрудированный, как умеет ценить прекрасное и тянется к нему всей душой.
- Быт - это заблуждение. Это все - лишнее, - журчала Вика. - Я видела, как приезжие осаждали магазины. А мы с Котиком в это время - в Пушкинский, в Третьяковку, в Коломенское!.. И что изумительно, Улечка, он словно в Москве родился и вырос - все знает, лучше экскурсовода мне объяснял. А я там пять лет жила.
- Считаете провинцию отсталой? - не утерпела Уля и продемонстрировала все же свое превосходство над клиенткой: - У меня у самой такой... муж.
Вика не уловила подтекста, искренне польстила:
- Вы такого и стоите. А у Котика, знаете какая жена? - Вика поджала губки и задумалась. Потом произнесла: - Клуха.
- Почему - клуха? Толстая?
- Да нет, наверное. Я ее не знаю. Но Котик говорит: задавила своей любовью.
- Это как?
- Ну... живет с ним, как белорыбица. Без ревности, без потрясений, без риска - скучно. А он другой. Он - страстный! У него душа - праздничная! Она новизны всегда требует. - Вика потянулась всем еще гибким своим телом вверх и, действительно, встала по-русалочьи на цыпочки. Загадочно улыбнулась: - Это мне с вами нет надобности играть, а с Котиком я каждую минуту - разная.
- Это сколько же силы надо? - удивилась Уля.
- Много, - согласилась Вика. - Иначе - такого трудно удержать.
«Смешная, - подумала Уля. -Можно и проще - вон Милка пришила Геннадия к подолу, ни шагу - в сторону. И - живут». Выбросила Викины слова из головы и спросила:
- А вы-то сами откуда родом?
- Из Твери. Я же говорила.
- А, да, конечно, говорили.

Сегодня, в ту же самую пятницу, когда Лавров вернулся поздно домой, Уля дошила летний сарафан и теплое платье для Вики. С расчетом на будущую полноту. Рожать Вика будет в ноябре, может и снег выпасть.
- Котик еще не замечает ничего, - готовясь к последней примерке журчала Вика. – На руках носит и не чувствует.
- Надо немного выточки на вашем платье распустить, - посоветовала Уля. - Тогда еще месяц можно украсть. А дальше - заметит.
Сегодня Вика чуть не опоздала на примерку - за час до конца рабочего дня пришла. Веселая, счастливая. Поделилась:
- На озере были, знакомый Котика возил. Представляете, Улечка, Котик столько окуня наловил! Два часа чистили, и еще много осталось. Я к вам побежала, а Котик - мучается.
- Видно, что чистили, - посмеялась Уля, смахнув с руки и бедра клиентки чешуйки. - Голышом только, что ли?
- Почти, жара ведь! - Вика уже не стеснялась Ули, и в ней то и дело виделась - мельком - действительно всякий раз какая-то другая сущность, но разглядеть себя окончательно не давала.
«На шестом месяце, как все, бабой станет, отыграется», - подумала Уля, торопливо запаковывая в толстую, хрустящую бумагу готовое шитье.
Уже ставя игольницу на стол, заметила мелкие чешуйки среди леса булавок. Выковыривать не стала - ее ждал дом.

А ночью Улю то дрожь била, то жгла горячка. Но больше всего болела душа. И не болела даже - разрывалась: неужели «Котика» придется посчитать производным от Константина, а не от кота, - думала Уля, а потом тихо потеряла сознание.

Чешуйки, на беду, оказались одна к одной. Удостоверясь,  каменная Уля так и не смогла поднять руку, чтобы намотать на шпульку нитки. Сидела, уронив их на колени: изваяние, способное у каждого высечь слезу. Пыталась пробиться мысль: «Если он выберет ее, я умру. А если меня?..»
Как всегда, додумать ситуацию до конца - не получалось.