Хватит орать

Старушка подала крохотные хрустальные рюмки. Красное вино в таких наперстках казалось чёрным и драгоценным. Альберт и остальные ученики, собравшиеся в тесной комнатке, были взволнованы: старушка сумела придать распитию вина торжественность обряда. Впрочем, всё, чем они обычно занимались в этой пенсионерской квартирке, отдавало священнодействием. В тишине позвякивал хрусталь, под старой мебелью блестел навощенный слабыми руками паркет. Выпили за хозяйку. Строгая старушка ответила ученикам добродушным назиданием: «Всегда слушайте меня и будете петь, а не орать!». Старушку звали Рузанна, она давала частные уроки belcanto («красивого пения») – так называют оперное пение. Ученики у Рузанны набрались самые разношерстные, все непрофессионалы - просто чудаки-любители пения. Альберт знал двух студенток химфака – одну - толстую с косой, другую - тщедушную еврейку, всегда имевшую испуганный вид, затем, коренастого лысого дядьку, главного инженера чего-то там, и наконец, полного менеджера с блестящими глазами и спелыми губами.

Рузанна, в прошлом оперная примадонна, и сейчас, в своём маленьком и высохшем теле, была властная и самоуверенная. Она смело изобретала приемы обучения пению и ругалась на учеников, требуя от них безусловной веры в свои методы. Взамен, она в каждом из них искренне видела «потенциал». Между тем, все ученики пели ужасно – студентки пищали тоненькими дрожащими голосами, дядька ревел, напрягая жилы на шее, а любимый ученик менеджер, которому Рузанна прочила большую карьеру тенора, и который и правда животом и самоуверенным лицом походил на тенора, пел сдавленным тихим голосом, страшно фальшивя - но Рузанна, словно, не замечала всего этого.

 

Путь Альберта в эту странную поющую компанию был долгим. Началось с того, что ещё в школьные годы юный Альберт (тогда - Алик) почувствовал, что на него необычно действуют гулкие помещения. Едва он оказывал в каком-нибудь зале с кафельными стенами, где усиливался каждый шорох, в груди его возникало некое волнение, как если бы эти шорохи начинали в ней резонировать. Это волнение в груди требовало выхода, и однажды, по наитию, он запел. С тех пор он не мог спокойно пройти ни по одному подземному переходу: едва он входил в пустой переход и слышал гулкое эхо шагов, ему стоило большого труда удержаться и не запеть. То же  возбуждающее действие оказывали на него пролеты лестниц и  общественные туалеты, огромный соблазн, также, представляли пустые во внеурочное время церкви.

 

Когда Алик учился в 6-м классе, мама купила ему на двух больших черных «пластинках» оперу «Риголетто».  Вообще, Алику, как и большинству людей, оперы были совершенно не интересны. С детства у него сложилось впечатление, что опера это скучная торжественная - передача по радио. По радио – потому что в детстве Алик проводил много времени у бабушки, а в бабушкиной квартирке, вечно играло радио. Алик приходил из школы, и пока обедал, слушал передачи. В какой-то момент по радио наступала зловещая с лёгким шипением тишина. Дикторша громким специальным голосом объявляла что-то непонятное и скучное и, после ещё нескольких секунд шипения, начинали громко бить по клавишам пианино. Через какое-то время начинали громко петь. Пели какую-то слащавую глупость – но взрослым, видимо, это нравилось. То какой-то дядька жирным «мхатовским» басом пел: «Онегин, я скрывать не стану, безумно я люблю Татьяну», то тенор педерастическим слащавым голоском – с манерной отчётливостью выговаривая «сч» вместо «щ» в словах типа «счастье» - пел высокопарную бессмыслицу, на вроде: «Паду ли я стрелой пронзённый». Таких теноров, как Альберт позже догадался, отобрала сама эпоха: они не раздражали Сталина, частого зрителя оперы, царственным звучанием высокого оперного голоса.

