Горошины. Повесть. Глава 6

                Выпавшим из одного стручка -
                посвящается.

                Глава 6.      
                Дом.

    Игнат сидел на коньке дома и прибивал  длинное, искусно вырезное из деревянной плахи полотенце к карнизу.  Солнце уже двигалось к закату, освещая макушки деревьев красновато - жёлтым цветом. Даже зелёные иголки на соснах алели, как   начинают приобретать такой  насыщенный рыжий цвет желтеющие иглы на лиственнице перед наступающей зимой. Осень была тёплая и долгая. Лес ещё не весь позолотел. То там, то здесь можно было   видеть зелёную листву, проглядывающую сквозь красно-бурые ветки осин или жёлтые, как яичный желток, листья берёз.

    Игнат, широко размахивая молотком, вбивал последние гвозди, а сам всё поглядывал на идущую по лугу от старой деревни, толпу парней и девчат. «Интересно, видят они меня сейчас или нет?» - думал он,  ловко отстукивая по уже вбитому гвоздю. Сам же тем временем выглядывал среди шумной ватаги большеглазую красавицу Дуню Герасимову.

       - Ты чего там возишься? – окликнула Игната мать, которая сидела во дворе на лавке с младшим Елисейкой и шелушила горох, время от времени наблюдая, как Игнат, ловко взобравшись на  крышу новенького  двухэтажного дома, прибивал резной карниз.

  Елисейке шёл уже седьмой год. И он считал себя   большим, и  рвался помогать то братьям,  то отцу, но его  отправляли к матери, чтобы он помогал ей, здоровье которой, стало слабеть. Она чаще стала болеть, подолгу лежать в постели, но все равно старалась успеть и с огородом и с приготовлением еды. Захар следил за тем, чтобы мать больше одна никогда не ходила на старицу полоскать белье. Когда был дома, то сам взваливал коромысло на плечи и спешил с матерью, или наказывал Игнату, когда  был занят, но   не отпускать мать одну на реку - строго наказал всем, даже Елисейке.

    Всё чаще стали слышны разговоры отца с матерью: «Дом большой поставили, в  два этажа, и пора бы женить старших Захара да Игната. Пусть в дом придут невестки, всё матери будет легче».  А пока  они сидели с Елисейкой,  лущили уродившийся горох и мать тихо рассуждала:

         - Вот смотри, Лесеюшка, как чудно мир устроен. Вот хоть взять тот же горох. В одном стручке может быть две горошины, а в ином и все десять поместятся.

    Елисей брал очередной стручок в руку, ловко расщелкнув бугристую серединку, высыпал содержимое на маленькую тоненькую ладошку и вместе с матерью считал горошины вслух:

        -  Одна, две…

         А мать продолжала:

        - Две…, а сеяли мы с тобой одно семечко.  И выросло из   одного -  несколько стручков. Да в каждом стручке по нескольку горошин. Значит, это что же выходит, с одной горошины и каши не сварить, а и от одной есть польза. Посей её и будет у тебя уже не одно, а целая пригоршня. Вот пригоршня по  пригоршне, глядишь, и каша получится.

        - Получится, - вторил ей  Елисейка, забрасывая очередную пригоршню в таз.

         Мать  лущила и   рассуждала дальше:

         - И вот что может ещё  статься: мы посеяли семечко, а его возьми да вороны  выклюй, когда оно чуть над землей покажется, только солнцу обрадуется, а налетит чёрной тучей воронье и оборвут толком не начавшуюся жизнь…

  Мать задумалась. Замершая в это момент рука как-то неловко повернулась, и из ладони посыпались горошины мимо таза. Елисейка приметил это, и   стал торопливо собирать горошины с земли и забрасывать их в таз. Потом  посмотрел на мать и,  испугавшись, закричал:

        - Мамка, мамка! Ты чего?

  По морщинистому лицу матери текли ручьем слёзы. Он вскочил, и хотел,  уже было  звать на помощь братьев, но Прасковья Федоровна  обняла его и прижала к себе. Она ласково гладила своего младшенького по спине, по курчавым светлым волосам и, прижимая, тихо шептала:

        - Спаси, Господи, деток моих от бед неминучих, от ворогов злючих, от лихого лиходея, от ползучего змея, от бешеной собаки, от неурожая и пожара, от человека супостата. Аминь. Аминь. Аминь.