Бабушка воспринимала оперу, как забаву - безвредную, но слишком важничающую для простой попытки развлечь людей  посреди тяжёлой жизни. Так и просилось щёлкнуть оперу по носу. От бабушки Алик узнал народные шутки про оперу, например, что и без того нелепая ария «Паду ли я стрелой пронзённый», якобы, по-украински звучит совсем уморительно. Про то, что другую глупую арию можно смешно переиначить: «Онегин, я скрывать не стану, безумно я люблю…сметану», Алик узнал уже в школе от одноклассников. Это было начало знакомства с шутками про оперы – на вроде легенды о полезности для голоса сырых яиц. Общий смысл таких шуток совпадал с отношением к опере бабушки: это было щелканье оперы по носу. В театре оперы производили на Алика впечатление не лучше, чем по радио: пожилые толстые певцы и певицы, в старинных костюмах и платьях кричали под грохот оркестра, долго выясняя свои скучные взрослые отношения.

 

Неожиданно,  послушав мамины пластинки, Алик увлёкся «Риголетто». Запись была посредственная, итальянскую оперу патриотично исполняли на русском языке, а тенор, как обычно, пел жалким, как бы старческим голосом, лишь на мгновения ослепляя слушателя верхними нотами. Но на Алика подействовали бодрые ясные мелодии, из которых состоит весь «Риголетто» и которые ему так захотелось спеть самому. Он заслушал оперу до дыр, выучил наизусть партии всех певцов и хора и его периодически стали ловить на гулкой школьный лестнице, где он орал что-нибудь на вроде: «Над лбом что у вас, милый граф di Ceprano?!»

Однажды Алик принес в класс тяжелый «магнитофон». В течение часа десяток одноклассников вежливо слушали запись «Риголетто»-  подряд с самого начала. Очень быстро стало ясно, что это мучительно всем, начиная с самого Алика: он сидел, опустив глаза и краснея, сам не понимая, что в этой шумной музыке и наивном сюжете могло ему понравиться. Алик понял, что оперы не интересны никому, кроме певцов, для которых это набор трудно исполнимых упражнений.

 

Альберт поступил в институт, затем пошел работать, но продолжал петь. Он пел всё, что угодно и где угодно: в вокальных кружках, в переходах метро, был церковным певчим, пел на любительских концертах в районных библиотеках перед пятком одиноких пенсионерок. Но чаще всего это происходило примерно так: молодежная компании собралась на пикник на берегу реки, выпили и начали петь. Нестройный пьяный хор выводил народную песню: «То-о не ве-етер ветку клонит..». Голос Альберта можно было и не различить в хоре, пока не доходило до высоких нот, да, он особо и не старался напрягать голос в хоре, зная, что его «выход» впереди. Зато, когда доходило до припева, над рекой и над хором взмывал его нежный высокий голос, как бы, не связанный с пьяным Альбертом, которой покачивался со стаканом водки руке: «ТО-О-ОО!!! моё сердечко стонет». Все с удивлением и любовью обращали взгляды на него. Он пел, прикрыв глаза, не отвечая на блестящие взгляды девушек. Своим видом он призывал не отвлекаться от таинства пения. Альберт понимал, что, естественным ходом вещей, какая-нибудь из девушек разделит с ним сегодняшнюю ночь, и он мог позволить себе не флиртовать, а беззаботно купаться в братской любви, основанной на его пении.

 

 

***

 

 

Шли годы, наступили тревожные и бедные 90-е, Альберту приходилось подрабатывать и его певческие увлечения  остались в прошлом. Легкость, с которой раньше в его жизни появлялись и исчезали женщины, привела к тому, что, в свои 30, он не был женат, жил с мамой, все реже знакомясь с женщинами и все больше любя покой холостяцкой жизни.

Однажды, оказавшись в центре, Альберт бесцельно бродил по грязноватой - барахолочной, гиперинфляционной - Москве. Когда он переходил узенькую улицу, его чуть не сбила видавшая виды БМВ – с затемненными стеклами и громыхающим шансоном внутри. БМВ страшно забибикала на него и умчалась. Придя в себя, Альберт обнаружил, что он стоит у дверей оперного театра. Он посмотрел на часы – вечернее представление должно было вот-вот начаться, ему некуда было торопиться - и он зашёл. Его удивило, что театр, вообще, работает – так ещё, на удивление, билеты продавались по старым дешевым ценам. Непонятно было, чем платили зарплату певцам и, казалось, театр спектакли давал по привычке. Первое сильное впечатление Альберта было не от самой оперы, а от атмосферы театра. Он будто перенесся в другой мир: по сравнению с грубым  неуютным городом  театр был чудом сохранившейся роскоши. Позолота ярусов, хрустальная люстра, красные бархатные кресла делали зал драгоценной шкатулкой, куда не доносилось грубые или случайные звуки. Зрителей было мало, словно, все ушли заниматься делами, и им было не до оперы. Альберт прогулялся по залу, заглянул в оркестровую яму, послушал благородную какофонию настраиваемых скрипок и флейт, прошуршал рукой по бархатному бортику и почувствовал себя в комфорте и безопасности. Затем он выпил шампанского в буфете и приготовился слушать оперу из первого ряда.