  Елисейка не вырывался из ласковых материных рук, но его насторожил  печальный материн голос  и то, что она плакала. Он осторожно начал   гладить её по голове, не заметив даже, что всегда туго повязанная платком материна голова, оголилась, и он гладит по совсем седым волосам, отросших после того, как их остригли во время болезни ещё там, в далёкой Россеи, о которой Елисейка знал только по рассказам братьев и родителей.

  - Не плачь, мам, ну ты чего? –   повторял он, стараясь успокоить мать, а у самого вдруг стало так тоскливо на детской душе, что  он   заплакал, и уже не сдерживая слез,  продолжал:

       - Мам, ты не плачь! Я пугало сделаю, чтобы всех ворон разгонять от нашего огорода, чтобы все семена сохранить, вот увидишь! Я же уже большой! Сам сделаю, один. Братьям же некогда, им и так работы разной хватает и в поле, и на покосе. Я  тоже многое могу. Помнишь, как я рыбы тебе наловил? Мы тогда с тобой и нажарили, и на засолку осталось. А грибов недавно я тебе, сколько натаскал, помнишь? Рыжиков твоих любимых. А черёмуха самая вкусная  у нас за огородами растет, на берегу. Помнишь, как мы с тобой тогда по черёмуху ходили, и я   почти на самую макушку залазил и наклонял, чтоб ты могла собирать?

    Мать тихо засмеялась, припомнив:

       - Ага, и свалился прямо на меня…. Ох, Лесеюшка, ты мой, - успокаиваясь, проговорила она, поправляя растрёпанные волосы и повязывая платок, - помощничек ты мой, синеглазый.… А про пугало, это ты хорошо придумал. Сделай - пусть охраняет. Знаешь, мне почему то примерещилось, что горошины - это как люди. Вот жило одно семечко, и попало в землю благодатную, а от этого пара получается - семя и земля. Вот от этого единения появились стручки на ростке, где другие горошины-детки образовались. И так по кругу, каждое в свое время опять с подружкой землей встретится и вновь новую жизнь дадут для других семян.… Да только может вмешаться что-то в эту круговерть. То вороны налетят, да не дадут родству земли с семенем свершиться, то дожди зальют, и загниет горошинка в земле, не успев жизни новой дать. Да мало ли каких испытаний может  на бедное семя свалиться, всего и не предугадать. Приметил ты или нет, что   иногда в стручке недозрелая горошинка бывает, так и у людей «недозрелость»  встречается. Не готовы такие люди недозрелые  ни к труду, ни к семье. Так и живут одни, как ковыль-трава колышутся, а после себя и следа доброго не оставят. Вот и вы у меня – горошины, наши с тятькой, горошины. Поэтому и молила бога, чтобы всё у вас ладно было, чтобы созрелые выросли, да в свое время новых горошинок народили, чтоб жил дальше наш род, не погиб от напастей, не загнил, не выклевали его вороны. А ты вон как ловко придумал - пугало сделать. Знать, защитником нашему роду стать тебе суждено.

        Мать весело потрепала его по курчавой голове и, улыбнувшись,  тихо попросила:
- Только с дерева больше не падай, вдруг меня рядом не окажется, чтобы смягчить полет…

  Они оба весело засмеялись и принялись дальше шелушить горох, вспоминая, как завалились тогда оба на землю и долго хохотали, перепачканные   черемухой, вывалившейся на них из висевшего у неё  на перевязи туеса. 
 
    Они уже заканчивали работу, когда мать вновь поглядела на крышу дома и крикнула Игнату:

        - Вы чего там застыли? А баню затопили? Скоро тятька с Захаром с полей вернутся, а у нас ничего не готово.

        - Да я всё уже! – быстро отозвался Игнат, а сам раскраснелся от того, что мать именно в тот момент его окликнула, когда он наконец-то увидел Дуню.

        – Матвейка! – громко, по-хозяйски крикнул он младшему брату, помогавшему ему крепить резные части карниза веревками внизу, и подавать наверх,- осторожнее, принимай инструменты!

        С этими словами Игнат стал осторожно опускать на веревке деревянный короб, в котором поместились гвозди и молоток. Матвей ловко подхватил инструменты, и весело подмигнув Игнату, закричал:

        - Наш Игнаша - растеряша, увидал свою Дуняшу. Не сдержался, полетел, только чуб и уцелел. 

        Сказал и весело хохоча, побежал в мастерскую, унося короб. Рассерженный на своего болтливого брата Игнат, стал быстро спускаться с крыши, и неосторожно зацепившись штаниной, кубарем полетел вниз…