 

Начала играть музыка - он вспомнил, что сегодня будет оперу «Навухудоносор».  Все ощущения совместно и приятно подействовали на него - трение одежды о бархат, тепло  в животе от вина, сотрясение воздуха, производимое оркестром и хором.  Музыка проникла в него: его грудь сотрясалась от мощи хора, как от топота десятков тысяч болельщиков на стадионе, как от смертоносного «Ура» во время рукопашной битвы. Благородная мелодия, хоть и слышанная впервые, от многократного повторения  запомнилась, и переполняла его: хотелось стучать ей в такт, а было нельзя. Альберт разобрал слова хора, и они тронули его: первая сцена представляла осаду большого города армией царя с нелепым и страшным именем «Навухудоносор». Дело явно шло к падению города, и защитники города призвали друг друга решиться на смерть, но не допустить, чтобы чужие солдаты три дня насиловали их жен и матерей, играли телами их детей. Немолодой толстяк-тенор в нелепом рыжем парике играл юного предводителя осаждаемых. Голос тенора, мягкий, как масло, укалывал на высоких нотах, как серебряное остриё.

Рядом с Альбертом сидела высокая женщина некрасивой, но яркой восточной внешности, и её близость и запах её духов, соединённые с музыкой, волновали одинокого Альберта. Когда закончился первый акт, он был влюблён в толстяка-тенора и пригласил незнакомку в буфет. Она оказалась итальянской студенткой по имени Анна. Анна была старше Альберта и на голову его выше. Выпив вина, Альберт посмотрел новой знакомой в глаза и взял ее за руку. Она не противилась. «Какие у вас холодные руки» - сказал Альберт. Неожиданно Анна рассмеялась. В течение следующих актов Альберт, выпивший еще шампанского, продолжал влюбляться в запах духов Анны, который соединился  у него с трогательными словами хора гордых пленников (в первом акте город, все же, пал) и мелодией хора, превращавшей ностальгию пленников по родине в громоподобный гимн.

В конце оперы Альберт, Анна и все зрители боготворили толстяка-тенора – за будоражащий блеск его верхних нот, за  всхлипывание-захлёбывание при пении, которое называют упоением. Они долго хлопали, и когда Альберт предложил поехать к нему, Анна очень просто согласилось. В постели экзальтированная Анна то и дело восклицала «O, Dio! O, Dio!». После, Анна спросила, понимал ли он, что она кричала. Альберт понимал, она кричала: «О, боже». Богобоязненная Анна очень серьезно уточнила: «Не думай, это не о тебе».  «Странноватая» - решил Альберт.

 

Одевалась Анна молча. Было поздно, слышно было, как мама Альберта, недовольно гремела чем-то на кухне. И Альберт, и Анна понимали, что больше никогда не встретятся. Вдруг самодовольный Альберт, разгуливая по комнате голый, пропел несколько фраз на мелодию из «Навухудоносора». Натягивающая колготки Анна замерла. Альберт не придал этому значения, это была привычная реакция на его пение. «Ещё!» - строго потребовала Анна.  Альберт был рад спеть, с удовольствием он почувствовал, что голос слушается его после долгого перерыва, и запел арию из «Риголетто». Увлекшись, он ничуть не стеснялся своей наготы. Когда Альберт допел арию, Анна, начала говорить что-то по-итальянски, потом, перебивая себя, перешла на ломаный русский. Смотря своими черными глазами прямо ему в глаза, она убеждённо говорила, что у него уникальный голос: в Италии такой голос, как у него, называют «tenore confortante» (утешающий тенор). Эти необычные слова Альберту польстили и через день они встретились вновь.

 

Анна была аспиранткой философского факультета, в России она писала диссертацию о каком-то малоизвестном русском дореволюционным философе-славянофиле, но её главной страстью была опера. Только оперы Анна любила из всей музыки, из оперы - только пение теноров, а из пения теноров подлинное наслаждение ей доставляли только те моменты, когда они «брали верхние ноты». Казалось, она знала об опере все. Не было оперы, которую она бы не знала, и не было тенора, о голосе которого она бы не имела мнения.

На свиданиях она требовала, чтобы Альберт пел, и не уставала восхищаться его голосом. Альберт увлекся Анной, в его голове приятно смешались - его пение, ломаная итальянская речь и страстное «O, Dio!». Правда, в качестве аккомпанемента звучал осуждающий лязг маминых кастрюль на кухне, маме Анна не нравилась. Вскоре, Альберт переселился от мамы в маленькую комнатку Анны в общежитии университета. Здесь над кроватью висел католический крест. Аккомпанементом к их сексу служило одобрительное увеличение громкости японской поп-музыки за стеной: соседкой Анны по блоку была добрая японская аспирантка-исследовательница творчество Набокова. Попутно выяснилось, что у Анны в Италии есть муж, тенор в провинциальном театре.

 

За неделю жизни с Анной Альберт узнал о пении больше, чем за всю жизнь. Она объяснила Альберту, что мужские голоса делятся на категории: басы, баритоны, тенора. Каждый певец должен петь партию, написанную именно для его голоса, так, тенор не должен петь басовую партию. Тенора тоже делятся на категории по густоте мужского тембра: самый мужественный тембр у «драматических теноров». Красота оперного пения, объясняла Анна, в «верхних нотах», то есть в неестественно высоких для мужского голоса звуках, которые способен спеть тенор, но особая красота в том, чтобы при этом у голоса был мужественный тембр. Анна говорила Альберту, что у него как раз драматический тенор. О драматических тенорах Анна рассказывала массу всякого, правдой это было или легендами: «во время спектакля, когда драматический тенор поет, за кулисами всегда находится врач, чтобы в антрактах - как у боксеров между раундами - лить адреналин из специального кривого шприца певцу в гортань, прямо на связки, чтобы они оставались натянутыми, как струны. А ещё - голосовой аппарат драматического тенора так тонко настроен, что он автоматически реагирует на услышанные звуки: если певец перед спектаклем услышал плохое пение, его голос звучит хуже. Говорят ещё, что великие драматические тенора, когда брали верхнюю ноту в полную силу, разбивали хрустальные бокалы. И ещё...» - со смущенной улыбкой сказала она ему на ухо - «говорят, что от верхних нот драматических теноров у женщин иногда случается оргазм.» Анна обняла Альберта и порочно рассмеялась.

«А какой тенор у твоего мужа?» - ревниво спросил Альберт. «У Марио – лирический. Самый не мужественный» - небрежно бросила Анна, и, сильнее прижавшись к Альберту в постели, продолжала излагать догматы своей оперной веры. Для драматических теноров написаны великие оперные арии, которые заканчиваются невероятно высокими нотами. Эти ноты трудно достижимы и прекрасны, как сияющие вершины Альп - нет выше наслаждения, чем слышать, как драматический тенор берет верхнее «ля» в «Тоске», верхнее «си» в «Турандот», и, наконец, запредельное ослепительное верхнее «до» в «Богеме» - на слова «dolce speranza» (сладкая надежда). Глаза ее сияли: «Однажды, amore mio, ты споешь эти арии».

 

Альберт же не мог спеть выше ноты «соль». Оказалось, что те его верхние ноты, которыми восхищались девушки в молодежных компаниях, и старушки в районных библиотеках - все они были не выше жалкой ноты «соль». Теперь ему этого стало мало: он оказался в положении ярмарочного силача, эффектно гнувшего подковы на потеху публики, который решил стать профессиональным тяжелоатлетом и теперь должен был соответствовать «стандартам» соревнований. «Стандарты» требовали от тенора умения «взять», как минимум, ноту «ля», по высоте следующую за «соль». Чтобы спеть арию из «Турандот» требовалось брать ноту «cи», следующую по высоте после «ля». «Богема» же требовала невообразимого «до», которое шло по высоте следом за «си».

Но пределом Альберта была «соль»: ниже ноты соль ему пелось легко, он, просто, вдыхал поглубже и брал более высокую ноту. Дойдя до «соль» Альберт ощущал, что он до отказа наполнен воздухом, грудь больше не вмещает воздуха для более высоких нот. Предельная нота «соль» позволяла ему спеть какие-нибудь неаполитанские песни, на которые Альберт теперь смотрел свысока.

 

Однажды вечером Анна вернулась домой, вся дрожа. В парке на нее напали грабители, пытались отнять сумочку. В испуге крупная Анна с высоты своего роста стала бить грабителей сумочкой, от неожиданности две темные мужские фигуры убежали. Едва успокоившись, не склонная к унынию Анна со смехом сказала:

"В опере из этого маленького приключения, сделали бы чудесное комическое трио: сопрано, бас и тенор. Это то, что я больше всего ценю в операх, даже больше верхнего «до», то, что мы в Италии называем distacco: умение делать красоту из пустячного или из уродливого.» Анна открыла холодильник, словно подняла занавес над сценой. «Distacco прекрасно, как холодное prosecco.» Анна достала полупустую бутылку и разлила вино по двум бокалам.

Отпив из бокала, Анна закашлялась. В общежитии плохо топили, и она не вылезала из простуд. Закутавшись в одеяло, Анна отпила ещё вина и привела следующий пример distacco. В некой опере, по сюжету, два молодых человека обсуждают сделку. Это важная сделка, весь дальнейшей сюжет построен на ней. Эти переговоры представлены, как дуэт тенора и баритона. И когда они уже обо всем договорились и прощаются, один из них спрашивает у второго адрес его лавки, где они завтра должны встретиться. «Это тут за углом. Там в витрине стоит манекен в красной шляпе» - коротко отвечает второй. Первый переспрашивает, второй подтверждает и так далее. В результате, это пустяковое выяснения адреса превращается в ошеломляющую кульминацию этого дуэта, превышающую по длине и красоте само обсуждение важной сделки. «Это и есть distacco!»

Анна увлеклась, и привела пример distacco, когда красота делается из уродливого - о нападении грабителей она уже совершенно забыла.

«Угадай, Alberto, из какой оперы этот пример»: Похотливый полицейский пытается ухаживать за девушкой. Она со смехом отвергает его и уходит. «Что ж, ступай!» - с угрозой говорит он ей вслед: он уже решил, что добьется своего шантажом. В этот момент в церквях по всему городу  начинается служба, весенний воздух наполняется пением прихожан и звоном колоколов. Как бы, не замечая этого, полицейский  мечтает вслух о том, как безжалостно он овладеет девушкой. Раз за разом он повторяет зловещее «Ступай!», постепенно попадая в ритм молитвы. Всё это - хор молящихся и мечты развратника - сливается во вдохновенный торжественный гимн. «Alberto, это же «Тоска» - «А, это где нота «ля»?». И разговор опять зашел о верхних нотах, о том, чтобы брать уроки belcanto. Так, наконец, в жизни Альберта возникла старушка Рузанна и ее чудаковатые ученики.

 

Поначалу, Альберт верил в методы Рузанны. На уроке Альберт стоял сбоку от пианино и пел упражнения, а Рузанна – за пианино на круглой табуретке, покрытой подушечкой – задавала тональность и время от времени строго поправляла его. Но её указания были до смешного неясны: «Нанизывай ноты одну на другую» или «Представь, что внутри тебя пустая труба» или «Гласная должна рождаться, там же, где согласная». Самое же частое и ненавистное было: «Выдвини верхнюю челюсть, петь нужно костями, резонаторами». Эти «резонаторы», полости черепа, вызывали у Альберта чувство бессилия - они были, судя по всему, ключом к belcanto, но было совершенно непонятно, как этим ключом воспользоваться, что значит «петь костями черепа». Тем не менее, каждый урок начинался с тренировки проклятых резонаторов, с пытки для Альберта – мычания и пищания – то на низких, то на высоких нотах. Альберт старательно пищал и мычал – но у него было неприятное чувство, что это его мучение бесполезно.

В принципе, Альберту было всё понятно. Понятно, как образуется особенное оперное звучание голоса: певец умеет создать в своем организме колеблющийся столб воздуха между легкими и полостями черепа, в этом столбе колеблются связки, выполняя роль струн. Понятно было Альберту и то, зачем Рузанна говорит бессмыслицы. Правильное движение связок нельзя показать ученику, как показывают движение руки и ноги при обучении плаванию. Секрет belcanto заключался в зыбких ощущениях, которые можно передать лишь путём сомнительных аналогий, путем, полным суеверий и мнительности.  Своими странными ассоциациями Рузанна пыталась вызвать в нём те же согласованные движения лёгких, горла, живота, которые заключали в себе благородное мастерство belcanto.

 

«Старая мошенница! В Италии никто бы не стал учиться у неё» - Анна была в отчаянии от того, на что Альберт тратит свой дар и время. Её аспирантура заканчивалась, и она должна была вернуться в Италию – защитить диссертацию в своем университете и, наконец, вылечиться от постоянных простуд. Они спланировали, что поедут вместе.  – «В Кальяри  я найду тебе отличного педагога вокала»

Действительно, становилось ясно, что научить Рузанна не могла. Чтобы спасти свой авторитет старуха жульничала, придираясь к пустякам: «Встань крепко на ноги. Это же самое главное!» или «Ты нёс тяжёлую сумку? Никогда перед уроком нельзя нести тяжести!» или «Ты ел шоколад? Не удивительно, что голос не звучит!». Альберту становилось неловко от этих хитростей и он расстался с Рузанной и ее чудаковатыми учениками.  Чтобы петь, Альберт записался в оперный кружок при доме культуры «Электрозавода». Кружок объединял любителей пения: пятерых старух, считавшихся сопранами, и часто болевшего старика, считавшегося тенором. Главная старуха, энтузиастка с плохими зубами, на которые Альберт старался не смотреть, с удовольствием приняла Альберта и тут же назначила ему петь дуэт с собой. Альберт поучаствовал в концерте на большой сцене и решил, что кружок хорошее место: старухам от Альберта нужно было, чтобы на редких концертах его молодой голос разбавлял их старческие качающиеся голоса. За это, ему разрешалось разучивать, какие он хотел, арии с местным аккомпаниатором Александром Юрьевичем - надменно державшимся стариком с плоской верхней губой и красным носом, придававшим этому интеллигентному алкоголику свирепый вид. Некогда он работал в Большом театре и теперь аккомпанировал любителям с видом, с каким Понтий Пилат умывал руки.

 

Как-то раз Альберт взялся разучивать арию из «Тоски», одну из «вершин Альп», ту самую, для которой нужна была нота «ля».  Безуспешно он пытался спеть кульминацию арии, представлявшую собой восходящую последовательность нот, заканчивающуюся недоступной для него «ля». Раз за разом Александр Юрьевич играл вступление, Альберт пел начало арии и срывался при попытке спеть кульминацию. И вдруг у него получилось. Что-то сдвинулось в старом красном лице Александра Юрьевича. «Ничего!» -откашлявшись проговорил он и опять заиграл вступление. И вновь у Альберта получилось. Без труда, как бы рождённый лишь усилием воли, раздался оглушительный отливающий серебром звук. Это требовало так мало усилий, что Альберту казалось, что «ля» звучит само, без его участия. Альберт уловил, как «делать правильно». Словами - ясными для него, но звучавшими, как совершенная абракадабра, для любого другого - он мог бы описать это «правильно» так: при переходе ко все более  высокой ноте, надо аккуратно «взгромождать» следующую более высокую ноту на предыдущую, то есть петь ее «в том же самом месте» рта, горла, груди, где и предыдущую. И тогда, образовавшаяся «пирамида» из взгроможденных одна на другую нот пробивала путь вниз и мягко опиралась на что-то в груди. Эти зыбкие образы были сродни нелепым сравнениям Рузанны, но вдруг её непонятные слова про пение костями черепа, про трубу внутри, стали понятны, как бы встали на свои места. Как ни ново и ни неясно было это ощущение, Альберту казалось, что он надёжно держит его в руках и может в любой момент повторить.

Альберт попросил Александра Юрьевича сыграть арию из «Турандот», где нота «си». Оживившийся старик начал было играть вступление, но тут за стеной ритмично забухало «техно». И Альберт, и Александр Юрьевич, оба почувствовали, как низкий звук синтезатора отдается у них в груди. Между тем к синтезатору подключился вокал: бесстрастный мужской голос в ритм с буханьем стал без конца повторять одно и то же: «Keep it up».

«Кружок современного танца. Опять они раньше времени начали!» – зло сказал Александр Юрьевич и стал собираться. Вдруг он заговорил с неожиданным воодушевлением: «Как я это ненавижу! Знаете, Алик, будь я…царём…не знаю…Путиным, я бы запретил всё, кроме оперы – дня на три.» И вдруг голос его дрогнул: «Через три дня страна проснулась бы освеженной - умной, мудрой, веселой. Я это говорю не потому, что болею за оперу, а потому что верю в это!»  По щекам расчувствовавшегося старика текли слёзы.

 

Возбужденный, Альберт поспешил домой к Анне. Он вышел из тёмного ДК и ехал в метро с ощущением, что заключает в себе потрясающий сюрприз. В гулком людном привокзальном переходе он не сдержался. Альберт встал у стены, успокоил сердцебиение, и, стараясь не смотреть на поток мчащихся мимо людей, вдохнул поглубже и начал петь так  и не спетую в ДК арию из «Турандот». Не успели прохожие поднять на него удивленные глаза, как из потока вынырнул маленький узкоглазый мужичок и, назвав его «уважаемым», спросил, как пройти к Казанскому вокзалу. Альберт помог потерявшемуся мужичку и поспешил прочь.

Выйдя из шумного метро, он оказался в почти пустом подземном переходе. Он услышал, что в дальнем конце несколько голосов пело: «Любо, братцы, любо». Альберт подумал «раз не стыдно им, почему нельзя мне» и, дождавшись паузы в казацких песнях, запел арию из «Турандот». Голос звучал свободно, «новое ощущение» никуда ни делось. Две девушки и пожилая супружеская пара остановились и внимательно слушали его. Но когда он самозабвенно подходил к «си», его грубо толкнули. Перед ним стоял невысокий парень с русой бородкой в косоворотке. «Дядя, хватит орать!» - сказал парень.

Когда Альберт пел, он входил в особое размягченное душевное состояние. Ему казалось, что он занимается чем-то столь же интимным, как секс и столь же важным, как молитва священника, через которого, как через проводник, в мир входят божественная красота и осмысленность. Вмешательство казака представлялось ему святотатством. Он направил прожигающий взгляд на парня, но наткнувшись на его спокойный, глумливый взгляд, Альберт струсил и торопливо ушел.

 

Случай с «казаками» не испортил ему настроение, вскоре он был в общежитии университета. Войдя, Альберт сразу почувствовал, что у Анны произошло что-то неприятное:  обычно остро интересующаяся его пением Анна едва слушала то, что он рассказывал, а потом и вовсе расплакалась. На его расспросы она долго не отвечала, опустив глаза, потом едва слышно произнесла:

«Альберт, мы должны расстаться. Я уезжаю в Италию.»

«Когда ты вернешься?» - спросил Альберт, боясь поверить в первую фразу.

«Я не вернусь. Наши отношения закончены, я возвращаюсь к Марио» - ответила Анна. Не подымая глаз, Анна сказала, что получила письмо от Марио, от ждёт и любит её.

У Альберта земля ушла из-под ног. На все уговоры и расспросы Альберта Анна твердила, что она всегда любила только мужа, что Альберта она никогда не любила, это было только приключение на время учебы в России. Она уже не плакала, а пошла спокойно обсуждать что-то с соседкой- японкой. Её спокойствие не оставляло надежды, что она передумает. Не зная, куда спрятаться от этой муки, он зашел в ванную и встал перед зеркалом. Он смотрел в зеркало, но от волнения не видел свое лицо. Постояв, он ополоснул лицо холодной водой. Стало слышно, как Анна и Фумико чему-то рассмеялись, потом Анна закашлялась. Альберт заплакал и, чтобы заглушить боль, стал орать арию из «Турандот». По трубе недовольно постучали.

 

Прошел месяц. Альберт вернулся жить к маме. Он очень поругался с ней, когда мама сказала, что «так», может быть, будет лучше для всех. От Фумико Альберт узнал, что Анна уехала в Италию. Он писал ей, но она ни разу не ответила. Тогда он постарался забыть ее, начав встречаться с другими женщинами. С этими женщинами мама была очень приветлива. Альберту казалось, что он почти совсем забыл Анну. Однажды, когда он ехал в метро, от нее пришло сообщение, но когда он открыл whatsapp, сообщение оказалось уже удалено. Альберт стоял посреди платформы, на него натыкались люди, и писал одно за другим сообщения Анне, надеясь, что она ответит. Но ответа так никогда и не пришло. Вместо этого через день пришло сообщение с неизвестного номера. Некая Бьянка по-итальянски и по-английски сообщала «друзьям Анны», что та умерла от воспаления легких. Ей было 39.

 

Когда Альберт рассказал об этом маме, та поначалу молчала, а потом призналась, что встречалась с Анной и «на коленях» попросила «отпустить» сына. Альберт понял, что Анна выдумала любовь к бывшему мужу, чтобы выполнить просьбу его мамы, и в результате умерла в одиночестве.

«Она же умирала!» - вскричал Альберт, думая пронять маму.

«Кто же знал?» - спокойно возразила мама. «И потом, что это меняет? Она замужем, ей почти 40 лет! …Было. А тебе - пора жениться на нормальной женщине!»

«Анна прекрасная женщина!» – заносчиво сказал Альберт.

«Какая она женщина!?» - зло крикнула мама, и Альберт почувствовал, что не она оправдывается, а он. «У твоей Анны только опера на уме! Ещё будешь мне благодарен! Мне нужны внуки!»

Мама ушла на кухню и стала обиженно греметь посудой. Альберту всегда казалось, что он хорошо знает женщин. Он понял, что знал их только со стороны любви: влюблённости, охлаждения, ревности, флирта, страсти. Впервые он увидел их прагматичными и жестокими и был испуган.

 

Прошёл год. Новая подруга Альберта, художница, привела его на вечеринку к знакомому модному художнику – в просторную двухэтажную студию в сталинском доме. Стояло лето, поводом для вечеринки было представление новых картин хозяина, началась она рано, солнечным днём. Разлили красное вино. Гости разошлись по группам, негромко переговаривались. Разговор уже прошел стадию обсуждения картин, и сплетен о знакомых и, судя по долетавшим словам,  дошел до обсуждения автомобильных запчастей. Альберт с подругой оказались в компании старой элегантной дамы с причёской в виде седого «ежика» и пирсингом в пупке. Речь зашла о пении. «Так вы поете? Спойте что-нибудь.» – с улыбкой попросила дама.

Разогретого вином Альберта не нужно было просить дважды. Присутствующие не сразу поняли, что за высокий звук, странно звучащий голос, вдруг заполнил комнату, прорезывая гул обычных разговоров. На поющего Альберта оборачивались с веселым недоумением – как это взрослый мужчина и запел, и не в шутку, и по-итальянски, как в настоящей опере. Избалованный Альберт, прервал респектабельный гул разговоров, рискуя нарваться на холодность принужденной к слушанию публики, он рассчитывал на привычную реакцию – восхищение и любовь.

«Это из «Богемы»!» - догадалась культурная дама.

«Там есть «до» - на слова «dolce speranza»» - вставила художница.

 

Альберт пел голосом, совершенно не похожим на голос, которым он разговаривал – вместо обычного глуховатого мужского звенел особенный «оперный» голос, как будто не его вовсе: молодой и блестящий. Голос сразу легко взмыл в сияющую высоту и царил в почтительной тишине. Лёгким усилием он сделал голосом величавую каденцию и добавил мощи. Был оттенок надменности в том, как звучал голос, в том, как он был не похож на обычные голоса людей: как будто среди будничной, спешащей по делам уличной толпы торжественно шествует некто в золоте и на белом коне. Потом мужчины с улыбкой возвратились к разговорам, а женщины продолжали смотреть на него. У женщин появлялись нежные улыбки – им нравилась «романтичность», то есть беззащитность и настроенность на любовь.

 

Альберт был влюблён в себя поющего, он находился в состоянии одновременно возбуждённом и уязвимом. От волнения мир за обращенными к нему лицами окружающих казался ему размытым, он чувствовал, что центр мира находится в нем, что его голос единственно важное в этом зале. Ему казалось, что он имеет право и даже обязан, внести в серый мир чудо - серебряную красоту своего голоса, чтобы отвлечь мужчин от разговоров о запчастях, а женщин – от мыслей про любовь, чтобы внушить им всем ледяное чувство distacco - отстранённый и страстный взгляд на жизнь.

Альберт допел до кульминации - он вдохнул поглубже и с лёгкостью взял «до» на слова «dolce speranza». Он держал сияющее «до», казалось, бесконечно. Все – и мужчины и женщины – смотрели на него, остолбенев, полностью подвластные ему. Маленькая дочка хозяина заплакала. «До» продолжало звучать. Бокалы на подносе зазвенели. «До» всё звучало. Старая дама с седым ежиком ойкнула, схватила себя между ног и красная от стыда выбежала из зала.

Конец